"Рыцарь Христа" - читать интересную книгу автора (Стампас Октавиан)

Глава II. БИТВУ НА КОРАБЛЕ ВЕНЧАЕТ СТРАШНАЯ БУРЯ

Ужас положения заключался в том, прежде всего, что непонятно было, кто с кем и за что сражается. Немного легче стало, когда какой-то дюжий молодец с черною бородой и довольно злобным выражением лица весьма недружелюбно набросился прямо на меня, желая, как видно, пресечь мою молодую жизнь и заставить меня расстаться с миром на полпути к дому и Евпраксии. К этому заключению я пришел, отразив подряд несколько тяжких ударов, которые он взялся наносить по мне, целя разрубить мне голову. Отразив его удары, я и сам тогда уж бросился в атаку, используя покамест лишь некоторые из приемов, которым я обучился за годы своих странствий по свету. Таким образом, пуская в ход не сразу все свои навыки, ты получаешь представление о том, с какого сорта противником имеешь дело, ибо, как показывает опыт, чаще всего люди, объединенные каким-то одним знаменем или устремлением, волей-неволей перенимают друг у друга умение биться и заряжаются неким единым уровнем боевого мастерства. В данном случае уровень оказался весьма средним, ибо стоило мне применить всего лишь пару или тройку особых приемов, как лезвие Каноруса почти неожиданно для меня погрузилось в человеческую плоть, затрещали кости, и мой противник с обиженным воем рухнул, истекая фонтанами крови.

Десять лет прошло, Христофор, с того мгновенья, как я впервые убил человека, Гильдерика фон Шварцмоора. За это время я привык к тому, что то изредка, а то и часто мне приходится своею рукою совершать то, о чем решили Небеса — прекращать ту или иную человеческую судьбу. Нельзя сказать, что я зачерствел в постоянных убийствах и мне было раз плюнуть прикончить кого-нибудь. Нет, всякий раз, когда мой меч, мое копье или моя стрела выхватывали из телесной оболочки чью-то погубленную или спасенную душу, в моей собственной душе что-то испуганно замирало, словно душе не хватало воздуха, потом раздавался какой-то трепет и чувство тоски сквозняком проходило по жилам. Правда, в пылу большого сражения не хватало времени на подобные переживания. В битве, где многие сражаются против многих, ты как бы перестаешь вообще принадлежать самому себе, ты как бы делаешься вассалом своего меча, копья или лука, которые сами ведут тебя, сами совершают убийство и, защищая твою жизнь, отбирают жизнь у других. О, если бы не понятие справедливости, как бы можно было жить дальше, совершив столько убийств, сколько совершает нынче мужчина для какого-то, якобы, обновления мира, ради какой-то, якобы, пользы жителям земли! Не знаю, хорошо это или плохо, но после Гильдерика ни одна тень убитого мною человека не приходила ко мне. Да и Гильдерик являлся все реже и реже, а за последний год вообще ни разу. Возможно, он встретился с Зильбериком и на том успокоился?

Уложив на палубу чернобородого невежу, нападающего на людей, не объясняя им, за что и почему, я снова попытался разобраться, кто, с кем, за кого и за что сражается неподалеку от меня. Люди сражались с явным желанием убить друг друга, но без особого умения. Пятеро нападали на четверых, двое лежали, испуская последние вздохи. Ни по каким признакам я так и не смог определить, чью сторону мне принять. Посмотрев направо, я увидел, что двое новых бородачей насели на Аттилу и стихотворца Гийома. Я бросился на подмогу, видя, что у Гийома плечо окрашено кровью. Его противник сделал выпад в мою сторону, я пригнулся, лезвие меча просвистело у меня над головою, и в следующий миг острие Каноруса подцепило край кольчуги врага, приподняло ее и вонзилось в живот. Тотчас отскочив назад, я успел отпрянуть от его последнего удара, нацеленного в мою сторону, и увидел, как враг рухнул на палубу, взывая к помощи своих товарищей. Здесь только, наконец, все стало более или менее ясно. Группа дерущихся слева к этому моменту уменьшилась. Теперь уже трое из последних сил отбивались от пятерых. Один из этих пятерых бросился на нас, а значит, эти пятеро были из тех, кто хочет захватить корабль.

Снова зазвенел мой Канорус. На сей раз противник оказался посильнее, пришлось довольно долго повозиться с ним, прежде чем я смог перейти в решительное наступление и сначала ранить врага в колено, а затем и пересечь ему острием Каноруса гортань. Оглянувшись по сторонам, я увидел, что мой доблестный Аттила уже расправился со своим соперником и бросился на подмогу к двум оставшимся, воюющим против троих злоумышленников. Одного им все-таки удалось уложить. Я ринулся туда и тут только впервые увидел знакомое лицо, правда, не сразу мог вспомнить имя человека, точнее, оно просто не успело сформироваться в моем охваченном пылом боя мозгу. Не помню, сколько продолжалась рукопашная схватка, ибо на меня накатило то самое, знакомое мне, битвенное отупение, когда время и пространство теряются, забываешь, кто ты и где ты все пылает и растекается по сторонам, а тело живет некоей своей боевой жизнью, как бы даже вне тебя самого. Кто никогда не был в битве, может сравнить это состояние лишь с тем, которое охватывает человека в момент страстной любовной близости с женщиной. Есть нечто родственное в том, как исчезают пространство и время.

Вдруг все кончилось. Я увидел, что нас осталось трое, не считая раненного Гийома, лежащего в углу, — я, Аттила и еще один рыцарь, весьма доблестно сражавшийся, — а перед нами, поверженный на колени стоял Аларих фон Туль, человек, которого я видел единственный раз в жизни, в ту страшную ночь, в подземелье замка Шедель.

— Вы победили и можете прикончить меня, — сказал он, не теряя при этом достоинства, хотя и стоял на коленях. — Но знайте, что корабль все равно уже захвачен. Вся верхняя палуба наша. Предлагаю вам дружбу. Вы отлично сражались и можете быть нам полезны. Мое имя — Аларих Печальный. Может быть, вам приходилось обо мне слыхивать?

— Ах вот оно что! — воскликнул я в изумлении. — А ведь я-то думал, что есть два Алариха, но оказывается он один и тот же — Аларих фон Туль.

— Откуда вы знаете мое настоящее имя? — удивился он, вставая с колен. — Постойте-постойте… Мне знакомо ваше лицо. Но нет, никак не могу упомнить, где же я вас мог видеть. Нет, кажется, я ошибся.

— Вы не ошиблись, барон, — ответил я. — Мы действительно встречались с вами. Это было в замке Шедель десять лет тому назад. Помните молодого человека, которого Генрих приказал утопить в Регнице? Так вот, я — призрак утопшего графа Зегенгейма и всегда являюсь там, где творится недоброе дело, чтобы спасать людей от погибели или бесчестия.

— Хорошая шутка, — усмехнулся Аларих. — Я бы никогда не подумал, что призраки могут взрослеть. Да. я припомнил вас, вы тогда были еще совсем молокососом, а теперь возмужали, и даже очень. Где вы научились так здорово орудовать мечом?

— Этому можно научиться только в честных схватках, а не захватывая корабли, везущие ценные товары из Палестины в Европу, как делаете вы, — сказал я. — Аларих Печальный! Знаменитый разбойник! Я потрясен. Вот до чего, оказывается, доводят шалости с ведьмами в глухих подземельях.

— Некоторых они, между прочим, довели аж до Иерусалима, — промолвил Аларих. — У каждого свой путь в жизни, и подземные шалости тут не при чем. Просто я остаюсь верен своему императору, в отличие от некоторых, которые с легкостью нарушают данную присягу.

— Барахтанье в волнах Регница освободило меня от присяги, ибо моему господину угодно было лишить меня жизни, — возразил я. — Смерть всякого человека освобождает от обязательств, данных им на земле. И если я остался жив, значит, я начал другую жизнь. А то, что касается Боэмунда, Годфруа и Гуго, которые также развлекались в подземелье замка Шедель, то они, в отличие от вас, давным-давно уже искупили свой страшный грех, проявив чудеса доблести и отваги, самопожертвования и многотерпения, ведя за собой полки на сельджуков и сарацин.

— Повторяю, у каждого свой путь в жизни и каждый по своему воспринимает такие понятия, как верность и долг, — сказал Аларих.

— Хорошо, не будем спорить… — начал было я, но тут вмешался Аттила:

— Вот именно, я никак не могу взять в толк, чего это вы развозите жижу с этим головорезом! Связать его да и бросить в трюм. Ведь это же разбойник из разбойников, мерзавец из мерзавцев. Разве вы не помните все истории, которые нам доводилось слышать об Аларихе Печальном?

— Разумеется, помню, и их вполне достаточно, чтобы на месте казнить такого преступника, и все же, мне хотелось бы выслушать его объяснения, как мог он дойти до такой низости — грабить корабли, везущие грузы, завоеванные крестоносцами, проливавшими кровь в битвах с магометанами.

— Боюсь, у нас нет времени выслушивать его, — возразил незнакомый рыцарь. — Неплохо было бы придумать способ, как справиться с теми, что орудуют на верхней палубе.

— У нас нет никакого способа, — сказал я. — Единственное, что мы можем сделать, это вступить в сговор с этим негодяем. Аларих, я обещаю не убивать вас, если вы подниметесь сейчас с нами вместе на верхнюю палубу и скажете, что мы — ваши друзья. Сколько там ваших людей?

— Не так уж много, всего семь человек, но это мои лучшие ребята, — ответил Аларих. — Я долго собирал их по всей Европе и мы многое пережили вместе. Я не могу предать их.

— Это очень благородно с вашей стороны, — с уважением откликнулся я. — Преклоняюсь перед вашей верностью своим друзьям и ничего не могу в таком случае поделать, придется казнить вас немедленно.

Я поднял свой Канорус и изготовился к тому, чтобы отсечь Алариху голову. На самом деле я не собирался этого делать, а просто надеялся, что он дрогнет. И Аларих фон Туль все-таки дрогнул. Не захотел умирать без причастия.

— Стойте! — вскрикнул он, загораживаясь от занесенного над ним меча рукою. — Я согласен.

В это мгновение корабль очень сильно качнуло. Качка нарастала все последнее время, но поначалу мы не замечали ее, увлеченные битвой, а потом — разговором с Аларихом. Теперь же внезапный толчок оказался столь сильным, что мы едва не свалились, а последовавший за ним был еще сильнее, и Аларих, потеряв равновесие, вновь оказался на коленях, а меня так тряхнуло, что я случайно едва не исполнил свой приговор и не отсек разбойнику голову. Как только он снова поднялся на ноги, я потребовал от него клятву, что он не выдаст нас своим людям.

— Клянусь именем Господа Иисуса Христа, — промолвил нечестивец и осенил себя крестным знамением, чего для меня было более, чем достаточно.

— Не верьте ему, сударь, — сказал Аттила, — ему раз плюнуть произнести такие слова и потом нарушить клятву.

— У нас нет другого выхода, Аттила. Неужели ты думаешь, что он захочет губить свою душу, нарушая клятву, произнесенную именем Спасителя?

— Вряд ли у него вообще есть душа, ради которой стоило бы беспокоиться, но воля ваша, господин Луне, выхода-то у нас и впрямь нету другого.

Мы поднялись на верхнюю палубу, где увидели нескольких человек в белых одеждах, подпоясанных красными поясами. Они распоряжались матросами корабля, а ими в свою очередь распоряжался здоровенный смуглый детина с огромной черной бородой. Увидев Алариха в нашем сопровождении, он нахмурился и тотчас спросил:

— Что случилось, Аларих? Где твой меч? Где твои люди?

Он еще о чем-то спросил его, но рев огромной волны, выплеснувшейся на палубу и окатившей всех с ног до головы, заглушил окончание его фразы. Когда волна схлынула, мы увидели, как Аларих склонился пред чернобородым детиной и громко закричал:

— Убей их, мой господин! Убей этих людей, о могущественный Рашид! Они убили всех моих лю…

Канорус все же привел приговор в исполнение. Мне очень не по душе убивать безоружных людей, да к тому же еще стоящих ко мне спиной. Ведь я не Гильдерик фон Шварцмоор. Но тут мне пришлось поступиться своими принципами, и, поддавшись мгновенной вспышке гнева, я снес с плеч голову негодяя. Рашид, коего только что преставившийся Аларих именовал могущественным господином, выхватил свой меч и громко воззвал к своим людям по-арабски. Те послушно бросились на нас, но не все, а лишь трое, поскольку остальным нужно было держать под присмотром матросов. Вновь вспыхнуло сражение, теперь уже на верхней палубе. Здесь уж пришлось рубиться с настоящими воинами. Рашид, с которым схватился я, великолепно владел оружием, и я даже успел подумать о том, что не прочь бы выучиться у него некоторым приемам. Однажды он настолько был близок к цели, что едва-едва не срубил мне голову. Острие его меча рассекло мне подбородок. Боль разозлила меня, и я бросился в нападение с удвоенной силой. Казалось я сейчас, вот-вот, проткну могущественного Рашида Канорусом, и в какую-то весьма удачную для этого минуту все испортила буря, которая стала разыгрываться совсем уж не на шутку. Мощнейший толчок сшиб с ног всех без исключения, волна толстым одеялом накрыла палубу, на несколько мгновений скрыв всех под водою. Вскочив на ноги, я увидел, что меня довольно далеко отшвырнуло от моего соперника. В двух шагах от меня один из подчиненных Рашида вонзал меч в поверженное тело того доблестного рыцаря, имя которого так и осталось неизвестным. Канорус тотчас же отомстил за него, а затем весьма удачно вонзился в шею еще одного набегавшего на меня негодяя, и таким образом я в два счета уложил двоих. Оба убитых мною повалились на мертвое тело безымянного рыцаря, укрыв его своеобразным могильным холмом, составленным из двух человеческих трупов. Могила сия, оказалась недолговечной, ибо еще одна огромнейшая волна накатила на палубу, сшибла всех с ног, разбросала по сторонам и смыла все трупы за борт.

Едва она схлынула, я снова вскочил на ноги и увидел, как Аттила отбивается от двух людей Рашида, к которым присоединяется еще и третий. Я ринулся туда и в следующий миг с удивлением лицезрел весьма неожиданный поворот событий. Тот третий, набежав сзади, стал яростно рубить своих же, крича что-то явно по-французски. В голове моей все окончательно перепуталось. Могущественный Рашид вырос вновь предо мною, Канорус отразил его мощный удар, получив очередную зазубрину, и новая волна накатила на палубу, а когда я хотел вскочить на ноги, то выяснилось, что уже не в состояния этого сделать, ибо нахожусь не на корабле, а в море, в ледяной волне, несущей меня куда-то сначала вверх, потом вниз. В душе у меня сделалось тоскливо и пусто, и прежде всего оттого, что я вынужден был выпустить из рук Канорус. Еще несколько мгновений назад я сожалел о новой зазубрине на нем, и вот теперь мне и вовсе приходилось расставаться с ним.

— Прощай, брат мой, верный мой Канорус, — сказал я ему, поцеловал его и опустил в воду.

Оглянувшись, я увидел, как корабль, с борта которого меня так немилостиво смыло волной, опрокидывается на бок и с самым безысходным видом ложится парусами на воду. Я загоревал об участи тех, кто сейчас отправится на дно — о стихоплете Гийоме, чью смешную и нелепую историю о Ромуле и Ульеде никто уже услышит; о моем дорогом, ненаглядном болтуне Аттиле, чья болтовня, которая так раздражала меня постоянно, в это горестное мгновенье озарилась каким-то милым, ласковым светом; о наших лошадях, оставшихся в трюме, а ведь я только-только стал привыкать к Гелиосу; о матросах и о неведомом французе, ненадолго спасшем моего Аттилу от возможной смерти…

Так, горюя и досадуя на разбушевавшуюся стихию, я поплыл вперед, стараясь отплыть как можно дальше от перевернувшегося судна, дабы меня не убило об него обезумевшей волною. Странно, но оплакивая судьбу других, я почему-то совершенно не волновался о себе, будто знал, что мне суждено спастись. Образ Евпраксии вставал передо мной среди брызг и пены, но я не жалел о том, что ей не суждено будет дождаться меня на сей раз, сердце мое не разрывалось от тоски и осознания, что мне не вернуться в Зегенгейм и не прижать к груди мою любимую и желанную. Напротив того, какая-то необъяснимая уверенность владела мною, сердце тянулось к прекрасному образу, который я все яснее и четче видел перед собою, но это уже была не Евпраксия, и я приветствовал Ее радостно и торжественно:

— Богородице, Дево, радуйся! Благодатная Мария, Господь с Тобою! Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душам нашим!

Светлый образ плыл предо мною, и я изо всех сил боролся с волнами, плывя вперед, шепча молитвы и следуя туда, куда Она вела меня. Ее босые ножки, такие же, как у той девушки, что купалась далеким утром в Рейне, сверкали предо мною, и я стремился догнать их, настичь и прикоснуться губами к их тонким пяткам. Она оглядывалась и улыбалась мне нежной и чуть-чуть озорной улыбкою русской княжны. Я плыл и вспоминал, как отец и дядя Арпад учили меня плавать, и мысленно посылал им благодарный привет. Вся моя жизнь щемящими искорками счастливых мгновений проносилась передо мною — влюбленные глаза Евпраксии, минуты ее пробуждений под моими поцелуями, сладостные любовные содрогания, свет летнего полдня, зелень листвы, вой вьюги за окнами замка Каносса и пламя камина, возле которого мы сидим вдвоем, взявшись за руки и шепча друг другу нежные слова; часовенка в Зегенгейме, куда мы спрятались от дождя и где вдруг оказался заблудившийся теленок; расставанье, поход, битвы, победы… долгожданные победы после долгих разочарований, невзгод, поражений, потерь и обид; победы, полные предвкушения будущей радостной встречи с любимой…

Я не помню, когда вдруг увидел, что Она исчезла, что ее босые ступни не светятся предо мною чудесным сиянием, а лицо не оглядывается больше и не дарит благосклонную улыбку. В первые мгновенья я растерялся — неужто Она отказалась от меня?! — но продолжал плыть вперед в слепой вере, что Она направляла меня куда-то, где есть спасение. Волны швыряли меня назад и снова вперед, и вдруг я увидел очертания берегов впереди и вновь воскликнул славословие Ей, произнесенное некогда устами праведной Елизаветы. Из последних сил, измученный долгим плаванием в ледяной воде, я пустился плыть к берегу и долго потом боролся с озверелыми волнами, которые никак не хотели отдавать мое обессиленное тело суше. Наконец, теряя сознание, я выволок себя на неведомое побережье, отполз подальше от страшного рева пучины, прижался всем своим существом к холодной, но спасительной земле и позволил себе уйти в забытье.