"Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров" - читать интересную книгу автора (Стампас Октавиан)

СВИТОК ЧЕТВЕРТЫЙ. ФРАНЦУЗСКОЕ КОРОЛЕВСТВО

Зима 1309 года — весна 1314 года

Французские земли были пусты и безвидны, ибо великий холод царил над ними. Дороги и поля, скованные белой коростой, день и ночь хрустели под ногами коней и колесами повозок, а ветки кустарников ломались в руках, как хрупкие птичьи косточки.

Тибальдо Сентилья оказался прав: несмотря на холод и разные грустные мысли, я прекрасно чувствовал себя, держась поблизости от мессера Боккаччо. Доброе вино горячило кровь, а от беспрестанных шуток неунывавшего торговца не только весело колотилось мое сердце, но даже изнемогали от смеха, как от тяжкого труда, мои скулы и ребра. Каждый вечер он рассказывал по две или три занимательных истории из своих путешествий или жизни своих знакомых, коих у него, похоже, насчитывалась целиком вся Италия, и наконец я не выдержал, решив отплатить ему за его щедрость хотя бы одной лептой, вполне достойной его большого, но невесомого казнохранилища. Я рассказал мессеру Боккаччо про одураченного лошадника, угодившего в бездну нечистот, а по избавлению из этого «чистилища» по-королевски одаренного судьбою. На всякий случай я изменил место происшествия, перенеся своих героев из Флоренции в более теплый Неаполь. Мессер Боккаччо хохотал так, что пятились кони и одна повозка едва не перевернулась.

— Вот так история! — несказанно радовался торговец. — Стоит всех моих да еще бочку бургундского впридачу! Навеки вам обязан, мой дорогой друг!

Однажды я почувствовал очень знакомый душок и подумал, не оказалась ли моя история до того хороша, что запах от нее распространился даже до нынешнего дня. Мессер Бокаччо заметил, с каким смущенным видом я потягиваю французский эфир, и сказал:

— Скоро Париж, друг мой. Привыкайте быстрее. Даже в Авиньоне наступление лета определяют не по распустившимся бутончикам, а по дотянувшемуся с севера аромату королевской столицы. «Вот, — говорят, морща носы, — завоняло Парижем, значит, лето уже на дворе». А теперь зима — так что вам повезло.

Если бы я не знал, где теперь нахожусь и куда еду и кто-нибудь указал бы мне на невзрачный, серый городишко, однажды появившийся вдали, я принял бы это место за селеньице из тосканского захолустья.

— А вот и Париж, — сказал мессер Боккаччо. — Конечно, это не Флоренция, однако не советую вам грустить, мой молодой друг. Здесь тоже можно найти на что посмотреть и где приятно провести время.

Над нами и над приближавшимся городом клубился туман, а когда рассеялся, моему взору предстали высокие шпили парижских соборов, нацеленные в небо, подобно копьям титанов.

Уже на подступах к столице Французского королевства мессеру Боккаччо повстречались добрые знакомые, и мы вступили в город шумной варварской толпою.

Оставив весь свой груз и всю свою свиту в одном из надежных постоялых дворов, добрый торговец, несмотря на мое сопротивление, настоял на том, что препроводить меня к цели моего путешествия остается до сих пор его неотъемлемой обязанностью, раз уж он дал обещание в том дому Ланфранко.

Простившись с ним около кладбищенской ограды и сделав еще несколько шагов в одиночестве, я оказался посреди бескрайнего поля, усеянного надгробиями, которые в своем обилии напоминали развалины древнего, давным-давно покинутого живыми душами города.

Здесь с холодом и в полном согласии с ним царила та самая тишина, которая именуется могильной. Тревожили ее только мои робкие шаги да хлопанье вороньих крыльев. Две или три серые птицы с черными головами лениво перелетали с одного камня на другой и недобро косились на пришельца.

Я оказался перед высокими надгробиями, и вот камни, словно по воле подземного духа, вдруг расступились передо мной, и моим глазам открылись горы костей и черепов, громоздившиеся на широких плитах и прямо на голой земле. Зрелище россыпей праха человеческого повергло меня в дрожь. Казалось, целый вымерший город или даже целая страна, истлев до белых костей, поместилась на этих бесплодных камнях под столь же бесплодными, серыми небесами. Не слыша ни одного живого звука, я страшился оглянуться назад. Я страшился, что более не увижу никакого Парижа и что, верно, сразу узнаю, будто и не было тут вовсе никакого Парижа, а живой город только померещился мне в полусне-полуяви, и будто на самом деле по всему миру до самых его водных пределов раскинулось только это бесплодное поле развалин и праха. Что Вергилий! Мне теперь вполне хватило бы и самой безвестной и невзрачной души, готовой послужить мне добрым проводником по этим печальным землям. Ее бесплотная рука могла бы оказаться для меня в те мгновения самой надежной опорой.

Холод наконец преодолел все выставленные мною преграды, проникнув сквозь шерстяной с меховым подбоем плащ и сквозь остальную добрую дюжину одежд, и охватил меня всего от хребта до ребер.

Крепче вцепившись дрожащими руками в тяжелую шкатулку, я беспомощно глядел на россыпи черепов, принадлежавших некогда то ли тамплиерам, то ли их противникам, то ли тем, кому и до тамплиеров, и до их противников не было вовсе никакого дела, и так я все глядел и глядел на остывшие кости, не представляя, что же мне теперь делать.

— Вы у цели, мессир, — вдруг раздался за моими плечами глухой и довольно хриплый, словно простуженный, голос. — Бросайте прямо в кучу. Ни он и ни один из нас не заслуживает большего. Освободите себя от никчемного груза.

Я повернулся назад, и все мое тело в тот же миг оказалось сведено судорогой неописуемого ужаса.

Теперь не позади меня, а прямо передо мной, всего в дюжине шагов, неподвижно стояла толпа человеческих скелетов, облаченных в черные балахоны и подпоясанных белыми шнурками. У половины мертвяков в костяшках пальцев были зажаты высокие косы, один держал на иссохших руках завернутый в ветошь скелетик младенца, другой взвешивал на рыночных весах для пряностей какие-то совсем крохотные косточки, у четвертого сидела на плече полуистлевшая ворона, а еще двое придерживали колесо, которое можно было бы назвать тележным, если только представить себе телегу размером с зерновой сарай.

— Ваше удивление, мессир, весьма удивительно, — донесся голос от скелета, стоявшего во главе загробной толпы, и я заметил, что он ростом ниже остальных и вдобавок выделяется среди прочих выходцев из-под могильных камней пояском ярко-красного цвета. — Вы что же, отправляясь в наш славный город, ожидали встретить здесь таких же, как вы, дурно пахнущих потом и испражнениями, вечно суетящихся и лгущих, подверженных страху и блудному греху людишек? Чего же вы хотели, мессир?

Я не мог выговорить ни слова и отвечал только дробным стуком зубов, вполне уместным в такой компании.

Не дождавшись от меня верной молитвы или хотя бы языческого заклинания, способного сбросить всякую нежить обратно в подземные бездны, мертвяки приободрились и стали наступать на меня, мерзко ломаясь и пританцовывая. Скелетик младенца дразнил меня перестуком зубов, полуистлевшая ворона роняла перья и щелкала клювом, а колесо от исполинской телеги покатилось мне навстречу. Только теперь я заметил, что на нем болтаются разные куклы, привязанные за шеи к спицам: короли и королевы, рыцари в белых и черных плащиках, купцы и нищие. Только говорящий скелет остался на месте, устремив в меня черный взор пустых глазниц и, казалось, насмешливо улыбаясь.

Мертвяки наступали, угрожающе трясли косами, взмахивали костлявыми руками, страшный младенец норовил укусить меня за палец, а ворона тянулась клюнуть меня в глаз, и наконец колесо переменчивой Фортуны готово было вот-вот наехать на меня — но вдруг вся эта мрачная толпа, даже не прикоснувшись ко мне, проскользнула мимо.

Пронзительные вопли и завывания, изображавшие какое-то дикое пение, раздались за моей спиной, а сквозь эти звуки, пугавшие живую душу не меньше безмолвных скелетов, донесся шум трещоток и звон колокольцев. Невольно повернулся я вновь вокруг своей оси и увидел, как навстречу скелетам с другой стороны костяных россыпей приближается толпа голосящих на все лады слепцов, кривоногих и горбатых калек, карликов, нищих и прокаженных. Все они двигались прямо через россыпи праха, отпихивая ногами и палками крупные крестцы и черепа, и вскоре встречное движение всего этого живого и мертвого безобразия слилось и преобразовалось в невиданный и жуткий хоровод.

