"Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров" - читать интересную книгу автора (Стампас Октавиан)

РАССКАЗ ФЬЯММЕТТЫ

Дорогой Андреуччо, ты, конечно же удивлен таким неожиданным приглашением, так же — как и моими нежными ласками и слезами. Возможно, ты даже успел подумать обо мне что-нибудь плохое, но я понимаю, что в такой вечер твои мысли и намерения никак нельзя считать оскорбительными для молодой женщины, которая ведет себя столь странным образом.

Теперь, Андреуччо, ты удивишься еще сильнее, когда узнаешь, что рядом с тобой сидит твоя сестра по имени Фьямметта.

Если ты ничего не знаешь, то я тебе сейчас все расскажу. После того, как тебя вместе с твоей благочестивой матушкой похитили с острова Кипр те ужасные пираты, твой отец долго скитался, не в силах убежать и скрыться от своего собственного горя. Потом он вступил в Орден Соломонова Храма и с какими-то целями был послан из Франции в Тоскану, куда через много лет волею Провидения попал и ты, мой дорогой брат.

На одном из зеленых холмов Тосканы стоял тогда красивый замок, принадлежавший моим предкам. Увы, он давно уж срыт до самого основания презренными горожанами, а весь наш род испытал насильное переселение в эти грязные трущобы, где народ копошится, подобно червям или муравьям.

При этих словах из глаз Фьямметты выкатилось еще несколько крупных слез, на этот раз горестных, а не счастливых. Промокнув их маленьким кружевным платочком, она продолжила свой рассказ.

Представь себе, Андреуччо, что древний и славный род был приписан к цеху аптекарей! Но теперь беде не поможешь, и приходится довольствоваться тем, что есть.

Но в ту благословенную пору, о которой я веду речь, замок моих предков величественно возвышался над долинами и селениями, и жили в нем мой дед, моя бабка и моя мать. В то лето, когда твой отец, ставший доблестным тамплиером, проезжал по дороге мимо замка, ей исполнилось семнадцать лет, и ее родители, мои дед с бабкой, уже раздумывали, какой бы знатный юноша сгодился бы ей в женихи, а им в зятья.

Непогода застала рыцаря-тамплиера в дороге, он повернул к гостеприимному замку и за вечерней трапезой столкнулся лицом к лицу с моей матушкой, первейшей красавицей Тосканы. И вот, мой милый Андреуччо, в их сердцах разгорелось пламя такой сильной любви, что никакие рыцарские обеты и никакие опасения уже не могли ту любовь погасить.

Добавлю к этому, дорогой брат, что незадолго до своего отправления в Тоскану, твой отец получил прискорбное известие о том, что пиратский корабль, на который вы попали против своей воли, был потоплен ужасной бурей где-то у берегов Рума.

Разумеется, твой отец поначалу старался бороться с захватившей его в плен страстью теми способами, которые ему, как рыцарю, были доступны. Моя матушка стала для твоего отца Прекрасной Дамой, и в ее честь он совершил множество славных подвигов. На многих турнирах видели боевую пику твоего отца, украшенную у самого острия лазоревой вуалью, подаренной моей матушкой. И, осененный этим знаменем, твой отец ни разу не потерпел поражения.

Однако земная любовь постепенно пересилила любовь духовную, и тогда рыцарские обеты, данные твоим отцом, стали непреодолимым препятствием для соединения двух сердец. Даже если бы твоему отцу удалось выйти из Ордена, не потеряв своего достоинства, то и в этом случае мой дед не выдал бы свою дочь за чужестранца, не имевшего за душой сколь-нибудь приличного имущества да к тому же отказавшегося ради женитьбы от монашеского служения Христу.

Что было делать моим родителям, если жертва, на которую толкали их люди и обстоятельства, оказалась для них непосильна? Тогда наш с тобой отец замыслил побег на Кипр, где у него еще оставался небольшой дом и добрые отношения с королем Гуго Кипрским, на чью помощь наш отец и положился.

Первой частью замысла была намеренная потеря священного плаща, что грозило твоему отцу позорным изгнанием из Ордена. Это дело было тяжелым для сердца, но легким для рук. Впрочем, отец нашел способ несколько смягчить свой грех пред небесами: он не стал честно терять плаща, а только припрятал его в надежном месте. Затем, подвергнувшись остракизму, он не счел нужным каяться и проситься обратно в Орден, а сменил одежды и занялся устройством побега. Вторая часть замысла ему также удалась, зато третья таила в себе сокрушительное несчастье.

У пристани в Пизе в ту пору часто стояли корабли иоаннитов, поскольку враждебные тамплиерам иоанниты имели обыкновение брать большие ссуды у флорентийских торговцев. Рыцари Иоанна с радостью дали обещание беглому тамплиеру переправить его с молодой супругой на Кипр. Однако, узнав перед тем, что на корабле находится тайный груз, состоящий из золотых слитков, тамплиеры совершили нападение на корабль. Оказавшись невольным участником схватки, отец доблестно сражался против своих бывших братьев, был ранен и увезен ими неизвестно куда, а моя мать осталась одна и в неописуемом горе. В конце концов ей удалось добраться до своего дома. Родители не отказались принять ее, но поначалу были намерены отдать свою дочь в монахини. Однако и этот замысел не удался, поскольку вскоре все признаки греха стали обозримы, а в положенный срок на свет появилась я, несчастная Фьямметта. С моего-то рождения и начались все самые горькие беды нашего семейства, окончившиеся падением родового замка.

Тут она снова обняла меня и, плача то ли от горя, то ли от радости, поцеловала в лоб.

— Год назад Господь смилостивился надо мной и немного облегчил положение, послав мне мужа из всеми уважаемого цеха богатых суконщиков, — добавила Фьямметта к своему рассказу. — Он, признаюсь, недурен собой, крепок в плечах и достаточно знатен по здешним меркам. Однако, прошу тебя, дорогой Андреуччо, поверить моим словам, что гораздо большую радость я испытала от встречи с тобой, нежели от своего замужества. Старушку, которая в давние времена была сиделкой в вашем доме на Кипре, я хорошо знаю. Еще вчера она сказала мне, что заметила на рынке молодого человека, черты которого весьма напомнили ей черты нашего отца, каким он был в молодости. А сегодня она явственно признала тебя, чему я и была счастливой свидетельницей, хотя и не смогла кинуться к тебе на шею по причине многолюдства.

Я выслушал прелюбопытную историю Фьямметты, ни на одном слове не споткнувшейся и не поперхнувшейся, сохраняя в своей душе достаточное спокойствие. Разумеется, я мог бы посчитать все услышанное за чистой воды небылицу, а пригожую рассказчицу — за городскую плутовку, затеявшую сыграть со мной какую-то недобрую шутку. Так бы я и посчитал, если бы сам находился в совершенно ясной памяти относительно моих детских и отроческих лет и, повторяю, не мучился бы подозрением, что все мои выдумки имеют под собой правдивую основу. А кроме того, как это ни могло показаться странным, Фьямметта упоминала кое-какие вещи, весьма похожие на те, о которых я сам узнал ранее наяву или во сне из уст людей, внушавших мне гораздо больше доверия.

— Сударыня! — обратился я к ней. — Встретить в чужом городе сестру, о существовании которой не знаешь, да еще такую пригожую, как вы — это для меня тем более приятная неожиданность, похожая на чудо. Вы любому высокопоставленному лицу сделали бы честь своим знакомством, а не то что мне, мелкому торговцу, хотя бы и происходящему из знатного рода.

— Ах, Андреуччо! — воскликнула Фьямметта. — Я так счастлива встретить тебя. Ведь, кроме родственных чувств к тебе, меня несказанно радует подтверждение того, что мой отец действительно происходит из знатного рода, хотя бы и увядшего, подобно тому роду, к коему я принадлежу по материнской линии.

— А где же ваш супруг, сударыня? — осмелился спросить я, уже начиная беспокоиться, что нахожусь наедине с замужней дамой в поздний час да еще не где-нибудь, а в ее собственной спальне.

— О, не зови меня сударыней, братец! — всплеснула руками Фьямметта. — Мой муж дважды в неделю по вечерам пирует с друзьями в ближайшей таверне. Таковы здешние нравы. Он вернется под утро и, уверяю, будет также очень рад тебе, поскольку очень гордится родством с семьей нобилей, пусть и униженных.

Между тем, в окошке уже совсем стемнело, и я вновь выразил словами неловкость по поводу своего затянувшегося пребывания наедине с замужней дамой в отсутствие ее мужа.

— Фьямметта, я полюбил тебя так, как подобает любить родную сестру, — сказал я, — однако сегодня мне все же пора возвратиться в гостиницу.

— Какой ужас! — с напускным гневом воскликнула моя вновь обретенная сестренка. — Ты меня вовсе не любишь — это ясно. Куда тебе теперь идти, Андреуччо? Погляди-ка: на улице тьма непроглядная. Да тут не ваше тихое селение, пойди сейчас по улице — так запросто останешься не только без кошелька, но и без головы. Оставайся-ка на ужин. Конечно, жаль что моего супруга нет дома, и я окажусь для тебя не слишком веселой компанией. Ну да я уж постараюсь тебя ублажить, мой дорогой брат.

И перечислив все доводы в пользу моего ночлега в ее доме, с которыми можно было вполне согласиться, Фьямметта повела меня в другую комнату, большую и хорошо освещенную. В той комнате стоял роскошно накрытый стол, сразу соблазнивший меня всякими вкусными штуками.

Сестренка угощала меня широкими открытыми пирогами с печеными кусочками мяса, луком и расплавленным сыром, — потом сладкими дынями и душистым красным вином.

Наш разговор затянулся далеко за полночь, и надо сказать, Фьямметта оказалась очень милой и живой собеседницей, так что я даже начал благодарить судьбу, что разделяю эту трапезу с ней одной и можно обойтись без ее крепкого в плечах муженька из цеха достопочтенных суконщиков.

Время от времени меня все-таки тревожили мысли о том, какое место может быть отведено ей в великом заговоре, охватившем весь поднебесный мир, однако, глядя в ее прекрасные глаза цвета морской волны и обмирая от блеска ее белых и ровных зубок, я всякий раз пытался обвинить себя в излишней мнительности. То ли от распространения винных паров, то ли от того, что за стеной растопили печь, в комнате становилось все жарче и жарче, и вот Фьямметта, как бы уже принимая меня за одного из своих домашних, сняла с головы барбетт, и по ее плечам рассыпались светлые, как выбеленный лен, волосы, от красоты которых я совсем обомлел, а мое сердце на несколько мгновений запамятовало, для какого дела оно помещено Создателем в моей груди.

Было отчего горько пожалеть, что первая красавица Флоренции, обнимавшая меня и целовавшая в лоб, оказалась сразу и сестрой мне, и супругой какого-то самодовольного суконщика.

Впрочем, в наших кровных связях я продолжал сильно сомневаться, предчувствуя какой-то подвох и прозревая, что главные события, связанные с моим удивительным знакомством, еще не начались.

«Кто же она такая, и зачем я потребовался ей? — заставлял я самого себя быть настороже. — Может быть, я подобно Одиссею, попал на остров волшебницы Цирцеи, которая не прочь превратить меня в туполобого кабанчика».

«Впрочем, — начинал я затем успокаивать себя, — если тут мышеловка, то я уже очутился в ней и даже обглодал всю приманку. Теперь метаться не стоит, а, напротив, следует прикинуться дохленьким, чтобы дверцу приоткрыли, а уж там дай Бог ноги».

