"Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста)" - читать интересную книгу автора (Стокер Брем)

XXV

Спустя несколько дней после приема в Виллосмире, прежде чем газеты заговорили о пышности и роскоши, показанной при этом случае, я проснулся в одно прекрасное утро, как великий поэт Байрон, «чтоб найти себя знаменитым». Не за какое-нибудь интеллектуальное произведение, не за какой-нибудь неожиданный геройский поступок, не за какое-нибудь великое положение в обществе или политике, – нет! Я был обязан своей славой только четвероногому: Фосфор выиграл Дерби.

Мой скакун почти голова в голову мчался с лошадью первого министра, и несколько секунд результат казался сомнительным, но когда два жокея приблизились к цели, Амиэль, сухая, тонкая фигура которого, одетая в шелк самого яркого красного цвета, словно прилипла к лошади, пустил Фосфора аллюром, какого он еще никогда не показывал, буквально летя над землею, и достиг призового столба на два ярда или больше впереди своего соперника. Взрыв одобрительных восклицаний огласил воздух, и я сделался героем дня – любимцем черни. Меня забавляло поражение министра; он плохо принял удар. Он не знал меня, и я – его; я не принадлежал к его политике и ни на йоту не заботился о его чувствах, но я был удовлетворен, несколько в сатирическом смысле, вдруг очутившись признанным более важным человеком, нежели он сам, – потому что я был владельцем победителя Дерби. Прежде чем я хорошенько отдал себе отчет, где я нахожусь, меня уже представляли принцу Уэльскому, который пожал мне руку и поздравил меня; самые большие аристрократы Англии жаждали познакомиться со мной, и внутренне я смеялся над этой выставкой вкуса и культуры со стороны «джентльменов Англии». Они толпой окружили Фосфора, дикие глаза которого предостерегали против вольного обращения, и который, по-видимому, был готов снова бежать с одинаковым удовольствием и успехом. Темное, лукавое лицо Амиэля и его хорьковые жесткие глаза, казалось, были непривлекательны для большинства господ, хотя его ответы на все предлагаемые ему вопросы были удивительно точны, почтительны и не лишены остроумия. Но для меня вся сущность была в том, что я, Джеффри Темпест, некогда голодавший автор, потом миллионер, благодаря только обладанию лошадью, выигравшей Дерби, наконец сделался «знаменитостью» или тем, что общество называет знаменитостью; я достиг той славы, которая привлекает внимание образованных и благородных по выражению торговцев и также вызывает настойчивую лесть и бесстыдное преследование всех дам полусвета, желающих бриллиантов, лошадей и яхт, преподносимых им в обмен на несколько зараженных поцелуев с их накрашенных губ. И я стоял под потоком комплиментов, по-видимому, восхищенный, улыбающийся, приветливый и учтивый, пожимая руки высокопоставленным особам, но в тайнике моей души я презирал этих людей с их хвастовством и лицемерием – презирал их с такой силой, что даже сам удивлялся. Когда, наконец, я уходил со скачек вместе с Лючио, который по обыкновению, казалось, знал всех и был другом всех, он заговорил таким мягким и ласковым тоном, какого я у него еще никогда не слыхал.

– При всем вашем себялюбии, Джеффри, в вашей натуре есть нечто сильное и благородное, нечто, что возмущается против лжи и подлости. Зачем же вы не даете воли этому побуждению?

Я взглянул на него в изумлении и засмеялся.

– Не даю воли! Что вы этим хотите сказать? Не хотите ли вы, чтобы я говорил в глаза этим хвастунам, что я знаю, каковы они, и лгунам, что я различаю их ложь. Мой дорогой друг, общество слишком разгорячилось бы.

– Оно не может быть горячее или холоднее ада, если вы верите в ад, в который вы, однако, не верите, – прибавил он тем же спокойным тоном. – Но я не имел в виду, чтобы вы прямо говорили эти вещи, нанося им оскорбление. Обидная откровенность не благородство, а только грубость. Действовать благородно лучше, чем говорить.

– Что же, по-вашему, я должен был делать? – спросил я с любопытством.

С момент он молчал, по-видимому, серьезно, почти мучительно размышляя, затем он ответил:

– Мой совет покажется вам странным, Джеффри, но если вы хотите его, вот он. Давайте волю, как я сказал, благородной и, как назвал бы свет, сумасбродной частице вашей натуры, не жертвуйте вашим высоким чувством правоты ради того, чтобы подчиняться чьей-нибудь власти или влиянию, и проститесь со мной. Я вам только тем полезен, что удовлетворяю ваши разнообразные фантазии, знакомлю вас с теми великими или малыми личностями, каких вы желаете знать для своей выгоды и пользы. Верьте мне, это будет гораздо лучше для вас и много утешительнее для неизбежного смертного часа, если вы бросите весь этот ложный, суетливый вздор и меня вместе с ним. Оставьте общество вертеться, как волчок, в своем безумии, покажите, что весь их блеск, великолепие и надменность не стоят ничего в сравнении с высокой душой честного человека, – и, как сказал Христос богатому властелину: «Продай имение твое и раздай бедным».

Минуту или две я молчал, пока он, в ожидании, внимательно следил за мной с бледным лицом.

Нечто вроде угрызения заставило дрогнуть мою совесть, и в короткий промежуток времени я почувствовал смутное сожаление – сожаление, что, обладая громадными данными делать добро моим ближним, благодаря моему богатству, я не достиг высшего морального положения, чем то, которое представляют собой суетные люди, составляющие так называемые «верхних десять» общества. Я находил такое же удовольствие в себе самом и в своих делах, как и они, и был так же сладкоречив и лицемерен, как они. Они играли свою комедию, а я свою; никто из нас не был ни на мгновение самим собой. Сказать правду, одна из причин, почему светские мужчины и дамы не терпят одиночества, – та, что уединение, в котором они принуждены остаться глаз на глаз со своим настоящим "я", делается нестерпимым для них, потому что они носят на себе бремя спрятанного порока и обличительного стыда.

Однако мое душевное волнение скоро прошло, и, взяв Лючио под руку, я улыбнулся, отвечая:

– Ваш совет, мой дорогой друг, пригодился бы для проповедника о спасении души, но для меня он ничего не стоящий, так как последовать ему невозможно. Проститься с вами навсегда, во-первых, было бы с моей стороны черной неблагодарностью; во-вторых, общество, со всем своим смешным фанфаронством, необходимо, однако, для развлечения как моего, так и моей будущей жены, и мы не повредим себе, присоединяясь к общему хору; в-третьих, если б я отдал половину моего состояния бедным, мне бы за это не были благодарны, а только сочли бы меня сумасшедшим.

– А вы бы хотели благодарности?

– Натурально. Большинство людей любит маленькую признательность за благодеяния.

– Так. Но и Творец редко получает ее.

– Я говорю о простых фактах на этом свете и о людях, живущих на нем. Тот, кто дает щедро, ожидает быть признанным в великодушии, но если б я разделил мое состояние и половину вручил бы бедным, то этот случай был бы опубликован не более как в шести строчках в одной из газет, а общество воскликнуло бы: «Что за дурак!»

– Тогда не будем больше говорить об этом, – сказал Лючио, и его брови разгладились, и его глаза приняли обычное выражение насмешки и веселья. – Выиграв Дерби, вы сделали все, что цивилизация девятнадцатого века ожидает от вас, и в награду вы будете всюду приглашаемы. Вы можете надеяться скоро обедать в Мальбрукском Дворце, и маленькая влиятельная лазейка и политическая интрига введут вас в кабинет, если вы этого захотите. Факт тот, что вы величайшее произведение времени, человек с пятью миллионами и владелец победителя Дерби. Какая интеллектуальная слава сравнится с таким положением, как ваше! Люди завидуют вам. Слава человека, гарантированная лошадью, есть нечто, могущее действительно изумить!

Он шумно рассмеялся и с этого дня он больше не заговаривал о своем странном предложении, чтоб я расстался с ним и дал волю «благороднейшему» побуждению моей натуры. Я не знал, что он поставил ставку на мою душу и проиграл ее, и что с той поры он принял по отношению ко мне решительную манеру, неумолимую до страшного конца.

Моя свадьба состоялась в назначенный день июня со всей пышностью и экстравагантностью, приличествующими моему положению и положению женщины, которую я избрал себе в жены.

Нет необходимости описывать детально великолепие церемонии; какая-нибудь модная «дамская газета», описывая бракосочетание графской дочери с миллионером, даст полное представление общего эффекта! Это было поразительное зрелище, где умопомрачительные наряды и убранство уничтожали совершенно всякое размышление о торжественности или святости «божественного» обряда. Трогательные слова Евангелия не привлекли и половины того внимания, какое было оказано великолепным бантам из жемчуга и бриллиантов, прикреплявшим вышитый трен невесты к ее плечам.

«Весь свет со своей супругой» присутствовал – тот свет, который не представляет себе существования другого света, хотя он составляет меньшую часть общества. Принц Уэльский сделал мне честь своим присутствием; два великих прелата церкви совершали обряд венчания, блистая излишней шириной белых рукавов и стихаря и равно внушая почтение тучностью своих фигур и лоснящейся краснотой своих лиц. Лючио был моим старшим шафером. Он был в веселом, почти в бурном расположении духа и всю дорогу, когда мы вместе ехали в церковь, занимал меня нескончаемыми смешными историями по большей части касательно духовенства. По приезде к священному зданию он сказал, смеясь, выходя из кареты:

– Не слыхали ли вы, Джеффри, что дьявол не может войти в церковь, из-за креста на ней или в ней?

– Я, кажется, слыхал, – ответил я, улыбаясь на веселость, искрившуюся в его сверкающих глазах.

Мягкие звуки органа среди безмолвной атмосферы, наполненной ароматом цветов, быстро привели меня в торжественное настроение, и, опершись на решетку алтаря, в ожидании невесты я в сотый раз принялся дивиться необыкновенно гордому виду моего товарища, когда он со скрещенными руками и поднятой головой рассматривал украшенный лилиями алтарь и блестевшее Распятие над ним; его задумчивые глаза обнаруживали странное смешение благоговения и презрения.

Я помню хорошо один случай, происшедший при внесении наших имен в книгу. Когда Сибилла, это видение ангельской красоты, в ее белом подвенечном платье, подписывала свое имя, Лючио наклонился к ней.

– Как старший шафер, я требую старинной привилегии! – сказал он и поцеловал ее слегка в щеку.

Она ярко вспыхнула, потом вдруг мертвенно побледнела и с подавленным криком опрокинулась без чувств на мои руки. Несколько минут прошло, прежде чем она пришла в сознание, но она успокоила мою тревогу и смятение подруг, и, уверив нас, что это пустяк, ничего больше, как влияние жаркой погоды и волнения дня, она взяла меня под руку и спустилась, улыбаясь, с бокового придела храма, сквозь блестящие ряды ее завистливых светских подруг, из которых все жаждали ее счастия не потому, что она выходила замуж за достойного и одаренного человека, – в этом не было бы причины для зависти, – а просто потому, что она выходила замуж за пять миллионов фунтов стерлингов. Я был приложением к миллионам – ничем больше. Она держала высоко и надменно свою голову, хотя я почувствовал, что она дрожала, когда громоносные звуки свадебного марша из «Лоэнгрина» торжественно полились в воздухе. Всю дорогу она ступала по розам, я также вспомнил это… потом! Ее атласный башмачок давил сердца тысячам невинных созданий, которые наверно были много дороже Богу, нежели она; маленькие безобидные души цветов, чья задача жизни, сладостно исполненная, была создавать красоту и теплоту своим чистым существованием, умирали, чтоб удовлетворять тщеславие одной женщины, для которой ничего не было святого! Но, признаюсь, я был еще в моем безумном сне и воображал, что умирающие цветы были счастливы погибнуть под ее ногой.

После церемонии все гости съехались в доме графа Эльтона, и в разгаре болтовни, еды и питья мы – моя новоиспеченная жена и я – уехали среди расточительной лести и добрых пожеланий наших «друзей», которые, зарядившись самым изысканным шампанским, сделали вид, что были искренни. Последним лицом, простившимся с нами у дверец кареты, был Лючио, и при расставании с ним я почувствовал печаль, не выразимую словами. С самого часа рассвета моего счастия мы были почти неразлучными товарищами. Я был обязан своим успехом в обществе, всем, даже моей невестой, его умению и такту, и хотя я получил теперь в жизненные партнеры самую красивую женщину, я не мог смотреть на временную разлуку с моим талантливым и блестящим другом без острой боли личного страдания среди свадебного веселья.

– Мои мысли с вами обоими во время вашего путешествия, – сказал он. – А когда вы вернетесь, я буду одним из первых, чтобы поздравить вас с благополучным возвращением домой. Ваш house-party «Прием гостей (англ.).» назначен на сентябрь, мне помнится.

– Да, и вы будете самым желанным гостем из всех приглашенных, – ответил я задушевно, пожимая ему руку.

– Фи, стыдно! – возразил он, смеясь. – Не кривите душой, Джеффри! Не собираетесь ли вы пригласить принца Уэльского, и будет ли кто-нибудь более «желанным», чем он! Нет, я должен занять третье или четвертое место в списке, где помещена королевская особа. Мое владение, увы, не Уэльс, и престол, на какой я мог бы претендовать, – если бы кто-нибудь нашелся мне помочь, но у меня никого нет, – далеко удален от престола Англии.

Сибилла ничего не говорила, но ее глаза были устремлены на его красивое лицо и прекрасную фигуру со странным вниманием и задумчивостью, и она была очень бледна.

– Прощайте, леди Сибилла! – ласково прибавил он. – Желаю вам всех благ. Нам, остающимся здесь, ваше отсутствие покажется долгим, – но вам… Ах, любовь дает крылья времени, и то, что для обыкновенного человека будет месяцем скучной жизни, для вас будет упоительным мгновением. Любовь лучше богатства, я знаю, вы уже это открыли, но я думаю и надеюсь, что вам предназначено узнать это совершеннее и полнее. Думайте иногда обо мне. Au revour.

Лошади рванулись; горсть риса, брошенная идиотом из общества, присутствующим всегда на свадьбах, с треском ударилась о дверцы и крышу кареты, и Лючио отступил назад, делая прощальный знак рукой. Мы видели его до последней минуты: его высокая статная фигура выделялась на лестнице дома графа Эльтона, окруженная ультра-светской толпой… Там стояли подруги невесты, в светлых платьях и живописных шляпах, – молодые девушки с возбужденным видом; каждая из них, без сомнения, страстно желала, чтоб настал день, когда и она приобретет себе такого же богатого мужа, каким был я… Свахи-маменьки и злые старые вдовы показывали драгоценные кружева на своих объемистых бюстах и сверкали бриллиантами… Мужчины с белыми бутоньерками, приколотыми к их безупречно сидящим фракам;

Слуги в ярких ливреях и обычная уличная толпа праздных зевак, – вся эта куча лиц, костюмов и цветов столпилась перед портиком из серого камня, и посреди мрачная красота лица Лючио и блеск его горящих глаз делали его выдающимся предметом и главным центром притяжения. Карета повернула за угол, лица исчезли, и Сибилла и я поняли, что отныне мы остались одни – одни, чтобы стать лицом к лицу с грядущим и с собой и чтобы учить урок любви… или ненависти… вместе навсегда.