Я тряхнул головой, посмотрел направо и налево и увидел множество здоровых и полных жизни горожан из самых разных сословий, теснившихся справа и слева поодаль и с благоговейным страхом на лицах пристально следивших за этим кладбищенским представлением.

— Пляска Макабра, — раздался негромкий хриплый голос совсем рядом, и я обнаружил, что низенький скелет с алым пояском стоит, едва не прислонившись к моему левому плечу. — Пляска Макабра. Прекрасное и поучительное зрелище. Вы, мессир, появились как нельзя вовремя. Только что же вы стоите в бездействии? Кости праведного рыцаря так и рвутся из заключения под ноги к этим веселым уродцам.

Мои руки совсем закоченели и казались не живее костяшек моего нового знакомца. Я ничуть не соврал бы, если бы оправдался тем, что не могу пошевелить пальцами. Но пока я был способен только беспомощно раскрывать рот, не в силах исторгнуть из себя ни одного живого и осмысленного звука.

Тогда скелет поднял свою белую руку, и я увидел в его обтянутых иссохшими жилами пальцах ключ, такой же, какой до сих пор находился в висевшем на моем поясе кошельке. Ловкими движениями мертвяк отпер замочек шкатулки, откинул крышку и подхватил пергаментный свиток, покоившийся поверх вываренных костей тамплиера.

— Что же велит завещание этого чувствительного старика? — пробормотал скелет, развертывая свиток и поднося его к своим пустым глазницам. — Вот пожалуйста! «Прах к праху». И вот еще: «не достойного к человеческому погребению и попиравшего Крест Господень смешать с прахом на „камнях покаяния“. Дорого бы отдал король Франции за такие добрые слова!

Тут, справившись наконец с собой, я сумел протолкнуть через свое одеревеневшее горло первые слова:

— Что вам нужно?

— Мне? — усмехнулся скелет. — Уже ничего. Все дело в вас самих. Вы стоите у цели. Исполняйте последнюю волю раскаявшегося. Разве исполнение последней воли раскаявшегося не окажется лучшим Ударом Истины?

Вот когда я догадался, что мертвяк ждал именно меня! И все остальные мертвецы поднялись из-под гробовых плит лишь для того, чтобы встретить тайного посланника этой впечатляющей Пляской Смерти. Я пришел на кладбище Невинноубиенных младенцев и, сам о том не ведая, своим появлением двинул ветхое колесо Фортуны и закружил весь этот мрачный хоровод.

Собравшись с духом, я сделал шаг вперед и высыпал кости на «камень покаяния», прямо под ноги танцующим Пляску Макабра.

— Как видите, мессир, — проговорил скелет за моей спиной, — я слишком долго ожидал вас на этом месте и слишком долго ожидал этого часа. Но этот час все же настал. Теперь мир изменится.

Голос его уже изменился, сделавшись более живым и человеческим, и, когда я повернулся в четвертый раз, то увидел уже не бесстрастную усмешку черепа, а живое человеческое лицо. Передо мной теперь стоял добродушно улыбавшийся старичок, а мертвая голова, служившая ему искусно сооруженной маской, уже валялась у его ног на холодной земле.

Прозрев и увидев мир в истинном свете (а если свет и не был истинным, то, по крайней мере, в нем лучше виделась моя тайна), я почти невольно приветствовал старика на арабском:

— Да продлит Всемогущий твои дни на земле, о мудрый Хасан Добрая Ночь.

— Монсиньор, — усмехнулся старик, — мне не понятна речь неверных.

С этими словами он бросил свиток в шкатулку, затем властным движением взял у меня из рук опустевший реликварий и двинулся с ним к толпе очарованных Пляскою Смерти горожан.

Глас небесный раздался вдруг над кладбищем. Толпа вздрогнула, и я, вздрогнув вместе с нею, стал искать глазами того великана, коему могла бы принадлежать такая громовая глотка.

— Грешники! — прогремело с небес. — Что пришли вы смотреть?! Что привело вас сюда, где живым невеждам нет места?!

Как удивился я, когда обнаружил гиганта: им оказался не кто иной как сам старичок, голос которого теперь словно бы окутывал его всего, подобно огненному облаку. Взгляды испуганных горожан, окутанных облаками иной природы, а именно колеблющимися облаками водяного пара, прикованы были уже не к хороводу мертвяков и убогих, а только к одному маленькому скелету в сером балахоне с алым пояском.

— Что привело вас сюда? — грозно вопрошал владыка города мертвых. — Что пригнало вас сюда, подобно стаду баранов?! Я скажу вам что! Страх! Страх гонит туда, где еще страшней! Страх гонит грешника в ад! Страх адских мук заставляет вас, безмозглых баранов, грешить! А почему, я вас спрашиваю?! Молчите?! Страх сдавил ваше горло! Я отвечу вам! Чем ужасней грядущая мука за ваши грехи, тем сильнее страх. Чем сильнее страх, тем больше хочется грешить. Чем больше хочется грешить, тем скорее грешишь, ибо, если не грешишь, страх перед грехом становится еще нестерпимей. Чем скорее грешишь, тем быстрее попадешь в ад. Чем быстрее попадешь в ад, тем скорее начнется адская мука. А когда страшная мука начнется, пустой страх кончится. Имеющий уши, да слышит! Что видели вы тут? Что видели вы, я вас спрашиваю?! — При этих словах старичок поднял выше шкатулку из слоновой кости. — Вы видели, как смешались кости самого доблестного рыцаря с костями грешников и отъявленных трусов. И чем же, скажите, отличаются его кости от прочих? Идите и отберите их! Идите и отберите семена от плевел! Я скажу вам: он был богаче вас всех и даже праведнее вас всех, ибо в того из вас, кто никогда не божился, не ругал хотя бы в мыслях Господа и его Пречистую Матерь, кто из вас не совратил про себя меньше хотя бы трех десятков хорошеньких девиц, встречавшихся на улице, в того я первым брошу камень, но, увы, этот камень так и останется лежать на земле; и я скажу вам, сей доблестный рыцарь повидал все пределы земли и все самые отдаленные царства, кои окружены бескрайними водами, и вы видите, чего он достиг. Всю жизнь великая сила гнала его кругами к этому месту. Что за сила, я вас спрашиваю?!

Великий глас умолк, оставив в холодном эфире слабый, со всех сторон доносившийся звон. Хоровод Смерти разорвался, и скелеты вместе с убогими, похрустывая попадавшимися под ноги костями, стали осторожно обступать удивительного проповедника. Облака пара еще сильнее затрепетали над толпой горожан, и вот толпа породила первое робкое слово:

— Страх!

И тут же это слово рассыпалось и затрещало на множество голосов, мужских и женских:

— Страх! Страх! Страх!

— Страх! Страх! Страх! — подхватили убогие и калеки визгливыми голосами.

— Страх! — перекрыл весь этот хор величественный глас старика. — И вот ныне: «прах к праху»!

И старик бросил шкатулку на «камни покаяния», она раскололась, и орава убогих и калек кинулась в драку за рубины и аметисты, украшавшие ее со всех сторон.

— Кости к костям! — возгласил старик. — А душа, к чему душа, и куда она делась, я вас спрашиваю?!

Толпа молчала, в благоговейном ужасе глядя на проповедника.

— Быть может, ее унесло так же, как и последнее слово этого гордеца?

Только он выговорил эти слова, как с отдаленного надгробия сорвалась серая птица с черной головой, ворона. Хлопая крыльями, она повисла над головой старика и, вырвав из его поднявшейся руки свиток с завещанием тамплиера, полетела прочь.

Пар над толпой исчез. Все горожане затаили дыхание, следя за полетом колдовской птицы, вскоре канувшей невесть куда, и только калеки продолжали свое сражение за драгоценные камни, сверкавшие среди кипения грязных лохмотьев.

— Что вам до чужой души? — возгласил теперь старик. — Ее уже и след простыл. И нет никакой пользы знать, куда она делась. Подумайте о своей душе, ибо о костях и думать нечего, им все равно не избежать этого места. Слушайте, грешники, что возвещу я вам! Скоро, скоро придет конец этому миру! И вот вам знамение конца: не пройдет и года, как обрушится в Риме Святой Престол, ибо восседали на нем нечестивцы, и все узреют мерзость запустения, и некому будет отпустить вам грехи, ибо все монахи, все священники сами погрязли в грехах. Вы — по колено, а они — по шею. Что за великая сила заставила грешить слуг Господа, я вас спрашиваю?!

— Страх! — нестройным хором ответила толпа.

— Я освобожу вас от страха! — возвестил старец. — И я говорю вам: сия свобода спасет вас!

Толпа качнулась волною и, внезапно рухнув ниц, уничижено поползла на коленях к стопам проповедника. Огромные кузнецы в фартуках и дамы в богатых одеждах — все, всхлипывая и стеная, согбенно двигались по камням и мерзлым колдобинам навстречу новому пастырю.

— Спаси! Спаси! — слышались голоса. — Спаси нас, святой человек!

Я стоял позади старика, и своим положением объяснил себе то, что взгляд и слова маленького скелета не смогли оказать на меня столь чарующего воздействия.

Старик же царственно воздел руки к небесам и возгласил еще властнее и громче:

— Кайтесь! Кайтесь, грешники! Я возвещаю вам: скоро, скоро падет Святой Престол Пап, и некому будет отпускать вам грехи, и больше не будет на земле святых, объявленных святыми волею самых отпетых грешников! Кайтесь — и с этого часа забудьте о страхе! Не станет страха — не станет и грехов! Не станет грехов — значит, все будут святыми! Я нарекаю святыми всех вас! Если не боишься — значит, больше не захочешь грешить! Раз не захочешь грешить — значит, ты святой! Раз ты святой — значит, нет в тебе страха! Я нарекаю вас святыми! Вы все — святые, ибо услышали мое слово и сохранили его в своем сердце. Вы — святые! Любите друг друга и радуйтесь! Радуйтесь, говорю я вам!

Дюжина ворон, серых птиц с черными головами, бесстрастно наблюдала с надгробий за уничижением каявшейся толпою грешников: до тех пор, пока не были произнесены последние слова проповеди, грешники сотрясались в рыданиях, бились лбами об мерзлую землю, тянули трясущиеся руки, дабы прикоснуться к несомненно чудотворному балахону старца.

Вдруг все птицы, испуганно захлопав крыльями, взлетели с могильных камней, а спустя всего одно мгновение толпа грешных горожан уже прыгала от счастья и кружилась в веселой пляске, хохоча, и целуясь, и увлекая в свое радостное коловращение скелеты в балахонах, убогих и калек. Богатые дамы бесстрашно обнимали своих костлявых кавалеров, запечатлевая поцелуи прямо на их могильных оскалах. Огромные кузнецы в фартуках жонглировали карликами и уродцами, визжавшими от удовольствия. То все менялись друг с другом, и тогда полные жизни и горячей крови кузнецы подхватывали скелетов, а дамы начинали кружиться, облепленные со всех сторон грязными коротышками.

— Вот образ гармонии мировых сфер, — весело проговорил пророк немощным старческим голоском и повернул голову в мою сторону.

Естественно, что край капюшона затмил ему половину лица: в меня вперился один его, левый, глаз, и я увидел только левую половину его добродушной улыбки.

— Разве не так? — спросил старичок. — Разве перед нами не образ утерянного рая? Не достает только хищных зверей, львов и тигров, бережно вылизывающих агнцов и голубей.

Однако каким-то необъяснимым ужасом веяло от представшего передо мной веселья.

— У того, кто остается в стороне, — сказал я старцу, гордо имея в виду самого себя, — такая гармония сфер вызывает еще больший страх.

— Мудро, ничего не скажешь, — пробормотал старец и отвернулся. — Не по годам мудро, монсиньор. Всякая временная гармония, всякий временный рай должны вызывать страх у тех, кто видит Истину. Ваши глаза не обманывают вас, монсиньор. Ваши глаза позволят вам верно отличить черное от белого.

Тут старичок замолк, разумеется вызвав мой вопрос:

— Что означают такие слова?

— Черными конями запряжена повозка комиссара инквизиции, а на белом коне появится сам король Франции, — ответил старец. — Теперь-то он появится здесь, монсиньор, уверяю вас. Судьба проявит к нам благосклонность, если первым вы заметите белого коня.

— Насколько мне известно, миссия посланника заключается не только в различении цветов, — заметил я, обнажая руку до плеча и протягивая ее прямо к лицу старца.

Мрачный капюшон несколько раз кивнул.

— Удар Истины. Круг Змеи. Великий Мститель, — вроде заклинания пробормотал старец. — Нам известно, монсиньор, тайны можно не обнажать. Взгляните, монсиньор, на братьев. — Он вытянул руку, указывая на смешавшихся с веселой толпою скелетов. — Все они были доблестными рыцарями Храма. Они встали из гробов, чтобы встретить вас и засвидетельствовать собою великую несправедливость. Почему вы так медлили, монсиньор?

— У меня была отнята память, — смутившись, стал оправдываться я. — У меня было отнято имя. Какие-то неведомые силы полностью овладели моей судьбой, не желая открывать мне ни грана Истины. Наконец меня посадили на цепь, как дворового пса. Мне не дали никакого выбора. Я решил сорваться с цепи, отбежать подальше и посмотреть на мир со стороны.

— И что вам удалось увидеть, монсиньор? — усмехнулся старец.

— Немногое, — признался я. — Не более того, что вижу сейчас.

— Вы насытились? — вновь усмехнулся старец.

— Увы, нет, — вновь признался я.

— Именно поэтому пес вернулся на хозяйский двор? — вовсе не боясь моего гнева, без всякого злорадства проговорил старец.

На мое удивление, я сам не нашел в себе сил разгневаться и только смиренно промолчал в ответ.

— Разве вам не стало известно ваше высокое предназначение, монсиньор? — таков был следующий судейский вопрос.

И на этот раз я промолчал.

— Разве вам претит справедливость? — добавил старец шестой вопрос и, не дожидаясь моего ответа, сказал: — Если бы вы появились, как было положено, год назад, вы бы спасли от пыток и долгого заточения братьев, добровольно принявших мученичество.

— Мне не известно, на чьей стороне справедливость, — решился я ответить-таки на тот, пятый, вопрос.

— Вы, монсиньор, хотите встать на место Господа Бога? — с заметной горечью усмехнулся старец. — Скажу я вам, почему вы решились вновь вернуться на священную дорогу. Вовсе не великая миссия посланника тешит вашу гордыню. Вам хочется во что бы то ни стало узнать, какого вы рода, кто ваши родители и каким именем нарекли вас по рождению. Вы стали печься о своем наследстве и — только о своем собственном наследстве.

И так-то моя плоть вся дрожала от холода, а теперь холод и вовсе пробрал меня до самого мозга костей. В словах старца заключалась страшная истина.

— Не кайтесь, монсиньор, — вдруг ласково проговорил могильный пророк. — Не тратьте времени и сил на то, что предназначено для невежд. Мой вам совет: раз вы по своей воле вернулись на Путь, то пока забудьте о себе и попробуйте всею душою и всем разумением своим попечься о наследстве Истины.

— Что я должен делать? — покорно спросил я, опять принявшись мелко стучать зубами.

— Вы должны делать все по порядку, монсиньор, — ответил старец. — Сначала вы должны различить цвета: белый и черный. Мое же предназначение пока состоит только в том, чтобы послужить вашему спокойствию: обогреть и накормить вашу милость.

И владыка города мертвых повел меня прочь от буйного веселья, попиравшего «камни покаяния» и прах человеческий.

— Любопытно, однако, узнать, в чем предназначение того, кого послали во Францию вместо меня? — спросил я старца, ступая шаг в шаг за ним между могильных камней.

Старец на миг остановился, и я заметил, что капюшон качнулся влево, а потом — вправо.

— Никто не может заменить посланника, ибо второго Удара Истины нет, — услышал я его голос. — Вас либо обманули, либо тот, кто следовал во Францию по тому же самому пути, предваряя вас, имеет иное предназначение.

Ничего большего старец мне не сказал.

Едва мы углубились в лабиринт надгробий, как уже достигли небольшого склепа, из дверей которого мне в лицо дохнуло самое что ни на есть живое тепло обычного людского жилища.

Приняв приглашение, я ступил внутрь и увидел жаровню с ярко-красными углями, скромную трапезу на низком столе и лежанку, покрытую несколькими шерстяными одеялами.

Не успел старец закрыть за собой дверь, как раздалось хлопанье крыльев, и у него на плече появилась ворона, державшая в клюве свиток с завещанием флорентийского тамплиера.

— О, Карл! Ты-то всегда поспеваешь вовремя! — весело воскликнул старец, словно бы мне в упрек.

Он вытащил свиток из клюва своего верного слуги, еще раз, нахмурившись, прочел про себя завещание, а затем, вздохнув, бросил свиток на раскаленные угли. Свиток, потрескивая, стал коробиться и вдруг вспыхнул весь разом, за пару мгновений превратившись в призрачный серый иней, покрывший угли.

— Пусть так же быстро и легко сгорят все его грехи, — сказал старец, а затем обратился к птице: — Карл, ты заслужил начать трапезу первым.

Ворона тут же слетела с его плеча, ухватила с блюда одну из лепешек и, важно отойдя на край стола, принялась ее расклевывать.

— Теперь, вслед за Карлом Великим, можем приступить и мы, — сказал старец, и ничего лучшего для дальнейшего познания Истины, я, признаться, не смог бы придумать в тот час.

Простая гороховая похлебка воодушевила меня более самой вдохновенной проповеди, горячее вино властно повелело моей крови растаять и снова бежать по жилам, и, наконец, я, приняв все происшедшее за самые благоприятные знаки Провидения, стал вытирать со щек побежавшие по ним слезы умиления.

— Монсиньор, готовьтесь провести нынешнюю ночь в компании мертвецов, — сказал старец, замечая перемену в моих взглядах на жизнь. — Опасаюсь, что торговец Боккаччо будет сердится на вас за то, что вы более не сможете принять его приглашение. Отлучаться нельзя, ведь черный или белый конь может появится в любое мгновение, однако ожидание может продлиться долго.

— Я терплю и смотрю, — ответил я старцу, вспомнив кое-что важное из своей румской жизни.

— Крепкие слова, — довольно проговорил старец.

Ни в эту ночь, ни в последующую восставшие из гробов тамплиеры так и не появились за нашим столом, и мне в душу стало закрадываться подозрение, что толпа плясала вовсе не с масками, а с настоящими скелетами. Впрочем, вопросов по этому поводу я решил своему новому «Вергилию» не задавать.

За два дня и две ночи, которые я провел в склепе, едва ли не безотрывно глядя в маленькое зарешеченное окошко, старец появлялся всего два раза, принося еду и новые угли. Он не произносил ни одного слова, и только его ученая ворона, сидевшая у него на плече, трескуче каркала, как только он ступал на порог:

— Откройте двери! Пришел Кар-рл Великий!

В продолжение двух дней из-за надгробных плит доносились до склепа веселые крики и песни, и я думал, что старец снова и снова учит горожан радоваться жизни, объявляя их святыми, освобожденными от всякого страха.

В третий день на кладбище Невинноубиенных младенцев стояло вполне законное для такого места безмолвие.

Чутье подсказывало мне теперь, что именно в третий день должно наконец нечто произойти. С утра до сумерек я до боли в глазах всматривался в туманную пелену, пропитавшую весь эфир от земли до небес, и вот, когда пелена потемнела, я, на миг пред тем отвернувшись и взглянув на алые уголья, заметил посреди темноты белое пятнышко, как бы медленно опускавшееся с небес.

— Белый конь! — невольно прошептал я и, выскочив из склепа, тут же произнес эти слова в полный голос: — Белый конь!

— Монсиньор, вы уже видите белого коня? — изумленно спросил старец, словно бы выросший рядом со мной из-под могильной плиты. — Я чувствую, как под ногами отдается стук копыт, однако всадники еще далеко, их много, а перед нами еще немало глухих стен.

Одно, два, три белых пятнышка трепетали в сумраке перед моими глазами.

— Белые кони! — пробормотал я и потряс головой, пытаясь отделаться от наваждения.

Пять, десять — и уже сотня белых коней приближалась ко мне со всех сторон, легко и бесшумно опускаясь с небес.

У меня закружилась голова, и я едва не повалился на камни, но маленький могильный царь оказался цепким и сильным: он удержал меня на ногах.

— Успокойтесь, монсиньор, — ласково проговорил старец, жесткими пальцами вцепившись в мой локоть. — Вы видите то, что не было запечатлено даже в той памяти, какая была у вас отнята.

Мириады пушинок опускались с небес, покрывая надгробия легкой и приятной для глаз белизною. Я поднял к небу лицо, и белый пух стал опускаться на мой лоб и на щеки, и я чувствовал короткие и холодные прикосновения и думал вовсе не о кладбищенском холоде, а о моей дорогой Фьямметте. Так нежно прикасались к моему лицу раньше только ее прохладные пальцы. Старец ошибся: моя память уже запечатлела нечто очень важное, с чем можно было бы теперь сравнить любое новое, приятное для чувств явление и что, как мне казалось, уже нельзя было отнять у меня никаким, даже самым сильным колдовством. Я невольно провел рукой по лицу и увидел на своей ладони капли простой воды.

— Дождь, — сказал я. — Простой дождь, только падающий на земли из более высоких и чистых сфер.

В ответ на мои слова старец усмехнулся и кивнул. Потом он грустно вздохнул, обводя рукой бескрайнее белое порывало, лежавшее на земле и могильных плитах, и тихо проговорил:

— Великий плащ Ордена. Он покрывает землю и внезапно исчезает вновь. Подобно росе.

— Белый конь! — содрогнувшись, прошептал я, ибо теперь действительно увидел в сумраке приближавшегося всадника на белом коне. — Вот он!

Над всадником тяжело покачивалась на высоком древке орифламма, а следом двигалась едва различимая в темноте многочисленная свита.

— Белый конь! — прошептал старец. — У вас счастливый глаз, монсиньор! Сам король Франции по своей монаршей воле явился в гости к мертвецам! Добрая примета, монсиньор! Теперь нам следует выйти к нему навстречу.

Обогнув полдюжины надгробий, мы втроем с Карлом Великим выступили к «камням покаяния» и остановились у россыпи костей и черепов, покрытых «великий плащом Ордена». Перед нами остановилась целая армия во главе с королем. Облака пара клубились над нею.

Спешу заметить, что к такой важной встрече я уже успел нарядиться, как и старец, в черный макабрский балахон, подпоясанный алой тесьмой, а потому просторный капюшон позволил мне без опаски разглядеть короля, укутанного в пурпурный плащ с горностаевой оторочкой.

Надо мной в седле возвышался довольно одутловатый человек более, чем средних лет, с округлым, бледным и очень гладким лицом. Именно за правильность черт, за редкостную чистоту и гладкость кожи повелителя Франции Филиппа можно было бы назвать красивым. Впрочем, некое совершенство восполняли и его волосы, которые густыми, прихотливо вьющимися прядями выбивались из-под высокой шапки из черного меха. Королевские скулы довольно сильно выпирали, еще больше сглаживая кожу на лице, однако же при том как бы уменьшая королевские глаза, как бы защищая их от излишнего внимания со стороны. Необычайной остроте взгляда, вероятно, и должны были соответствовать только такие, небольшие и защищенные скулами глаза, подобные небольшим бойницам для самой коварной арбалетной стрельбы. Остается добавить только, что все движения короля были медлительны; медлительным было и его дыхание, и, в отличие от резвого пара, вырывавшегося из конских ноздрей и ноздрей королевских подданных, жизненный пар короля вытягивался ленивой струйкой из крохотного отверстия между его губами. Мне показалось, что король Франции, несмотря на явное коварство и явную хитрость, должен быть весьма спокойным и рассудительным человеком.

Правду говоря, никакого внимательного наблюдения за монаршей особой с моей стороны и не было. Образ Филиппа Красивого запечатлелся в моей памяти за одно мгновение, ибо в действительности не успел бы я произнести и трех слов моего нынешнего, столь подробного описания, как уже был бы прерван спокойным, но властным голосом, обращенным к нам, которые проявляя свою искреннюю покорность, преклонили перед монархом колени.

— Ты — пророк с кладбища Невинноубиенных! — изрек над нами монарший глас.

— Ты — король Франции Филипп по прозвищу Красивый! — весьма дерзко, однако же вполне уважительно отвечал ему своим главным, громовым гласом кладбищенский старец.

— Хорошее доказательство дара прозорливости, — усмехнулся король.

Вся королевская свита вместе с конями поддержала своего повелителя верноподданным смехом.

— Мы наслышаны о тебе и твоих еретических проповедях, — продолжал король. — Неужто и вправду не найдется теперь ни одного священника, коему позволено свыше отпускать грехи?

— Отныне Святой Престол, перенесенный в твои владения, будет подчиняться твоей воле, повелитель Франции, — отвечал старец, — и, следовательно, твоей воле будет подчиняться право священников отпускать грехи.

Я заметил, что конь короля вздрогнул и переступил копытами.

— Вот как! — сдерживая некоторую растерянность, проговорил король и обратился к невзрачному человеку в темной одежде, восседавшему на соловом жеребце по правую руку от повелителя: — Вильям, что ты на это скажешь? Нет ли в этих словах еще худшей ереси?

Вскоре я узнал этого человека ближе: то был Вильям Ногарэ, ближайший сановник короля, происходивший из семьи казненных еретиков-альбигойцев, которые не признавали христианской церкви и клеймили подряд всех монахов и священников за порочный образ жизни. Замечу, что именно Вильяму Ногарэ король Франции поручил два самых тяжелых дела в свое правление: арест Папы Бонифация и арест Великого Магистра Ордена Храма вместе с пятнадцатью тысячами рыцарей.

— Ваше Величество, можно ли признать ересь в том, чему должно произойти в видимом мире? — пожав плечами, спокойно проговорил Вильям Ногарэ. — Мир же невидимый находится в ведении Святой Инквизиции. Если этот человек коснется в своих речах мира невидимого, тогда вашей милосердной волей наше недоумение смогут разрешить отцы-доминиканцы.

— Всех, кто приходит на твои проповеди, старик, ты объявляешь святыми, — заметил король. — Разве в твоей власти выпекать святых, как лепешки?

— Я призываю всех стать святыми, не откладывая дело до Страшного Суда, — ответил старец, по моему разумению немного слукавив. — Я лишь повторяю призыв Господа, засвидетельствованный в Писании. Благородный же человек сам, по своей воле и безо всякого повеления свыше, способен стать святым, что прекрасно доказал твой достославный предок, святой король Людовик.

— Говорят также, что ты умеешь изгонять из людей злых духов и исцелять безумцев, — проговорил король Франции со странной улыбкою, истончившей его губы; я назвал ту улыбку «странной», поскольку так и не смог определить, добрая она или злая.

— Когда я говорю одержимому, что он должен быть свят, темный дух не выдерживает веления быть святым и покидает порабощенную им душу, — отвечал старец. — Тогда человек начинает радоваться и плясать от счастья.

— Я вопрошаю тебя, старик, — изгнав с уст улыбку, грозно изрек король, — сможешь ли ты излечить самых отъявленных безумцев, если имя им легион? Сможешь ли ты излечить разом целое княжество безумцев во главе с самым отъявленным безумцем и богоотступником нашего века?

— Приведи их сюда, король Франции, — ничуть не менее грозно ответил старец.

На эти слова Филипп Красивый рассмеялся, и смех его был столь многозначителен, что вся его свита вместе с Вильямом Ногарэ предпочла, напротив, затаить дыхание.

— Сделать это не совсем просто, — отсмеявшись, сказал король. — Мы предпочли бы, старик, чтобы ты последовал в то место, где ограждены от остального счастливого мира эти опасные безумцы, если только твоя сила не иссякнет за пределами этого печального места. Скажешь, что слух об этом верен? Сила иссякнет?

— Твое желание, король, — закон для твоего подданного, даже мертвеца, — проговорил старец, — но я подтверждаю правдивость слуха. Однако в моих силах послать тебе в помощь моего ученика, еще полного жизни. Он станет моими глазами. Укажи дорогу, а безумцев я различу сам.

— Дорога, о которой ты спрашиваешь, ведет на Шинон, — неторопливо проговорил король, пристально глядя на старца.

Черный балахон не шелохнулся, когда старец спустя несколько мгновений заговорил снова:

— Значит, король, ты отправляешь мои глаза прямо в самый крепкий застенок Франции, к Великому Магистру Ордена бедных рыцарей Соломонова Храма.

— Ты — самый великий прозорливец из всех, о которых я слышал, — покачал головой король Филипп. — Но прежде я хочу удостовериться в твоем искусстве врачевания.

— Твоя воля, король Франции, — сказал старец.

Король подал знак, и из длинной свиты, хвост которой терялся в белесой пелене, смешавшейся с зимним сумраком, выступили два всадника. Один из всадников вел второго коня на поводу, и на том коне сидел худощавый юноша. Когда они приблизились, я заметил, что на лице юноши застыла болезненная печаль, а глаза его сверкали огнем некой неутолимой страсти.

— О, такое безумие несомненно зовется любовью! — весело проговорил старец. — Стоит ли теперь излечивать славного юношу от болезни, которую каждый доблестный рыцарь должен преодолеть сам, дабы остаться на всю оставшуюся жизнь вполне здоровым?

— Это любовь, перешедшая в безумие, — довольно хмуро отвечал Филипп Красивый. — Я привез к тебе своего любимого пажа, старик. Я желаю, чтобы на его милых щечках вновь заиграл здоровый румянец. Так окажи любезность своему королю, старик.

— Король, твоего верного пажа, — сказал кладбищенский дервиш, — должно быть, мучает его собственная тень?

Король приподнял бровь и коротко взглянул на своего визиря:

— Вильям, ведь действительно так?

— Доблестный дворянин, которого ты видишь перед собою, досточтимый старец, — с напускною, и я бы даже сказал, шутовскою учтивостью обратился Ногарэ к могильному дервишу, — избрал Дамою своего сердца одну весьма знатную госпожу, однако на одном из турниров эта знатная особа предпочла чрезмерное к себе внимание другого рыцаря куртуазной страсти, более высокого ростом и умудренного годами. С того дня у преданного, но юного дворянина помутилась память и повредился рассудок. Он теперь помнит, будто бы коварная, но прелестная особа протянула свою перчатку ему самому, но как бы старшему годами. Хуже того, с наступлением ночи, «старший» двойник начинает мерещиться нашему доблестному рыцарю по темным углам, и он выхватывает свой меч, чтобы сразиться с двойником в честном поединке. Двое стражников Его Величества уже получили ранения. Такова вкратце эта занимательная, однако весьма хлопотная история.

— Добрый человек, благодарю тебя, — с не менее напускною важностью проговорил старец и коротко поклонился. — Твой рассказ значительно облегчит дело исцеления. По правде говоря, оно представляется мне настолько простым, что я предпочел бы передать его моему ученику. Мне кажется, что с недугом своего ровесника он сможет справиться даже лучше, чем я.

Наступило молчание, и я не сразу догадался, что речь пошла обо мне.

— Разве тебе не известно, старец, что ученик не может стать больше своего учителя? — заметил Ногарэ. — Ведь так сказано в Писании.

— Верно, — согласился дервиш. — Однако тень очень часто превышает размеры своего господина. Ныне как раз тот самый случай, и следует им воспользоваться для исцеления больного, раз вы все считаете этого доблестного юношу таковым.

— Кто твой ученик? — коротко вопросил король.

— Мой ученик родом с Кипра, — сказал старец, еще сильнее смутив меня, но однако же и указав мне выход из положения, — и происходит он из очень древней дворянской семьи. Судьба его оказалась, увы, весьма нелегкой и запутанной.

— С Кипра? — усмехнулся король. — С того самого Кипра, где говорят, что девица, не переспавшая с тамплиером, еще не годится в невесты? С того самого Кипра, где матери предупреждают своих отроков словами: «Бойся тамплиерского поцелуя»?

— Ваше Величество, я не помню, чтобы мать говорила мне такие слова в мои отроческие годы, — заговорил я, собравшись с духом. — Честно признаюсь вам, Ваше Величество, что даже не помню никакого Кипра. Ныне я стою здесь, посреди кладбища Невинноубиенных младенцев, и готов во всем исполнять волю Вашего Величества.

— Однако выговор вполне может считаться кипрским или даже палестинским, — заметил королю Вильям Ногарэ.

Король кивнул, и наши взгляды встретились.

— Вам будет предоставлено место во дворце, — неторопливо и даже вкрадчиво проговорил король и тряхнул головой, отчего с его черной шапки посыпался вниз белый пух.

— Ваше Величество, места вполне достаточно и здесь, — отвечал я.

— Старик, твой ученик хочет сказать, что для лечения потребуется всего одна молитва? — с напускным изумлением вопросил Ногарэ.

— Мой ученик готов исполнить волю короля Франции, — отвечал дервиш.

По моему указанию бледного юношу поставили прямо передо мной. Я вперился взглядом в его глаза и стал намеренно думать о чем угодно, только не о самом лечении и возможной неудаче. «Неудачи быть не может, — заранее решил я, — если, по расчету дервиша, я избавлюсь от всякого страха и попробую на один час сделаться святым». Я долго думал о моей любимой Фьямметте, а затем размышлял о том, что, простившись с нею, наверно опять заснул необыкновенным сном, раз попал на кладбище, куда запросто по вечерам приезжает в гости к покойникам сам французский король.

В таких размышлениях я провел половину часа, а, может статься, целый час. Сумерки густели, и, когда я почти перестал различать лицо юноши, стражники короля окружили нас потрескивавшими факелами.

Тогда, в тревожном свете факелов, я увидел, что все лицо юноши покрыто каплями влаги, и подумал, что, наверно, он уже плачет от усталости. Мне захотелось пожалеть его, но я подумал, что жалеть ни в коем случае не полагается, иначе все надежды старца на своего ученика пойдут прахом.

«Доблестный дворянин не может плакать, — заключил я, видя, как он мучительно жмурится и роняет одну за другой слезы. — Он, как и я, нестерпимо захотел спать. Еще немного, и мы повалимся друг на друга. Пора завершать это надувательство».

Не сводя глаз с влюбленного безумца и не обращаясь ни к кому определенно, я, насколько мог властно, повелел:

— Дайте ему меч!

По короткому порыву теней и по тому, как болезненно искривились губы безумца, я определил, что ему в правую руку вложили рукоятку меча.

— Отвечайте на три вопроса, сударь! — в полный голос приказал я.

— Да, мессир! — едва живым голосом ответил юноша, чем подтвердил то, что я пока еще не совершил ошибки.

— Вопрос первый! — изрек я. — Вы видите меня теперь перед собою?

— Да, мессир, — был покорный ответ.

— Вопрос второй! Вы видели меня когда-либо раньше?

— Нет, мессир, — был столь же покорный ответ.

«Если я сумею задать и третий вопрос, — мелькнула у меня в голове мысль, — значит, из меня и вправду выйдет искусный джибавия, целитель безумия».

В продолжение этой мысли моя правая рука успела неторопливо размахнуться, затем — прицелиться, и, как только, покончив со всеми мыслями, я отдал ей последний приказ, она изо всей имевшейся в ее мышцах силы, закатила моему безумному дворянину увесистую оплеуху.

Юноша отшатнулся, факелы вздрогнули, а меч взлетел над моей головой.

— Вопрос третий! — сорвав голос, выпалил я. — Вы дали слово ответить! Слово благородного человека!

Юноша окаменел.

— Вопрос третий! — уже с должным спокойствием произнес я. — Если вы меня никогда не видели раньше, откуда вам известно, что ударил вас именно я?

Юноша остался передо мной бездвижным изваянием.

— Погасите факелы! — повелел я. — Немедленно погасите факелы!

Тьма обрушилась на нас и поглотила обоих. Я затаил дыхание.

Миновало одно мгновение, потом миновало второе. Так, возможно, миновала половина той необыкновенной ночи.

И вот, наконец, я услышал донесшийся из темноты шепот:

— Благодарю вас, мессер ! Благодарю вас! Мне уже лучше. Мне стало гораздо лучше.

— Вы уверены в своих силах, сударь? — столь же тихо и при том весьма участливо проговорил я, успев вытереть с лица горячий, как факельная смола, пот и возблагодарить Господа за то, что Его волею я остался-таки живым и невредимым.

— Да, мессер, — прошептал юноша. — Вы избавили меня от страха.

— Теперь свет станет весьма уместен, — сказал я, решив, что настала пора немного погордиться своей находчивостью.

Факелы вновь вспыхнули передо мной и выстроились длинной цепью, освещая королевскую свиту, которая едва не на целую милю вытянулась позади своего повелителя. У меня появилось предчувствие, что один из факелов уже освещает уготованное мне а, может быть, и могильному старцу, место в свите.

Я увидел, каким решительным жестом паж вытер капли влаги, покрывавшие его лицо, и как преданно посмотрел он на своего короля, заговорив наконец живым и звонким голосом:

— Мне стало гораздо лучше, Ваше Величество!

Король коротко переглянулся с Вильямом Ногарэ, и тот ответил важным кивком.

— Что ты скажешь на это, Карл? — раздался у меня за спиной голос дервиша.

— Кар-рл Великий пришел! — громко протрещала ворона. — Откройте двери!

На лице юноши появилась изумленная улыбка. Он растерянно огляделся по сторонам, а затем, к моему окончательному облегчению, убрал меч в ножны.

— Король, твой паж выздоровел, — сказал кладбищенский пророк. — Для него наступила добрая ночь. Теперь он не опасен ни для себя самого, ни для собственной тени.

— Чудо! — донеслось из королевской свиты тихое слово.

— Чудо! Чудо! — шепотом вторили другие голоса.

Паж подошел к королю, и тот, чуть наклонившись с коня, пригляделся к лицу своего любимца и ласково потрепал его за щеку.

— Теперь я вижу, старик, — проговорил король, коротким жестом указывая пажу на его обычное место в своей свите, — теперь я вижу, что твоего ученика можно отправлять послом в страну безумцев вместе с твоей ученой вороной. — И обратившись ко мне, король вопросил: — Назови свое имя, искусный целитель любовной горячки.

— Мне не известно мое имя, Ваше Величество, — признался я, не опуская глаз. — В том-то все мое несчастье.

— Сообщение полностью подтверждается, Ваше Величество, — раздался голос Ногарэ, приложившего немалый труд, чтобы сдержать волнение. — Действительно, ночь оказалась доброй, Ваше Величество.

— В таком случае мы сможем отплатить этому искусному целителю за его добрую услугу не менее доброй услугой, — таинственно улыбаясь, неторопливо проговорил король. — Вильям, известен ли тебе человек родом с Кипра, молодых лет, умеющий исцелять безумие и к тому же не ведающий своего настоящего имени?

— Да, я слышал о таком, Ваше Величество, — с не менее таинственной улыбкой на губах, сказал Ногарэ. — Он пришел. Он стоит перед вами, Ваше Величество. Не кто иной, как молодой граф де Ту.

Я обомлел, несмотря на то, что всем случившимся со мною чудесам уже давно потерял всякий счет.

— Граф де Ту?! — воскликнул я и невольно обернулся на старика.

Тот очень ласково улыбнулся мне, потом медленно опустил веки, как бы подтверждая поразительные слова Ногарэ и при том указывая мне во всем подчиняться обстоятельствам, а спустя пару мгновений вновь открыл глаза.

— Граф де Ту? — нарочито удивился король. — И все? Но где же имя?

— Полного имени не упоминалось ни в одном сообщении, — сказал Ногарэ.

— Какая досада! — покачал головой король. — Я-то думал, что мы сможем отплатить графу сполна. Однако я полагаю, что дело поправимо. Итак, граф, — обратился он ко мне, — мы рады приветствовать вас в наших владениях. Нам кое-что известно о необычайной судьбе вашего рода и вас самих. Нам известно, что заставило вас избрать столь необыкновенный путь и какие ужасные опасности подстерегали вас в дороге. Но теперь главному свидетелю по делу о богоотступнических деяниях Ордена Соломонова Храма страшиться нечего. Отныне он поступает под личную защиту короля Франции.

«Может ли старик быть предателем? — не добавляя к тому волнению, что уже наполнило мою душу, ни капли сверху, спросил я самого себя и тут же самому себе решительно ответил: — Будь он кем угодно, а только обстоятельства, конечно же, находятся во власти той самой, невидимой силы, цели которой не известны никому из проводящих эту „добрую“ ночь посреди кладбища».

Признаюсь, что я опять думал только о своем собственном наследстве, судьба же Ордена тамплиеров волновала меня в те мгновения меньше всего.

— Ваше Величество, — обратился я к королю. — При всем моем желании я не уверен, что смогу стать истинным свидетелем. У меня отнято не только имя, но и память.

— Нам известно, граф, — продолжал король, — что ваша память хранит главную тайну Ордена, потому-то она, ваша память, и была запечатана, подобно самому ценному сокровищу казны. Нам известно также, граф, что ваша память может быть открыта с помощью особого ключа, коим является некое тайное слово. Это слово пригодно к использованию в качестве ключа только один раз, как если бы ключ был отлит изо льда, а замок был бы горяч, как живое человеческое тело. Тайное слово известно Великому Магистру Ордена, и он дал мне обещание произнести его. Дорога на Шинон очищена для вас от всех встречных. На этой дороге вас будет охранять целое войско. Мы желаем, чтобы вы отправились немедленно, но, разумеется, предварительно переодевшись в нечто более соответствующее вашему дворянскому достоинству и еще далеко не оконченной жизни.

— С великой радостью исполню волю Вашего Величества, — сказал я, кланяясь и действительно испытывая некое подобие радости: разоблачение тайны приблизилось, вроде колодца в пустыне, до края которого уже легко было дотянуться рукой. — Однако прошу у Вашего Величества позволения проститься перед дорогой со своим Учителем.

— Прощайтесь, граф, — разрешил король, поворачивая своего коня и вместе с ним приводя в движение всю свою свиту, а вместе со свитой — вереницу трескучих факелов. — Хотя, как говорят, уходя с кладбища, не следует оглядываться назад.

Я повернулся к могильному дервишу и увидел, что его черный балахон совсем побелел от падавшего с небес холодного пуха, и, если бы не продвигалась мимо нас долгая вереница факелов, я уже и не различил бы в темноте маленькую неподвижную фигуру. На правом плече старца восседал Карл Великий, невозмутимо отряхивая крылья.

— Учитель, — обратился я к старцу, едва не произнеся это священное слово на арабском наречии. — Скажи мне: то, что я теперь вижу своими глазами, происходит во сне или наяву? Сам король Франции со всеми своими придворными является на кладбище, в гости к загадочному старику, к которому он вполне мог бы выслать комиссара инквизиции. Не так ли? Ведь и ты, Учитель, опасался черного коня.

— Ваша новая память, монсиньор, не только успела пробиться из семени, но уже приносит первые добрые плоды, — ласково произнес старец, но его ласковую улыбку я мог только вообразить, поскольку края капюшона затеняли все его лицо. — То, что первым появился белый конь короля, наилучшим образом доказывает ваше право называться истинным посланником Удара Истины.

— Насколько я могу догадаться, на заднем дворе королевского замка растет дерево, в которое изредка попадают стрелы с важными сообщениями, — вслух подумал я.

— Возможно, есть особый вид плодовых деревьев, из которых порой произрастают оперенные прутики, — посмеиваясь, ответил мне могильный дервиш. — Однажды, монсиньор, некий честный человек шел по улице в позднее время и вдруг увидел, что ему навстречу приближаются какие-то люди, тихо между собой переговариваясь. Он очень испугался, подумав, что они могут оказаться грабителями и, перепрыгнув через ближайшую ограду, упал в канаву, полную воды и грязи. Там он и остался лежать, затаив дыхание и в ужасе замечая, что встречные тоже стали перелезать через ограду. И вот они окружили несчастного, склонились над ним и спросили: «Добрый человек, не грозит ли тебе какая-либо опасность, от которой ты решил скрыться в этом неприглядном месте, и не можем ли мы оказать тебе какую-нибудь посильную помощь?» Тот же с облегчением вздохнул и ответил им так: «Видите ли, добрые люди, случилась довольно непростая история: я попал сюда из-за вас, а вы попали сюда из-за меня».

— Теперь я почти готов поверить в то, что сам король Франции вынужден быть моим следующим провожатым к Великому Мстителю, мстящему не кому-нибудь, а самому королю за весь арестованный им Орден тамплиеров, — самым тихим шепотом проговорил я, надеясь, что топот коней заглушает мои слова.

— Монсиньор, вам пойдет на пользу узнать, что именно с кладбища Невинноубиенных младенцев донеслось до королевского Дворца пророчество о том, что король Филипп сменит прозвище, став Святым. Он поведет святое во всех отношениях воинство, дабы, сокрушив Рим, собственными руками воздвигнуть истинный Святой Престол посреди Иерусалима, освобожденного им от неверных.

— Теперь я уже не сомневаюсь в том, что король Франции явился к тебе наяву, Учитель, — только и оставалось признать мне.

— Во всяком случае, если кому и снится ныне приятный сон о посещении кладбища Невинноубиенных младенцев, так — только самому королю, — весело сказал могильный дервиш.

Между тем, его самого стала окутывать темнота, а стук копыт за моей спиной начал стихать. Обернувшись, я увидел, что уже вся королевская свита прошла мимо нас, и только один всадник остался на месте, держа за поводья второго оседланного коня.

— Поторопитесь, монсиньор, — сказал из темноты парижский дервиш. — Если король этой страны спросит вас, почему вы задержались, сообщите ему, что пророк с кладбища Невинноубиенных научил вас, как превратить всех рыцарей Соломонова Храма в святых. Ведь только святые должны составить королю отборное войско рыцарей, принявших обет Креста, для последнего похода в Святую Землю.

— Неужто и вправду я смогу превратить их в святых, дабы мне самому поверил король? — вопросил я.

— Монсиньор уже забыл о Великом Мстителе и его миссии? — нарочито удивился старец. — А также и об истории человека, который прятался в грязной канаве от грабителей?

— Учитель слишком рано похвалил мою новую память, — признался я, — ибо его ученик успел забыть и о третьем: о тайном слове, которое должно раскрыть его исконные воспоминания, а тем воспоминаниям, вероятно, и полагается подсказать ученику, каким способом можно восстановить святость истинных рыцарей Храма. Таким образом кольцо замкнется.

Невольно я прибавил еще два слова:

— Кольцо Змеи.

— Монсиньор, — донеслось до меня из темноты, и я, с великим трудом приглядевшись, увидел, что старец опускается передо мной на колени.

Тут я почувствовал могильный холод на сердце и сказал:

— Учитель, пощади меня. Поднимись с земли.

Я ничего не услышал в ответ, да и самого дервиша больше не мог различить во мраке. Тогда я повернулся прочь и подумал, что старец, сделав свое дело, уже соединился с Единым и слился с холодом могильных плит, подобно истинным джибавиям, которых я некогда видел лежащими на белом мраморе посреди площади в Конье.

Садясь на коня, я услышал хлопанье вороньих крыльев, однако стук копыт о твердую землю тут же заглушил те эфирные звуки.

Двигаясь по сумрачной дороге к крепости Шинон, я старался не думать ни о чем. Более же всего старался не размышлять о трех предметах: о своей родственной связи с графом Робером де Ту, о возможной родственной связи с ним же трактатора Тибальдо Сентильи (я весьма часто вспоминал о нашем внешнем сходстве) и, наконец, о том, где мне суждено повстречать Великого Мстителя и кто таковым окажется.

Подобно мрачной гряде неприступных скал, постепенно вздымались передо мной стены и башни крепости Шинон. К восходу солнца они поднялись из-за окоема земной тверди до стремян скакавших впереди меня всадников, к полудню доросли до их тускло поблескивавших наплечников, а на закате дневного светила обтесанные обрывы той цитадели уже возвышались над моими грозными стражами темной вавилонской громадой, превращая их всех из геркулесов в неприметных карликов.

Мне делалось зябко — скорее от робости, чем от крепчавшего к вечеру холода, и я все плотнее укутывался в роскошную меховую накидку, отороченную русскими куницами, и все ниже надвигал на глаза и уши большую меховую шапку. На ближних подступах к Шинону в руках сопровождавших меня воинов, как и в прошлую ночь, вспыхнули трескучие факелы, и я невольно обернулся назад: за моей спиною двойная вереница тревоживших душу огней неисчислимо растянулась едва ли не до самого Парижа. Это зрелище придало мне, посланнику Удара Истины, столь почетно принятому на французских землях, немного бодрости и немного мужества.

Небо очистилось, но звезд я успел насчитать не больше дюжины, поскольку башни Шинона уже затмили надо мною едва не весь небосвод.

Впереди нас, в сумраке, тяжело заскрипели цепи, и те железные звуки соединились в хоре со звуками иного, с неимоверным напряжением движимого железа, звуками, гулко отдававшимися в пещерной пустоте. Проехав сквозь холодный вертеп, мерцавший лживыми звездами подземной влаги, я очутился в лабиринте внутренних дворов цитадели.

— Монсиньор, вам — к башне Кудрэ! — услышал я рядом с собой хриплый от холода голос, и рука провожатого, взяв под уздцы моего коня, повела его в сторону от факельных огней, прямо к настоящему вавилонскому столпу.

При взгляде от подножия этой рукотворной скалы можно было подумать, что своей вершиной она дерзко передавила не одну сотню звезд на Божественном своде. Вновь напоминая своим жутким пением о вечных оковах Тартара, заскрипели и застонали неподъемные засовы и решетки; затем передо мною, в устье узкой пещеры, появился огонек, заключенный в тюремную лампу, и, следуя за ним, я двинулся вверх по широкой спирали из гранитных ступеней.

Итак, поднявшись кругами на неизвестную высоту, от восхождения на которую, признаюсь, у меня заломило икры, я оказался перед освещенной огоньком дверью, что была окована железным переплетом толщиною в два пальца. Увидев меня, недовольно, подобно церберам, но, вместе с тем, и покорно заворчали вековые замки. Затем, лязгнув, разъединились петли. И вот, наконец, освобожденная от всех печатей дверь тронулась и открыла мне вход в «святая святых» великого королевского каземата.

Оттуда, из самого мрачного и недоступного застенка Франции, на меня дохнуло живое тепло, и только это приятное тепло простого домашнего очага немало изумило меня, все же остальное ничуть не изумило, ибо увидел я именно то, что и ожидал увидеть.

Я увидел алое тамплиерское «тавро» на белом поле, освещенное двумя масляными светильниками и жаркими углями, багряно сиявшими на широкой жаровне, что была воздвигнута посреди темницы на железном треножнике.

Я увидел белый тамплиерский плащ, образ духовной чистоты, покрывавший плечи и спину грузного, согбенного человека, который неподвижно восседал на невысоком резном креслице с округлыми подлокотниками.

Я сделал два шага внутрь этого скорбного жилища, и дверь неторопливо заскрипела за мною, как бы радуясь, что теперь может удержать хоть до скончания века уже не одного, а двоих важных пленников.

Впрочем, здесь еще оставался и некий третий, тень коего я приметил с порога и тоже ничуть не удивился, понимая, что такая знаменательная встреча не обойдется без королевского соглядатая; но то была только тень, способная просочиться через любую щель и под любую дверь.

Некоторое время я заворожено смотрел на белое тамплиерское поле, запечатленное алым тавром, и наконец решился произнести первые слова.

— Монсиньор Великий Магистр, — трепеща душою, однако же твердым, как мне показалось, тоном выговорил я.

— Монсиньор Посланник Удара Истины, — услышал я в ответ приветствие, произнесенное глухим старческим голосом, и это приветствие поразило меня, поскольку вслед за франкским «монсиньором» последующие три слова были произнесены на особом арабском диалекте, которым пользуются в крайних случаях только ассасины и который вдруг оказался мне понятен.

— Я пришел, господин! — трепеща уже и душою, и голосом сказал я на том же тайном наречии и протянул вперед левую руку, обнажая ее до локтя.

Великий Магистр Ордена бедных рыцарей Соломонова Храма Жак де Молэ медленно повернулся на своем сиденье, и я увидел перед собой седобородого старика со страдальческим, изможденным лицом и ярко блестевшими глазами.

Я совершил низкий поклон и прошел вперед и в бок еще несколько шагов, чтобы Великий Магистр мог видеть меня перед собой, не прилагая к тому более никакого труда.

Он долго приглядывался ко мне, и его дряблые веки часто вздрагивали, словно ему было трудно удерживать их. Его светлые, и я бы сказал, выцветшие от сумрака, глаза блестели старческими слезами, не проливавшимися на щеки.

Признаюсь, я испытал сильную жалость к этому величественному и мощному в плечах старику, но и уже обветшавшему, подобно изъеденному временем и всякими несносными паразитами дубу. Все возможные усилия я приложил, чтобы никак не выдать своих чувств.

Великий Магистр, казалось, даже не взглянул на священный кинжал, притороченный к моей левой руке.

— Господин мог не исполнять обета, — тихо проговорил он на языке ассасинов, — ибо и ныне, и на восходе грядущего дня Удар Истины уже не достигнет цели.

— Господин, — прошептал я в ответ, холодея и душою, и телом, — многое осталось не известным для меня.

— Он не сдержал слова, — сказал Великий Магистр и, крепко стиснув подлокотники своего низкого сиденья, повторил: — Он не сдержал слова и будет проклят во веки веков.

— Кто, господин? Кто? — настойчиво вопросил я, чувствуя как свинцовая тяжесть сдавливает мое сердце.

— Великий Мститель, — изрек Великий Магистр, и вековые камни застенка просели под моими стопами, и глубокие трещины разбежались по вековым камням от моих стоп.

— Мой господин! — едва дыша, пролепетал я. — Но кто он, скажи, кто он, Великий Мститель?

Каждое из слов, изреченных Великим Магистром, своею тяжестью могло окончательно проломить гранитный пол под моими ногами и сбросить меня в темную бездну.

— Филипп от Капетингов, — неторопливо и спокойно раскрыл тайну Великий Магистр, — по прозвищу Красавец, король Франции.

Я провалился и стал падать в бездну вместе со всеми огнями и жаровней, полной багровых углей.

— Всемогущий Боже! — не выдержав больше ни яви, ни сна, вскричал я, уж не помню на каком наречии. — Нет! Нет, господин мой! Не может так быть!

Даже теперь я не вполне понимаю причину охватившего меня в те мгновения отчаяния. Почему бы в самом деле, отдавшись на волю Провидения, не принять было мне за Великого Мстителя кого угодно — хоть короля Филиппа Красивого, хоть пернатого Карла Великого?

Однако я продолжал упорствовать и воскликнул еще раз:

— Нет, господин мой!

— Филипп от Капетингов, — смиренно и скорбно повторил Великий Магистр Ордена тамплиеров. — По праву предания и по праву священной вести Филипп от Капетингов был избран Верховным Капитулом Ордена и наречен Великим Мстителем. Но вот, он не сдержал обета.

— Господин мой! — опомнившись, обратился я к Великому Магистру и вновь протянул к нему левую руку с привязанным к ней маленьким кинжалом. — Но ведь король как Великий Мститель не принял из моих рук Удара Истины!

— Удар Истины является всего лишь знаком тайной власти, перед которым преклоняются даже ассасины, — отвечал мне Великий Магистр тамплиеров. — Разумеется, Великий Мститель не принял Удара Истины, раз я ничего не сказал ему об этом знаке. У меня было дурное предчувствие, и я решился помолчать до поры. К несчастью, предчувствие оказалось вещим, так что не потребовалось даже обращаться за ответом к…

Тут старый предводитель рыцарей Храма осекся и тревожно сверкнул глазами.

«Есть еще главная тайна Ордена», — подумал я.

— Теперь Посланник может оставить Истину на этих горячих углях, более она не потребуется, — добавил к своим словам Великий Магистр еще несколько слов на ассасинской тайноречи.

Я взглянул на раскаленные углы и вспомнил вдруг о храбром римлянине Муции Сцеволе, который, дабы доказать врагам римскую стойкость, положил на угли собственную руку, сжатую в кулак, и бесстрастно терпел до тех пор, пока рука не превратилась в такую же обугленную головешку.

— Господин мой, — обратился я вновь к Великому Магистру, — когда высыхает река, останавливается мельничное колесо, а когда останавливается колесо, замирает и жернов. Движение должно прекратиться во всех частях механизма. Если, подобно падшему ангелу, Великий Мститель отрекается от священного обета, а Великий Магистр, еще только предчувствуя последствия, заведомо утаивает от него ключ, открывающий замок власти, то и Посланник отказывается расстаться с ключом.

Предводитель тамплиеров приподнял голову и вновь пристально посмотрел мне в глаза. Невольно я приблизился к нему еще на один шаг, чтобы старик мог разглядеть меня без напряжения.

— Что тебе нужно, господин? — глухо произнес он по-ассасински.

— Я — третье существо, которое по праву предания и по праву священной вести обязано знать причину беды, — вполне дерзко заявил я.

— Пожалуй, что так, — произнес старик на франкском и вновь прибавил на чужом и тайном наречии: — Но что желает знать господин?

— Почему Филипп от Капетингов? — высказал я свое первое недоумение.

— Еще недавно он был другим человеком, уверяю тебя, господин, — сказал мне Великий Магистр. — Подобно царю Саулу, он еще накануне безумного отречения проявлял великие порывы души.

— Поверить в это трудно, — столь же дерзко заметил я.

— Трудно, — кивнул Великий Магистр, — но словам крестного отца любимого сына короля поверить не грех.

— Кто же этот крестный отец? — проявил я поразительную недогадливость, изумившую Великого Магистра.

Дабы мне не краснеть, он учтиво промолчал.

Наш дальнейший разговор длился весьма и весьма продолжительное время — до тех самых пор, пока толстая оконная решетка не проступила на мутной белизне рассвета, и, чтобы в сей хронике, повествующей об удивительных событиях моей жизни, перечень моих бесчисленных вопросов к Великому Магистру Ордена Храма не занял чересчур обширного места, я намерен изложить наш разговор в виде как бы отдельного рассказа моего знатного собеседника.

Если слова Великого Магистра, изреченные на птичьем ассасинском языке перевести на франкский, понятный большему числу смертных, то получится примерно следующее: