"Взлет и падение короля-дракона" - читать интересную книгу автора (Абби Линн)

Седьмая Глава

Хаману отослал их от себя — всех: Виндривера, Энвера, Павека, мириады рабов и темпларов, поддерживавших работу дворца, и удалился в свой кабинет, чтобы подготовить компоненты и составить заклинание невидимости, которое было нужно, что увидеть своими собственными глазами тюрьму того, кто создал его и — еще более важно — суметь вернуться обратно.

— Масло, О Могучий Хозяин? — прошелестел Виндривер из самого темного угла комнаты, в котором Хаману работал в тиши ночи.

Подвалы под дворцом были затоплены. Для сохранности их содержимое поспешно перенесли в верхние комнаты, так что в обычно строгом и упорядоченном кабинете Хаману царил хаос. Сокровища, накопленные за долгие годы, лежали сомнительными качающимися пирамидами. Затененная фигура Виндридера почти затерялась среди других бесчисленных теней, и Хаману не стал терять концентрацию, чтобы взглянуть на своего старого врага.

— Неужели ты действительно веришь, что масло из яиц красноглазой птицы-рок защитит тебя от твоего создателя?

— …девять сотен восемьдесят, девять сотен восемьдесят один… — сквозь стиснутые зубы ответил Хаману.

Мерцающие капли, черные как небо в полночь и блестящие как жемчужины, падали из полированной порфировой бутылочки, которую он держал над обсидиановым котлом. Четыре столетия назад он сам добыл это масло из красноглазой птицы. Это масло обладало огромным магическим потенциалом — он только начал его изучать — но он не ожидал, что оно защитит его от первого волшебника.

Ничто, кроме собственного ума и всего счастья этого мира не в силах защитить последнего Доблестного Воина от Раджаата.

— Ты дурак, О Могучий Хозяин. Сдаться и жить с этим. Стать драконом. Любой дракон лучше чем Раджаат на свободе. Ты же не сможешь одновременно сражаться и с Раджаатом и с другими Доблестными Воинами.

— …девять сотен восемьдесят восемь, девять сотен восемьдесят девять…

Неспособный ни вызвать вспышку Хаману, ни отвлечь его от стряпни чего-то загадочного на столе перед ним, Виндривер обратил внимание на окружающий их беспорядок. За исключением язвительного голоса и вспышек гнева, тролль никак не мог повлиять на мир живых. Это было его защитой — он мог незамеченным проскользнуть через любые, кроме самых мощных, заклинания, включая те, которыми Хаману установил в этой комнате. Это же было его вечным разочарованием.

Покрутившись по комнате, Виндривер потряс пыль и поднял в воздух из теней несколько пылевых демонов. Одной рассеянной мыслью Хаману успокоил воздух, и отсчитал девять сотен девяностую каплю масла. Демоны исчезли.

В кабинете был еще один стол, ничем не загромжденный, на нем лежали только принадлежности для письма и два листа прегамента: один чистый, а второй уже исписанный. Это привлекло любопытство Виндривера, как естественный магнит привлекает к себе железо. Воздух над столом вздохнул. Уголки исписанного листа затрепетали.

Хаману представил себе большой палец в центре листа. — … девять сотен девяносто четыре, девять сотен девяносто пять…

Подхваченное небольшим вихрем медное перо прокатилось по краю стола и с шумом ударилось о пол. Лист пергамента остался там, где лежал.

— Воспоминания, О Могучий Хозяин? — шелест прекратился. — Оправдания? Защита?

Обвинения Виндривера входили в спину Хаману как ледяные ножи. Лев из Урика нес на себе личину человека в своем кабинете, где никакие иллюзии были не нужны. Тем не менее движения человека, жесты человека, походка человека — его сознание знало все это лучше движения любого другого существа. Он пожал иллюзорными плечами под иллюзорной шелковой рубашкой и продолжал свой счет.

— Чем тебя приворожил этот уличный червь, сирота, О Могучий Хозяин? Ты вроде крепко привязал его к себе золотой цепью, и тем не менее жалуешься на его непонимание?

— …одна тысяча… одна тысяча один…

Хаману опустил бутылочку на стол и, взяв ковш из ребра инекса, размешал жидкость в котле. По поверхности вязкой смеси пошли пузыри. Обе свечи в кандлябре над головой Хаману потухли с дружным шипением, оставив за собой запах давным давно умерших цветов. Угольная жаровная тускло пылала под котлом, но когда Хаману помешал во второй раз, бледное сияние пошло уже из самого котла.

— Я обратил внимание на твоего Просто-Павека, Павека — высшего темплара, Павека — друида. Его шрамы заходят очень глубоко, О Могучий Хозяин. Он заходят в твое сердце, и в сердце любого маленького создания.

— Павек умный человек.

— Он слишком молод.

— Он смертный.

— Он слишком молод, О Могучий Хозяин. Он не может понимать.

— А ты стар. Разве твой возраст сделал тебя умнее?

— Во всяком случае умнее тебя, Ману. Ты никогда не будешь взрослым.

Ману. Значит тролль прочитал самый верхний лист пергамента, где было написано имя, но ведь он знал о Ману на протяжении столетий, или нет? Виндривер в целом знал историю Льва, но сам Хаману знал о тролле очень мало. Для чего ему надо знать о призраке?

Убрав ковш к левой руке, правой Хаману потянулся к самому обыкновенному на вид кожаному кошельку, лежашему на столе. Он вынул оттуда щепотку мелкого порошка, земляного цвета, и рассыпал его крупицы по кипящей поверхности котла. Там, где падала крупинка, вспыхивало пламя.

Блестящие черные волосы Хаману заплясали от жары. Он сказал слово; в то же мгновение языки пламени замерли в воздухе. Волосы опять опустились на шею; его иллюзия поддерживалась сама собой, без помощи мысли. Через несколько мгновений издалека донеслись плач и вопли, кто-то рыдал очень далеко от кабинета. Пламя мигнуло, погасло и Хаману опять помешал ковшом в котле.

— Ты зло, Ману.

— Это ты так говоришь.

— Да, я так говорю. А ты слышишь меня?

— Я слышу. Ты, в свое время, не делал ничего другого.

— Я не волшебник, — негодующе воскликнул тролль.

— Только благодаря случайному стечению обстоятельств. Раджаат сделал тебя раньше, чем он сделал меня.

— Что б он был проклят! Не мы начали Очистительную Войну.

— И не я. Я только закончил ее. А разве ты закончил бы ее по-другому? Разве ты смог бы остановить свою армию, пока был жив хотя бы один мужчина, женшина или человеческий ребенок? Разве ты смог бы остановить сам себя?

В воздухе повисла тишина.

Над кипящим в котле варевом появился радужный пузырь. Он быстро раширился, потом вырос в высоту: ядовитый радужный пузырь высотой в человека. Потом пузырь лопнул, окутав Хаману неприятно пахнувшим туманом. Шелк его иллюзорной рубашки завял, открывая черную драконью плоть его настоящей формы. Сдавленный смешок пришел из угла кабинета, потом иллюзия восстановилась.

Хаману опять взял в руку ковш, сделанный из кости иникса, сделал им круг, постукивая по краям котла, потом бросил его в жидкость. Предпоследний компонент на месте. Над котлом, не касаясь его, повисла синяя полусфера, ядовитая и живая. Потирая человеческими пальцами человеческий подбородок Хаману изучал ее поблескивающие синие искорки, скрывая очень человеческую хмурую усмешку.

Похоже, все в порядке. Поднявшееся варево, мерцающий свет, еще не выветрившийся запах — все, как он рассчитывал и как предсказали его вычисления. Но любые предсказания могут быть ошибочны, катастрофически ошибочны, если заклинание пойдет вразнос.

Раджаат, создатель как волшебства, так и Доблестных Воинов, написал грамматику заклинаний еще в своей собственной молодости, задолго до того, как начались Очистительные Войны. С того времени мало что было добавлено к волшебным книгам, да и то вписано кровью: предупреждения тем, кто пытался повторить эксперимент и неудачно. Заклинание невидимости, которое придумал Хаману, было опасно и непроверено. Оно существовало только в его воображении. Скорее всего он выживет даже в случае ошибки, но как раз сейчас просто выжить было недостаточно.

Все еще хмурясь Хаману отошел от стола. Он остановился около кучи вещей, ничем не отличающейся от других, и зацокал языком. Прежде, чем Виндривер успел сказать что-нибудь ядовитое, из кучи высунулась голова ящерицы. Встав на колени Хаману взял ее в руку.

Ящерица, критик, была большой и старой, для своего рода. Ее когда-то блестящие много-красочные чешуйки выцвели, превратились в еле заметные, слегка окрашенные полоски. Ее движения были медленны и осторожны, тем не менее она без колебания приняла палец Хаману и взобралась через его ладонь на предплечье. Ее ноги скрылись из вида, так как она обвила ими настоящую плоть Халану, внутри иллюзии.

— Ты удивляешь меня, — пробормотал Виндривер из угла.

Хаману дал возможность замечанию тролля упасть в пустоту, хотя он, тоже, был поражен, услышав что-то похожие на восхищение в голосе своего старого врага. Он был зло и принимал это. Тысячи раз тысячи судов выносили приговоры Льву из Урка. Он сделал тысячи ужасных дел, потому что они были необходимы. Он сделал намного больше, потому что ему было скучно, требовалось развлечение и надо было отдохнуть. Но его зло было такой же иллюзией, как его человеческая личина.

Король-Лев не мог сказать, что видит ящерица своими глазами. Ее сознание было слишком мало, слишком отлично от него, чтобы он мог войти в него. Ученые считали — и доказали — что критики не живут в домах, где живет зло. Они выбирали смерть, если ворота такого дома закрывались за ними, не давая им выйти. Из доказательств ученых, сделав маленьких шаг, следовало, что критики не выносят присутствие зла рядом с собой, и, естественно, что критики и Лев из Урика вместе быть не могут, никак.

Тем не менее во дворце никогда не было недостатка в этих обычно одиноких созданиях. Только для них в каждой комнате стояли мелкие тарелки лучшего меда — и даже здесь, среди ядовитых компонентов заклинаний, или на крыше, под неиспользуемой кроватью Хаману.

С критиком вокруг предплечья Хаману вернулся к рабочему столу, сунул пальцы в тонкую изящную тарелку и предложил рокошный ужин своему компаньону. Темный язык мелькнул, пробуя подарок, затем мельнул второй раз, после которого мед исчез. Широкий зевок обнажил беззубые десны ящерицы, потом усыпанный крапинками подбородок опять устроился на предплечье Короля-Льва, греясь в волнах тепла, идущих от неестественного тела.

Согнув палец, Хаману осторожно провел им по треугольному черепу критика и его узким бокам. Склонившись над ним, он прошептал только одно слово: «Раджаат», и добровольно открыл свое сознание ящерице, как многие совершенно недобровольно открывали свои сознания ему.

Критик поднял свою голову, мелькнул язык — как если бы мысли были сладким медом, разлитым в воздухе. Медленно он напряг свои ноги, повернулся, и пополз к ладони Хаману, которая висела над голубой полусферой, накрывавшей мерцающий котел.

Тень пала на руку Хаману. — Это не необходимо, Ману.

— Зло не заботится о необходимости, — оборвал его Хаману. — Зло служит делу, так как добро этого не умеет. — Его самого удивила горечь, прозвучавшая в этих словах. Он думал, что его больше не волнует, что думают о нем другие но оказалось, что и это иллюзия. — Оставь меня, Виндривер.

— Я вернусь в Ур Дракс, О Могучий Хозяин. Там нет ничего, что бы ты мог узнать сверх того, что узнал я — и без малейшего риска.

— Иди куда хочешь, Виндривер, но иди.

Критик прыгнул в котел. На мгновение кабинет погрузилась в полную темноту. Когда свет вернулся, он шел только из жаровни. Поверхность варева была атласно-гладкая; как тролль, так и критик исчезли.

С сомнениями и опасениями, которых он обычно не ощущал, Хаману поднял котел. Затем он опустил его внутрь окованного железом сундука, на поверхности которого были вырезана слова из языка, который был забыт задолго до того, как родился Раджаат. Потом Хаману запер сундук с сине-зеленой магией внутри и, чувствуя каждый из тысячи прожитых лет, уселся перед чернильным камнем и пустым листом пергамента.

Компоненты должны взаимодействовать две ночи и день, потом жидкость надо будет процедить и заклинание невидимости может быть использовано.

За это время он мог написать очень много.

Я взял меч Балта из его безжизненной руки. В первый раз в своей жизни я держал в руке выкованное оружие. Мои нервы затрепетали, в точности как тогда, когда волосы Дорин касались мой кожи. Мечу было суждено стать моим оружием, навсегда. Отбросив в сторону свою старую кремнивую дубинку, я провел ладонью по стальному лезвию. Это вдохновило меня, даже Дорин так не вдохновляла мои страсти смертного, и я уже знал все секреты меча, как я знал все ее.

Безмолвный ветеран нашего отряда отступил в сторону, когда я поднял меч и сделал им медленное и широкое круговое движение. — Теперь мы будем сражаться с троллями, — сказал я им над остывающим телом Балта. — Хватит, побегали. Если кому-то нравится бегать от врагов, может начинать бежать прямо сейчас, потому что любой, кто не захочет сражаться с троллями, будет сражаться со мной.

Я принял стойку, которую принимают бойцы с мечом перед боем, слегка присел и напружинил ноги. Я много раз видел, как это делают, но сам никогда не пытался сделать так. Выставив вперед меч и прикрыв рукояткой жизненно важную часть своего тела, я почувствовал идеальное равновесие, когда мои плечи были прямо над моими ногами. Это было так удобно, так естественно. Не думая я улыбнулся, обнажив свои зубы.

Трое из нашего отряда резко повернулись и дали деру, побежав к ближайшей дороге и к деревне, мимо которой мы прошли несколько дней назад, но остальные остались на месте. Они приняли меня как своего командира, меня, сына фермера из Кригилл, с легкими костями танцора, который слишком красиво говорил и который убил в один день тролля и воина-ветерана.

— Ха-Ману, — назвал меня один из них: Герой Ману, Могучий Ману, Ману с мечом в руке и желанием использовать его.

Солнце, ветер и почтение в глазах жестоких и сильных людей сделало меня командиром их отряда в тот день. Моя жизнь совершила крутой поворот. Оглядываясь назад, я вижу болезненный путь Ману из Дэша: сожженные дома, оскверненные тела родных и близких… Дорин. Впереди будущее призывало его, чтобы он придал ему форму, выковал его, как его меч был выкован молотом и жаром кузнечного горна.

Я не мог вернуться обратно в Дэш: невозможно победить власть времени, но я еще не стал Хаману полностью. Человек может отказаться от своей судьбы и оставаться заточенным в тесном уголке между прошлым и будущим, пока они оба не станут недоступными. Выбор был за мной.

— Снимаемся с лагеря, — скзала я им, это была моя первая сознательная команда. — Прошлой ночью я убил только одного тролля. Там, где есть один тролль, будет много. И как раз сейчас самое время для троллей узнать, что это земля людей.

Не было одобрительных ни криков ни рукоплесканий, просто покрытые пылью спины людей, мужчин и женщин, которые подчинились моей команде. Подчинились ли они только потому, что я убил Балта и они боялись меня? Послушали ли они меня только потому, что я предложил им возможность, за которую они ухватились? Или они сделали это просто по-привычке, по той самой привычке, которая хранила меня позади Балта в течении пяти лет? Возможно немного из-за каждой из этих причин, возможно из-за чего-нибудь другого, чего я не могу угадать сейчас, а возможно и вообще без всякой причины.

Со временем, я узнал тысячи способов подчинения людей своей воле, но в конце концов есть очень мало тех, кто готов первым ринуться в неизвестное. А я был одним из таких.

У нас было три канка. Два жука перевозили наш багаж: одежду и плащи, большие кухонные котлы, еду и воду — и это помимо двухдневного запаса, который каждый ветеран нес в своем личном рюкзаке — и еще всякую уйму разных полезных вещей, в которых люди без дома нуждаются в пустыне. Третий канк нес самого Балта, его личные вещи и все наши деньги. Я подошел в брызгающему ядом канку и поехал на нем, в перевый раз, пока наши следопыты искали следы троллей.

Первым делом я пересчитал монеты в нашем денежном сундучке — какой бы человек этого не сделал? Мы могли бы есть лучше, если бы в деревнях, через которые мы проходили, можно было бы купить более лучшую еду за любые деньги. Я нашел хорошо спрятанный и очень тяжелый кошелек самого Балта и пересчитал эти монеты, тоже. Оказалось, что Балт был богачом, хотя его богатство принесло ему мало пользы. Но вдвое больше чем деньги меня заинтересовали куски пергамента, сделанные из выделанной кожи тролля, которые Балт хранил в денежном сундучке.

Пока все остальные спали, я проверил эти клочки и в который раз поблагодарил Джиккану, которая научила меня читать человеческие буквы. Некоторые из этих клочков оказались картами: карта Кригилл, карта Центральных Земель, карты незнакомых мне мест. Черные линии были дорогами; деревни были именами рядом с точками, побольше или поменьше. На карте Кригилл был обозначен и Дэш, его имя было перечеркнуто большой красной полосой. Были там и другие деревни, больше, чем я мог сосчитать.

На этой драгоценной карте Балт делал самые разные пометки: синие волнистые линии обозначали речки, которые текли там раньше или сейчас, черные линии с треугольником под ними отмечали места, где мы хоронили наших мертвых. Эти черные линии поразили меня: я не думал, что он отмечает это. Последние пять лет моей жизни были записаны на этих листах пергамента.

Еще один лист содержал имена всех членов нашего отряда с краткими характеристиками. Я засмеялся, когда прочитал то, что он написал обо мне: «Большеротый фермерский мальчик. Слишком много говорит. Слишком много думает. Опасен. Покончить с подлецом когда Джиккана бросит его». Мужчина, который записывает такие вещи для того, чтобы не забыть их, дурак, но я очень внимательно прочитал все, что он написал, и запомнил все слово в слово, прежде чем сжечь лист пергамента. Помимо всего прочего, он был совершенно прав по отношению ко мне; он просто двигался и соображал недостаточно быстро.

В сундучке были и другие листы пергамента. На каждом из них была печать более высокопоставленного офицера. Слова оказались незнакомы для меня, даже когда я прочитал их вслух. Код, решил я, но код чего? Слов, символов, идей, передвижений, оперативных планов? Я взломал код троллей прежде, чем узнал, что человечество имеет свою собственную письменность и свой собственный код. Я не сомневался, что могу взломать любой код, какой бы не изобрел Балт.

Конечно этот код изобрел не Балт, он был на это просто неспособен. Это был код Мирона из Йорама, приказы, которые он — или его доверенный офицер — посылал отрядам вроде нашего. На каждом таком листе офицеры, чьи пути пересекались с нашими, писали свои мнения о нашем отряде. А так как мы очень редко видели одного и того же офицера дважды, эти листы были что-то вроде разговоров между нашими начальниками.

Склонившись над ними, я легко представил себе Балта, делающего то же самое. Картина вдохновила меня. Я взломал код Сжигателя-Троллей спустя три ночи. Это был очень простой код: один буква всегда заменяла другую, независимо от офицера, писавшего текст. Офицеры Сжигателя-Троллей были ненамного умнее Балта, но наш рыжеволосый предводитель не сумел узнать их секреты. Он никогда не возил бы с собой все эти годы плотно исписанные листы пергамента, если бы знал, как мало офицеры Мирона ценят его.

На этих закодированных листах были не только оскорбления и ругательства. Слово за слово, и я из кусочков сложил стратегию Сжигателя-Троллей. Он пас троллей, как если бы они были, ни больше ни меньше, канками. Некоторых он выбраковывал, остальных заставлял двигаться, приготавливая их пастбища: человеческие фермы, человеческие поселки, человеческие жизни.

Мы — отряд Балта и остальные отряды, которые каждый год маршировали на равнинах — не были воинами, мы не сражались на войне; мы были пастухами, предназначенными пасти стада Мирона из Йорама, всю оставшуюся жизнь.

Следующей ночью я прочитал мой перевод ветеранам нашего отряда. Честный гнев душил мое горло, пока я описывал намерения Сжигателя-Троллей; я не смог закончить. Одноглазый мужчина — один из самых доверенных людей Балта и, насколько я мог судить, не мой друг — взял лист после меня. Он читал с запинками, но привлек внимание отряда, а это дало мне шанс изучить реакцию моих мужчин и женщин, не привлекая к себе внимания. Почти все они были детьми и внуками ветеранов. Они выросли в военных лагерях, раскинувшихся на равнинах, в тех местах, где раз в год собиралась вся армия, чтобы промаршировать перед лицом самого Мирона. Когда они становились достаточно взрослыми, то присоединялись к одному из отрядов. Война Мирона из Йорама против троллей была не просто целью их жизни, это была вся их жизнь, она сформировала их, она вырастила и кормила их. Когда Одноглазый закончил, они сидели молча, гляда на пламя с непередаваевым выражением лица. На какой-то момент я запаниковал, но быстро пришел в себя, когда понял, что их разочарование, их ощущение предательства было намного глубже, чем мое. Причина для их жизни — та самая причина, которая поддерживала их отцов и дедов — была мошеннически подделана тем самым человеком, которого они называли своим героем, лордом и хозяином: Мироном Сжигателем-Троллей.

Теперь было уже недостаточно, чтобы я вел их от одной деревни до другой, в поисках троллей, которые — как они это делали время от времени — исчезали по ночам из Центральных Земель. Если я хотел, чтобы мои ветераны и дальше следовали за мной, я был обязан заменить Сжигателя-Троллей в их сознании.

Так я пришел в еще один угол моей жизни, еще один крутой поворот, не менее тяжелый, чем предыдущий. Я мог бы сидеть с ними, глядя на пламя, пока дерево не превратилось бы в золу и солнце не встало. Без командира и без цели, наш отряд мог бы быстро разбежаться, или стать добычей троллей, бандитов или хищников пустыни, которые уже тогда были многичисленны и смертельны. Но судьба уже назвала меня Хаману; я не мог упустить момент.

— Смерть, — тихо сказал я, поднимаясь на ноги. Не было необходимости кричать, в лагере было тихо, как в могиле и все глядели на меня. — Смерть Мирону из Йорама и троллям. Мы расскажем правду в любой деревне и убьем любого офицера, который пересечет нам дорогу. Мы опять начнем сражаться с троллями. А когда мы покончим с ними, мы вернемся и покончим с Сжигателем-Троллей!

На этот раз раздались одобрительные крики. Мужчины жали мне руку, женщины целовали в щеку. «Веди нас, Хаману», сказали они. «Мы отдаем нашу жизнь в твои руки. Ты видишь свет там, где мы видим тени. Веди нас. Дай нам победу. Дай нам гордость, Хаману».

Я слушал их просьбы, принял их вызов. Я повел их к свету.

После изучения карт Балта, я нашел маршруты наших скитаний. Более того, я нашел обширные пустые области, где мы не были никогда, и куда, я надеялся, идут тролли, когда они временно отдыхают от охоты на людей.

Осталось двадцать три человека в том, что раньше было отрядом Балта, а теперь стало отрядом Хаману. Нам совершенно не хватало воинов, чтобы сражаться с троллями в землях, которые они знали лучше, чем мы. Так что мы шли, заходя в незнакомые, но отмеченные на карте деревни. При свете костров и сжигающем полуденном солнце, я рассказывал нашу историю любому, кто мог стоять достаточно долго. Вывод из моего рассказа был прост: человечество страдает только потому, что армия, поклявшаяся защищать его, вместо это преследует непостижимые цели Сжигателя-Троллей.

— Отвернитесь от Сжигателя-Троллей и троллей. Возьмите вашу судьбу в свои руки, — говорил я в конце своего выступления. — Выбирайте: или платить цену победы сейчас, или обрекать себя на вечное поражение.

Инстинкт говорил мне, как привлечь и удержать внимание к себе, ритмом, голосом или жестом, но только практика могла научить меня, как найти слова, которые могли бы навечно привязать сердце человека к нашим идеям. Я учился быстро, но не всегда достаточно быстро. Временами мои слова были неправильны, и мы уходили из деревни под градом грязи и дерьма, летевшим нам вослед. Но даже и в таком случае нас оказывалось немного больше, чем тогда, когда мы входили в деревню.

От двадцати мы быстро выросли до сорока, от сорока до шестидесяти.

Наша репутация — моя репутация — распространялась все шире. Банды дезертиров, которые разочаровались в армии Сжигателя-Троллей раньше нас, встречали нас на равнинах. Были предложены союзы. Мой отряд должен будет влиться в их, а я, будучи моложе годами и опытом, должен буду подчиниться власти другого предводителя. Последовали дуэли: я был молод и все еще учился, но я уже был Хаману, и это была моя судьба — не их — выковать победу в войне.

Да, это правда, что металлический меч Балта выпустил наружу кишки четырех лидеров дезертиров, которые не хотели понимать этого. После каждой дуэли я приглашал ветеранов их отрядов присоединяться ко мне. Кое-кто так и сделал, но верность глубоко проникла в сознание людей, так что в основном после дуэлей мне доставалась толпа врагов, которые не хотели присоединяться к моему растущему отряду и не могли вернуться в армию Сжигателя-Троллей. Без предводителей, поставленные на колени, им было некуда податься, у них вообще не было будущего.

Верные Сжигателю-Троллей отряды волновали меня меньше. Они шли по пятам за нами, из одной деревни в другую, угрожали жителям тех деревень, которые помогали нам, и убегали по дороге к троллям, когда я пытался преследовать их. Мои разведчики сказали мне, что, возможно, есть только три преданные Мирону из Йорама отряда, повторяющие, как тень, все наши движения и запугивающие жителей деревень, поставлявших нам воду и еду. К тому времени нас стало настолько много, что мне приходилось постоянно ломать голову, как накормить такую уйму людей. Тридцать мужчин и женщин, сказали мне разведчики, самое большее сорок, и ни одного офицера среди них.

Я верил моим разведчикам.

Одним холодным утром я был так поражен, что не смог ничего сказать, когда утренний патруль доложил о пыли на восточном горизонте: что-то приближается к нам. Большой отряд, в котором много ног.

Вечером предыдущего дня мы разбили лагерь на верхушке небольшого холма. Балт, если у него была возможность, всегда разбивал лагерь на земле: верных Сжигателю-Троллей ветеранов никогда не волновало, что тролли могут увидеть огонь их лагеря на фоне ночного неба. Они всегда выбирали оборону, а не маскировку. Но та утренняя пыль поднималась не из под ног троллей.

— Сколько? — спросил я разведчиков, обманувшим меня.

Прикрывшись ладонью от встающего солнца, они скривили лицо и сощурились так, что их взгляд стал даже острее моего.

— Много, — сказала одетая в кожу женщина, потом немного помолчала, и добавила. — Много, если это тролли. Больше, если люди.

Ее товарищи согласились.

— Это люди? — спросил я, уже зная ответ. В окрестностях были люди, но троллей мы не видели с момента смерти Балта.

К тому времени уже проснулся весь лагерь. Те, которые не глядели на солнце, глядели на меня. Ни один из разведчиков не осмеливался встретить мой взгляд.

— Сколько? — я поднял руку, готовый влепить женщине пощечину, если она не сумеет ответить.

— Сотня, — прошептала женщина; число распространилось по лагерю, как огонь по сухой траве. — Может быть больше, может быть меньше. Но точно больше чем нас.

У ветеранов было в запасе по меньшей мере сотня ругательсв в адрес неудачливого и неумелово главаря, и я услышал их все, пока облако пыли ширилось перед нами. Они подходили все ближе — расходясь, чтобы окружить нас. Уже стало ясно, что их намного больше, чем сотня. С подьемом солнца стало ясно, что среди них есть и офицеры, а там, где были преданные Мирону офицеры, там была и магия Сжигателя-Троллей, по меньшей мере это обещали мне самые старые из ветеранов. Я никогда не видел, как используют магию — за исключением смотров, на которых Сжигатель-Троллей поджаривал несколько троллей, или мелких представлений, когда мы брались за руки и выкрикивали, обращаясь к луне, имя Сжигателя-Троллей. Нам было не выстоять против одного, и не было необходимости бояться другого.

— Что теперь, Хаману? — наконец спросил кто-то. — Что нам делать теперь?

— Все кончено, — ответил вместо меня кто-то другой. — Их слишком много, задавят массой. Мы уже падаль для труполюбов, это точно.

Я влепил ему пощечину и вытащил меч, который висел у меня на боку, днем и ночью. — Мы никогда не будем бегать; мы сами нападем на них! Если Мирон из Йорама послал армию против нас, а не против троллей, пусть его армия и заплатит за его глупость.

— Атаковать как, Хаману? Атаковать где? — с легкой укоризной спросил Одноглазый.

Я держал бывшего друга Балта поближе к себе, с тех пор, как он перешел на мою сторону. Он был вдвое старше, чем я, и знал вещи, которые я даже не мог себе представить. Когда он был мальчишкой, он слушал ветеранов, которые вымели троллей из Кригилл. Я разрешил Одноглазому высказаться и внимательно выслушал то, что он сказал.

— Если мы сейчас побежим, Хаману, — продолжал Одноглазый, — если мы рассеемся по всем направлениям прежде, чем ловушка захлопнется, и оставим все позади себя, некоторым из нас удастся убежать. А если мы останемся на месте, мы попадем в ловушку все, Хаману. Сказано, что те, у кого нет достаточно сил, чтобы пробить гору кулаком, должны поджечь траву. Сейчас время для бегства, Хаману.

— Мы атакуем, — настаивал я, подогреваемый своим характером.

Моя рука с мечом напряглась, готовая убить любого мужчину или женщину, который посмеет усомнится в выполнимости моих честолюбивых замыслов. Ветераны вокруг меня видели мой внутренний конфликт. Четыре раза — пять, если считать Балта — я доказал, что могу убить любого, вставшего у меня на пути. Одноглазый являлся еще большим искушением. Одна его мудрость могла победить меня; вонзить меч ему в живот было легко, но это была бы пустая победа.

Облако пыли все росло и росло, охватывая нас и с юга и с севера. Мы слышали барабаны, видели ветеранов, шагавших в шаг под звуки барабанов и передававших приказы с одной стороны фаланги на другой. Мое сердце билось в ритме ударов барабана. Страх рос под моими ребрами и в груди моих ветеранов. На верхушке холма созревала паника. Если она созреет… Когда я взглянул на затянутый пылью горизонт, мой ум был пуст, все мысли куда-то подевались в ожидании поражения. Я хотел атаковать, но у меня не было ответа на вопросы Одноглазого: как и где?

— Ты не сможешь удержать их, — опять предупредил меня Одноглазый. — Они собираются бежать. Отдай приказ, Хаману. Беги с ними, впереди них. Это наш единственный шанс.

Слушая его, не меня, кое-кто уже повернулся на запад, собираясь бежать, и значительно большее число собиралось последовать их примеру. Мой меч сверкнул в нагревающемся воздухе, сделал короткую дугу и остановился на волосок от шеи Одноглазого. Я привлек внимание ветеранов, и у меня был один удар сердца, чтобы использовать это.

— Мы побежим, Одноглазый, — уступил я. И тогда моя судьба взорвалась. Видения и возможности наполнили мое сознание. — Да, мы побежим — прямо на них, мы нападем на них сами! Мы все, вместе, как один человек. Мы подождем, пока их фаланга не окружит нас, со всех сторон, перед нами она будет тонкой, и тогда, когда они подумают, что мы уже у них в руках, мы образуем клин, копье, встанем плечом к плечу, и ударим на них из всех сил. Пусть они побегут… от нас!

В своем воображении я увидел себя наконечником копья, мой кровавый меч режет и колет, мои ветераны бегут вокруг меня, а враги валятся мне под ноги. Но то, что я увидел в своем воображении, было недостаточно, для всех остальных: я внимательно глядел на Одноглазого, ожидая его реакции.

Его губы затвердели, а мясистый нос сморщился. — Можно сделать. — Его подбородок поднялся и опустился. — Стоит попробовать. Лучше умереть, сражаясь с врагом лицом к лицу, чем получить удар в спину.

Мой кулак ударил воздух над моей головой — первый и последний раз когда я, Хаману, приветствовал мудрость другого человека. Приказы были быстро переданы всем, я выстроил свой отряд в виде плотной группу, готовой ударить с вершины холма в любую сторону. Не все приняли мое решение с энтузиазмом, не все собирались выполнять его, но я убил первого же ветерана, который что-то вякнул против меня, перерезав ему поджилки еще до того, как перерезал его горло. После чего все они осознали, что намного лучше стоять за моей спиной, чем глядеть мне в глаза.

Я держал своих ветеранов на верхушке холма, пока круг вокруг нас не замкнулся. Как только они начали сходиться, все мысли о панике и страх исчезли; их заменила мрачная отвага: или мы победим, прорвем их линию, втопчем их в грязь, или все умрем. По меньшей мере мы надеялись, что умрем. Именно это придало нашим ветеранам мужества, когда мы пошли вниз с холма. Лучше смерть в бою, чем огненные глаза.

Могу ли я описать возбуждение того момента, навсегда врезавшегося в мою память? Шестьдесят орущих людей, бегущих за моей спиной, и лица мужчин и женщин передо мной, ставших даже бледнее серебряного Рала, когда он в одиночестве плывет по ночному небу. До этого боя я никогда не возглавлял атаку, и не мог даже представить себе устращаюшую энергию людей, собиравшихся умереть.

Буквально любая деталь сражения была нова для меня; меня поражало все. Мы бежали очень быстро; я помню ветер, который бил мне в лицо. Я помню как сообразил, что если я буду держать меч прямо перед собой, то насажу на него своего первого врага как на вертел, и буду на какое-то мгновение совершенно беззащитен, так как меч застрянет внутри тела.

У меня едва хватило времени поменять захват на рукоятке, поднять руку с мечом над левым плечом и приготовиться ударить плоско на уровне плеч, как мы налетели на их линию. Человек упал, его голова была отрублена. Рядом со мной Одноглазый махнул молотком с каменной головкой по женщине. Никогда не забуду звук ее крушащихся ребер и потока крови, вылетевшего на длину руки из ее открытого рта.

Так началась эта славная схватка. Судьба направила наше копье на кучку людей, которые только и могли противостоять нам: выпивающие жизнь маги, которые шли вместе с армией Мирона. Их заклинания принадлежали им самим, они были независимы от Сжигателя-Троллей. Но использование заклинаний требует спокойствия и концентрации, а на поле боя ни то ни другое не существует дольше нескольких ударов сердца.

Враги ожидали легкой победы на предателями-бандитами. Они ожидали, что магия сделает самую трудную часть работы, убьет меня и моих ветеранов. Они не были готовы к кровавому рукопашному бою. А мы сражались с ними, и они не выдержали, стали убегать, сдаваться, умирать. В конце концов перед нами осталсь только кучка роскошно-одетых офицеров с металлическим оружием, мекилотовыми щитами и кожаными доспехами.

Битва остановилась, пока они изучали меня, а я их. Мои ветераны были готовы, и они были готовы умереть, защищая себя.

Но они предпочитали не умерать.

— Мир, Ману! — Их представитель выкрикнул мое имя. — Ради любви к людям, мужчинам и женщинам, остановись!

— Никогда, — проорал я, думая, что он предлагает мне сдаться, и зная, что у нас есть сила убить их всех. — Я буду убивать троллей и всех, кто не желает сражаться с троллями.

Тут я взглянул на них повнимательнее, и понял, что это они готовы отступить.

— Ты прав, Ману, — опять выкрикнул их представитель, закрываясь щитом. — Нет чести в убийстве людей, когда есть тролли не дальше, чем в двух днях ходьбы отсюда.

Я поднял мой меч. — Ты лжешь, — сказал я, не заботясь о точности.

Офицеры остановились и встали, собираясь дорого продать свою жизнь. Их было пятеро. Рядом с ними стояла охрана, тоже вооруженная металлическими мечами и одетая в кожаные доспехи, хотя и без щита из кожи меколота. Я взглянул на них и решил, что это отличные бойцы. Мы уже потеряли по меньшей мере десятерых из наших шестидесяти, а пауза давала возможность нашим врагам перегруппировать свои силы.

Я махнул мечом — глядевший на меня человек слева играючи отбил мой неподготовленный и неумелый удар.

— Не дури, Ману, — сказала другая офицер-женщина. Я вспомнил, что она уже бывала у нас раньше и спросил себя, какая часть зашифрованного пергамента написана ее рукой. — Мы знаем, где тролли. Мы приведем тебя к их норам. Кого ты хочешь убить больше, нас или троллей?

Одноглазый и еще шесть других голосов хором потребовали, чтобы я отказался от предложения офицера, но она знала меня, знала мою дилемму. Тролли были враги. После долгих лет войны мира между нами быть не могло: или мы или они. Мирон из Йорама был врагом только потому, что не хотел выиграть эту войну. Но люди не были нашими врагами. Я мог убить без угрызений совести любого, кто встал бы между мной и моими врагами, но у меня не было причин воевать против своего собственного народа.

— Положите ваши мечи, — сказал я тем, кто стоял передо мной. Они так и сделали. — Отзовите ваших ветеранов!

Еще один офицер — невысокий круглолицый мужчина, который, скорее всего, в бою не представлял никакой опасности, но имел самый высокой ранг среди них — крикнул: «Отбой». Из середины охраны начал бить барабан. Я махнул одному из вооруженных стражников, тот отошел в сторону и я увидел черноволосого, веснушчатого мальчика, трясшегося от страха, но выбивавшего ритм своими костяными барабанными палочками с кожаными головками.

Сигнал был подхвачен двумя другими барабанщиками, с легкими изменениями. Круглолиций одицер сказал, что на призыв должно было ответить пятеро барабанщиков, по одному на каждого офицера. Эти барабанщики были обычные мальчишки, не ветераны, даже без оружия. Они не представляли для нас никакой опасности, но когда мы напали на их фалангу и смяли ее, не было времени разбираться в таких мелочах. Офицер поклялся, что они не убежали, что они не менее храбры, чем любой ветеран, и в десять раз храбрее меня. Взглянув в его глаза я сразу понял, что по меньшей мере один из них его родственник, один из тех, кто не откликнулся на призыв барабана. Он осудил меня, мысленно назвав убийцей детей, как я когда-то осудил Балта за убийство Дорин.

По моей команде мы обыскали все поле в поисках пропавших барабанщиков. Еще до заката мы нашли всех троих мальчишек, их холодные пальцы по-прежнему сжимали барабанные палочки.

Битва славная штука, когда ты сражаешься с врагом, ты сражается за свою жизнь и жизни ветеранов рядом с тобой. Но вся слава заканчивается вместе с битвой. Звуки агонии всегда одни и те же, независимо от языка, на котором говорит раненый, и трупы выглядят одинаково ужасно, будь это труп подростка, взрослого мужчины или бородавчатого тролля.

Вокруг вершины холма были разбросаны по меньшей мере сотня трупов. С того времени, как я ушел из Дэша, смерть всегда была рядом со мной, хотя я этого не выбирал. Когда пришло время, я похоронил Джиккану, потом Балта, и я считал, что и все остальные честно заслужили свои могилы. Но сто человеческих тел…

— Что мы должны сделать с ними? — спросил я Одноглазого во время холодного ужина, когда мы устало ело черствый хлеб и твердое, прокопченое мясо. — Нам нужно не меньше десяти дней, что вырыть им всем могилы. Мы все умрем от жажды и голода…

Одноглазый нашел что-то очень интересное в своем хлебе и предпочел не услышать меня. Вместо него ответила женщина-офицер.

— Мы оставим их кес'трекелам и другим падальщикам. Сейчас они только мясо, Ману. Давай дадим другим тварям оказать им честь. А мы сами направимся на запад завтра на рассвете — если ты на самом деле хочешь поймать этих троллей.

Так мы и сделали, но не на рассвете. Круглолицый офицер заставил нас подождать себя, пока хоронил своего собственного сына глубоко в земле, где падальщики не могли достать его.

Эти пять офицеров, они держали меня в рабстве, с их твердыми взглядами и слишком охотно предоставляемой помощью. Я знал, что я умнее, чем Балт и все остальные в нашем отряде, но, хотя я и забрал у них мечи, чувствовал себя идиотом по сравнению с ними. Мои ветераны тоже видели разницу и чувствовали мою неуверенность в себе. Оба дня, пока мы шли на запад, все те, кто присоединился ко мне до битвы на вершине холма, и те, которые вступили в отряд после, выполняли мои приказы, но только после того, как бросали взгляд на моего круглолицевого пленника.

— Покажи мне троллей! — потребовал я, сватил его за руку и жестко встряхнул.

Он покачнулся и едва не упал; после моей хватки наверняка на его руке остался синяк. Но он ухитрился сохранить равновение, и не дал боли перекосить свое лицо. — Они там, — сказал он, махнув рукой в сторону высохших прерий.

Земля была плоская, как моя ладонь, на ней не было абсолютно ничего, только далеко на юго-западе из травы поднимались конические вершины гор. Они ничем не напоминали Кригиллы, но тролли были горцы, и я поверил офицеру, когда он сказал, что мы найдем троллей на юго-западе.

— Горы движутся! — пожаловался я позже в этот день. Мне показалось, что эти странные пики стали намного ближе к нам, чем на восходе солнца.

За моей спиной послышались сдавленные смешки. А один из ветеранов проворчал, что вряд ли я был на смотру у Сжигателя-Троллей. Я видел Кригиллы, видел и Центральные Земли, но эти овражные земли — которые офицеры называли прериями — были новыми для меня. Они казались плоскими, но впечатление было обманчиво, и «овражные» было ничем не хуже чем любое другое описание этих земель, через которые мы сейчас шли.

В сухой траве скрывались овраги и каверны, достаточно большие, чтобы проглотить иникса. Эти каверны были не опасны — во всяком случае не тогда, когда впереди медленно идет человек и проверяет землю концом копья в поисках скрытых каверн, обычно покрытых тонкой земляной коркой, не выдерживавшей вес взрослого воина. Но каверны были вовсе не единственной опасностью, таившейся в сухой траве. Прерии были переполнены высохшими руслами ручьев, некоторые из них были шириной и глубиной не больше полушага. Зато другие были такие глубокие, что могли скрыть в себе высокого человека — или тролля — и вдвое шире. На их берега ветер нанес кучи земли, которые рассыпались в пыль под весом человека.

Когда мы подходили к такой расселине, обычно оказывалось, что перейти ее невозможно, и приходилось идти вдоль берега до тех пор, пока она не сужалась — или приходили в такое место, где берега были обрушены раньше прошедшими здесь войсками, и переход оказывался возможен. В некоторых из таких расселин была даже грязная вода, а на берегу следы ног: шестиногие жуки, четырехногие животные с раздвоенными копытами, двуногие птицы с когтями на каждом пальце, и иногда отчетливые выемки от одетой в кожу ноги, по меньшей мере вдвое большей, чем моя.

В такой грязевой расселине легко могла спрятаться не одна банда троллей. Если тролль знал путь через овражную страну — где пересечь эту расселину, а где ту — он мог двигаться намного быстрее нас, и незамеченным.

Когда солнце стало краснее, а тени вытянулись, наш круглолицый офицер предложил разбить лагерь в одном из оврагов. Было не слишком много тех, кто хотел спать в открытой могиле. Что касется меня, то детство в Кригиллах и пять лет с Балтом выработало свои понятия о безопасности: я хотел, чтобы эти странные горы были у меня под ногами. Я хотел увидеть своего врага как можно быстрее, а до него было еще далеко.

И я был Хаману. Я получил то, что хотел.

Мы шли, при свете лун и факелов, я гнал своих ветеранов до тех пор, пока они не устали так, что не могли сделать ни единого шага. Тогда мы разбили лагерь у подножия одного из этих странных холмов. По форме они напомимали жилища муравьев или червей, если бы муравьи или черви были таких размеров, что могли строить холмы для жилья. Их покрытые травой склоны были достаточно крутые, без камней, которые дали бы зацепку для рук или ног.

При свете дня мы легко нашли бы путь наверх; этой ночью, однако, пришлось разбить холодный лагерь у подножия. По крайней мере одна особенность овражных земель была знакома нам: днем, под солнцем, обжигающая жара; ночью, при луне, замораживающий кости холод. И ветераны и офицеры завернулись с плащи и сгрудились вместе, обогревая друг друга своими телами.

Я дежурил первым вместе с еще пятью сильными людьми, поклявшимися что не уснут на посту.

Я стоял лицом к югу; тролли обычно приходили с севера. Первый звук, который я услышал, был человеческий крик, мгновенно прекратившийся. Я знал, что мы в ловушке, но в тот день я не имел понятия, кто расставил эту ловушку: тролли или офицеры Сжигателя-Троллей. Что бы это ни было, это не было битвой — оружие было только у троллей; люди умирали, запутавшись в своих плащах, спящие или только что проснувшиеся и еще вялые.

Я поднял меч, но человеческая рука стиснула мою шею у основания черепа. Вся моя сила вытекла из меня, опустилась к ногам, хотя я не упал и остался стоять. Страх, какого я никогда не испытывал прежде, парализовал меня, мысли о бегстве или сражении исчезли из моей головы. Псионическая атака — сейчас я знаю это — но тогда для меня это была чистая магия, и я, Ману из Дэша, сын фермера, в первый раз столкнулся с Невидимым Путем и понял, что это такое.

Я решил, что я ослеп и оглох, но это была только Серость, холодный нижний мир, выкачивающий звуки из моих ушей и образы их моих глаз, пока меня крепко держала другая рука, другое сознание. В следующий момент я уже стоял на залитой луной земле, далеко от странно-выглядевших холмов. Потом дребезжащий злой голос сказал:

— Отправьте его вниз.

Что-то тяжелое и твердое ударило меня сзади. Когда я очнулся, я был в яме, накрытой сверху кирпичным потолком, в компании червей и мелких жуков. Свет, вода и еда — достаточная только для того, чтобы не умереть — падали ко мне сверху, через недостижимую дыру в потолке.

Я не знал, чем закончилась последняя битва в моей человеческой жизни, но я мог угадать.