Я потихоньку расспрашивал Фьямметту о городских новостях, справлялся, не было ли слышно о каких-нибудь несчастьях, случившихся за прошлый и этот год как на земле, так и на море, но не выудил из нее никаких полезных для себя сведений. Наконец я спросил ее напрямую, известно ли ей что-нибудь о доме Ланфранко.

— Кому не известны эти богачи, нажившиеся на темных делах с какими-то сарацинами и иоаннитами, — скривив свои розовые губки, презрительно ответила Фьямметта.

— Может быть, и о трактаторе Тибальдо Сентилье ты тоже можешь сказать несколько добрых слов? — спросил я.

Холодная маска гнева появилась на лице Фьямметты, и я спохватился, не сболтнул ли чего лишнего.

— Неужто ты, братец, водишь дружбу с этим заносчивым приживалой? — сведя брови, злобно ответила она вопросом на вопрос.

— Как сказать, сестренка. Однажды в одном тихом местечке нас приняли за единоутробных братьев, — нашелся я. — Ведь если ты припомнишь его хорошенько, то несомненно найдешь между нами кое-какое сходство. Так вот, ему почему-то очень не захотелось иметь близких родственников в тех далеких краях, где нас свел случай. Что же, он теперь жив и здоров?

Убедившись, что никакие добрые узы не связывают меня с трактатором, Фьямметта сменила гнев на милость и передернула плечиками.

— Этот выскочка и ко мне приставал, сожги его антонов огонь! — сообщила она своему братцу. — Как же! Ходит тут разодетый в пух и прах. Живехонек как ни в чем не бывало.

Сколько сил мне пришлось приложить тогда, чтобы скрыть от Фьямметты вздох облегчения.

Наконец мы оба утомились, и хозяйка предложила мне расположиться до утра в одной из комнат, а в услужение оставила мне того самого мальчишку-провожатого, необходимого для того, чтобы вовремя показать подвыпившему гостю в какую сторону торопиться, когда приспичит.

И надо признаться, что приспичило мне довольно скоро.

Однако перед тем мы успели пожелать друг другу спокойной ночи и, обменявшись братскими поцелуями, неспеша разошлись.

Жарища, стоявшая в доме, так и осталась для меня необъяснимым чудом. Я добрался до постели, но стоило мне остаться без штанов, в одной сорочке, как тут вдруг и приспичило, да так живо, что потребовалась известная доблесть, чтобы «поспешить впереди своего желудка».

Я скорее позвал мальчишку, а он, появившись с похвальной быстротой, ткнул пальцем в маленькую дверцу, располагавшуюся в углу комнаты.

Приоткрыв ту дверцу, я вступил в такой неописуемый мрак, будто только здесь этот мрак и сохранился с тех самых пор, когда еще только начиналось сотворение мира. Я сделал туда пару шагов, потом, придерживаясь за стену, сделал еще пару и, честно говоря, немного растерялся, недоумевая, где же заветное седалище. Трубить к отступлению я, однако, уже никак не мог и, подумав, что при еще одном коротком шаге, вряд ли проскочу мимо цели, храбро ступил вперед.

Тут-то и хрустнула позади меня слабо прикрепленная доска. Я, едва успев сообразить, что опасность вовсе не позади, а прямо подо мной, рухнул вместе с доской в Тартар и спустя половинку мгновения оказался по грудь в теплой жиже, смягчившей мое падение, зато объявшей меня столь же неописуемым позорищем, сколь и страшной вонью. Увы, я очутился в море самого что ни на есть настоящего дерьма, и только штиль спасал меня от ужаса оказаться накрытым с головой. Священная реликвия, Удар Истины, тоже не избежала печальной участи.

Поначалу я не знал, как поступить. Кричать о помощи казалось мне окончательным позором, однако, сдерживая дыхание и оглядываясь по сторонам, я не нашел никакого средства спастись, если буду блюсти обет молчания.

Тогда я позвал мальчишку: сначала почти шепотом, потом в голос и наконец — во всю глотку. Ответом на все три призыва было мне такое безмолвие, которое сразу навеяло мысль, что я действительно провалился в адскую бездну и черед вечному наказанию все же наступил.

И вдруг справа над собой я увидел ясную звездочку, светившую с недоступных небес. Поначалу я не поверил своим глазам и невольно протянул к ней руку. Моя рука нащупала стенку и край отверстия, через которое на меня снизошел путеводный свет. Поводив рукой по краю, я установил, что отверстие достаточно широко, чтобы вызволить меня из беды.

«Вот теперь я совсем не откажусь, чтобы все это, пусть даже вместе с моей смазливой сестренкой, оказалось страшным сном и не более того», — рассудил я, прежде чем подтянуться на обеих руках и вывалиться наружу, в какой-то узкий проулок.

Подозрение о том, что я оказался жертвой чудовищного заговора у меня, разумеется, усилились. Однако набравшись смелости, я едва не наощупь обошел дом и как ни в чем не бывало постучал в дверь. Вновь на три моих призыва — тихий, погромче и такой, каким мог бы выражать свои законные требования подвыпивший хозяин дома и от коего могло бы проснуться полгорода — я не получил никакого ответа.

Тут-то я и вправду удостоверился, что, едва достигнув цели своего путешествия, стал жертвой заговора, только можно сказать — совершенно отдельного и почти невинного по сравнению с тем, для сокрушения которого требовался Удар Истины и величественное передвижение войск. Меня просто-напросто облапошили, позарившись на мои жалкие полтораста флоринов!

Куда-то мне все же надо было деваться: не бродить же по городу воплощением нечистот, и я невольно стукнул в дверь еще раз. Тогда высоко наверху приоткрылась створка окна, и из него высунулась одна из служанок хозяйки, принявшая весьма заспанный вид.

— Кто там еще? — недовольно пробормотала она.

— Разве не узнаешь?! — воскликнул я, обрадованный хоть каким-то звуком. — Я — Андреуччо, брат госпожи Фьямметты.

— Что за Андреуччо?! — выпучив на меня глаза, крикнула служанка. — Ты, братец, лишнего хватил. Поди выспись, а потом ищи себе сестер где-нибудь в другом месте.

— Послушай, милая, — ласково обратился я к ней, сдерживая в себе бешенство. — Я не такой дурачок, как может показаться. Давай сговоримся. Брось мне одежду, а я тебе завтра принесу флорин. Клянусь головой. Брось — и мы в расчете.

Служанка, давясь хохотом, ответила:

— Да ты спятил, милый.

И окошко захлопнулось.

Тут уж я не вытерпел и, нащупав под ногами увесистый камень, запустил его в окошко. Звонко ударившись об створку, камень отскочил в сторону и угодил в окно напротив, до того улица была узка. Спустя мгновение в том невинно наказанном окне и в двух соседних появились разгневанные шумом хозяйки и залаяли на меня сверху, будя весь город. Словно только того и ожидая, то есть всеобщего народного осуждения, из-за ближайшего угла, держа над собой факелы, которые покачивались из стороны в сторону, выступил немногочисленный отряд храбрецов, так же изрядно покачивавшихся. Они приблизились ко мне и, вероятно, заключили бы в дружеские объятия, однако вынуждены были остановиться и даже отступить на два шага, ошеломленные боевым духом, исходившим от меня.

— Это что еще за образина?! — зарычал на меня их предводитель, сверкавший богатым позументом. — Ты, что ли, тут нагадил у меня перед домом?!

Я догадался, что имею честь лицезреть муженька моей благочестивой сестренки, то есть — своего доблестного шурина-суконщика.

Пожалуй, я затеял бы с ними со всеми разговор по-родственному, однако все они, числом в полдюжины, достали приличные клинки, и я подумал, что лезть в драку в таком виде все же не следует: страдая посреди узкой улицы от собственного аромата и рези в желудке, я мог бы допустить оплошность и в самом деле поплатиться не только кошельком, но и своими кишками, а чего бы я добился в случае чудесной победы, как не появления городской стражи, а вслед за ней и целого войска?

Не отвечая ни слова, я повернулся к пьянчугам спиной и под злобное улюлюканье помчался куда глаза глядели, а вернее — куда меня повел лабиринт проулков.

Теперь уж было не до излияний чувств и не до наслаждения красотами прелестной Флоренции. Вонючей крысой сновал я по переулкам и темным углам, избегая любых встреч и стараясь поскорей найти какой-нибудь водоем. Собор Санта Мария дель Фиоре мне удалось, по моему расчету, обогнуть не менее, чем за два квартала, дабы не осквернять священных стен одним только своим видом. Наградой за мои мытарства оказалась река, пересекавшая город, и я кинулся в нее, не разбирая дна под ногами.

В сравнении с бушующим хаосом холодного моря, то было теплое молоко. Право, я устыдился, оскверняя эту нежную жидкость, в которой потом, при свете солнца, я видал и дохлых собак, и кое-что похуже.

Короче говоря, я прополоскался, как мог, стараясь не поднимать шума и волн, от которых река могла выйти из берегов и затопить чудесный город. Почувствовав некоторое облегчение на сердце и в носу, я заметил, что теперь никак не смогу жить без облегчения в других полостях, прилегающих к этим органам снизу. И вот, кляня на чем свет стоит смазливую злодейку, я отыскал подходящее местечко, оказавшееся как раз под Старым мостом и там облегчился, озираясь по сторонам. Там же мне пришлось, затаив по двум причинам дыхание, дожидаться, пока по мосту не прошествует в торжественном сиянии факелов городская стража. Затем я нашел необходимым еще раз окунуться в воду, дабы отбить остатки зловонного духа, а уж после того омовения я вновь почувствовал себя честным и почтенным путешественником, вполне достойным приличного ночлега.

Я двинулся вдоль берега, подыскивая среди кустов и бугорков местечко поуютней. Наконец одна выемка приглянулась мне, если так можно сказать о месте, выбранном в темноте наощупь. Я раздвинул ветки и заполз туда, стараясь поместиться как можно удобней. Какой-то плоский и холодный камень был явно недоволен моим вторжением. Мне он показался не слишком тяжелым, и я попытался отвалить его в сторону. Но только я сдвинул его, как почва под моими коленями провалилась. Я схватился руками за края дерна перед собою, но тщетно: вместе с дерном, клочьями травы, комьями земли и плоской глыбой я покатился вниз, в еще какую-то чертову дыру, которыми так преизобиловала та первая ночь, проведенная мной во Флоренции.

По чистой случайности или волею свыше, я достиг дна вместе с камнем, однако по отдельности, иначе тот бы несомненно расплющил мне голову или переломил хребет. Ощупав стены и приглядевшись к небесам или тому нечто, что их заменяло, я подумал, что есть чему ужаснуться: скорее всего мне довелось вновь очутиться на дне заброшенного колодца, откуда без посторонней помощи не выбраться и лучше не прикладывать к тому до утра никаких стараний, дабы не оказаться погребенным под рухнувшими стенами.

Предложенный судьбою ночлег мне совсем не понравился, но делать было нечего. Я кое-как устроился на боку и вытянул ноги, полагая, что упрусь ступнями в стенку. Однако, ноги мои вытянулись в пустоту, показавшуюся мне необъяснимой. Я проверил, откуда такая пустота взялась, и обнаружил довольно широкое отверстие, которое вело куда-то в сторону и, главное, не вниз, а даже немного вверх. Уподобившись ящерице, я пролез в него, и вскоре оказался в такой темноте, в которой дышать стало гораздо легче. Здесь даже как будто дул тонкий ветерок, напитанный ароматом благовоний.

Я поводил кругом себя руками, потом осторожно поднялся на ноги и, походив туда-сюда, остановился в своих мыслях на том, что нахожусь в довольно обширной пещере, устланной мраморными плитами и, следовательно, — не в пещере, а в неком помещении, вероятно, заброшенном.

Едва возникла мысль, что место покинуто Богом и людьми и я смогу до самого утра еще спокойно поразмышлять о том, с какой стороны света мне теперь лучше всего двигаться во главе своего войска на завоевание Персии, как сверху раздалось железное бряцанье, а затем — ужасный скрежет.

Я прижался спиною к стенке, до боли всматриваясь в темноту. Слабый отсвет озарил пределы помещения, и я, воспользовавшись им, быстро огляделся. Шлифованный мрамор и гранит убедили меня в рукотворности этой довольно просторной пещеры, а отсутствие всяких окон и предметов домашнего уюта — в том, что предназначена пещера скорее всего не для жилья. Раздумывать дальше было некогда: нужно было скорее найти закуток, где можно притаиться, потому что дверь, натужно скрипя и стеная от боли в заржавевших петлях-суставах, приоткрывалась все шире и уже была готова исполнить свое предназначение и впустить тех господ, что нарушили ее покой.

Никаких спасительных закоулков и щелок не нашлось. В глубине стояло несколько каменных коробов, и крышка одного из них была немного сдвинута, достаточно, чтобы худощавому вору, вроде меня, проскользнуть внутрь. Отбросив все опасения, я бросился к тому ящику и, подтянувшись на руках, живо юркнул в него.

Из этого самого ящика как раз и исходил приторный аромат благовоний. С трудом переведя дух и кое-как устроившись в уголке среди каких-то тяжелых брусков и мешочков, я подумал, что, верно, тут кто-то содержит склад пряностей и всякого прочего добра.

Между тем, дверь, справившись наконец со своими обязанностями, затихла в ожидании новых повелений, и на каменной лестнице, что вела на неглубокое дно помещения, раздались опасливые шаги.

— Святая кочерга! — донесся голос не менее скрипучий, чем заржавевшая дверь.

— Будьте осторожны, мессер, не оступитесь, — последовал за ним другой голос, тихий и подобострастный.

— Вот я и говорю: клянусь кишками святого Иакова, — снова заскрежетал первый, — тут скорее шею себе сломишь, чем обогатишься, как Крез. Да неужто здесь они припрятали свои денежки? Что-то не верится.

— Здесь, мессер, здесь! — с жаром зашептал второй, и каменные стены передали мне тот шепот так отчетливо, будто говоривший склонился прямо над моим ухом. — Я подслушал приора, а он отвечал не кому-нибудь, а самому маршалу Ордена. Они обо всем дознались. Уверяю вас, здесь теперь лежат те самые сокровища тамплиеров, что они вывозили из Акры. Я все знаю!

— Много ты знаешь, хитрый крот, — пробормотал первый.

— Знаю-знаю! — с гордостью подтвердил второй. — С тех пор, как во Франции их всех похватали, остальные только и хлопочут, где бы припрятать денежки, чтоб не достались королю и иоаннитам. Но и «черненькие» тоже не дураки, мессер. Я верно рассчитал, к кому поступать в услужение. Главное: не отрывать ухо от щели. Все уши так и отсохли, мессер, но судьба наградила меня за терпение. Золото здесь, мессер! «Беленькие» припрятали его и хотят увезти в Тунис или еще куда-то, а «черненькие» прознали и теперь готовят засаду. Как бы там ни было, а наше дело протиснуться в промежуток между ними, набить карманы доверху и улизнуть.

Все эти удивительные речи велись, пока грабители неторопливо спускались с лестницы. Одолев спуск, оба остановились и несколько мгновений молчали.

— Много у тебя карманов, — вновь пробормотал второй. — Так где твое золотишко?

— Да здесь! — радостно воскликнул первый. — Во всех этих гробах! Крышки тяжеленные, скажу я вам, пуп надорвать! Крышку-то одну я вчера сдвинул. С ней возиться легче — «беленькие» ее сами приподнимали и в гроб-то своего сенешаля положили. Да не успел я удочку забросить, спугнули меня.

— Какого сенешаля? — хмуро полюбопытствовал первый.

— А того с бородой вроде ослиного хвоста, который третьего дня помер, — ответил первый. — «Беленькие» набальзамировали его честь по чести и сюда положили. Хотят тоже увезти куда-то.

От ужаса у меня волосы на голове поднялись, когда я догадался, что сижу в гробнице, да при том в обществе приятно благоухающего трупа. Узнал я также и то, что мой зад покоится на золотых слитках, принадлежащих «беленьким», то есть тамплиерам, и слитки эти вожделеют заграбастать «черненькие», то есть иоанниты. Однако из того, о чем я столь необыкновенным образом осведомился, менее всего взволновало мое сердце то богатство, на которое я без спроса уселся.

Вместе с трупом затаив от тревоги дыхание, я прислушивался к шагам неизвестных грабителей. Конечно же, они направлялись именно к нашей гробнице, а не к какой-нибудь другой!

Их было всего двое, но сколько подобных им оставалось наверху, я знать не знал, и к тому же кровавая схватка менее всего остального вязалась с моими благородными замыслами.

Не дойдя до гробницы всего пары шагов, мародеры вдруг замерли на месте.

— Вы что-то чувствуете, мессер? — слегка задрожавшим голосом вопросил второй.

«Хотя бы еще одно мертвое тело тут прибавится, — подумал я, съеживаясь в комок, — и тогда их станет поровну. Теперь этого никак не миновать».

— Покойничка-то слабо надушили, — шмыгая носом, со зловещей усмешкой проговорил первый, главный знаток дела.

— Значит, и вы чувствуете запах, мессер? — робея еще сильней, снова спросил первый.

— Вонища, как у черта под хвостом! — со ржавым скрежетом, обозначавшим смех, подтвердил первый. — Вот я и говорю: не падалью здесь разит, а просто дерьмом каким-то. Не ты ли вчера тут от страха обделался?

— Не я, мессер, — пролепетал первый, — клянусь мощами нашего блаженного Пия.

— Значит, сам мертвяк в штаны наложил, — снова заскрежетал первый. — Испугался, видать, что мы оберем его.

— Заступник Пий, сохрани нас! — прошептал второй, вероятно, дрожа, все сильнее.

— Так полезай давай, чего болтать, — строго повелел первый. — Проверь, чего там с ним стряслось.

— Страх берет, мессер, — признался второй.

— Полезай, говорю, — еще грубее повелел первый. — Глядишь, не укусит. А обделает, так тебе не впервой. Давай сюда лампу.

Свет над моей головой качнулся из стороны в сторону, и я услышал боязливое кряхтенье, раздавшееся у самого края каменного гроба. Потом я увидел пальцы бедного вора, несмело обхватившие край, а спустя еще несколько мгновений, вслед за стонами и натужным пусканьем ветров, прямо мне на голову свесилась голая нога, обутая в монастырскую сандалию.

Только такую приманку я и ожидал. Пальцами, нарочно охлажденными об золотые слитки, я обхватил толстую и вкусную голень и впился в нее зубами. Чудовищный крик потряс скорбные своды, и я, не отпусти добычу вовремя, несомненно вылетел бы вместе с ней наружу, как плотва, ухватившая крючок. Крик, прерывавшийся только судорожными вздохами, смешался с грохотом, звоном и проклятьями и, увлекая проклятья за собой, покатился прочь от гроба.

— Стой! Стой, ублюдок! — хрипло вопил первый.

— Укусил! Ай, укусил! — визжал, как поросенок, второй, вероятно, уже взбегая по лестнице. — Вот! Вот же, мессер! Вот!

— Псы святые! — растерянно воскликнул первый, не веря своим глазам.

И весь шум был тут же покрыт нестерпимым скрежетом двери, и вслед за этим скрежетом сразу воцарилась настоящая могильная тишина.

Я мышкой выскочил из гроба и подхватил с пола фитилек, плававший в масле рядом с брошенной лампой и уже готовый погаснуть. Быстро приладив его на место и оставив лампу на полу, я принялся вытаскивать слитки и мешочки из той самой кладовки, явно принадлежавшей Харону, перевозчику усопших душ. Конечно, я старался не потревожить бренного тела, отдыхавшего пред тем, как претерпеть еще какое-то нелегкое путешествие по просторам грешной земли.

Вряд ли я имел в своем распоряжении более получаса, по истечении коего здесь, оправившись от испуга, могло объявиться воинство, сооруженное для битвы с легионом духов. Я перетаскал в колодец золота столько, на сколько хватило жадности, а потом, не давая себе передышки, я принялся изо всех сил швырять слитки и мешочки наверх. Только чудом моя голова осталась цела, когда раз и другой слитки, не долетев до цели, валились обратно. Как у меня хватило сил и сноровки выбраться самому, упираясь ногами и руками в противоположные стены колодца, я теперь и ума не приложу. Видно, только по молодости бывает, что вылезешь от страха и нетерпения из своей собственной шкуры или прыгнешь выше темечка.

Зато, выбравшись, я едва не замертво повалился на землю и целый час, не меньше, захлебывался живительным эфиром и все никак не мог насытиться. Нестерпимо ломило все мои конечности, нестерпимо горела моя кожа, и я все тщетно пытался приподнять свое тело, как-нибудь перенести его всего-то на три шага до реки и остудить в ласковых водах, а заодно снова как следует прополоскаться, раз дух выгребной ямы не хотел оставлять меня.

Когда я пришел в себя и, сев, огляделся по сторонам, то сообразил, что, выражаясь мудрыми словами трактатора Тибальдо Сентильи, мне удалось переместить с одного места на другое такое количество желтого металла, которого хватило бы на крестовый поход в Индию или даже дальше, в страну потамов и деревьев, растущих корнями вверх. Однако мой новый замысел, только что родившийся здесь, на берегу реки Арно, оказался куда скромнее.

Только первый шаг в его осуществлении был весьма нелегок: надлежало пробраться по городу в самом непристойном виде, затем в таком же виде — то есть в одной сорочке — невозмутимо зайти в лавку портного и там на целый золотой флорин попросить себе подходящие штаны. Описать не опишешь, каких мне это стоило трудов и какого позора. Важен, однако, только итог: еще до восхода солнца я оказался в приличных штанах, и в них-то я вернулся к своему тайнику, устроенному неподалеку от заброшенного колодца. Для новых покупок я, разумеется, выбрал другого портного и к полудню превратился в настоящего нобиля.

Стараясь не привлекать к себе лишних взоров, я пересек город и, выйдя из дальних ворот, обошел стены, а затем подступил к гостинице, где хозяин уже полагал, что мне ночью перерезали горло. Он очень удивился, когда я предстал перед ним в богатом наряде. Я заплатил ему впятеро — за жилье и за молчание, попросил сходить на рынок и, не считая денег, купить мне самого породистого жеребца, какой там отыщется, лучше всего — арабской породы.

Затем я двинулся к кузнецу, у которого заказал пару кинжалов такой формы, какую я сам ему начертил. Кузнец приподнял брови, подозрительно посмотрел на меня и кивнул головой. Получив его согласие на ковку кинжалов, к коим имел слабость, я предложил ему сделать мне еще полдюжины шестилучевых звезд. Теперь кузнец покачал головой, но триста флоринов покрыли его удивление и всякие домыслы.

Из кузницы мой путь лежал в лавку ювелира, оттуда — к резчику по слоновой кости, а от резчика — к сапожнику и затем — вновь к портному.

Когда я вернулся за своим заказом к кузнецу, то первым делом подержал на ладони одну из железных звезд и, стараясь не особо целиться, кинул в деревянный столб, стоявший сбоку от меня, шагах в десяти. Оценив бросок, я подумал, что у нас с Черной Молнией мог быть один и тот же учитель. Сам кузнец только хмыкнул и, вытерев руки, сказал:

— Я-то рассудил так, мессер, что вы развесите их над дверью под Рождество.

— Очень надеюсь, что так и случится, — ответил я рассудительному кузнецу.

На следующий день, едва солнце успело подняться над крепостными стенами и скатами черепичных крыш Флоренции, как перед дверьми одного из домов объявился грозный сарацинский всадник в белых одеждах и черном тюрбане, конец которого скрывал его лицо до самых глаз. Сам он восседал на великолепном белом жеребце, а сопровождали его два настоящих ифрита в черных одеждах и белых тюрбанах. Те бехадуры возвышались позади своего господина на жеребцах гнедой масти.

Служанки только выглянули из окон дома и, отшатнувшись, тут же позахлопывали створки. Всадник и его конь были терпеливы и дождались, пока на пороге появится хозяин дома, муженек одной флорентийской лисички, которая назвалась Фьямметтой.

— Чем обязан в столь ранний час? — вопросил хозяин дома с приличной такому случаю учтивостью, задирая голову и с опаской переводя взгляд с одного африта на другого.

Знатный всадник спустился с коня и, совершив учтивый поклон, представился сыном магрибского эмира.

— Мое имя Абд аль-Мамбардам, — важно проговорил пришелец, с некоторым трудом выговаривая слова тосканского наречия. — Мой славный родитель, да снизойдет на его душу благословение Аллаха, находясь уже при смерти и под охраной Асраила, повелел мне по погребении немедля отправиться в сей счастливый город, великолепие коего превосходит Вавилон и Ниневию, да будет ласковое солнце нежить и лелеять его своими лучами и ныне и во веки веков. «В сем городе, — поведал мне мой покойный отец, — проживает одна знатная и прекрасная собой особа, отец которой некогда спас меня от верной смерти. Долг мой поныне не оплачен, и вот я посылаю ей часть моего необъятного наследства в виде скромной платы за подвиг ее доблестного родителя. Ты, сын мой, обязан сам отправиться с этим даром в земли неверных и, не взирая ни на какие трудности или оскорбления, проявлять повсюду учтивость и благородство, присущие твоему древнему роду, и собственноручно передать два ларца с сокровищами той молодой особе, живущей во Флоренции на такой-то улице, в доме с гербом, изображающем трех овечек».

Те овечки, действительно, паслись над дверями дома, где пряталась проказница Фьямметта.

Как только всадник передал предсмертное повеление своего отца, магрибского эмира, два ифрита одновременно развернули парчовые свертки, и хозяин дома узрел в их огромных ручищах два увесистых ларца: один из слоновой кости, украшенный крупными рубинами, ценою никак не меньше восьмисот флоринов, а второй — немудреный, из простого дерева и безо всяких украшений, стоящий, если оценивать всерьез, не больше десяти сольдов.

Несмотря на такую разницу, глаза хозяина разбежались в разные стороны. Он разинул рот и кое-какое время стоял таким болваном, будто его бычьим пузырем хлопнули по лбу.

— Я очень рад принять в своем доме столь знатных и уважаемых гостей, — наконец пробормотал он, хрипя и сипя от растерянности. — Однако у моего отца была не только сестра, но и дочь.

— Что-то не очень понятно, — признался сарацин.

— Прошу извинить меня, — спохватился хозяин дома, — от неожиданности я все перепутал. Я хотел сказать, что у моего отца была не только дочь, но был и сын, которого вы и лицезреете перед собой. Странно, что ваш почтенный отец, да упокоит Господь его душу, знал только о дочери.

Тут сарацин немного удивился в свою очередь, однако подумал, что прелестная особа, коей предназначены дары Магриба, вполне имеет право иметь не только мужа, но и родного брата.

— Эта подробность никак не может отразиться на размере наследства, — успокоил сарацин новоявленного брата прелестной особы.

Тот, несколько оправившись от изумления и явно повеселев от такой «манны небесной», пригласил сарацина в свой дом, проявляя при этом настоящие чудеса учтивости. Сарацин принял приглашение, а безмолвные ифриты понесли следом на ним тяжелые ларцы.

Прелестная Фьямметта показалась сарацину прямо-таки ангельским воплощением, и при иных обстоятельствах он, вероятно, сокрушив своим мечом целую христианскую армию, вставшую на защиту ее чести, похитил бы белокурую красавицу в свой оазис, затерянный в песках Туниса. Однако здесь сарацин поклонился прелестнице, которая теперь стояла перед ним посреди комнаты ни жива, ни мертва от удивления и страха перед заморскими великанами.

На своем магрибском наречии сарацин коротко повелел своим громадным слугам поставить ларцы на стол и, дождавшись, пока слуги удаляться из дома, взял один из них, самый дорогой, на руки и протянул Фьямметте.

— О восхитительная роза севера, дарующая смертным благоухание вышнего и нижнего миров! — обратился сарацин к Фьямметте. — Некогда, в довольно далекие времена, твой доблестный отец, да благословит Всемогущий его имя во веки веков, был гостем моего славного родителя, да почиет на его душе благоволение Аллаха. И вот во время охоты твой отец, доблестный рыцарь Храма, спас моего отца от когтей свирепого льва.

Тут сарацин стал замечать, как несказанно расширяются очаровательные глаза цвета морской воды и открывается прелестный ротик. Краем взора сарацин приметил и то, что брата красавицы вновь охватил приступ остолбенения.

— И вот мой отец, — поспешил завершить свою речь сын магрибского эмира Абд аль-Мамбардам, — посылает тебе, царица севера, огромный алмаз, впоследствии обнаруженный в желудке поверженного хищника. Этот драгоценный камень по праву принадлежит тебе, незаходящая звезда зенита.

Теперь красавице ничего не оставалось, как только поднять крышку роскошного ларца.

Пронзительно вскрикнув, она отшатнулась, будто из ларца на нее выскочила ядовитая гадюка. Змея, разумеется, не выскочила, но вонища, испускаемая огромным алмазом, сразу охватила половину дома.

Быстро поставив ларец на стол, рядом с другим, сарацин сдернул с лица конец тюрбана, и красавица обнаружила перед собой вершителя праведной мести.

— Это он! — истошно вскричала она и бросилась от меня прочь, к лестнице, что вела в верхние покои, уже хорошо мне знакомые.

Теперь вновь настал черед учтивой беседы с братом красавицы, однако на этот раз мы занялись рассуждениями на другие темы.

Яростно зарычав, он бросился на, меня, подобно тому баснословному льву из тунисской пустыни. Выхватив свои кинжалы, я поймал в их перекрестие длинный клинок, готовый рассечь мою голову, и, вывернувшись вбок, ударил грубияна ногой в пах, отчего тот захрипел и сразу свернулся на полу безобидным клубочком.

Не успел я приставить меч к стулу и сломать его ударом ноги пополам, как из разных углов комнаты повыпрыгнули мускулистые здоровяки, то ли слуги хозяина, то ли его сообщники. Один, крепкий толстяк, наступал с топором, а двое других норовили метать в меня увесистые рогатины да при этом еще накрыть сетью, возрождая тем самым славные обычаи гладиаторских сражений на аренах величественного Рима.

Двумя железными звездочками я остановил рыбаков, проколов им руки, поднявшие на меня рогатины, а от топора успел увернуться, подставив вместо себя на казнь резной стул, который тут же и оказался расчлененным надвое. Запрыгнув толстяку в тыл, я легонько надрезал ему плечо и, уже без труда завернув ему за спину раненую руку, сунул его головой прямо в ларец с сокровищем пустыни. Упитанность тела не позволила вояке отскочить от богатства с той же легкостью, с какой отпорхнула от наследства прелестная Фьямметта, и я успел изо всей силы хлопнуть толстяка тяжелой крышкой ларца прямо по макушке. Вдохнув последний раз львиный аромат, он сверзился под стол и остался там готовой к разделке тушей.

Нанятые мной ифриты обязаны были, тем временем, невозмутимо восседать на своих адских жеребцах, пропуская мимо ушей звон оружия и всякие крики, доносившиеся из дома. Их предназначением было до поры никого не выпускать и никого не впускать в этот дом, что был отмечен среди прочих милостью магрибского эмира.

Утихомирив своих противников, я бросился на лестницу, однако братец, ужаснувшись участи своей сестренки, нашел в себе силы и с боевым кличем «Зарежу свинью!» кинулся за мной вдогонку, прихватив с пола обломок своего меча. На верхней площадке лестницы между нами состоялся поединок, в итоге которого я получил почти смертельное ранение в левый мизинец, а мой враг, пропустив удар рукояткой кинжала в лоб, кувырком покатился вниз, по счастью, не переломав по дороге ни своих костей, ни балясин, поддерживавших перила.

Еще одну рану, самую опасную, я получил там, где менее всего ожидал получить.

Без труда отыскав комнату мошенницы, я толкнулся в дверь, но та оказалась заперта. Недолго думая, я отступил на шаг и, подпрыгнув, ударил в дверь обеими ногами, так что «бедняжка» сразу сорвалась и с петель, и с железного крючка. Без всякой опаски я вступил в комнату, как вступал в Индию Александр-Завоеватель, и в первый миг не придал значения слабому шороху, донесшемуся откуда-то сбоку. Что тут могло случиться, если великая армия была уже повержена и осталась лежать на поле брани?

Но не тут-то было! Чутье злодея-ассасина спасло громовержца Александра. Я невольно дернулся в сторону, и лезвие венецианской даги только скользнуло по моему левому плечу, порвав рукав и чуть повредив мышцу. Выбив оружие из коварной руки и крепко схватив злодейку, я оторвал ее от пола и швырнул на постель.

Признаюсь, этот удар, нацеленный в спину, и боль в плече разъярили меня и пробудили во мне самые низменные страсти. Сразу приняв Фьямметту не только за мошенницу и воровку, но и за девицу легкого повеления, я вознамерился довершить свою месть последней победой, то есть самым наглым насилием.

Но едва я приблизился к ней на один шаг, как у нее в руке появилась длинная и острая шпилька, конец которой она немедля приставила к своей прелестной шее, как раз в то самое место, где бьется одна из главных жил человеческой жизни.

Ее светлые волосы оказались так живописно разбросаны на подушках, лицо так обольстительно раскраснелось, а глаза пылали такой страстной решимостью, что я замер на месте, чувствуя, как холодеет спина и по хребту бегут мурашки. С ужасом, который вполне могу назвать приятным, я глядел на Фьямметту, постигая, это со всем пылом сердца влюблен уже в двух женщин, черненькую и беленькую. Обе уже покушались на мою жизнь как наяву, так и во сне, а одна даже успела окунуть меня в нечистоты и теперь была готова поплатиться за свою выходку собственной жизнью и красотой.

— Только один шаг, негодяй, и ты насладишься окровавленным трупом, если тебе это будет угодно, — прошипела Фьямметта, обливая меня яростным взором.

— Уже пробовал, — ласково улыбаясь, ответил я, — и никакого удовольствия не нашел.

— Фу! — скривилась Фьямметта. — Грязное отродье!

— Какая же ты дурочка, «сестренка»! — не выдержав, воскликнул я и стал расхаживать по комнате, стараясь обуздать внезапно нахлынувший гнев, однако не переступая ногами запретного предела. — Хоть и хитрая, а дурочка! Я послан к тебе самим Провидением, а ты, даже не расспросив гостя толком, обманула меня, обобрала до нитки да еще прополоскала в нечистотах. А личико-то, гляжу, как у ангела! Разве Господь отпустит тебе такие злодеяния? А теперь ты еще разлеглась тут и приняла вид невинной мученицы! Да ведь этот обман еще хуже первого!

Тут с лестницы донеслись звуки какого-то неясного движения, и я поспешил перейти к сути дела.

— Слушай меня! — грозно повелел я, уже замечая, что огонь бешенства гаснет в глазах очаровательной Фьямметты, а ее ресницы начинают трепетать от растерянности. — Я, Андреуччо ди Пьетро, вовсе никакой не лошадник, а скрывающий свое истинное имя нобиль, приехал во Флоренцию, обуреваемый местью к трактатору Тибальдо Сентилье. Я разыскивал людей, готовых сообщить мне о месте его жительства и кое-каких подробностях его жизни. За такие сведения и за последующую помощь я был готов заплатить не менее тысячи флоринов. И вот, казалось, сама судьба свела меня с особой, не питающей к Сентилье добрых чувств, однако эта особа по своей глупости и нетерпеливости едва не разрушила мои замыслы, едва не пресекла путь справедливой мести и наконец довольствовалась за свою дурость жалкой сотней и старыми, облезлыми штанами.

Последние слова я выпаливал скороговоркой, искоса глядя на дверь, поскольку тяжелый скрип досок и глухое рычанье поднялись уже до самого верха.

— А теперь, «сестренка», можешь перерезать себе горло. Припрячь свою красивую, но дурную головку в сундук, чтобы она больше не позволяла тебе обманывать честных людей, — успел прибавить я и только бросил на постель, под руку Фьямметте, один из двух своих кинжалов, как на пороге появился ее главный защитник.

Изрядно помятый, охромевший, с опухшим лицом и глазами, залитыми кровью, что сочилась со лба, он не показался мне слишком опасным. Однако он выказал себя воякой, не сдающимся до последнего вздоха. Рогатина, на которую он до самой двери опирался, как калека на посох, теперь закачалась в его руках и, слеповато порыскав, все же смогла нацелиться острием в мою сторону.

— Стой, Гвидо! — пронзительно вскрикнула Фьямметта и, стремглав соскочив с постели, в мгновение ока повисла на мощной руке, поднявшей оружие. — Стой, говорю тебе! Он не тот, не тот!

Гвидо, оказалось, едва стоял на ногах, и от наскока, пусть столь же легкого, каков наскок воробья, этот силач покачнулся, и оба очень потешно повалились на пол.

— Вот что скажу я вам, достопочтенные хозяева, — обратился я к этому веселому семейству, сумевшему наконец одолеть страшную рогатину, рвавшуюся из их рук на волю. — Не люблю повторять сказанные слова дважды. Поэтому вы обсудите тут без меня по-семейному мое предложение, а я покуда посижу там внизу и подожду, на чем вы порешите.

С видом не растраченного ни на один сольд достоинства я неторопливо спустился с лестницы, искоса поглядывая вокруг. Поверженное воинство уже исчезло, но, пока я сходил со ступеней, двое нижних дверей чуть заметно вздрогнули, выдав опасливых соглядатаев. Оба ларца оставались на столе с закрытыми крышками, и то ли я уже претерпелся к вони, то ли вонь успела слегка повыветриться.

Я не побрезговал снять собственными руками тот сверкавший рубинами ларец со столешницы и отнести его в дальний угол. Затем подвинул к столу один из уцелевших в сражении стульев и, усевшись на него, как султан на собственный трон, погрузился в размышления по поводу всех успевших произойти событий.

И вот, с какой стороны ни брался я судить о них, все выходило, что, хотя крепость и сдалась, а победа все равно осталась за осажденными, вернее за одной осажденной. И, верно, совсем бы пал я духом, кабы не нарушил мое уединение доблестный Гвидо. Он с неменьшим достоинством спустился из верхних покоев, затем, подвинув ближе ко мне последний из уцелевших стульев, тяжело уселся на него и смиренно склонил предо мной голову.

— Мессер! — обратился он ко мне очень тихим голосом, вероятно, не столько стыдясь, сколько не желая быть услышанным прислугой, просунувшей свои острые ушки во всевозможные щели. — Позвольте мне теперь честно повиниться перед вами.

— Разумеется, сударь, — поддерживая его не более громким голосом, ответил я. — Мне самому не терпится положить конец нашей бестолковой вражде.

— Мессер! — воодушевленный моей поддержкой, сказал Гвидо, поднимая голову. — Во всей этой гнусной истории виноват один только я. Почти все, что рассказывала Фьямметта о нашей семье, — истинная правда. Мы действительно происходим из древнего рода тосканских нобилей, чей могучий замок высился поблизости от Флоренции, как бы споря с ней своим величием. Эта близость и сгубила наш дом. Вам ведь известно, какую ненависть питают горожане к независимым и гордым нобилям. Дай волю этим муравьям, вечно копошащимся в своих лавках, так они тучей облепят все замки Европы и, смею вас уверить, сотрут их с лица земли, а всех нобилей пропишут в своих вонючих книжках, словно в насмешку, какими-нибудь аптекарями или, того хуже, чулочниками. Так, по правде говоря, и случилось с нашим родителем и нами. Наш отец, не перенеся позора, вскоре скончался, а нам, его отпрыскам, ничего не оставалось, как только прозябать в городе. Здесь мы на свою беду сошлись с людьми из дома Ланфранко и с этим негодяем Сентильей, который стал домогаться руки моей сестры, желая набраться побольше родовитости. Известно вам то или нет, да только сам он скорее всего из грязных бастардов. Так вот, этот Сентилья, зная толк во всяких денежных и прочих еврейских хитростях, в конце концов нагрел нас на приличную сумму. Долг велик, а он утвердил такой срок выплаты, что нам теперь никак не миновать суда и ямы. Неделю назад я с горя крепко подвыпил и, прозрев свою судьбу, ужаснулся до самой глубины души. Тут-то и попутал меня нечистый. Я подговорил свою сестру устраивать ловушку для богатеньких простофиль из захолустья, тех, кто кичатся на рынке своими доходами. Простите, мессер, именно за такого мы и приняли вас.

— Именно такого я из себя и разыгрывал, — весело подтвердил я, — так что благодарю вас за добрую оценку моих жонглерских способностей. Знаю также одного хитрого грека, большого мастера по всяким ловушкам. Вот кто похвалил бы вас как истинный знаток этого дела.

Дальше мы беседовали почти в голос и самым мирным, даже приятельским образом. Вероятно, дух примирения воскурился, подобно фимиаму, раз уж райские двери наверху тоже стали тихонько поскрипывать и глаз одного из ангелочков тайком воззрился на нас из какой-то небесной щелки.

— То, что случилось на первой же охоте, мессер, — продолжал свою повинную речь Гвидо, — явно случилось по воле Провидения. Иначе никаким способом такое чудесное совпадение не объяснишь. Я получил жестокий, но поучительный урок. Я глубоко раскаиваюсь перед Богом и перед вами, мессер. Теперь, согласно вашей воле, я готов пойти к исповеди, а затем оказать вам в вашем деле посильную помощь безо всякой мзды. Ничего не говорите, мессер! В схватке с Сентильей я буду на вашей стороне и не возьму из ваших рук ни единого сольда!

Меня очень тронуло это внезапно проснувшееся благородство, и я спросил Гвидо:

— Каков размер вашего долга Сентилье?

— Ни много ни мало тысяча флоринов, — сразу пав духом, пробормотал Гвидо.

— В этой невзрачной шкатулке, — указал я на деревянный ларец, черед которого наконец настал, — как раз тысяча, если только ваши доблестные защитники не прихватили с собой монету-другую в ваше отсутствие. Я добавлю к тысяче еще четыре раза по тысяче, и вы будете обязаны принять их все. Молчите, Гвидо, и выполняйте мой приказ! Это плата не за вашу помощь, на которую я продолжаю рассчитывать, а за то, что, устроив на меня ловушку, вы невзначай уберегли меня от другой ловушки, куда более опасной.

— О, Небеса! — пролепетал Гвидо и, хлопнув себя по раненому лбу, наверное, не почувствовал боли.

Мне показалось, что сверху раздались всхлипывания, кои быстро затихли. Гвидо растерянно возвел очи горе, а потом прямо-таки сполз со стула и оказался предо мной коленопреклоненным, точно рыцарь перед своим королем. Я кинулся поднимать его тяжелое и неповоротливое от полученных побоев тело, а он, тем временем, клялся мне в верности и прочил себя в самые ближние вассалы.

— Я клянусь вам, мессер, что положу жизнь за вашу честь! — изливал свои чувства этот добрый парень. — И я докажу вам истинность моих слов.

— Не сомневаюсь, — отвечал я Гвидо, радуясь тому, что, видать, и вправду обрел наконец себе верного приятеля. — Только ответьте мне начистоту. Мнится мне, что тут досталось всем, но только — не муженьку вашей прелестной сестрички. Куда же подевался этот храбрец?

При этих моих словах Гвидо расплылся в улыбке.

— Мессер! — весело развел он руки. — Уж этот чудак и вовсе не представляет для вас никакой опасности. Мы с ним, как бы вам сказать, единосущны и нераздельны.

И он захохотал, одновременно поохивая и постанывая и хватаясь то за один бок, то за другой. Признаться, такой несусветной ереси, заслуживавшей отдельной исповеди и покаяния, я и сам несказанно обрадовался.

— Вот как! Так, значит, я наподдал собственной тени, приняв ее за еще одного гневного рыцаря Прекрасной Дамы, — поддержал я шутку Гвидо.

— Мессер, теперь как раз приходит черед Дамы, — с хитринкой проговорил Гвидо, растирая слезы и еще не высохшие потеки крови. — Очень прошу вас, сделайте милость, подите к ней сами, а то она теперь очень стесняется. Если вы не простите ее, то девица сегодня же сляжет, а назавтра испустит дух. Уж поверьте мне, так оно и случится.

Итак я получил себе верного вассала, однако собственные кости и мышцы вдруг изменили мне. Не столь крепкими, как раньше, шагами я поднялся по лестнице, а когда, затаив дыхание, ступил в заветную комнату, то и вовсе запнулся за едва приметный порог.

Фьямметта сидела на постели, не шевелясь и закрыв лицо руками.

— Это вы, мессер? — тихо спросила она, не отрывая ладоней от глаз

— Я, — ответил «мессер» с тяжким вздохом.

— Прошу вас, не смотрите на меня, — прошептала она еще тише, — а то совсем сгорю от стыда.

— Не бойтесь пожара, сударыня, — ответил я ей, немного осмелев. — Я постараюсь погасить пламя.

Она опустила руки, и я увидел, что глаза ее полны слез, самых искренних и настоящих.

— Я очень-очень дурно поступила с вами, мессер, — проговорила она, давясь рыданиями. — Простите меня. Я пойду к исповеди и попрошу у священника самую суровую епитимью.

— Поберегите свой цветущий вид, сударыня, — сказал я. — И не забывайте, что я первый, кто должен попросить у вас прощения за свою гнусную выходку. Мой грех хуже вашего. Я теперь богат, а позволил себе поддаться искушению лукавого и пойти на такую подлую и унизительную для вашей чести месть. Простите меня, сударыня!

И я припал перед ней на колено.

— О, как вы благородны, мессер! — простонала красавица и едва не повалилась без чувств на подушки. — Поверьте, мы с братом заслужили именно такой мести. Нас нужно было проучить как раз таким образом. Так вы больше не сердитесь на меня, мессер?

— Буря давно прошла, сударыня, — вздохнул я, любуясь ее устыдившейся грехов красотой.

Фьямметта же, посмотрев на меня из-под ресниц, вдруг опять разрыдалась.

— Я же говорю вам, сударыня, что буря давно миновала, — подойдя к ней и с трепетом взяв ее теплую руку, настойчиво повторил сын магрибского эмира. — Мы с вашим доблестным Гвидо уже едва не побратались до гробовой крышки.

Слезы брызнули из глаз красавицы еще сильней, и я потерял всякое понятие, как же мне унять этот потоп, еще не успев погасить вселенское пламя ее стыда.

— Как же мне вас успокоить, сударыня? — так простодушно и спросил я.

Фьямметта отняла у меня свою руку и, глядя в сторону, горестно вздохнула.

— Вы такой благородный человек, мессер, каких я никогда в своей жизни и не встречала, — проговорила она, крепясь и никак не желая оборачиваться. — Вот если бы такой благородный человек, как вы, взял бы меня в жены, то я бы всю жизнь была ему верна, как Бавкида своему Филемону… А отчего это у вас, мессер, такой странный взгляд? — тут же изумилась она, как только вновь обратила ко мне свое прелестное личико. Вид мой и вправду мог показаться не только странным, но и, прямо говоря, придурковатым. Даже родившись заново на дне пустого колодца, я оказался не столь растерян, как теперь, в эти мгновения.

— Разве я вам не нравлюсь, мессер? — довершала свой победоносный поход Фьямметта. — Разве не хороша собой?

— Столь прелестных собою дев, как вы, сударыня, я и не встречал в своей жизни, — пролепетал наконец бывший сарацин.

— Что я говорю! — кокетливо прищурилась Фьямметта, и слезы ее стали быстро высыхать, вроде росы под жаркими лучами солнца. — Да, мессер, приданым я похвалиться не смею. Зато моим приданым станет моя преданность вашей милости и моя любовь. К тому же в моих жилах течет благородная кровь древнего рода Буондельвенто, и по этой части не сомневаюсь, что я вам ровня.

— Может статься, напротив, как раз я и окажусь той ложкой худородной кислятины, что испортит древнее и славное вино, — переведя дух, открылся я этой чаровнице.

— Вот и чудесно! — всплеснула руками Фьямметта. — Тогда мы и вовсе квиты. За чем же стало дело, мессер?

Я молчал, потупив взор.

— Может быть, ваше сердце уже несвободно?! — услышал я задрожавший от гнева и муки голосок. — Может быть, вы уже дали обещание какой-нибудь красотке?!

Я продолжал молчать, не в силах выдавить из себя ни слова.

— Тогда я не знаю, что сделаю! — подняла новую бурю Фьямметта. — Я готова убить ее!

Тут я поднял глаза и увидел, что рука Фьямметты сжимает забытый мною кинжал, вынырнувший из складок покрывала или платья красавицы.

— О, прелесть моя! — взмолился я. — Все, что угодно, только не это!

Вид занесенных над жертвой кинжалов был для меня уже слишком привычен и слишком невыносим.

— Фьямметта! — решительно обратился я к ней, ибо блеск острия сразу привел меня в чувство. — Прошу поверить мне на слово: кроме одного обещания, данного человеку, который спас меня ценой своей жизни, более никаких обещаний я никому не давал. Но, «сестренка», тебе — а я осмеливаюсь называть вас, сударыня, на «ты» — тебе пока ничего толком не известно о моей запутанной жизни, и я пока вынужден умолчать о ней. Знай же, что в любой день и час я могу оказаться нищим и отверженным. Что ты будешь делать тогда?

— Деньги можно отнять — это мне уже известно, — твердым голосом отвечала мне Фьямметта, больше не отводя глаз. — Зато никто и никогда не сможет отнять у девушки любви и верности, если только она сама не захочет расстаться со своей честью. А вы, мессер… О, Пресвятая Дева! Что же я такое говорю! — воскликнула она, и снова закрыла руками лицо.

— Тогда честью прошу вас, сударыня, — взмолился я к ней, осторожно потянув к себе ее руку и притрагиваясь к нежной руке губами, — ничего не требуйте от меня сейчас. Дайте мне год, ровно один год, который мне необходим на восстановление своих законных прав в этом несправедливом мире. Я обещаю через год дать вам единственный и бесповоротный ответ. А пока позвольте мне только носить на своем головном уборе любимые цвета вашей милости.

— Если же вы не Андреуччо ди Пьетро и не сарацин Абд аль-Мамбардам, то каково же ваше настоящее имя? — торжественно спросила Фьямметта. — Я обязана знать имя, дабы посвятить вас в рыцари Голубой Незабудки.

— Этого-то законного сокровища я и лишен, сударыня, — ответил я, облившись холодным потом. — У меня отнято имя, и я теперь не знаю его.

— Как же такое может быть?! — испуганно воскликнула Фьямметта.

— Представьте себе, случается, — вздохнул я. — Рассказывать долго, и многое по сей день мне непонятно самому. Скажу коротко: у меня была отнята память, а вместе с ней — и мое имя.

— Вот как, — задумчиво проговорила Фьямметта, склонив головку набок. — Что ж из того? Ведь главное, чтобы помнили о вас, мессер. А доброе имя дается вовсе не по рождению, а по поступкам.

Сердце мое едва не разорвалось от таких слов. Твердый комок застрял у меня в горле, и теперь уж я сам отвел взгляд, боясь показать деве навернувшиеся на мои глаза слезы, в которых поплыла вся комната, чудесно заискрившаяся лучами утреннего солнца.

— В таком случае, мессер, — нежно проговорила Фьямметта, — покуда вы будете являться всего лишь рыцарем Голубой Незабудки, позвольте мне самой окрестить вас.

— Окажите милость, сударыня, — всей душой пожелал я.

— С этого дня вы нарекаетесь именем Джорджио во имя Любви и Чести, — вновь задрожавшим от волнения голоском прорекла Фьямметта.

— Джорджио?! — изумился я. — Но почему, сударыня?

— Не знаю, — пожала плечиками Фьямметта. — Просто мне всю жизнь нравится это имя. Порой мне грезилось, что когда-нибудь у меня родится мальчик, которому будет суждено стать великим героем, и я должна непременно дать ему имя Джорджио в честь того святого рыцаря, который победил страшного дракона. Вам известно о таком, мессер?

— Разумеется, — пробормотал я, примеряя к себе первое из имен, которым я мог теперь пользоваться самым честным и благородным образом.

Так всего в трехдневный срок худородный лошадник Андреуччо ди Пьетро превратился в сына магрибского эмира по имени Абд аль-Мамбардам, а из того, легкой рукой красавицы опущенный в выгребную купельку, был живо переправлен в Джорджио ди Фьямме.

Не прошло и половины часа, как взору изумленного Гвидо Буондельвенто представилась важная парочка, спускавшаяся из верхних покоев в торжественном молчании и рука об руку. Лица у обоих были слегка бледны, а глаза, кажется, так и остались на мокром месте.

Гвидо, разинув рот, переводил взгляд с одного на другого и, наконец перекрестившись, шумно вздохнул.

— Ну, слава Тебе, Иисусе Христе, кажется, все устроилось, — довольно проговорил он, с великим трудом отрываясь от стула. — Теперь самая пора отобедать. Пожалуйте, мессер, в дальнюю комнату, а то тут вонь еще такая, что служанок с ног сшибает.

За той семейной трапезой я и поделился с Фьямметтой и ее братом своими замыслами относительно Тибальдо Сентильи, а вернее сказать — показал им только видимую сторону этих замыслов. Я объяснил своим новым друзьям, что главная моя цель — оказаться бок о бок с Сентильей, причем таким образом, чтобы никто из посторонних этой встречи особо не приметил и чтобы сам Сентилья, во-первых, до последнего мгновения не уяснил, кто же очутился рядом с ним, а, во-вторых, не смог бы поднять шума или задать от меня деру. Мне необходимо было тихо, без перебранки и, тем более, потасовки, внезапно шепнуть ему на ухо кое-какие важные сведения, которые могли превратить его из коварного волка в сущего агнца. Так я сказал Гвидо и Фьямметте.

— Простите, мессер, меня все гложет любопытство, — проговорил брат Фьямметты, прожевывая кусок ветчины. — Не родственная ли у вас усобица? Вот когда вы сощуритесь или лоб опустите, так из вас лезет такое сходство с Сентильей, что оторопь берет. Верно, сестричка?

— И ничего подобного, — хмыкнула Фьямметта. — Я вовсе не замечаю никакого сходства. Разве только нос немного похож да и только.

— Вы не ошиблись, Гвидо, — осторожно ответил я, искоса поглядывая на его сестру, но она при этих словах только поджала губки. — Кое-какие родственные связи между мной и Тибальдо Сентильей имеются. Каждый из нас пытался отвязаться от другого, мы дергали веревочки в разные стороны, а потому перепутали их еще хуже. Вот теперь я и ищу случая, чтобы взяться за это дело с умом и спокойно, не торопясь, распутать все узлы.

— Дали бы вы ему, мессер, по мозгам, как мне, — не шутя предложил Гвидо, — так он, пока кувыркался бы, сам бы и распутался.

— Гвидо! — окротила своего братца Фьямметта. — Ты же видишь, что мессер Джорджио хочет все решить по чести, а тебе бы только по мозгам. Лучше помолчи и подумай, какой тут подход к такому трудному делу можно придумать.

— Есть у меня на примете десяток головорезов, — опять взялся за свое братец Гвидо. — Конечно, можно было бы разогнать всех шавок Сентильи, а его самого прижать без особого шума в одном тихом местечке. Да только потом придется облагодетельствовать всех цеховых приоров да и самого народного капитана.

— Гвидо! — не на шутку рассердилась Фьямметта и стукнула ложкой по столу. — Мало тебе будет голых стен в каземате, так ты еще и чужой карман опустошить не прочь. Молчи, бараньи твои мозги! Сколько ни бей по ним, все мало толку!

Весело было смотреть, как здоровяк Гвидо опасливо отодвигается от прелестного ангелочка, свирепо нахмурившего острые бровки.

— Мессер! Вы не подумайте, что мой братец совсем глуп, — заметив мою ухмылку, немедля бросилась на защиту своего родича Фьямметта. — Это он только перед вами теперь своей храбростью похваляется. А тут не храбрость нужна, а разумение, — посмотрев на брата, добавила она. И, постучав себя кулачком по лбу, снова обратилась ко мне. — Мессер, умоляю вас, не оставляйте надежду. Мы на что-нибудь сгодимся, вот увидите. Я уже кое-что придумала. Ведь всего через три дня будет праздник Золотого Осла, а Сентилья на этом веселье всегда прикидывается каким-нибудь простолюдином, затерявшимся в толпе. У Ланфранко есть наперсница, которая недолюбливает Сентилью и готова передать мне о нем любые сведения и сплетни. Я непременно разузнаю, каким дурачком Сентилья собирается показать себя на этот раз, слепцом или выпивошкой, и тут-то мы сумеем присоседиться к нему, составив ему самую подходящую компанию.

— А что такое праздник Золотого Осла? — полюбопытствовал я.

— О, так вы не знаете, мессер?! — удивленно воскликнула Фьямметта.

— Или не знаю, или не помню, — заметил я.

— Праздник Золотого Осла — это когда по городским улицам ведут «святого» осла, — пояснила Фьямметта, — и заводят его даже в Дворец Народа и в собор Санта Мария дель Фиоре, и там служат по такому поводу очень смешную мессу, а тем временем в городе все переворачивается с ног на голову и все веселятся. Папой избирают какого-нибудь кривого башмачника, верховным судьей — горбатую жену пригородного коновала, ведь верховный судья, подеста, может избираться только из иностранцев, а городскими приорами до полуночи считают шесть самых откормленных свиней, которых облачают в золотые попоны. А все истинные отцы и старшины города наряжаются в этот день в лохмотья и служат посмешищем для простого люда. Никакого благородства, мессер, вы в этот день во всей Флоренции не отыщите, но бывает очень весело, если только все не подерутся.

До конца трапезы бойкая пташка Фьямметта уже не могла усидеть спокойно. Она то и дело терла пальцами виски, восклицала: «О! Вот еще хорошая мысль!» или «Надо поторапливаться!», — и наконец, схватив с блюда самое красное яблочко, куда-то упорхнула из дома.

— Ну, раз сестренка заварила кашу, теперь забурлит, держись подальше, — смеясь, предупредил Гвидо и оказался прав.

Не прошло и часа, как Фьямметта вернулась страшно довольная своей разведкой в стане врага.

— Я все выведала! — воскликнула она прямо с порога. — И как вы думаете, кем разоденется Сентилья на этот раз?

— Прокаженным, что ли? — усмехнулся Гвидо. — Чтоб его скрючило и покоробило.

Фьямметта схватила со стола самый большой нож и, взяв его двумя руками, наподобие меча, грозно набычилась и пробурчала смешным баском:

— Тамплиером!

— Тамплиером?! — поразился я. — Но почему тамплиером? Ведь вы же сами сказали, что до сих пор он наряжался простолюдином?

— Что ж непонятного? — хмыкнула Фьямметта. — Ведь французский король их всех поймал и посадил в застенок. Так?

Мы с Гвидо молча кивнули.

— Этих самых рыцарей обвинили во всех смертных грехах. В богохульстве, в ростовщичестве и даже в мужеложстве. Так? Значит, их всех будут судить, и ждет их самое ужасное наказание. Верно?

— Возможно, — вздохнул я и еще раз тяжело вздохнул, потому что мое сердце было внезапно охвачено нестерпимой тоской.

— Вот и у нас на празднике будут судить тамплиеров, и придется им, бедненьким, — тут Фьямметта тоже вздохнула, только с притворной грустью, — свиней на себе возить, а может, и на горячие сковородки садиться.

— Очень странное совпадение, — пробормотал я.

— Какое совпадение? — полюбопытствовала Фьямметта.

— Да мне тоже приходится порой выказывать себя тамплиером, — уклончиво ответил я, вновь обуреваемый какими-то смутными опасениями и призраками. — Позвольте спросить вас, сударыня.

— Ах, не называйте меня «сударыней», мессер, — всплеснула ручками Фьямметта. — Лучше — по имени и даже на «ты», ведь как-никак я ваша «сестренка».

— Однако, имея в виду мое нынешнее имя, я мог бы почитать вас и за родную матушку, — стараясь казаться веселым, ответил я. — Так вот, милая Фьямметта, в былое и не лучшее для нас с вами время, вы рассказывали мне небылицу про нашего вымышленного отца, якобы ставшего рыцарем Ордена Храма. Скажите, вы это только выдумывали, что называется, от ближайшей башмачной лавки, или же передавали, кое-что переврав, историю, уже вам известную?

— Ничего я не перевирала, — передернула плечиками Фьямметта. — Старушка выпытала у вас изрядную часть вашей собственной небылицы, которую вы припасли на случай всяких расспросов. А все остальное я как есть выдумывала на ходу, глядя на вас, мессер, и прикидывая в уме, что бы такое могло подействовать на человека такого вида, какой в тот день имели вы.

— Простите, дорогая Фьямметта, но именно это обстоятельство и изумляет меня до глубины души, — признался бывший лошадник, — поскольку я теперь смело могу признать вас и за провидицу Сивиллу. Ведь в некоторые подробности моей, по-видимому, действительной жизни вы попали, как хороший стрелок — в яблоко. Может быть, вы все-таки слышали от наперсницы из дома Ланфранко что-нибудь подобное о жизни самого Сентильи, потом забыли, а увидев меня, внешне похожего на Сентилью, невольно вспомнили.

— Ничем вы не были похожи на этого прохвоста и тогда, когда притворялись лошадником, — проговорила Фьямметта, обиженно надув губки.

— Ну, раз сестренка стоит на своем, значит, так оно и есть, — сказал Гвидо, заметив сильную тревогу на моем лице и решившись развеять собиравшуюся над нами темную тучу каких-то не понятных ни ему, ни его сестре опасений.

— Это, действительно, не так уж и важно, — отступил я, однако смутные предчувствия того, что некто неотрывно наблюдает за мной и теперь, продолжая устраивать самые необъяснимые обстоятельства по своему умыслу, вовсе не отступили от меня самого.

Брат и сестра смотрели на меня с участливой опаской.

— Все же я не могу понять, для чего Сентилье каждый раз корчить из себя гонимого, придурковатого или осужденного, — повернул я дело немного в сторону. — Ведь он человек, не привыкший ронять своего достоинства, самолюбивый и заносчивый.

— Но и хитрый, заметьте, мессер, — сразу подал голос Гвидо Буондельвенто. — Хитрюга, каких поискать. Многие во Флоренции точат на него зуб. Так вот, два раза в году, на праздник Золотого Осла и на праздник дураков, что народ, школяры и клирики устраивают под Рождество, этот пройдоха и позволяет всем поиздеваться над собой и даже, простите, мессер, измазать нечистотами. Так-то кое-какие грешки ему и спускают. Вчера еще готовы были насадить его на вертел, а сегодня уж толкуют: «Не такой он уж и дурной малый. Вон как его в грязи выволокли, а он и не пикнул». Прямо-таки святым смиренником этот прохвост ходит потом по улицам, сожги его антонов огонь!

Тут пришло мне в голову спросить Гвидо:

— А что он, денежные дела нечисто ведет?

— Не то, чтобы уж совсем нечисто, — вдруг замялся Гвидо, — а только уж больно хитро. Вроде и обмана нет, а глядишь, уже обобрал человека донага, как коза лавровый куст. Очень он дело запутывает, а когда в кости возьмется играть, тут уж ему везет, как самому дьяволу.

— Да хватит тебе поминать дома нечистого! — рассердилась Фьямметта. — И что вы все заладили про этого Сентилью, будь он неладен. Пора бы и получше найти себе занятие. Вот слушайте меня, дурного вам, синьоры, не посоветую. Тамплиеров нам сам Бог послал.

— Ну, теперь ты скажешь! — разразился смехом Гвидо. — Уж кто их послал, так о том ты сама не хочешь говорить.

— Да не про то речь! — отмахнулась от него Фьямметта. — Скрыть, кто ты есть на самом деле и кто тебя послал, под обличьем тамплиера как раз проще простого. Нашьем вам плащи, наделаем из сеток под шлемы катай, чтобы только одни глаза и остались, а уж шлемы я вам сооружу, как горшки, все обхохочутся, да и сам черт вас не узнает.

— Вот, сестренка, ты и сама на язык грешна, — уже хохотал Гвидо.

— Ах, оставь, братец, не до твоих шуток, — снова отмахнулась Фьямметта от своего брата, как от назойливой и очень большой мухи. — У меня как раз завалялись куски старой свиной кожи и немного бумазеи. Шлемы из этого выйдут — не отличишь от настоящих. А потом нахлобучим их на ваши дурные головы… ой, простите, мессер! Короче говоря, Сентилье при всей его хитрости не разобрать, кто окажется около него, даже если вы, мессер, усядетесь ему на плечи.

И тут наследница древнего и славного рода тосканских нобилей Фьямметта Буондельвенто показала, на что она способна. Работа закипела и впрямь, словно в крепости, осажденной легионом врагов. Собственными ручками Фьямметта кроила священные плащи и пришивала к ним гнутые подобия орденских тавров. Две служанки день и ночь под ее присмотром сооружали из свиной кожи и бумазеи великолепные маршальские и комтурские парадные шлемы, а слуги, все еще испуганно сторонившиеся меня, строгали из досок деревянные мечи. Двое суток никто не сомкнул глаз, а к тому часу, когда наконец весь этот новоявленный цех флорентийских оружейников повалился в изнеможении, всяких лат, плащей и оружия хватало уже едва не на дюжину самых доблестных и самых широких в плечах тамплиеров.

Накануне праздника Золотого Осла мне пришлось еще потрудиться самому, изображая из себя пока не тамплиера, а некого незримого и бесплотного духа, способного, однако, выполнить работу тяглового жеребца. Почти никем не замеченным мне удалось-таки перетащить от реки к дому Буондельвенто два тяжеленных кожаных мешка.

— Что это? — изумился Гвидо, волоча неподъемный груз по полу.

Последних сил мне хватило только на то, чтобы доползти до стены и, привалившись к ней спиною, произнести всего лишь одно слово:

— Золото.

Чуть растянув горловину одного из мешков, Гвидо заглянул внутрь, и у него подогнулись колени, так что он вместе со мной оказался на полу у стены.

— Святое Провидение! — прошептал он. — Да что же с этим делать?!

— Там золота тысяч на сто пятьдесят, — ответил я ему, переведя дух. — Кое-что потребуется мне завтра, а остальное я хотел бы оставить под ваш присмотр, может на полгода, а может и на год. До тех пор, пока не устрою все свои дела. А потом мы с тобой, Гвидо, на эти деньги построим собор и красивый домик твоей сестренке.

— Собор? — пробормотал Гвидо, смешно ворочая глазами. — Да ведь не на один собор, а на целую Вавилонскую башню хватит. Такие деньги! Чтобы столько разом, я и в жизни своей не видал и могу поклясться, что и не всякий король видел. Где их хранить-то, скажите на милость? Ведь тут не банк.

— А спусти туда, куда уже один раз спускала меня твоя сестренка, — посоветовал я. — Там этим денежкам самое место.

Гвидо вытаращился на меня, и я мог понаблюдать за медленной метаморфозой самого совершенного недоумения в самую совершенную озаренность.

— Неужто прямо в дерьмо?! — расплываясь в бескрайней ухмылке, уточнил он.

— А куда еще? — развел я руками.

Стены и пол затряслись от громового хохота Гвидо, но этот хохот сразу оборвался, как только братца Фьямметты осенила другая мысль, довольно тревожная.

— А что если украдут? — нахмурился он. — Или, к примеру, не приведи Бог, меня и Фьямметту зарежут? Или же Чуму Господь нашлет? Или пожар?

— Дерьмо, как мне известно, горит плохо, тем более жидкое, — рассудил я. — Потоп тоже не повредит. А уж если и вправду, не приведи Бог, что случится, то, главное, чтобы вы вдвоем остались живы, а золото пусть тогда провалится в преисподнюю, откуда оно и взялось.

Гвидо, отшатнувшись от меня, испуганно перекрестился, и я понял, что перегнул палку.

— Не бойся, друг мой, не то, чтобы я достал его прямо из Тартара, — пришлось успокаивать хозяина дома. — И колдовства тут никакого нет. Просто у меня есть веские причины, чтобы не слишком дорожить этим богатством. Пропадет — так не слишком огорчусь, хотя и подосадую. Пока не завершится мое путешествие, я хочу оставить деньги в добрых руках, — тут я сам не удержался и закатился смехом, — и в добром дерьме.

Гвидо ничуть не обиделся. Напротив, вскочив на ноги, он вытянулся столбом и приложил руку к сердцу.

— Клянусь вам, мессер, ни одна монета не прилипнет к моим пальцам, и я прикончу любого вора, который полезет туда. — Тут Гвидо, сломавшись пополам, ухватился за живот, и вновь бухнулся на пол рядом со мной.

Мы с Гвидо еще накануне веселого праздника отсмеялись так, что до утра у обоих ломило челюсти и ныли ребра. Моим бедным ребрам пришлось вытерпеть еще много худших бед, но об этом речь пойдет дальше.

И вот наконец наступил «священный» день разудалого уличного богохульства.

Не успела завершиться обедня, как вновь по всему городу зазвонили колокола, только теперь звучали куда громче, веселей и даже игривей, нежели раньше, когда созывали граждан вольной Флоренции на поклонение их всемилостивому Творцу, Коему они обязаны были и нынешним бытием и грядущим вечным блаженством. Преисподняя, впрочем, порой тоже казалась свободному народу Флоренции местом не самого скучного времяпрепровождения.

Когда мы, — Фьямметта, ее братец, шестеро или семеро его верных приятелей, ваш покорный слуга и два его наемных ифрита, честно служивших за флорин в день, — соблюдая предосторожность, покинули дом, ближайшие улицы были уже пусты и безмолвны. Все жители уже дышали одним разгоряченным в волнении телом, растянувшимся вдоль улицы Добрых Слуг Господних до самого собора Санта Мария дель Фиоре. Неутихающий гул, пока еще покоряемый колокольным звоном, доносился откуда-то из-за крыш.

Гвидо повел нас некими тайными путями, и, протиснувшись через десяток сумрачных, зябких и дурно пахнущих проулков и двориков, мы внезапно оказались прямо в гуще толпы, уже разогретой весельем и потоками солнечного света.

Гвидо, имевший вид важного участника шествия, не слишком учтиво обходился со встречными и пробивал нам дорогу, работая локтями и даже своим деревянным мечом.

— Смотрите! Смотрите! — услышал я чей-то шепот. — Да ведь это как раз они и есть, тамплиеры!

— А кто этот вот, с ящиком? — столь же тихо вопросил другой голос, за моим левым плечом. — Уж не сам ли Сентилья?

И в тот же миг мой зад стяжал пару увесистых пинков, от которых и тяжелый ящик, висевший у меня на шее, содрогнулся и глухо загремел содержимым

— Что ты! — воскликнул первый. — Сентилья будет на виду. Самим Великим Магистром этих богоотступников.

— Смотрите! Смотрите! — уже во всю мощь завопил целый хор голосов. — Идут! Идут!

Тут оглушительно зазвучали цимбалы, дудки и барабаны, разом одолев все колокольные звоны, и подавшаяся вперед толпа так крепко стиснула нас и выдохнула такое горячее облако, что бедным тамплиерам под грозными, нахлобученными до самых подбородков шлемами, дышать стало и вовсе невмоготу.

Между тем со стороны площади Благовещения неторопливо приближалось величественное шествие, которое я мог разглядеть только сквозь щелку забрала да притом из-за плеча Гвидо.

Во главе многочисленной процессии двигался крепкий белолобый ослик в роскошном пурпурном чепраке. На его макушку была надета маленькая блестящая корона, а уши у него были выкрашены в золотистый цвет. Верхом на ослике восседал новоявленный Папа, как оказалось, и вправду кривой лудильщик с улицы под названием Гнилая Труба. Он ехал, блистая белоснежными одеждами и золотым позументом, а на голове у него возвышалась неимоверных размеров тиара, более похожая на шутовской колпак, разрисованная лилиями и свиными рожами и увенчивавшаяся багровым фаллосом, что нагло упирался в самые небеса. В одной руке Папа держал кадуцей, оканчивавшийся завитком из кровяной колбасы. Осла вели под уздцы два высоченных и плечистых клирика, уже изрядно подвыпившие, отчего «священное» животное, к несказанному удовольствию толпы, кланялось то вправо, то влево, а сам Папа раскачивался из стороны в сторону, как поплавок. Судя по молниям, вышитым у клириков на груди, и по матерчатым крыльям, растянутым на деревянных рейках и болтавшимся у них за спинами, вроде простыней на просушке, эти великаны должны были изображать из себя архангелов. Управляясь с покорным ослом, кажется, не слишком понимавшим своей великой миссии, они вдобавок размахивали увесистыми кадильницами, устроенными из ночных ваз, так и норовя угодить ими в лоб попадавшимся по пути зевакам. Из кадильниц валил густой серый дым, обоняя который, толпа с ревом раздавалась в стороны и давила слабых и замешкавшихся, страшно при этом ругаясь и отмахиваясь от благовонного аромата руками и фартуками.

Когда Папа и архангелы поравнялись с нами, мы выставили локти и, ощетинившись оружием, поклялись не сойти со своего места. Кадильный дым сначала охватил глаза и носы соседей, и они завопили, как умалишенные, однако, когда тот фимиам, забрался и под наши шлемы, мы сами зарычали, подобно стае разъяренных берберийских львов, и все, кроме одного меня, обнажили головы и принялись разгонять зловонный эфир, поскольку ладаном в кадильницах служило не что иное, как высушенное свиное кало. Я же напряг всю свою ассасинскую волю и решил претерпеть до конца.

Вслед за Папой двигалась череда «епископов» с привязанными к головам копчеными свиными ушками. Эти преосвященные явно были набраны из самых отъявленных разбойников. Корча мерзкие рожи, они распевали «Отче наш» на мелодию то одной похабной песенки, то другой, и зрители, особенно женщины, бойко подхватывали самые непристойные припевчики. За «епископами» шествовали бродяги в разноцветных лохмотьях, приплясывавшие то на одной, то на другой ноге и вопившие совершенно несусветную чушь, вообще не переводимую ни на какой позволенный Богом язык. За этими «пророками» тяжелой поступью двигалась череда то глухо стонавших, то подхрюкивавших толстяков, которые волокли на своих плечах длиннющий крест, сбитый и связанный из жердей. К тому кресту были подвязаны бочки, колбасы и целые окорока. Когда нас миновал сонм мучеников обжорства, появилась вереница скромных девиц, скрывавших темными покрывалами свои лица. На их поясах прямо посреди животов болтались огромные замки, приходившиеся как раз против срамных мест. Эти «девственницы» издавали душераздирающие рыдания, то и дело прерывавшиеся скабрезным хихиканьем и сладострастными стонами. Наконец, вслед за ворами, убийцами, всякими лихоимцами прошли карлики, у коих горбатые и длинные носы были сделаны в виде мужских членов, оканчивавшихся пятачками из флоринов, и таким образом эти коротышки изображали собой евреев-ростовщиков. А уж за ними появились и наши «братья»-рыцари во главе с Великим Магистром, на шлеме которого торчали козлиные рога, пожалуй, превышавшие и папскую тиару.

Как только рога поравнялись с нами, Гвидо, не говоря ни слова, тихонько пихнул меня локтем.

— Знаю, Гвидо! — шепнул я, вплотную прижавшись своим шлемом к его собственному, чтобы было слышно. — Пора настала?

В подтверждение братец Фьямметты, которая пока что пряталась за нашими спинами, стукнул своим неуклюжим маршальским горшком по моему комтурскому, и мы, всем отрядом покинув толпу, живо пристроились к разряду «грешников» Соломонова Храма.

Стесненные своими собственными шлемами и доспехами, люди Сентильи так и не смогли толком уяснить, что еще за весельчаки поддержали их собственное начинание. Между тем, к нашей же пользе, процессия шествовала неторопливо, и Гвидо, сдерживая, впрочем, свою обычную бесцеремонность, принялся продвигаться вперед, к Сентилье, оттесняя его дружков, уже порядком осоловевших от жары и фимиама. Обхватив обеими руками тяжелый ящик, привязанный цепью к моей шее, я не отставал от него ни на шаг и даже не стеснялся наступать на пятки.

Толпа приветствовала нас свистом, веселыми ругательствами, хулившими Небеса и всех святых, и гнилыми овощами. Тухлое яйцо, брошенное чьей-то верной рукой, угодило Великому Магистру прямо в рог, и жидкая слизь повисла на нем и стала болтаться, вызывая еще более бурные раскаты хохота и ругательств.

Когда хвост ослиной процессии, который собственно и составляли грешные «тамплиеры», достиг собора Санта Мария дель Фиоре, Великого Магистра поддерживали с боков уже только самые доблестные и трезвые «братья»-рыцари, а в затылок ему дышали два магрибских ифрита, наряженные христианскими воинами. Огромные и неуклюжие латы Магистра и его рогатый шлем величиной с бочку и впрямь позволяли мне усесться предводителю «тамплиеров» на плечи без боязни оказаться замеченным.

Начиная от бесноватых «пророков» вереницу грешников в собор не впустили, поскольку собор уже был полон более достойными и высокородными богохульниками.

Папа зычным голосом повелел всему сброду нечестивцев пасть на колени и каяться в своих грехах, распевая «Сядь, красотка, мне на…» и при том не сбиваясь с мотива «Приидите, верные».

Великий Магистр покорно бухнулся ниц, и мы бухнулись вместе с ним: Гвидо — по правую, а я — по левую его руку. Подвыпившая свита Сентильи пыталась что-то запеть, не снимая шлемов, и это обстоятельство тоже оказалось нам на руку.

Я решил более не мешкать и, с облегчением обнажив голову, обратился к Сентилье на франкском наречии:

— Мессир, я очень рад сообщить вам, что мне удалось-таки успеть к началу священного суда над нечестивцами Соломонова Храма.

Надо признать, что Сентилья умел сохранять самообладание при внезапных происшествиях и фокусах судьбы. Рогатый шлем медленно повернулся в мою сторону, и я услышал удивленный, но сдержанный голос трактатора:

— Так это вы, мессер, черт меня совсем побери?!

Оставаясь на коленях, он выпрямился и, оглядевшись, уяснил, что военная обстановка вдруг изменилась вовсе не в его пользу. Судя по виду Магистра, особо сильное впечатление произвели на него мои ифриты, возвышавшиеся позади нас наподобие двух скал.

Повинуясь порядку праздника, Тибальдо Сентилья вновь склонил рога к гладким камням площади и проговорил:

— Я не знаю, что вы за человек, мессер. Вы сами разорвали «кольцо змеи», сами нарушили миссию, и что же вы теперь хотите от меня?

— Я не сидел сложа руки, — был мой ответ, — и, между делом, занимался вашими наследными правами. Теперь я принес кое-что, принадлежащее вам.

И с этими словами я снял со своей шеи уже измучившую меня цепь и подвинул Великому Магистру деревянный ящик, на котором крупными буквами было выведено на латыни: