"Похвала тени" - читать интересную книгу автора (Танидзаки Дзюнъитиро)

Рассказ слепого

…Родился я неподалеку от Нагахамы, что в провинции Оми, в год Мыши, то бишь в 21-м году эры Тэмбун [104]. Это сколько же, выходит, мне нынче лет?.. Ну да, шестьдесят пять… Нет, верно, уже шестьдесят шесть… Да, угадали, сударь, – я слепой на оба глаза, с четырех лет. Сперва, хоть и смутно, все же кое-что различал; до сих пор помню, например, как ярко сверкала в ясные дни голубая вода в озере Бива. Только и года не прошло, как совсем ослеп. Молился богам, да все напрасно… Родители мои были крестьяне, отец умер, когда мне исполнилось десять лет, а еще через три года скончалась мать, с тех пор пришлось уповать только на наших деревенских, их милостыней и жил, научился ремеслу массажиста, растирал людям ноги и поясницу, этим кое-как и кормился. Так и жил помаленьку, а тут – помню, было мне тогда лет восемнадцать или, может быть, девятнадцать – один добрый человек расхлопотал мне службу в замке Одани, его стараниями удалось там, в замке, и поселиться.

Вам, сударь, ясное дело, лучше меня известно, что замок Одани был вотчиной князя Нагамасы Асаи [105]. Что много говорить, господин этот и возраста был самого что ни на есть цветущего, и полководцем был замечательным. В ту пору еще здравствовал его батюшка, старый князь Хисамаса [106]; правда, болтали, будто отец и сын не ладят между собой. Молва твердила, что повинен в том старый князь, так что многие их вассалы, даже старшие советники-самураи вроде бы предпочитали служить молодому князю… А размолвка между отцом и сыном вышла вот по какой причине: в первую луну 2-го года Эйроку [107], когда князю Нагамасе исполнилось пятнадцать лет, справил он совершеннолетие, сменил детское имя Синтаро на взрослое – Нагамаса и взял в супруги дочь Хираи, старшего вассала дома Сасаки, владевшего южными землями провинции Оми. Но люди говорили, что молодому князю вовсе не хотелось брать в жены эту девицу, отец силой его принудил. В краю Оми между северными и южными княжествами с давних пор то и дело вспыхивали междоусобные распри, в ту пору, правда, вражда вроде бы поутихла, да кто знает, надолго ли? Вот и надумал старый князь, что, если, мол, для упрочения мира заключить между югом и севером брачный союз, удастся навсегда избавиться от военных невзгод… Только молодому князю было вовсе не в радость стать зятем простого вассала дома Сасаки, да делать нечего – приказу отца, хочешь не хочешь, надо повиноваться, вот и пришлось ему согласиться. Однако, когда вслед за тем отец приказал ему отправиться во владения Сасаки, обменяться там с тестем ритуальными чарками сакэ, заключить с ним, как положено, союз отца с сыном, – этого молодой князь стерпеть уж никак не мог. Ему и так-то было обидно по воле отца сделаться зятем простого вассала, а тут еще приказывают первому ехать к тестю, заключать с ним кровный союз – это уж слишком! «Я родился в семье, посвятившей себя воинскому искусству, – заявил он, – а воин, подлинно достойный самурайского звания, должен стремиться раз навсегда покончить с военными смутами в государстве, утвердить свое знамя в Поднебесной и стать во главе правящего военного дома!» И, даже не сказавшись отцу, он в конце концов отправил дочь Хираи назад, в родительский дом.

Что говорить, то был, конечно, чрезвычайно дерзкий поступок, отец вправе был гневаться, но, с другой стороны, чтобы пятнадцатилетний юноша обладал подобной решимостью, лелеял столь высокие устремления – на такое способен только человек, согласитесь, незаурядный! «Вот поистине выдающийся воин, от природы наделенный богатырским духом и нравом! Он похож на своего деда, покойного князя Сукэмасу [108], основавшего дом Асаи. Под началом такого господина дом Асаи будет процветать до скончания веков!» – с похвалой отзывались все вассалы о молодом Нагамасе, и почти никто уже не хотел служить старому князю. Пришлось князю Хисамасе волей-неволей уступить главенство в княжестве сыну, а самому вместе с супругой, госпожой Инокути, удалиться на покой на Бамбуковый остров, Тикубу [109]…

Но все эти события случились гораздо раньше; к тому времени как началась моя служба в замке, отец с сыном плохо ли, хорошо ли, но все-таки уже помирились, старый князь и госпожа Инокути вернулись с острова и проживали все вместе в замке. Князю Нагамасе исполнилось в ту пору лет двадцать пять, двадцать шесть, он уже был женат вторым браком на госпоже О-Ити [110] – эта его вторая супруга изволила быть родной младшей сестрой князя Нобунаги [111], главы могучего дома Ода. Брак был заключен по желанию самого Нобунаги, и вот по какой причине. Как-то раз, прибыв из своих владений, провинции Мино, в столицу, он сказал: «Князь Асаи хоть и молод годами, но сейчас во всех землях вокруг озера Бива он самый выдающийся воин!» – и захотелось ему сделать князя Нагамасу своим союзником. «Если мы соединим наши силы, – сказал ему Нобунага, – разгромим Сасаки, засевшего в своем замке Каннодзи, и вместе вступим в столицу, то навечно утвердим нашу власть в Поднебесной, вдвоем будем управлять государством. Если захочешь, я отдам тебе провинцию Мино… И еще: мне известно, что дом Асаи тесно связан узами долга с Асакурой, правителем земли Этидзэн, так обещаю тебе впредь никогда не посягать на его владения, все дела касательно провинции Этидзэн будут вершиться лишь с твоего ведома и согласия, в том я дам тебе письменное клятвенное обязательство!» – «Ну, коли так…» – согласился князь Нагамаса в ответ на столь ласковые слова, и брак был благополучно заключен. И то сказать – в свое время он напрочь отказывался взять в жены дочь Хираи, не желая склонять голову перед вассалом дома Сасаки, но совсем другое дело – получить столь лестное предложение: породниться с могущественным семейством Ода, оказаться желанным зятем для самого Нобунаги, который в ту пору покорял одно княжество за другим, как говорится, «на лету подстреливал птицу»… Конечно, воинскую удачу дарует Небо, но все же сам человек тоже должен стремиться к славе!..

Говорили, что первая супруга, которой он дал развод, прожила с ним не более полугода, какая она была – этого я не знаю, но что до госпожи О-Ити, так она еще задолго до свадьбы славилась как редкостная красавица. Супруги жили удивительно дружно, что ни год – один за другим рождались у них дети, помнится, к тому времени, как я поселился в замке, уже были у них и старший сынок, и дочка, двое или трое детей. Старшая девочка, госпожа О-Чача [112], была еще совсем малым дитем – кто угадал бы, что в будущем этой крохе суждено стать любимейшей супругой великого Хидэёси [113], матерью его наследника Хидэёри [114], прославленной госпожой Ёдогими? Поистине непредсказуемы судьбы людские!.. Замечу, однако, что госпожа О-Чача уже в ту пору отличалась на редкость красивой внешностью, люди говорили, что чертами лица она как две капли воды походит на мать – те же глаза, рот, форма носа, – так что даже мне, слепому, и то чудилось, будто я хоть и смутно, а все же чувствую ее красоту.

И то сказать – какой рок судил мне, низкорожденному, состоять так близко на службе при столь благородных дамах?.. Да, да, конечно, сударь, я забыл рассказать вам, что вначале я занимался только тем, что лечил растиранием воинов-самураев, но, когда случалось людям в замке соскучиться, они частенько просили меня: «Эй, слепой, побренчи-ка на своем сямисэне!» – и я пел им разные песенки, которые были тогда в ходу в народе. Толки об этом донеслись, наверное, до женских покоев, дескать, есть тут один потешный слепой, хорошо поет песни… Вот за мной и прислали, ступай, мол, желают послушать, как ты поешь, и я несколько раз представал перед госпожой. Как вы сказали?.. Нет, замок-то был громадный, кроме самураев там служило множество всяческого народа, постоянно проживала труппа настоящих артистов. Не то чтобы я так уж угодил госпоже, а просто, наверное, такой знатной даме народные песни как раз и были в диковинку и потому интересны… К тому же в те времена сямисэн встречался еще нечасто, не то что теперь, в ту пору лишь немногие, самые любознательные люди, охочие до всяких новинок, понемножку учились на нем играть, оттого, наверное, и понравился необычный звук его струн… Угадали, сударь, – никакого учителя у меня не было. Просто, сам не знаю почему, с детства я любил музыку; бывало, как услышу мелодию, сразу запоминаю, и хоть толком ни у кого не учился, а как-то само собой получалось, что мог и сыграть, и спеть… Вот и сямисэном баловался время от времени просто так, для утехи, и незаметно выучился играть довольно сносно. Конечно, играл по-любительски, как умел, настоящим искусством, достойным внимания, такую игру не назовешь, но, может быть, как раз это мое несовершенство нравилось госпоже. Не знаю, только всякий раз, когда я для нее играл, она хвалила меня и дарила замечательные подарки. Времена были смутные, то в одном, то в другом краю непрерывно вспыхивали сражения, но, бывало, как начнется война, веселились тоже немало… Уедет господин куда-нибудь в дальний поход, женщинам делать нечего, вот и примутся играть на кото, чтобы развеять скуку. А то, бывало, во время долгой осады, когда приходится сидеть взаперти, нередко устраивали забавные представления, чтобы люди не унывали, не пали духом, – много было веселого, вовсе не одни лишь страхи да ужасы, как теперь воображают… Госпожа была мастерица играть на кото, в свободные минуты всегда играла, тогда я тоже брал сямисэн и сразу подстраивался к любой мелодии; ей это, кажется, очень нравилось, она хвалила меня: «Молодец!» – и так получилось, что с тех пор я стал постоянно прислуживать в женских покоях. Госпожа О-Чача тоже все время лепетала: «Бонза, бонза! [115]» (так она меня называла) – и целыми днями играла со мной в разные игры, а то, бывало, приказывает: «Бонза, спой песенку про тыкву!» Вот эта песня:

А вот еще одна песня, другая:

Было еще множество разных песен, мелодию-то я помню, а вот слова позабыл. Что поделаешь, как постарел, так память совсем отшибло…

А между тем у нашего князя вышла ссора с шурином его Нобунагой, и началась между ними война. Когда, бишь, это случилось?.. Ну да, ведь битва при Анэгаве была в 1-м году Гэнки [117], верно? Вы, сударь, человек образованный, умеете читать книги, стало быть, все это вам лучше моего ведомо… Помню только, что вспыхнула эта распря вскоре после того, как началась моя служба при госпоже, а поссорились они потому, что князь Нобунага внезапно вторгся во владения соседа нашего Асакуры, ни единым словом не уведомив о том нашего господина. Вообще-то в минувшие времена, еще при князе Сукэмасе, эти князья Асакура помогли укрепиться дому Асаи, с тех пор наши господа считали себя вечными должниками Асакуры за это благодеяние. Оттого-то наш господин, породнившись с семейством Ода, взял с князя Нобунаги письменную клятву никогда не посягать на земли Асакуры, не вторгаться в край Этидзэн, его владения. Однако не прошло и трех лет, как Нобунага нарушил обещание, забыв о своем клятвенном обязательстве, словно то была пустая бумажка.

Больше всех разгневался старый князь Хисамаса, явился в покои сына и созвал туда всех вассалов, ближних и даже дальних. «Этот твой Нобунага – подлец, ничтожество! Негодяй!.. Еще немного, и он уничтожит дом Асакуры в Этидзэне, а потом нагрянет и сюда, в этот замок… Пока Асакура еще держится крепко, нужно соединенными силами вместе ударить на Нобунагу и навсегда с ним покончить!» – требовал старый князь и прямо кипел от гнева, но князь Нагамаса, да и вассалы некоторое время хранили молчание. Конечно, нарушить собственное клятвенное обещание – низость со стороны Нобунаги, но и Асакура тоже не без греха: в расчете на узы долга, связывающие его с нашим князем, ведет себя вызывающе дерзко по отношению к дому Ода… Зная прекрасно, что князь Нобунага часто приезжает в столицу совещаться о делах государства, сам ни разу на совет не явился – а ведь это оскорбительно не только для Нобунаги, но даже по отношению к императору и вельможам…

Многие вассалы высказывались в том смысле, что даже вместе с воинством Асакуры нет никакой надежды одолеть Нобунагу. Что если ради соблюдения приличия отрядить в Этидзэн на подмогу Асакуре, скажем, тысячу человек, а с Нобунагой начать переговоры и как-нибудь с ним поладить?.. Но, услышав такие речи, старый князь разгневался еще пуще:

– Вы, ничтожные, худородные самураи, как вы смеете нести такой вздор? Да будь Нобунага сам Бог, сам дьявол, по-вашему, можно забыть благодеяния, которые оказал нам дом Асакура еще во времена наших предков, и в трудную минуту бросить наших благодетелей на произвол судьбы?! Если мы так поступим, навеки погибнет наша самурайская честь, опозорен будет весь род Асаи! Пусть я останусь совсем один, но таким неблагодарным трусом себя не выкажу! – Окидывая свирепым взором собравшихся, старый князь прямо кипел от гнева.

Напрасно заслуженные, потомственные вассалы уговаривали его, мол, не надо так горячиться, успокойтесь, тут надобно хорошенько все взвесить, старый князь знай твердил:

– Все вы негодяи, я, старик, всегда и во всем для вас помеха… Добиваетесь, чтобы я вспорол свое старое брюхо, этого вы хотите?! – И, весь дрожа, в ярости скрежетал зубами.

Старые люди вообще крайне чувствительны, когда речь идет о вопросах чести и исполнения долга; понятно, что старый князь рассердился, но дело в том, что он давно уже вбил себе в голову, будто вассалы ни в грош его не ставят. К тому же сын его, Нагамаса, отверг супругу, которую он самолично ему сосватал, и женился на госпоже О-Ити – старый князь до сих пор помнил эту обиду.

– Ну что, теперь убедились? А все оттого, что он ослушался отцовского приказания! Чего нам церемониться с этим лжецом Нобунагой, раз дело зашло так далеко?! С моим сыном до такой степени не считаются, а он молча отходит в сторону… Видно, из-за чрезмерной любви к женушке не решается поднять меч на семейство Ода! – отпускал он язвительные замечания и в адрес сына.

Князь Нагамаса молча слушал препирательства между отцом и вассалами, но затем сказал с тяжким вздохом:

– Отец прав. Я довожусь Нобунаге зятем, но это не заставит меня забыть благодеяния, которые оказал нам дом Асакура еще при жизни моего деда. Завтра же, рано утром, пошлю гонца к Нобунаге и верну ему письменную клятву, которую он сам мне дал в свое время. Как бы ни похвалялся Нобунага военной мощью, равной сноровке волка и тигра, если мы вдвоем с Асакурой сразимся с ним не на жизнь, а на смерть, не может того быть, чтобы не удалось его одолеть! – Ну а коль скоро так решил князь Нагамаса, спорам пришел конец и все скрепились духом в чаянии предстоящих сражений.

Но и после, на каждом военном совете, мнения отца и сына не совпадали, так что дело никак не ладилось. Князь Нагамаса, прирожденный выдающийся полководец, известный своим твердым, отважным нравом, считал, что, имея противником Нобунагу, всегда стремительного, скорого на решения, нашему войску тоже ни в коем случае нельзя медлить; надо опередить Нобунагу, ударить первыми и навязать ему битву. Однако старый князь, как то свойственно старикам, чересчур осторожничал, ко всему придирался по мелочам и в конечном итоге погубил всех. Когда Нобунага временно прекратил наступление на Этидзэн и отвел свои отряды в столицу, опять повторилось то же: молодой князь считал, что нужно воспользоваться благоприятным моментом, соединиться с Асакурой, вместе вторгнуться в провинцию Мино – владения Нобунаги – и взять приступом его главную крепость Гифу. Получив такие известия, Нобунага немедленно помчится на выручку, однако на пути у него лежат южные земли Оми, а ведь это владения Сасаки – тот ни в коем случае не пропустит отряды Нобунаги легко и просто… Тем временем наши воины успеют вернуться назад из Гифу, устроят засаду неподалеку от Саваямы, навяжут сражение – и голова Нобунаги наша!.. Вот какой хитроумный план придумал князь Нагамаса и с тем отправил посланца к Асакуре, но у того, видать, в его замке Итидзёнотани, тоже засели изрядные тугодумы: дескать, идти походом за тридевять земель, в Мино, когда путь лежит через враждебные княжества, дело нелегкое… Никто, и главное, сам Ёсикагэ Асакура [118], не поддержал предложение нашего князя. «Лучше соберем всех наших воинов и явимся к вам на подмогу, буде случится, что Нобунага начнет осаду замка Одани…» – вот как они нас приветили, так что, к великому сожалению, весь мудрый план князя Нагамасы пошел насмарку.

– Стало быть, Асакура тоже вознамерился ждать и медлить? Теперь я понял, что он за человек… При таких проволочках нет никакой надежды одолеть Нобунагу, всегда скорого на решения… Только по приказанию отца связался я с этим никчемным Асакурой, и вот пришел мне конец!.. – сказал князь Нагамаса и, как видно, в душе уже приготовился к тому, что погибнет и сам, и весь дом Асаи.

Ну а потом были битвы при Анэгаве, при Сакамото, на время наступил мир, но вскоре перемирие снова было нарушено, войска Нобунаги одну за другой занимали все наши земли. Поистине так все и вышло, как предвидел наш господин. Всего два-три года понадобилось Нобунаге, чтобы овладеть крепостями Саваямой, Ёкоямой, Асадзумой, Миябэ, Ямамото, Оотакэ, и остался замок Одани – наша главная цитадель – одиноким, голым и беззащитным. Неприятель, числом более шестидесяти тысяч, плотным кольцом многократно окружил замок, так что даже муравей и тот не сумел бы выбраться из осады. Возглавлял войско сам князь Нобунага, под его началом сражались прославленные храбрецы – Кацуиэ Сибата, Городзаэмон Нива, Сакума. Сам Хидэёси – в ту пору его звали еще попросту Токитиро Киносита – построил укрепление на горе Тора-годзэн, оттуда как на ладони было видно все, что творилось в замке. У нашего князя среди его вассалов тоже было немало въедающихся воинов, но постепенно даже те, на которых, казалось, можно было целиком положиться, один за другим, нарушив верность, сдавались на милость Оды, так что силы защитников замка слабели день ото дня. В замке находились заложники – женщины, дети, – были самураи, бежавшие из занятых неприятелем крепостей, народу стало больше обычного, и в первое время все были бодры духом, ночные вылазки совершались с песнями:

Но после того как господа Ситиро Асаи и Гэмба тайно снеслись с Хидэёси и впустили врага в одну из башен – а держали они оборону между башней, находившейся под началом старого князя, и главной цитаделью, которую оборонял князь Нагамаса, – все как будто разом пали духом. Именно в это время в замок прибыл посланец Нобунаги и по поручению своего господина передал: «Я рассорился с тобой, если говорить о причинах, только из-за Асакуры, а на тебя я никакого зла не держу. Сейчас я уже полностью покорил край Этидзэн и снял голову Асакуре, так что человека, с которым ты был связан узами долга, больше на свете нет. Мы ведь с тобой родня, прекрати же сопротивление, открой ворота замка, и, со своей стороны, я буду вполне удовлетворен. А если встанешь под мое знамя и будешь верой и правдой служить нашему дому Ода, я отдам тебе во владение край Ямато…» Любезное, добросердечное послание! Многие в замке радовались: «Вовремя пришло предложение о перемирии!» – но были и другие, говорившие: «Нет, вряд ли таковы чистосердечные замыслы Нобунаги. Он хочет вызволить из замка свою сестру, госпожу О-Ити, а потом принудить нашего князя совершить харакири…» Так что мнения были самые разные. Князь Нагамаса принял посланца. «Я тронут вашим добрым советом, – гласил его ответ Нобунаге, – но во имя каких радостей стал бы я дорожить жизнью, коль скоро я уже пал так низко? Единственное мое желание – принять смерть в честном бою. Так и передай своему господину!»

«Как видно, он мне не доверяет…» – решил Нобунага и снова и снова слал послов в замок: «Я говорю истинную правду. Оставь мысли о смерти и, ни о чем не тревожась, с легким сердцем сдавайся!» Но князь Нагамаса не хотел менять однажды принятого решения и, что бы ему ни советовали, не слушал. В двадцать шестой день восьмой луны он призвал преподобного Юдзэна из храма Успокоения, Бодай-ин, затем приказал высечь ступу [119] из камня, взятого в долине Одани, и вырезать на нем свое посмертное имя, а на задней стороне ступы собственноручно написал молитвенное изречение. Двадцать седьмого числа, ранним утром, князь Нагамаса уселся на возвышение рядом с этой каменной ступой и, с благословения преподобного Юдзэна, велел всем вассалам по очереди зажигать на помин своей души курительные палочки, как по покойнику. Вассалы, понятное дело, отказывались, но приказ звучал так сурово, что в конце концов пришлось подчиниться… Ступу эту потом тайно вынесли из замка и погрузили глубоко на дно озера, примерно в восьми тё от Бамбукового острова, Тикубу. Тут уж все в замке дружно приняли одно-единственное решение – храбро принять почетную смерть в бою.

Как раз в пятую луну этого года у супруги князя родился мальчик; утомленная родами, она примерно с месяц не показывалась на люди. Все последнее время я ходил за ней, лечил, растирал плечи и поясницу, всячески утешал, старался развлечь беседой о разных мирских делах… Да, именно, сударь, – уж на что суровым воином был князь Нагамаса, но с женой обходился чрезвычайно ласково и хоть днем свирепо бился не на жизнь, а на смерть, но, когда приходил на женину половину, всячески лелеял свою жену, во всем стараясь ей угодить, всегда был весел, пил сакэ, шутил с дамами ее свиты, даже со мной, как будто ничуть не тревожась о том, что десятки тысяч вражеских воинов плотным кольцом окружили замок. Конечно, трудно судить, каковы отношения между знатными супругами-даймё, даже когда близко состоишь при них в услужении, но думается, госпожа очень страдала, раздираемая между любовью к мужу и привязанностью к брату. Понимая это, князь Нагамаса старался как мог ободрить ее, чтобы она не мучилась из-за двойственности своего положения. В то время не раз, бывало, слышался его голос: «Эй, слепой, оставь-ка свой сямисэн, довольно… Лучше спляши и спой нам что-нибудь повеселее, а мы под твою песенку выпьем!» И я пел:

При этом я неуклюже плясал, стараясь оживить их трапезу. Это шутливое представление я сам придумал; бывало, как дойду до слов «…обнимать, миловать…», сопровождая пение смешными жестами, зрители прямо умирали со смеху. Им было смешно глядеть, как слепой пляшет с забавными ужимками, и, если среди общего смеха слышался голос госпожи, я думал: «Ага, значит, у нее стало немножко веселее на сердце…» Ради этого стоило постараться! Но по мере того как шло время, с наступлением горестных дней, сколько бы я ни плясал, сколько бы ни придумывал новых забавных жестов, она лишь чуть усмехалась, а вскоре все чаще случалось так, что даже этой короткой усмешки мой слух уже не мог уловить.

Как-то раз госпожа сказала, что у нее ужасно затекла шея, – помассируй немножко! – и, расположившись у нее за спиной, я стал растирать ей плечи. Госпожа сидела на подушке, опираясь на деревянный подлокотник, в какой-то момент мне даже показалось, что она дремлет, но нет, время от времени я слышал – она вздыхала. Раньше она часто беседовала со мной в такие минуты, но в последнее время лишь очень редко обращалась ко мне с какими-нибудь словами, поэтому я, со своей стороны, сохранял почтительное молчание, но на сердце у меня стало почему-то удивительно тяжело. У слепых вообще чутье развито куда сильней, чем у зрячих, а уж тем более я, сотни раз лечивший госпожу растиранием, сразу мог уловить ее настроение. Все, что было у нее на душе, как бы само собой сообщалось мне через кончики моих пальцев; оттого-то, наверное, пока я молча растирал ей спину, скорбь целиком заполнила мою душу.

В ту пору госпоже было года двадцать два, двадцать три, она уже была матерью пятерых детей, но, красавица от природы, она к тому же вплоть до нынешних горестных обстоятельств ведать не ведала ни забот, ни печалей – ветерок и тот, как говорится, не смел на нее дохнуть, и потому – осмелюсь, недостойный, сказать – тело у нее было такое нежное, мягкое, что даже через тонкую ткань ощущение в пальцах получалось совсем иное, нежели при лечении других женщин. Правда, на сей раз то были пятые роды, поэтому она все-таки несколько исхудала, но все равно была изящна на удивление. Я вот дожил до этих лет, долгие годы тружусь и кормлюсь лечебными растираниями, через мои руки прошло бессчетное число молодых женщин, но ни разу не встречалось такого гибкого тела. А упругость ее рук и ног, гладкость и нежность кожи!.. Поистине именно такую вот кожу называют жемчужной… После родов волосы у нее поредели – так она сама изволила говорить, – но по сравнению с волосами обычных женщин все еще были, можно сказать, даже слишком густыми; тяжелая масса этих тонких, прямых, без извивов волос, похожих на ровные пряди шелковых нитей, шурша об одежды, закрывала всю ее спину, так что даже мешала растирать плечи. И тем не менее, несмотря на все ее совершенство, какая судьба ожидает эту благородную даму, если замок падет? Эта жемчужная кожа, эти черные, ниспадающие до пола волосы, эта нежная плоть, одевшая хрупкие косточки, – неужели все это обратится в дым вместе с башнями замка? Пусть так уж повелось в наш век бесконечных войн и междоусобиц – отнимать жизнь людскую, но мыслимо ли убить такое слабое, нежное, такое прекрасное создание? Неужели князь Нобунага не хочет спасти сестру, в жилах которой течет родная кровь? Конечно, я был всего лишь простым слугой, не мне, ничтожному, подобало тревожиться о ее благополучии, но судьба привела меня близко ей прислуживать. По счастью, я родился слепым, только поэтому довелось мне касаться тела такой госпожи, дозволено было утром и вечером растирать ей спину и плечи, и я считал, что ради одного этого уже стоило жить на свете… Но как долго придется мне по-прежнему оказывать ей эти услуги? Будущее не сулило ничего радостного; при этой мысли сердце у меня больно сжалось. В это время госпожа снова тяжко вздохнула и окликнула меня: «Яити!» (В замке все звали меня просто «Слепой!», но госпожа сказала, что так негоже, и дала мне имя Яити.)

– Что с тобой, Яити? – повторила она.

– Да, госпожа? – смутившись, испуганно спросил я.

– Совсем не чувствуется, как ты массируешь… Нажимай посильнее!

Я спохватился – очевидно, из-за непрошеных, бесплодных моих тревог руки у меня перестали работать. Опомнившись, я принялся усерднее растирать ей затылок и плечи. А надо вам сказать, что в этот день и шея, и плечи у нее были против обыкновения жесткими, на спине и на шее образовались комки величиной с ручной мячик, размягчить их было нелегким делом. Мне было ясно, что эти затвердения появились, конечно же, оттого, что, снедаемая тревогой, бедняжка и ночью-то, наверное, как следует не спала… Тут она снова меня окликнула:

– Яити, как долго ты думаешь еще оставаться в замке?

– Мне, госпожа, хотелось бы все время продолжать мою службу. Человек я убогий, пользы от меня никакой, но я буду вам благодарен, если, жалеючи меня, вы позволите по-прежнему вам прислуживать.

– Вот как?.. – только и сказала она в ответ и на какое-то время снова грустно умолкла. – Но все-таки, ты ведь знаешь, что многие уже покинули нас, в замке осталось мало народа. Если даже благородные самураи бегут, покидая своего господина, чего стыдиться тому, кто вовсе не принадлежит к сословию самураев? Тем более тебе… Ведь ты слепой, тебе опасно здесь оставаться.

– Спасибо за милостивые слова, но оставаться или бежать – это каждый решает по своему разумению. Зрячий может скрыться под покровом ночного мрака, но сейчас, когда замок со всех сторон окружен, даже если вы прогоните меня, мне все равно не уйти… Я всего лишь слепой калека, можно сказать, и в счет не иду, но все же не хотел бы попасть в руки врага и полагаться на его милость…

На эти мои слова она ничего не ответила, но, кажется, утерла слезу, потому что я уловил шелест бумажного платочка, который она достала из-за ворота кимоно. Сам не свой от тревоги, я думал не столько о себе, сколько о том, как собирается поступить сама госпожа, – решила ли она до конца оставаться с мужем или, может быть, из жалости к детям уже рассудила как-то иначе… Но прямо спросить о ее намерениях я не смел, а она ко мне больше не обращалась, и я, боясь шевельнуться, замер в почтительной позе, так и не закончив массажа.

Разговор этот происходил за день до того утра, когда князь заставил своих вассалов возжигать курения за его упокой; после вассалов в зал пригласили госпожу с детьми, дам ее свиты и даже нас, челядинцев. «Теперь вы все тоже помолитесь за мою душу!» – произнес князь. Но тут женщины, как видно, впервые с ужасом поняли, что судьба замка окончательно решена и господин собирается принять смерть в бою; потрясенные, все растерялись, никто не встал, не подошел, чтобы воскурить ритуальный дым.

В последние дни неприятель осаждал замок с особой яростью, шум сражения не затихал ни днем ни ночью, но в это утро силы неприятеля как будто все же несколько выдохлись, и вокруг замка и в самом замке все было тихо, в большом зале стояла мертвая тишина.

Осень была уже на исходе; здесь, высоко в горах, на севере провинции Оми, в этот ранний предутренний час, когда ночь еще не полностью сменилась рассветом, холодный ветер пронизывал до костей. Тишину нарушало только громкое неумолчное стрекотание цикад в траве и кустах в саду, как вдруг кто-то тихонько заплакал в дальнем уголке зала, а вслед за ним, не в силах сдержаться, заплакали остальные – отовсюду послышались приглушенные рыдания, так что даже несмышленыши дети и те ударились в плач. Но госпожа сохраняла спокойствие даже в эти минуты.

– Это еще что! Ты старшая, не смей плакать! – строго прикрикнула она на госпожу О-Чачу и, подозвав нянюшку старшего сына, приказала: – Пусть наш сын первым зажжет курение!

Первым совершил обряд старший сын, господин Мампуку-мару, за ним – младший, в ту пору еще грудной младенец.

– А теперь ты, О-Чача! – велела госпожа.

– Нет, погоди! Почему ты сама не идешь раньше дочери? – строго прервал ее князь Нагамаса, но госпожа, не поднимаясь с места, лишь невнятно шептала что-то вместо ответа. – Ведь я столько раз все тебе объяснял, – продолжал он. – Отчего же ты не повинуешься? Или в такую минуту ты готова ослушаться моего приказания?!

Но госпожа, преисполненная решимости, отвечала только: «Я недостойна вашей милости!» – и не двигалась с места. Тогда, не на шутку разгневанный, князь Нагамаса сказал:

– Стало быть, ты забыла свой женский долг? После смерти мужа молиться за его упокой и растить детей – вот обязанность истинно достойной супруги. Если ты не способна уразуметь такую простую истину, ты больше мне не жена в будущей жизни! И меня своим мужем тоже впредь не считай! – резко бросил он ей. Громкий голос его долетел до самых дальних уголков зала, люди, вздрогнув, затаили дыхание от страха – что-то будет?.. Некоторое время не слышно было ни звука, но вскоре я уловил шуршание шелковой одежды о соломенные циновки – госпожа зажгла курение, хоть и против собственной воли; следом за ней совершили обряд старшая барышня, госпожа О-Чача, за ней вторая – О-Хацу, потом третья – Кого, а за ними в конце концов и все остальные. Ну а каменную ступу, как я уже говорил, тайно вынесли из замка и погрузили в озеро.

В присутствии посторонних госпожа вынуждена была повиноваться, но по-прежнему все твердила:

– Зачем мне жить, если не станет моего господина? Не хочу, чтобы люди указывали на меня пальцем: «Вот вдова Нагамасы!» Прошу вас, пожалуйста, позвольте мне умереть вместе с вами! – Так всю ночь напролет жалобно умоляла она супруга, но люди рассказывали потом, что князь не внял ее просьбам.

На следующий, двадцать восьмой день, в час Змеи [120], в третий раз прибыл посланец Нобунаги; то был Фува, правитель земли Кавати. «Не хочешь ли изменить решение? Подумай в последний раз и сдавайся!» – передал он. «Я все обдумал, – ответил князь Нагамаса. – Конечно, мне жаль расставаться с жизнью, жаль покидать сей мир, но решение мое неизменно: я твердо решил вспороть себе живот здесь, в этом замке. Вот только судьба женщин, дочерей и жены, меня заботит. В жилах у них течет кровь, родственная князю Нобунаге, поэтому я постараюсь уговорить их покинуть замок. Если, явив великое милосердие, вы пощадите их жизни и в будущем позаботитесь об их участи, я буду безгранично вам благодарен!» С такой учтивой просьбой обратился он к Нобунаге и с тем отправил назад его посланца, после чего, как видно, принялся снова уговаривать госпожу. Разумеется, князь Нагамаса не мог гневаться на жену, с которой жил в любви и согласии, за ее желание не разлучаться с ним даже после его кончины. Прошло ведь, в сущности, всего лишь шесть лет с тех пор, как они сочетались браком, но и за этот короткий срок ни единого дня не довелось им прожить спокойно. В мире непрерывно царила смута, князь то и дело уезжал на войну, то в столицу, то в южные земли Оми, так что желание госпожи навечно соединиться с мужем в едином венчике лотоса [121], в пределах потусторонних, и пребывать там вместе с ним в покое и мире никак нельзя было счесть своеволием или простым капризом. Но князю Нагамасе, хоть был он суровый воин, не в пример многим, ведомы были и жалость, и сострадание. Не в силах жестоко обречь на смерть госпожу, совсем еще молодую, он стремился во что бы то ни стало спасти ее, в особенности же тревожился, наверное, о своих детях. В общем, он всячески ее уговаривал, и госпожа в конце концов согласилась вернуться в родной дом вместе с тремя дочерьми. Мальчики-сыновья были еще совсем младенцами, но очутиться в руках врагов было для них опасно, поэтому старшего, Мампуку-мару, вместе с пажом Кимурой ночью, двадцать восьмого, тайно переправили из осажденного замка к надежному другу в край Этидзэн, в уезд Цуругу, а самого младшего, грудного младенца, той же ночью отправили вместе с кормилицей под охраной самураев Огавы и Накадзимы в храм Благого завета, Фукудэндзи, в наших владениях. Рассказывали потом, что они причалили лодку к берегу неподалеку от храма и некоторое время предосторожности ради прятались там в зарослях камыша.

Всю ночь госпожа и князь Нагамаса прощались, в последний раз обменивались чарками сакэ, бесконечно сокрушаясь о предстоящей разлуке. Как ни долги осенние ночи, постепенно стало светать; когда же небо на востоке совсем посветлело, госпожа села в паланкин у главных ворот замка. Следом в трех паланкинах ехали ее дочери, каждая со своей нянькой. Паланкины окружала охрана во главе с самураем Фудзикакэ, служившим при госпоже еще с тех пор, как он прибыл из дома Ода, сопровождая ее свадебный поезд. Вместе с госпожой покидали замок и дамы свиты.

Князь Нагамаса вышел проводить жену к самому паланкину. В то утро он уже облачился в последний свой предсмертный наряд; по словам людей, то был панцирь, скрепленный черными кожаными ремнями, поверх которого князь набросил ритуальное оплечье «кэса» [122]. Когда носильщики подняли наконец паланкин, он звучным, твердым голосом произнес: «Прощай, береги себя и детей! Будь здорова и живи долго!»

– Ни о чем не тревожься, да сопутствует тебе слава! – так же твердо, без единой слезинки, ответила госпожа. Да, ничего не скажешь, она умела владеть собой! Младшие девочки были еще совсем малы, не понимали, что происходит, и спокойно сидели на руках кормилиц, но старшая О-Чача все время оглядывалась на отца и, громко плача, кричала: «Не хочу! Не поеду!» – и, сколько ее ни успокаивали, не унималась, для окружающих это было мучительнее всего… Все три девочки впоследствии преуспели в жизни – О-Чача стала госпожой Ёдогими, О-Хацу – супругой князя Такацугу Кёгоку [123], а младшая, Кого. – страшно вымолвить, госпожой супругой теперешнего нашего сёгуна [124]. Поистине неисповедимы судьбы людские!..

Князь Нобунага встретил сестру и племянниц с искренней радостью. «Молодец, что догадалась покинуть замок! – ласково сказал он. – Я всячески советовал твоему мужу прекратить сопротивление и сдаться, но он меня не послушал. Доблестный воин, он дорожит своей самурайской честью… Я вовсе не хочу его гибели, но таков уж обычай воинского сословия, так что не держи на меня обиды! Воображаю, сколько лишений довелось тебе испытать за время долгой осады!..» Родная плоть и кровь, они долго беседовали обо всем без утайки. Князь Нобунага сразу же поручил госпожу О-Ити заботам младшего сына, Нобутаки, правителя земли Кодзукэ, приказав исполнять все ее пожелания.

В это утро боевых действий не было, но после того, как госпожа О-Ити покинула осажденный замок, дальше откладывать штурм было незачем, оставалось лишь взять крепость приступом и вынудить отца и сына Асаи вспороть себе животы. Князь Нобунага самолично поднялся на холм Цубурао, подал знак, и войско с устрашающим воинственным кличем пошло на штурм. К этому времени у старого князя Хисамасы осталось всего около восьмисот рядовых бойцов, они заняли круговую оборону, но наступавших были несметные полчища, их вел господин Кацуиэ Сибата, он первый ухватился рукой за стену и мгновенно проник за ограду. Старый князь понял, что пришел его смертный час, приказал господину Инокути по возможности задержать противника и покончил с собой. «Последнюю службу» [125] сослужил ему господин Фукудзюан. Был там еще артист Цурумацу-даю, большой искусник по части пляски, всегда безотлучно состоявший при князе. Рассказывали, что, обратившись к своему господину, он сказал: «Позвольте мне и на сей раз сопровождать вас!» – принял из рук князя прощальную чарку сакэ, а затем, убедившись, что господин его мертв, сослужил «последнюю службу» господину Фукудзюану, после чего спустился из зала пониже, на дощатый, не покрытый циновками пол, и там вспорол себе живот. Господа Инокути, Акао, Сэнда, Вакидзака тоже покончили с собой. Конечно, князь Хисамаса был уже стар годами, но все же горестна такая кончина… А только, если хорошо поразмыслить, выходит, сам же был во всем виноват. Надо было слушать советы сына и предоставить господина Асакуру его судьбе, пока дело еще не обернулось так плохо… А вместо этого он упорствовал, цепляясь за свое пресловутое чувство долга, не сумел должным образом оценить стремительно растущее могущество Нобунаги и вот погиб понапрасну, так кто же, выходит, в том виноват? Мало того, когда обсуждалось предстоящее сражение или вылазка из замка, ему, как старому человеку, надлежало бы держаться в тени, а он вмешивался в каждую мелочь, перечил князю Нагамасе или медлил там, где наверняка можно было выиграть битву, – иными словами, прямо на глазах вел дело к поражению! И так бывало не раз, не два. Вот и случилось, что дом Асаи погиб, хотя и основатель дома, князь Сукэмаса, и внук его, Нагамаса, оба были одаренные полководцы, а вот среднее поколение, князь Хисамаса, не отличался прозорливостью, не умел по-настоящему, правильно оценить обстановку, оттого и навлек погибель на весь свой род… Но кого действительно жаль, так это князя Нагамасу. Если бы ему сопутствовала удача, он вполне мог бы править страной не хуже Нобунаги, а он безвременно сошел в могилу – все потому, что покорно следовал отцовским приказам. При мысли об этом даже мы, простые люди, и то готовы были скрипеть зубами от великой досады, не в силах смириться с гибелью князя. Каково же было госпоже, что творилось в ее душе? Но поскольку князь погиб из-за чрезмерной своей сыновней почтительности, стало быть, упрекать его не в чем…

Башня, которую оборонял старый князь, пала двадцать девятого, приблизительно в час Коня [126]; после этого отряды Кацуиэ Сибаты [127], Киноситы – будущего великого Хидэёси, Маэды и Сасаки соединенными силами сразу пошли приступом на главную цитадель. Князь Нагамаса, во главе нескольких сот преданных воинов, обнажив меч, вышел за крепостную стену, рубил беспощадно, нанес немалый урон противнику, после чего опять проворно укрылся в замке. Наступающие яростно штурмовали крепость, но всех, кто пытался ухватиться за край стены, пронзали копьями и сбрасывали наземь; ни одному вражескому солдату не удалось проникнуть в башню. К ночи противник изрядно выдохся, наступил перерыв, но на следующий день, тридцатого, снова начался штурм. Только теперь князь Нагамаса узнал о смерти отца. «А что князь Хисамаса?» – спросил он, и кто-то из приближенных самураев ответил, что старый князь еще вчера покончил с собой. «А я и не знал! – воскликнул князь Нагамаса. – Больше мне незачем жить на свете! Осталось только отомстить за смерть отца и с честью погибнуть!» И около часа Змеи он снова повел сотни две воинов прямо в гущу врага, косил подряд всех и каждого, не отступая ни на шаг, но, когда воинов осталось у него всего пять или шесть десятков, а у противников по-прежнему были тысячи, он проложил себе путь мечом прямо сквозь строй врагов и хотел снова укрыться в башне, но к этому времени противник уже проник в крепость, и ворота оказались заперты изнутри. Тогда князь пробился к усадьбе Асаи, правителя Хюги, расположенной слева от ворот, и там, ни секунды не медля, вспорол себе живот. Службу «помощника» исполнил сам правитель Хюги, покончивший с собой следом за господином. Вместе с ними добровольно приняли смерть Накадзима, Кимура, Вакидзаки и еще многие самураи. Говорят, будто враги старались во что бы то ни стало взять князя Нагамасу в плен живым, ибо таков был якобы приказ самого Нобунаги, но сделать это не удалось, одолеть столь могучего воина оказалось им не под силу.

А вот кому изменило военное счастье и пришлось изведать позор пленения, так это Асаи, правителю Ивами, и Акао, правителю Мимасаки, с сыном Симбэем – их взяли живыми в плен и, связанных, как разбойников, притащили пред очи князя Нобунаги. «Все вы трое только и знали, что подстрекать князя Нагамасу к измене, и непрерывно строили против меня всевозможные козни», – сказал Нобунага, на что правитель Ивами, человек непреклонный, гордый, ответил: «Мой господин Нагамаса Асаи был чужд вероломству, не то что ты, князь!» Князь Нобунага рассвирепел, услышав такой ответ. «Болван! – крикнул он. – И ты еще смеешь рассуждать о вероломстве! Трус, павший так низко, что позволил взять себя в плен живым!» И он трижды ударил правителя Ивами по голове тупым концом своего копья, но тот, не выказав ни малейшего страха, язвительно молвил: «Или тебе в утеху избивать связанного? Настоящий военачальник никогда так не поступил бы!» Нобунага зарубил его тут же, на месте.

Акао, правитель Мимасаки, держался смиренно, но, когда Нобунага сказал ему: «Ты с юных лет славился храбростью, я слыхал, что воинской доблестью ты не уступишь демону или Богу… Как же случилось, что ты не покончил с собой вместе со своим господином?» – он ответил: «Я уже стар, вот и вышло, что замешкался по старческой немощи!» – «Я подарю тебе жизнь, если поступишь ко мне на службу!» – предложил князь Нобунага, но правитель Мимасаки ответил: «После всего пережитого ничто не привлекает меня на этом свете!» – и просил только об одном: отпустить его на все четыре стороны.

«В таком случае, пусть мне послужит твой сын Симбэй», – снова предложил князь Нобунага, но правитель Мимасаки, оглянувшись на сына, крикнул: «Нет, нет, не соглашайся! Не будь трусом и не поддавайся на обман!»

Князь Нобунага громко рассмеялся: «Старая развалина! Отчего ты все сомневаешься? Неужели ты считаешь меня таким лжецом?» Впоследствии он и в самом деле взял господина Симбэя к себе на службу.

Услышав, что муж погиб, госпожа заперлась у себя и целыми днями молилась за его упокой. Князь Нобунага пришел навестить сестру. «Я слышал, у тебя был сын, мальчик, – сказал он. – Если он цел и невредим, я хотел бы взять его к себе, вырастить и со временем сделать наследником покойного Нагамасы!»

Поначалу госпожа, не умея толком понять, что на уме у брата, отвечала, что ей неизвестна судьба ребенка, но князь продолжал: «Нагамаса был мне врагом, но ребенок ни в чем не виноват. Он приходится мне племянником, я спрашиваю только из любви к мальчику!» Постепенно госпожа успокоилась – стало быть, он заботится о ребенке, – и рассказала, где спрятали господина Мампуку-мару. Тотчас же снарядили в край Этидзэн, в уезд Цуругу, гонца с приказанием пажу Кимуре доставить мальчика. Однако Кимура, поразмыслив, ответил, что на свой страх и риск зарубил ребенка. Тем не менее гонцов слали снова и снова; госпожа решила, что, коль скоро брат проявляет такую заботу о судьбе ее сына, нехорошо пренебрегать его добротой, он сочтет ее просто неблагодарной. «Я и сама тоже хочу как можно скорее увидеть моего мальчика живым и здоровым. Привези же его без промедления!» – торопила она Кимуру. А тот, рассудив, что, раз все равно местопребывание ребенка уже известно, ничего другого не остается, хоть и с тяжелым сердцем, прибыл вместе с господином Мампуку-мару в третий день десятой луны в селение Госю-Киномото. Там их встретил Токитиро Киносита, принял ребенка и доложил об этом князю Нобунаге.

– Убей мальчишку, а голову пусть вздернут на острие копья и выставят на всеобщее обозрение! – приказал князь.

Тут опешил даже Токитиро Киносита.

– Не чересчур ли это?.. – сказал он, но князь обрушился на него с гневной речью, и, делать нечего, пришлось поступить, как было велено.

А головы князей Нагамасы Асаи и Ёсикагэ Асакуры, когда плоть уже полностью истлела, приказано было покрыть слоем красного лака и для вящего веселья подать на лакированном подносе на показ всем знатным даймё во время новогоднего пира. Да, видно, крепко ненавидел князь Нобунага покойного Нагамасу! А все оттого, что сам же поступил вероломно, собственную клятву превратил в пустую бумажку. Подумай он хоть немножко о горе своей сестры, не следовало бы так обращаться с останками того, кто, в сущности, доводился ему близкой родней. Но в особенности жестоко было, играя на родственных чувствах, обмануть госпожу О-Ити, вздеть на острие копья голову ни в чем не повинного ребенка – это страшное злодеяние! Вот я и думаю – когда летом 10-го года Тэнсё [128] князь Нобунага погиб недостойной смертью на постоялом дворе при храме Хоннодзи, причиной была, наверное, не только измена Мицухидэ Акэти [129] – то была кара за гнев и скорбь множества загубленных им людей… Да, грозен неотвратимый закон возмездия!

…Тем временем все быстрее пошел в гору Токитиро Киносита, будущий великий князь Хидэёси. Многие знатные самураи, и первый среди них – Кацуиэ Сибата, совершили славные подвиги при осаде замка Одани, но особенно отличился Токитиро, так что князь Нобунага был им чрезвычайно доволен и в награду пожаловал ему во владение замок Одани, уезды Асаи и Инугами и половину уезда Саката, поручив, таким образом, надзор и охрану всех северных земель провинции Оми. Однако господин Токитиро сказал, что замок Одани трудно охранять с малочисленным гарнизоном, и перенес свою резиденцию в Нагахаму, мое родное селение, – в те времена звалось оно Имахама, это Токитиро переименовал его в Нагахаму…

Ну это так, к слову, а вот любопытно, с каких пор господин Токитиро стал заглядываться на мою госпожу? Покидая замок Одани, она милостиво сказала мне: «Жаль, что я не могу взять тебя с собой… Но если ты выберешься отсюда, можешь рассчитывать на меня!» А я уже решил про себя, что [130] жизнь для меня окончилась, но после таких ее слов суетный мир показался еще желаннее, я замешался в толпу ее провожатых, а потом несколько дней прятался в призамковом городе, ожидая, когда окончится битва, после чего отправился в лагерь правителя Кодзукэ. Мне повезло: госпожа сказала, что я ее любимый слепой слуга; никто не причинил мне вреда, и я опять стал ей прислуживать. Поэтому я часто дежурил в соседнем покое, когда господин Киносита приходил к ней с визитом.

В первый раз он распростерся в нижайшем поклоне на почтительном расстоянии и скромно представился: «Токитиро Киносита…» Госпожа приветливо кивнула в ответ и воздала должное его ратным подвигам.

– Несмотря на то что у меня нет никаких военных заслуг, князь Нобунага пожаловал мне владения покойного господина Асаи, – сказал он. – Я, ничтожный, стал преемником его достояния – незаслуженная честь для меня! Ныне мечтаю лишь об одном – упрочить мир в северных землях Оми, следуя заведенному покойным порядку и во всем подражая его примеру! Здесь, в боевом лагере, – продолжал он, – вам, наверное, приходится терпеть множество неудобств в обиходе… Прошу вас, приказывайте без всякого стеснения, я доставлю все, что вам нужно! – Оставалось лишь удивляться его любезности. В особенности ласково обращался он с девочками, всячески стараясь им угодить.

– А вы, маленькая госпожа, старшая? – сказал он. – Ну-ка, подите сюда, дайте я обниму вас! – И, посадив госпожу О-Чачу на колени, гладил ее по головке, спрашивал, сколько ей лет, как зовут и тому подобное.

Но госпожа О-Чача сидела, надувшись, у него на коленях и не хотела отвечать – должно быть, детским своим умишком сообразила, что этот человек главный среди злых людей, отнявших у отца замок, и сердилась за это. Потом вдруг уставилась прямо ему в лицо и сказала:

– А ты и вправду похож на обезьяну! [131]

При всем своем самообладании господин Киносита все же несколько растерялся.

– Правильно, я смахиваю на обезьяну… Зато маленькая госпожа как две капли воды похожа на свою матушку! – сказал он, засмеявшись, чтобы скрыть смущение. Он и потом часто наведывался к госпоже и всякий раз преподносил ей подарки, одаривал даже девочек – одним словом, проявлял такую заботливость и внимание, что госпожа постепенно стала относиться к нему с доверием. «На Токитиро можно положиться…» – говорила она. Теперь-то я понимаю, что редкостная красота госпожи О-Ити уже тогда, наверное, его покорила и в душе он тайно в нее влюбился. Конечно, она была сестрой князя Нобунаги, его господина, вассал даже помыслить о ней не смел, иными словами, этот цветок цвел на недосягаемой для него вершине, так что в те времена он вряд ли рассчитывал на успех. Но все же недаром то был Хидэёси – с таким человеком всегда следовало быть начеку… А что до разницы в положении, так изменчивость – непреложный закон нашего мира, в особенности в смутные времена. Расцвет и увядание, гибель и возвышение сменяют друг друга… Так что, кто знает, возможно, втайне он лелеял надежду, что со временем все же добьется своего. Мне, заурядному смертному, не дано проникнуть в помыслы великого человека, но все же думается, то была не простая фантазия с моей стороны…

Оттого-то, когда князь Нобунага приказал ему зарубить господина Мампуку-мару, Хидэёси пришел в великое замешательство. Люди рассказывали потом, что он всячески старался спасти ребенка.

– Пощадите его, какой вред может причинить такой маленький мальчик? Ведь он еще совсем дитя! Осмелюсь сказать – лучше сделайте его наследником князя Асаи, и пусть он навеки будет вам благодарен! Таким поступком вы укрепите мир в Поднебесной, проявите истинное понимание законов человеколюбия и справедливости! – сказал он, но князь Нобунага не захотел его слушать. – В таком случае, прошу вас поручить это дело кому-нибудь другому, – не в пример обычной своей покорности осмелился возразить Хидэёси, но князь Нобунага рассердился еще сильнее.

– Похоже, ты чересчур возгордился из-за недавних твоих успехов. Да как ты смеешь давать мне непрошеные советы, мало того – не слушаться моих приказаний! «Поручите другому…» – это что за слова такие? – сурово отчитал он вассала. Тот удалился с тяжелым сердцем и в конце концов казнил юного господина.

Ясно, что господин Хидэёси, наверное, страдал при мысли, что госпожа О-Ити возненавидит его за убийство Мампуку-мару, и убийство-то непростое – приказ гласил выставить напоказ голову мальчика, надетую на копье. По иронии судьбы, из всех вассалов Нобунаги именно Хидэёси пришлось выполнить это поручение. Годы спустя, соперничая с господином Кацуиэ Сибатой из-за руки госпожи О-Ити, он опять оказался в проигрыше и в конце концов погубил обоих, превратившись в их заклятого врага, – начало всех этих событий восходит к этому времени…

Князь Нобунага приказал скрывать от госпожи О-Ити гибель сына, поэтому, ясное дело, ни один человек не осмелился бы рассказать ей об этом, но, так как голову выставили на всеобщее обозрение, слухи о казни все-таки просочились, или, может быть, она сама, как говорится, почуяла что-то сердцем и поняла, что случилось. Видно было, что на душе у нее лежит какая-то тяжесть. Теперь, когда приходил Хидэёси, она выглядела еще более удрученной. И все-таки однажды она прямо его спросила:

– В последнее время нет никаких известий из Этидзэна. Что с моим сыном? Мне снятся дурные сны, я тревожусь…

– Мне ровно ничего не известно. Что если вам еще раз послать туда человека? – как ни в чем не бывало ответил он.

– Но люди говорят, что именно вы ездили встречать мальчика! – сказала она, и хоть говорила тихо, но тон был резкий. Прислужницы рассказывали потом, что в этот миг она побледнела как полотно и с гневом взглянула на Хидэёси. С тех пор он чувствовал себя неловко в ее присутствии и постепенно вообще перестал бывать.

А князь Нобунага в короткий срок завоевал множество княжеств, покоренные земли все без исключения присоединил к своим владениям, всех своих сподвижников наградил, издал всевозможные указы в назидание потомству и в девятый день девятой луны уже справлял Праздник хризантем у себя, в замке Гифу. Каждый год там устраивали пышные празднества, но мне рассказывали, что на сей раз великолепие было исключительное. Все князья-даймё, и знатные и худородные, в роскошных нарядах явились благодарить князя, зрелище было настолько ослепительное, что даже описанию не поддается, – твердили все в один голос. Госпожа велела передать, что чувствует себя нездоровой, и некоторое время оставалась в провинции Оми, пребывая в полном уединении, а примерно в десятый день той же луны решила возвратиться в родной край, в замок Киёсу. В то время замок Гифу был главной резиденцией Нобунаги, так что госпожа предпочла выбрать для своего местожительства тихий, уединенный замок Киёсу. Она сказала, что хочет по дороге поклониться храму на Бамбуковом острове, Тикубу, слуги ехали с ней, и вот все мы вместе отплыли из Нагахамы.

В горах уже выпал снег, на воде было еще прохладнее, но утро было погожее, так что, наверное, ясно виднелись и ближние, и дальние горы. Дамы, держась за поручни, грустили, расставаясь с местами, где прошли долгие годы. Клики гусей, пролетающих в небе, шум крыльев чаек наводили на печальные размышления, шелест прибрежного тростника под порывами ветра и даже силуэты рыб, мелькавших в воде, – все навевало грусть. Когда лодка подплыла к Бамбуковому острову, госпожа приказала ненадолго остановиться. Сперва все удивились, – зачем? – а она поставила на носу лодки подставку для сутры, молитвенно сложила ладони и, протянув их к воде, стала молиться – очевидно, мы находились в том месте, где погрузили в озеро ступу. Тут мы поняли, с какой целью она изъявила желание посетить Бамбуковый остров. Лодка тихо покачивалась на волнах, госпожа зажгла курение и, закрыв глаза, казалось, всецело ушла в молитву, повторяя посмертное имя мужа. Она молилась так долго, что люди испугались – уж не собралась ли она броситься в воду, чтобы похоронить себя вместе с мужем, – и украдкой держали ее за край одежды, но до меня доносилось только едва уловимое шуршание четок в пальцах у госпожи и дивное благоухание курений.

Потом она сошла на берег и провела всю ночь в одиночестве за молитвой, а на следующий день мы прибыли в Саваяму, где госпожа отдохнула денек-другой, после чего снова отправилась в путь и без всяких происшествий благополучно прибыла в замок Киёсу. В родном замке ее ожидала радушная встреча, для нее приготовили прекрасное помещение, почтительно именовали «госпожой Одани» и проявляли всяческую заботу – госпожа ни в чем не нуждалась. Тем не менее делать ей было совсем нечего, разве лишь день за днем следить, как растут ее дочери. Никто не навещал госпожу, она жила так одиноко, как будто стала настоящей отшельницей. Еще недавно вокруг нее всегда толпилось много народа, ее ждало множество развлечений, теперь же она проводила целые дни, не выходя из своих покоев, – при такой жизни даже короткие зимние дни тянутся бесконечно долго. Не удивительно, что госпожа всецело погрузилась в воспоминания о прошлом, в памяти вставал образ покойного супруга, вспоминалось то одно, то другое, и глубокая скорбь стала ее уделом. Рожденная в семье самураев, она умела стойко терпеть любые невзгоды и не показывать людям слезы, но теперь, когда ее окружали только близкие слуги, душевные силы ее, казалось, иссякли и она всецело предалась безутешному горю. Не знаю, что вспоминалось ей в ее пустынных покоях, но, проходя случайно по галерее, часто можно было услышать приглушенные рыдания: во всяком случае, много дней она провела в слезах.

Так, словно сон, прошел год, за ним другой… Чтобы рассеять грусть госпожи, ей предлагали полюбоваться весенним цветением сакуры, осенью устраивали прогулки под красными листьями клена, но она всегда отвечала: «Ступайте сами, я не пойду…» – и вела жизнь, далекую от мирской суеты. Только с дочерьми она как будто бы оживала – видно, они были ее единственным утешением, только в такие часы голос ее звучал веселее. К счастью, все три девочки были здоровы, росли не по дням, а по часам, даже самая младшая, госпожа Кого, уже ковыляла без посторонней помощи и лепетала первые словечки. «Если б покойный муж мог их видеть!» – глядя на дочерей, думала госпожа, и горе становилось еще острее. Но больше всего страдало ее материнское сердце при мысли о смерти господина Мампуку-мару, о нем она не забывала ни на минуту, особенно потому, что сама, по собственному своему недомыслию, оказалась виновной в его горестной гибели. Обидно, мучительно было сознавать, что ее обманули; к людям же, совершившим этот обман, она питала жгучую ненависть, не в силах смириться со смертью сына. Кроме того, ее терзала тревога за судьбу младшего мальчика, отправленного в храм Шукудэндзи, хотя она никогда ни слова об этом не говорила. К счастью, князь Нобунага не знал о существовании этого ребенка, благодаря чему тот покамест избежал смерти. Но она рассталась с мальчиком, когда тот был еще грудным младенцем, и с тех пор ничего о нем не слыхала. Наверное, не проходило ни единого дня, когда бы она не думала о нем, не тревожилась о том, что с ним стало. Оттого она еще нежнее любила дочерей, им досталась вся любовь, принадлежавшая сыновьям.

Господину Такацугу Кёгоку было в то время, наверное, лет тринадцать. Впоследствии он служил Нобунаге, а до совершеннолетия его определили на жительство в замок Киёсу. Вы, сударь, конечно, знаете, что этот мальчик был наследником дома Сасаки-Кёгоку, некогда владевшего северной половиной провинции Оми; в то времена дом Асаи находился у них в вассальной зависимости, так что, в сущности, именно этот мальчик был исконным хозяином северных земель Оми. Но потом, при жизни его деда Такакиё, дом Асаи захватил владения своих господ, а дом Кёгоку захирел и впал в нищету. Однако после падения замка Одани князь Нобунага заинтересовался этим ребенком, решил взять его к себе на службу, со временем передать под его начало северную часть Оми и таким образом сделать благодарным союзником… Да, правильно, сударь, это тот самый Такацугу Кёгоку, который годы спустя, в шестую луну 10-го года Тэнсё [132], присоединился к изменнику Мицухидэ Акэти, напал на замок Нагахама, а еще позже, в 5-й год Кэйтё [133], снова предал своих соратников в битве при Сэкигахаре… Но мальчиком, в Киёсу, он ничем не проявлял такого вероломства своей натуры; происхождения он был самого благородного, однако из-за того, что с младенческих лет рос в нужде и опале, держался как-то робко, смиренно, было в нем что-то унылое, хотя тринадцать лет – это возраст, когда мальчики бывают самыми отчаянными сорванцами… Даже приходя к госпоже, он всегда был так молчалив, что я, да и другие слуги зачастую не могли уловить, то ли он здесь, то ли нет… Правда, мать этого мальчика была младшей сестрой покойного князя Нагамасы, так что маленьким барышням он доводился двоюродным братом, а госпоже – хоть и неродным, но племянником. Помня о господине Мампуку-мару, она жалела этого мальчика.

– Я заменю тебе мать! В свободное время всегда приходи к нам в гости! – ласково говорила она. «Мальчик молчалив, но духом он тверд и, конечно, очень умен!» – добавляла она про себя.

…Да, верно, сударь, потом он женился на госпоже О-Хацу, но это случилось гораздо позже, лет через семь или восемь, а в то время барышня была еще маленькой девочкой, так что о свадьбе и речи быть не могло. Но этот мальчуган тайно мечтал не столько о госпоже О-Хацу, сколько о ее старшей сестре О-Чаче, и, похоже, приходил для того, чтобы лишний раз украдкой на нее поглядеть. Никто не замечал этого, но я уверен – не без причины просиживал он час за часом подле госпожи, почти ни слова не говоря, всегда такой тихий, сдержанный прямо как взрослый. А иначе зачем бы ему приходить туда, где не было для него никаких забав, и молча сидеть, скучая? Но, кроме меня, никто не догадывался, что приходит он неспроста. Когда я шепнул другим слугам: «Мальчик, похоже, заглядывается на госпожу О-Чачу!» – меня подняли на смех и сказали, что это моя фантазия, оттого, мол, что я слепой. Никто не принял мои слова всерьез.

Итак, госпожа жила в Киёсу начиная с осени 1-го года Тэнсё [134], когда пал замок Одани, и вплоть до осени, когда погиб князь Нобунага, иными словами, почти полные десять лет. Правильно говорят, что время летит стрелой; когда оглядываешься назад, видишь, как справедливы эти слова, но когда живешь тихой, уединенной жизнью вдали от мирской смуты и суеты, не ведая даже, где и какие происходят сражения, тогда десять лет кажутся очень долгим сроком. Постепенно горе госпожи поутихло, она снова стала играть на кото, чтобы развеять скуку, а вслед за ней я тоже опять принялся в свободные часы петь и играть на сямисэне, ведь это было моим любимым занятием… Нет, конечно, не только поэтому – я усердно шлифовал свое мастерство, потому что старался угодить госпоже.

Или такие вот песни:

Или:

Сейчас эти песни в стиле Рютацу [135] совсем забыты, но одно время были в большой моде, их пели все – и знать, и простой народ, и слуги, и господа. Сам князь Хидэёси, присутствуя на представлении театра Но [136] в замке Фусими, пригласил господина Рютацу на сцену и слушал, как он поет, а вельможа Юсай сопровождал его пение ударами в барабанчик. Но когда я жил в замке Киёсу, эти песни еще только входили в моду. Сперва я пел тихонько, отбивая такт веером, только для прислужниц госпожи, чтобы немножко повеселить их, женщинам это нравилось, и я учил их петь мои песни, а когда дело доходило до тех забавных слов, которые я только что вам пропел, они прямо покатывались со смеху. Уж не знаю, как вышло, что госпожа узнала об этом. «Научи меня тоже!» – приказала она. Я отказывался: «Такие песни недостойны вашего слуха!» – но она настояла: «Нет, обязательно научи!» И с тех пор я очень часто пел для нее. Ей очень нравились слова:

Эту песню она очень любила и готова была слушать сколько угодно раз. Она вообще, по-видимому, больше любила грустные, задушевные мелодии. Я часто пел ей:

Или:

Может быть, оттого, что песни эти были как-то созвучны тому, что таилось в моем собственном сердце, я пел их особенно выразительно, чувствуя, словно какая-то непонятная сила возникает из глубины моего существа, и как-то само собой получалось, что мелодия приобретала особую плавность и даже голос звучал по-другому, гораздо лучше, так что моя слушательница всегда бывала растрогана. Я и сам невольно увлекался собственным пением, и тяжесть, лежавшая на душе, улетучивалась сама собой. Вдобавок я придумал интересные мелодии для сямисэна, наигрывал их в паузах между куплетами, и песня становилась еще чувствительней. Не подумайте, что я хвастаюсь, но я первый придумал исполнять эти песни под аккомпанемент сямисэна. Я уже говорил вам, что в те времена пение обычно сопровождалось только ритмическим постукиванием в барабанчик.

…Что-то я слишком разговорился о музыке. Добавлю только, что самыми счастливыми людьми на свете я всегда считал тех, у кого от природы красивый голос и умение искусно исполнять песни. Взять, к примеру, господина Рютацу – ведь он был простым аптекарем из города Сакаи, но благодаря своему таланту удостоился внимания со стороны великого Хидэёси, его осыпали почестями, ему аккомпанировал сам вельможа Юсай. Конечно, Рютацу – выдающийся мастер, создатель собственного, оригинального стиля, в сравнении с ним я, можно сказать, ничто. Но если на протяжении десяти лет жизни в замке Киёсу я безотлучно находился при госпоже, сопровождал ее при любовании лунным сиянием или цветением сакуры и был взыскан многими ее милостями, так только благодаря тому, что хоть и плохо, но все-таки немножко умел музицировать. У разных людей разные мечты и стремления, не берусь судить, в чем каждый видит наибольшее счастье… Найдется, наверное, немало таких, которые жалеют меня за мое увечье… А для меня не было времени радостней и прекрасней, чем эти десять лет в замке Киёсу. Поэтому я ни в малой степени не завидую господину Рютацу. Я был гораздо счастливее его, когда пел для госпожи ее любимые песни или аккомпанировал ей, когда она играла на кото, смягчая звуком струн ее сердечную боль. Ее похвала была для меня во сто крат отраднее, чем одобрение самого великого Хидэёси! И как подумаю, что все это стало возможно только благодаря тому, что я родился слепым, так вплоть до сего дня еще ни единого разу не пожалел, что я калека…

Знаете поговорку: «Небо внемлет мольбе даже малого муравья…» Жалкий слепой музыкант тоже способен хранить верность и преданность не хуже любого зрячего. Я всей душой стремился служить госпоже, хоть немного облегчить ее горе, утешить, развеселить и молился об этом богам и буддам. Может быть, по этой причине – нет, конечно, вряд ли только поэтому – она постепенно вновь воспрянула духом. Мало-помалу она стала опять такой же цветущей, как раньше, хотя одно время очень уж исхудала. Когда она прибыла в родной замок Киёсу, на спине у нее, между лопатками и верхними ребрами, образовались настоящие впадины, шея и плечи стали чуть ли не вдвое тоньше против прежнего, и она все продолжала худеть, так что во время массажа слезы невольно выступали у меня на глазах, но примерно на третий или четвертый год она с каждым месяцем стала набирать силы, а еще через два-три года сделалась прекраснее и полнее, чем даже в бытность свою в Одани, просто не верилось, что эта женщина – мать пятерых детей… Щеки опять округлились, худое, вытянутое лицо вновь обрело прежний безупречный овал. Прислужницы говорили, что, когда на эти щеки падали две-три пряди выбившихся из прически волос, госпожа казалась такой прекрасной, что даже женщины не в силах были отвести глаз… Белизна была свойственна ей, разумеется, от природы, но после долгих лет, безвыходно проведенных в затененных покоях, кожа у нее стала ну буквально прозрачной, как снег в глубине ущелья, куда не заглядывает луч солнца; люди говорили, что в сумерки, когда, погруженная в думы, она сидела одна где-нибудь в полутьме, иной раз даже жуть пробирала при виде ее белоснежного лица… Мы, слепые, обладаем особой чуткостью, осязание помогает нам многое уловить; я знал, какая у нее белоснежная кожа, даже если б не слышал все эти толки. У многих женщин бывает светлая кожа, но у высокородной дамы белизна тела совсем особая… Госпожа уже приблизилась к тридцати годам, но, по мере того как она становилась старше, красота ее с каждым годом расцветала все ослепительней, лицо и фигура становились все более совершенными. Черные волосы, блестящие, как будто обрызганные росой, лицо, подобное цветку лотоса, гибкое тело, вновь обретшее прежние формы, – все в ней было прекрасно! Мягкие шелковые одежды ниспадали с плеч, как струи воды; она казалась даже более изящной и утонченной, чем в юные годы. И такая красавица обречена на раннее вдовство, в одиночестве проводит тоскливые ночи, и ничей взор не любуется ее ослепительной красотой! Говорят, что в горной глуши цветок благоухает сильнее, чем тот, что растет на равнине, в открытом поле… Не знаю, но думаю, что если бы кто-нибудь, а не только соловей, поющий весной в саду, или месяц, осенней ночью клонящийся к гребням гор, увидел бы ее облик в глубине покоев, занавешенных драгоценными тканями, так любой человек, пусть и не такой герой, как Хидэёси, загорелся бы жгучей страстью, но судьба, увы, распорядилась иначе…

Так шла жизнь; казалось, для госпожи снова наступила пора цветения, но все же она, как видно, не забыла страданий и обид, пережитых в минувшие годы. Мне это достоверно известно, сейчас скажу почему; случилось это единственный раз и никогда больше не повторялось. Однажды, когда я растирал ей плечи и она, как обычно, беседовала со мной, я вдруг услышал совсем неожиданные слова. В тот день госпожа, казалось, сперва была на редкость в хорошем расположении духа, вспоминала время, когда жила в замке Одани, говорила о покойном муже, о разных событиях прошлого и, между прочим, рассказала, как много лет назад ее брат, князь Нобунага, впервые встретился с ее мужем в замке Саваяма. Это было вскоре после ее замужества, очевидно в середине годов Эйроку [137], в те времена крепость Саваяма принадлежала князьям Асаи. Князь Нобунага специально прибыл туда из своей вотчины Мино, а князь Нагамаса выехал встретить его к самому перевалу Сурихари и сразу же проводил в замок, где после церемониальных приветствий был устроен в честь гостя роскошный пир в богато разукрашенном зале.

– В мире сейчас неспокойно, – сказал на следующий день князь Нобунага. – Незачем зря тратить время на разъезды туда-сюда… Поэтому разрешите мне устроить ответный пир в вашу честь здесь, в вашем замке, хозяином буду я, а вы – моим гостем! – И он пригласил князя Нагамасу с отцом и там же, в замке Саваяма, потчевал их разными угощениями. Он подарил им на память от дома Ода меч работы Мунэёси, много золота, серебра, щедро одарил всех, вплоть до вассалов, а князь Нагамаса в ответ преподнес ему меч работы Канэмицу, переходивший из поколения в поколение в роду Асаи, а также свиток стихов Фудзивары Тэйка, воспевающих прославленные красотой пейзажи провинции Оми, и сверх того – коня чалой масти, хлопчатую вату, которой славится земля Оми, и много других подарков, а свите – новые мечи и кинжалы. Госпожа тоже специально приехала в Саваяму, чтобы встретиться с братом, которого давно не видала.

Князь Нобунага остался чрезвычайно доволен. Призвав всех заслуженных, старых вассалов дома Асаи, он обратился к ним с такими речами: «Слушайте все, что я скажу вам! Сейчас, когда ваш господин стал моим зятем, вся Япония скоро нам покорится! Служите нам, не щадя сил, и каждого из вас я со временем сделаю владетельным князем-даймё!» Пир длился целый день, а вечером Нобунага и Нагамаса проследовали в покои госпожи и продолжали пировать там втроем, в согласии и дружбе. Чтобы угостить гостя, закинули сети в бухту Саваяма, наловили множество пресноводной озерной рыбы – окуней, серебряных карасей и еще целую уйму различной живности. Эта рыба тоже пришлась Нобунаге очень по вкусу, ведь то было редкостное местное угощение, какого не получишь у него в провинции Мино, он даже сказал, что на обратном пути непременно возьмет с собой такой рыбы в подарок своим домашним…

Наконец наступило время отъезда. Накануне снова был устроен прощальный пир, и князь Нобунага пустился в обратный путь в самом прекрасном расположении духа.

– В то время мой брат и покойный муж были искренними друзьями, всегда приветливо улыбались друг другу, а уж я-то как была рада! – рассказывала мне госпожа. – Теперь я вижу, что эти десять дней были самыми счастливыми в моей жизни!

Иными словами, в ту пору не только госпоже, но и никому из вассалов даже в голову не могло прийти, что между двумя домами вспыхнет вражда, все веселились в чаянии грядущих побед. Но впоследствии я слыхал, что некоторые вассалы уже тогда не одобряли поступок князя Нагамасы и говорили, что не следовало дарить Нобунаге фамильный меч, драгоценное сокровище предков, – это, мол, дурное предзнаменование, означающее, что дом Асаи погибнет от руки князей Ода… Впрочем, всегда легко осуждать других. Несомненно, князь Нагамаса отдал столь дорогой предмет, потому что необычайно высоко ценил свою супругу и ее брата, своего шурина. Нелепо говорить, что из-за этого он погиб. Люди, которым толком ничего не известно, часто любят болтать языком, а потом, увидев, как обернулось дело, по-своему толкуют события… Госпожа согласно кивнула в ответ на такие мои слова.

– Да, ты прав, – сказала она. – Никто не выдаст замуж родную сестру за человека, с которым собирается воевать… В то время мой брат пожаловал к нам в гости издалека, ехал с немногочисленной свитой через враждебные земли, такое путешествие – нелегкое дело! Что ж удивительного, если в знак благодарности мой муж преподнес ему такой дорогой подарок, ведь он всегда был щедр по натуре… Но были среди наших вассалов и нечестные люди, – продолжала она. – Одного из них звали, если не ошибаюсь, Эндо… Мы возвращались в замок Одани, когда он верхом на коне догнал нас и сказал: «Сегодня князь Нобунага ночует в Касивабаре, это удобный случай, надо напасть на него и убить!» Все это он тихонько нашептал в уши мужу, от меня по секрету. Князь засмеялся: «Перестань болтать вздор!» – и, разумеется, оставил без внимания его слова.

…Проводив гостя до перевала Сурихари, князь Нагамаса распрощался со своим шурином и приказал троим своим вассалам, в том числе Эндо, сопровождать гостя до местечка Касивабара. Прибыв в Касивабару, Нобунага остановился на ночлег в монастыре Великого Просветления, Дзёбодай-ин. «Во владениях князя Нагамасы я могу быть спокоен!» – сказал он и, оставив при себе только несколько человек дежурных, разрешил самураям охраны провести ночь в местечке. Увидев это, господин Эндо внезапно повернул коня и, нахлестывая его что было мочи, примчался в замок Одани. Удалив посторонних, он сказал князю: «Все эти дни я внимательно наблюдал за Нобунагой – он скор на внезапные, неожиданные решения, проворен и быстр, словно обезьяна, перепрыгивающая с ветки на ветку. Это страшный военачальник, от которого можно всего ждать в будущем. Между вами неизбежно возникнет спор, в этом не приходится сомневаться. Но нынче вечером он настроен миролюбиво, при нем десятка полтора человек, не больше, вот я и думаю: самое разумное – покончить с Нобунагой сегодня же ночью. Решайтесь же поскорее, пошлите туда отряд и уничтожьте князя Ода и его свиту! Затем надо штурмом овладеть его замком Гифу, и тогда оба края, Овари и Мино, будут в ваших руках. Не переводя духа, тут же, следом, разгромите Сасаки в южных областях Оми, затем идите в столицу, расправьтесь там с князьями Миёси, и в одно мгновенье вся Поднебесная будет ваша!» Так на все лады убеждал он князя Нагамасу, но тот ответил:

– Существуют установления, согласно которым должен действовать полководец. Прекрасно ударить на врага в соответствии с заранее обдуманным планом, но подло напасть на того, кто, доверившись тебе, сам пришел в гости. Нобунага со спокойной душой собирается провести ночь в моих владениях, и, если мы внезапно нападем на него, воспользовавшись его доверием, Небо в конце концов обязательно нас покарает, даже если мы добьемся временного успеха. Если бы я собирался убить его, я мог бы покончить с ним, когда он гостил в Саваяме, но мне претит даже самая мысль о таком вероломстве!

– Что ж, в таком случае ничего не поделаешь… – сказал Эндо. – Но попомните мое слово: неизбежно наступит время, – когда вы пожалеете, что не послушались моего совета! – И он возвратился в Касивабару, ужинал там как ни в чем не бывало вместе со всеми, а на следующий день благополучно проводил князя Нобунагу до равнины Сэкигахара.

Обо всем этом госпожа подробно мне рассказала, а в заключение добавила:

– Но, как теперь вижу, в словах Эндо все-таки была доля правды! – Тут голос у нее вдруг задрожал, и я тоже невольно ощутил дрожь волнения. А она продолжала: – Когда одна сторона соблюдает веления долга, а другая – их нарушает, к добру это не приводит… Неужели, чтобы властвовать в государстве, нужно быть подлым, хуже скотины? – проговорила она, словно обращаясь к самой себе, и умолкла. Казалось, она близка к слезам.

Взволнованный, я невольно опустил руки и, не помня себя, склонился перед ней в земном поклоне:

– Госпожа, простите меня за дерзость… Я сострадаю вам всей душой!

Но она как будто вовсе не услышала моих слов.

– Ну, спасибо за труд! Можешь идти! – сказала она.

Я поспешно удалился в соседний покой; сквозь раздвижную перегородку до меня донеслись тихие, приглушенные рыдания. Еще недавно она была так весела, отчего же настроение у нее вдруг так резко переменилось? Отчего вырвались такие слова? Сперва она просто предавалась воспоминаниям, а потом, быть может чересчур увлекшись, вспомнила то, о чем вспоминать себе запрещала? Не такой была женщиной госпожа, чтоб делиться сокровенными думами с ничтожным слугой, свои переживания она всегда таила глубоко в сердце, терпела все молча, а тут вдруг, сама не отдавая себе отчета, внезапно высказала терзавшие душу сомнения… Подумать только, ведь прошло уже почти десять лет со времени падения замка Одани, а ненависть к врагам – в особенности к князю Нобунаге, родному брату, – до сих пор с такой силой все еще пылает в ее душе! Впервые я понял, как страшен гнев женщины, у которой отняли мужа, матери, потерявшей детей, и долго еще не мог унять невольную дрожь страха и сострадания.

Можно еще много рассказывать о жизни госпожи в замке Киёсу, но боюсь вам наскучить; послушайте лучше, как бесславная, нелепая гибель князя Нобунаги привела к вторичному замужеству госпожи.

О смерти князя Нобунаги вам все хорошо известно и без моих рассказов. В 10-м году Тэнсё [138], в год Коня, в ночь на второе число шестой луны, на него внезапно напали в храме Хоннодзи. Что тут скажешь… Ни единому человеку даже во сне не снилось, что может случиться такое невероятное происшествие… Вдобавок погиб его старший сын – он вспорол себе живот, когда солдаты изменника Акэти окружили его в замке Нидзё. Второй сын Нобунаги находился в это время в провинции Исэ, третий – в городе Сакаи, заслуженные вассалы Сибата и Хидэёси ушли с войсками в дальний поход, так что замок Адзути, главную резиденцию Нобунаги, где проживала госпожа супруга князя и ее дамы, охранял только господин Гамо с немногочисленным гарнизоном. Узнав о гибели князя, он тут же отправил в призамковый город верхового самурая, велев разъезжать по улицам, призывать население к спокойствию и всячески успокаивать жителей, но те, боясь, что изменник Акэти вот-вот нагрянет в город, впали в совершенную панику – кто плакал, кто кричал… Сам господин Гамо сперва решил было запереться в замке, но потом, видимо опасаясь, что стены там ненадежные, внезапно переменил решение и вместе с госпожой супругой и ее дамами бежал в Хинотани, собственную свою усадьбу-крепость. Они покинули замок Адзути в час Зайца [139], на третий день после убийства Нобунаги, а уже на пятый день, рано утром, Акэти подошел к замку, без труда захватил его, похитил все брошенные там сокровища, все золото-серебро подчистую забрал себе, а частью раздал вассалам. В замке Гифу и у нас, в замке Киёсу, все чуть с ума не сошли от страха – раз такое произошло в Адзути, значит, и сюда, того и гляди, нагрянет изменник… В самый разгар переполоха в Киёсу примчался бежавший из замка Гифу господин Гэнъисай Маэда; он доставил в Киёсу супругу старшего сына Нобунаги с сыночком. Этот малыш был прямым наследником убитого князя, его старшим внуком, в то время ему было всего два года, звали его господин Самбоси. Он жил с матерью в замке Гифу, возле горы Инаба. Отец его, старший сын Нобунаги, перед тем как совершить харакири, распорядился, чтобы жена с сыном поскорее укрылись в Киёсу, ибо оставаться в Гифу было опасно. Вассал его Гэнъисай тотчас же тайно выбрался из столицы, помчался в Гифу и оттуда – в Киёсу, причем всю дорогу сам держал мальчика на руках. Тем временем мятежные отряды Акэти покорили все земли вокруг озера Бива, захватили замки Саваяму и Нагахаму и подступили к усадьбе Хинотани, где укрывался господин Гамо. Господин Китабатакэ, находившийся в Исэ, спешно двинулся на выручку по дороге, ведущей в Оми, но на пути повсюду взбунтовались крестьяне, при таких обстоятельствах не могло быть и речи о том, чтобы быстро оказать помощь, так что одно время мы и впрямь опасались за их судьбу.

Однако вскоре мы услыхали, что третий сын Нобунаги соединился с отрядами Городзаэмона Нивы; в сражении у Осакского перевала был убит зять мятежника Акэти, Ситибэй. Узнав об этом, Акэти поручил осаду Хинотани своим вассалам, а сам вернулся в свой боевой лагерь близ Сакамото; тринадцатого числа произошла битва при Ямадзаки, а уже на следующий день, четырнадцатого, князь Хидэёси, устроив свою ставку в монастыре Миидэра, приказал составить вместе тело и отрубленную голову Акэти и распять мертвеца на кресте в столице, в Аватагути. Ну и прославился же он такой молниеносной победой! В этом сражении участвовали многие господа – и третий сын Нобунаги, и Городзаэмон Нива, и правитель земли Кии Икэда, все действовали заодно с Хидэёси и тоже потрудились на славу, но особенно отличился сам Хидэёси. Поспешно замирившись с князем Мори, он уже утром одиннадцатого числа прибыл в Амагасаки – быстротой своих действий он поистине превзошел и демонов, и богов… Так само собой получилось, что Хидэёси сделался главным среди всех полководцев, а после его молниеносной победы слава и величие его так возросли, что никто из вассалов покойного Нобунаги уже не мог с ним сравниться. К нам, в замок Киёсу, тоже доносились вести обо всех этих событиях, и все ликовали; во всяком случае, теперь можно было с облегчением перевести дух!

Между тем все военачальники, и знатные и худородные, один за другим постепенно примчались в Киёсу. К этому времени замок Адзути уже сгорел дотла, сожженный отступающими мятежниками, в замке Гифу никого не осталось, к тому же, что ни говори, замок Киёсу был исконным родовым гнездом дома Ода, а теперь и господин Самбоси тоже здесь находился, так что каждый прежде всего спешил с поздравлениями в Киёсу. Господин Кацуиэ Сибата тоже был среди прибывших. Весть об убийстве Нобунаги застала его в провинции Эттю. Тотчас заключив перемирие с князем Кагэкацу, он поспешно двинулся в столицу, чтобы покарать врагов покойного господина, но оказалось, что Акэти уже убит, и господин Кацуиэ, не заезжая в столицу, сразу прибыл в Киёсу. К шестнадцатому-семнадцатому числу все уже были здесь – второй и третий сыновья Нобунаги – Нобукацу [140] и Нобутака [141], Городзаэмон Нива, правитель земли Кии Икэда с сыном, Хатия, правитель земли Дэва, Дзэнкэй Цуцуи и другие. Князь Хидэёси, похоронив в столице своего господина, ненадолго заехал в свой замок Нагахама и тоже вскоре прибыл в Киёсу. При жизни князь Нобунага то и дело переносил свою ставку, чаще жил не в Киёсу, а в Гифу, потом постоянным местопребыванием его стал замок Адзути, в Киёсу он бывал очень редко, так что долгое время здесь царили тишина и покой.

Давно уже не видал старый замок собрания таких выдающихся полководцев. Все это были старые заслуженные вассалы, во главе со старшим – господином Сибатой, делившие с покойным господином опасности и тяготы военных походов; к этому времени все они уже стали полноправными господами своих земель, владельцами своих собственных замков, а некоторые даже сделались могущественными правителями не одной, а нескольких провинций и многих замков. Богато разодетые, прибывали они один за другим, горделиво красуясь друг перед другом нарядным убранством и пышной свитой, так что в призамковом городке вдруг стало тесно и многолюдно, и, несмотря на траур по убитому господину, общее настроение было уверенное и спокойное.

Ну а в замке начиная с восемнадцатого числа даймё стали ежедневно держать совет в главном зале. Подробностей я, конечно, не знаю, но, судя по всему, обсуждался вопрос о наследнике покойного Нобунаги и о том, кому отойдут земли мятежника Акэти. На этот счет у каждого имелось свое особое мнение, так что никак не удавалось прийти к согласию; совещания шли день за днем, нередко до поздней ночи, иной раз дело доходило до споров и даже ссор. По правде говоря, господин Самбоси был, конечно, прямым наследником, но летами еще младенец, поэтому некоторые настаивали, чтобы до его совершеннолетия дом Ода возглавил второй сын Нобунаги, господин Нобукацу, не все, однако, были с этим согласны. Наверное, по этой причине и возникло расхождение во взглядах, но в конце концов вопрос о главе рода решился все-таки в пользу господина Самбоси.

Между князьями Сибатой и Хидэёси с самого начала отношения не ладились – казалось, они ссорятся по каждому поводу. Дело в том, что во время недавних событий наибольшие подвиги совершил Хидэёси, и многие даймё тайно склонялись на его сторону, зато господин Кацуиэ Сибата был старшим самураем дома Ода, после родных сыновей покойного князя ему принадлежало первое место среди всех остальных вассалов, так что по всем вопросам он стремился диктовать собравшимся свою волю. А главное, когда распределяли земли, господин Сибата своим единоличным решением отдал князю Хидэёси провинцию Тамба, а себе взял владения у озера Бива, ранее принадлежавшие Хидэёси, – замок Нагахаму с землей, приносившей шестьдесят тысяч коку риса. Говорили, что это решение в особенности усилило их взаимную неприязнь. Но только, скажу я вам, оно лишь на поверхности так казалось, на самом же деле они оба были неравнодушны к госпоже О-Ити и каждый стремился получить ее в жены, с этого и началась их вражда, я в этом совершенно уверен.

Еще до этих раздоров господин Кацуиэ, прибыв в Киёсу, сразу же нанес визит госпоже и приветствовал ее почтительно и любезно, а несколько дней спустя, судя по всему, по секрету обратился к господину Нобутаке с просьбой быть его сватом. И вот в один прекрасный день господин Нобутака посетил госпожу свою тетку и, похоже, стал склонять ее сочетаться вторым браком с господином Сибатой. Ну а госпожа, что бы там ни было в прошлом, привыкла всегда и во всем полагаться на покойного старшего брата; конечно, обида на него не угасла в ее душе, но все-таки, когда он погиб, она очень горевала, забыла прежний свой гнев и целиком ушла в молитвы за упокой его души. О себе она не заботилась, но ее тревожило будущее трех ее дочерей, и, наверное, она чувствовала растерянность, не зная, на кого же отныне ей опереться. Возможно, поэтому она благосклонно отнеслась к предложению господина Кацуиэ. Вернее сказать, не то чтобы благосклонно, но, во всяком случае, по-видимому, и не враждебно… Конечно, какое-то время она колебалась – во-первых, ей хотелось остаться верной памяти покойного мужа, а во-вторых, она не могла не думать о том, подобает ли вдове князя Асаи стать женой вассала дома Ода, погубившего дом Асаи… Однако не прошло много времени, как она получила еще одно точь-в-точь такое же предложение – на этот раз от имени Хидэёси. Не знаю, кто выступил тут посредником, – скорее всего, господин Нобукацу. Дело в том, что господин Нобукацу был не полным, а только единокровным братом господина Нобутаки, он родился от другой матери, и, хотя они оба были, разумеется, родным сыновьями покойного Нобунаги, отношения между братьями были прохладные, поэтому один держал сторону господина Кацуиэ, другой же усиленно советовал принять предложение Хидэёси. Конечно, ничего определенного утверждать не берусь, но, прислушиваясь краем уха к тому, о чем то и дело шептались дамы, думал про себя: «Стало быть, Хидэёси мечтал о госпоже еще с тех пор, как она жила в замке Одани. Значит, то была не пустая фантазия с моей стороны, я уже тогда это понял!..» Подумать только, что на протяжении долгих десяти лет, среди непрерывных войн и сражений, постоянно занятый бранным делом, покоряя крепости, осаждая замки, он по-прежнему лелеял в душе прекрасный образ госпожи!.. В те далекие времена она находилась на недосягаемой для него высоте, но теперь, когда в сражении при Ямадзаки он отомстил за покойного господина, он стал человеком, который – если судьба и впредь будет к нему благосклонна, – возможно, будет властелином всей страны. Теперь он наконец открыто высказал то, что давно таилось у него в сердце.

Короче говоря, предложение Хидэёси не показалось мне неожиданным, а вот то, что господин Кацуиэ, суровый воин, помышлявший, казалось, лишь о бранных делах, тоже, оказывается, таил в груди нежные чувства, – этого я никак не предполагал. Впрочем, тут, пожалуй, сыграла роль не только любовь; возможно, господин Кацуиэ, а также господин Нобутака давно уже разгадали тайные помыслы Хидэёси и, сговорившись между собой, решили ему помешать. Пожалуй, были и такие причины…

Но даже если бы никто не мешал, брак госпожи с Хидэёси все равно никак не мог состояться. «Уж не собирается ли Токитиро сделать меня своей наложницей?!» – сказала она, получив его предложение, и негодованию ее не было предела. В самом деле, у князя Хидэёси уже давно имелась законная супруга, госпожа Асахи, так что если бы наша госпожа приняла его предложение, то, сколько бы он ни твердил, что она войдет в его дом законной женой, фактически она оказалась бы, конечно, на положении наложницы. Мало того, ведь при осаде замка Одани больше всех отличился именно Токитиро, все владения князя Асаи захватил опять же Токитиро, обманом заманив господина Мампуку-мару, убил его и приказал вздеть его голову на острие копья все тот же Токитиро, ужасные эти поступки все были делом рук Токитиро Хидэёси; весь гнев, который госпожа испытывала по отношению к брату, теперь, когда князя Нобунаги уже не было на свете, она перенесла на Хидэёси, сосредоточив на нем всю свою ненависть. И уж тем паче мыслимо ли было ей, старшей дочери дома Ода, стать наложницей безродного выскочки, неизвестного, темного происхождения, пусть и добившегося в последнее время громких успехов? Если уж нельзя ей до конца жизни оставаться вдовой, так лучше выйти за господина Кацуиэ, чем за Хидэёси, – правильно рассудила госпожа.

Госпожа еще не высказала какого-либо определенного решения, но слухи об этом уже распространились по замку, и, разумеется, взаимная неприязнь господина Кацуиэ и Хидэёси стала еще сильнее. Господин Кацуиэ досадовал, что Хидэёси лишил его возможности совершить подвиг – отомстить за смерть господина, ведь именно на нем, как на старшем вассале, лежал долг мести. А князь Хидэёси терзался ревностью из-за соперничества в любви, гневался за отобранные поместья… Взаимная ненависть владела ими, и во время совета они все время спорили – стоило одному выступить с каким-либо предложением, как другой, со сверкающим злобой взором, возражал: «Нет, это никуда не годится!» В результате и сыновья Нобунаги, и все остальные даймё разделились, одни поддерживали Кацуиэ, другие – Хидэёси. Передают, что именно по этой причине в самый разгар совещаний господин Кацумаса Сибата отозвал князя Кацуиэ в укромный уголок и принялся нашептывать:

– Пока не поздно, нужно напасть на Хидэёси и раз навсегда с ним покончить! Если он останется в живых, это не пойдет вам на пользу! – Но разумеется, господин Кацуиэ не согласился.

– Мы выставим себя на посмешище, если начнем драться между собой сейчас, когда нам всем нужно сплотиться вокруг юного господина! – ответил он.

Не знаю, правда ли, но говорят, будто князь Хидэёси тоже был начеку и всякий раз, когда ночью вставал по нужде, Городзаэмон Нива поджидал его в галерее и тоже говорил ему такие же речи: «Убейте Кацуиэ, если хотите завладеть Поднебесной!» Но Хидэёси тоже не соглашался: «Зачем же превращать его во врага?..» Однако едва лишь совещания закончились, как он, никому не сказавшись, тайно, среди ночи, покинул замок Киёсу – возможно, решил, что далее оставаться здесь бесполезно, – и возвратился к себе в Нагахаму, так что покамест все окончилось миром. Решено было, что господин Самбоси поселится в замке Адзути под опекой князей Маэды и Хасэгавы и вплоть до совершеннолетия будет получать тридцать тысяч коку риса с земель у озера Бива; замок Киёсу достался господину Китабатакэ, а замок Гифу – князю Нобутаке. Затем все даймё обменялись торжественными письменными клятвами в верности и разъехались по домам.

Вопрос о вторичном замужестве госпожи окончательно решился поздней осенью того же года. Поскольку сватом выступал господин Нобутака, госпожа приехала к нему в замок Гифу; туда же прибыл из своих владений, провинции Этидзэн, князь Кацуиэ. После свершения свадебной церемонии муж с женой и с ними три юные барышни отбыли на север, в Этидзэн. Об этой свадьбе и об отъезде ходили разные толки, но я находился в свите, сопровождавшей свадебный поезд, и потому мне, в основном, хорошо известно все, что тогда происходило. В то время упорно держался слух, будто князь Хидэёси, узнав о замужестве госпожи, сказал, что не позволит князю Кацуиэ беспрепятственно возвратиться в Этидзэн и выставит на дороге боевой заслон, ожидая, когда свадебный кортеж приблизится к Нагахаме, но что будто бы вассалу его, Икэде, удалось отговорить господина от этого замысла. Другие утверждали, что все это ни на чем не основанные вздорные слухи. Правда, сам Хидэёси не приехал на свадьбу, однако прислал своего приемного сына Хидэкацу передать поздравления – дескать, отец мой, князь Хидэёси, сожалеет, что не смог сам приехать, ибо у него случились к тому помехи, но, когда вы будете возвращаться домой, отец встретит вас на дороге, надеется вас приветствовать, устроить пир в вашу честь и в знак своей радости обменяться чарками сакэ… Князь Кацуиэ с удовольствием принял это изъявление гостеприимства и обещал принять приглашение, но в это время из Этидзэна примчались его люди встречать господина и привели с собой многочисленный вооруженный отряд. Состоялось какое-то важное совещание, после чего к Хидэкацу отправили посланца с отказом от приглашения и без промедления, глубокой ночью выехали в далекий северный Этидзэн. Так что в самом ли деле собирался Хидэёси напасть на свадебный поезд – это мне неизвестно, знаю лишь то, о чем сейчас рассказал.

…С каким настроением пустилась в путь госпожа? Какой бы пышной ни была свадьба, второй брак всегда отмечен какой-то грустью. Когда госпожа выходила замуж за князя Асаи, свадьба тоже наверняка была очень пышной, ну а сейчас она была женщиной тридцати с лишним лет, матерью пятерых детей и уезжала в погребенный под снегом край Этидзэн. И ведь вот как распорядилась судьба – ее путь лежал по тем самым местам, что и в прошлый раз, после равнины Сэкигахара потянулись северные земли провинции Оми, и ей пришлось проезжать мимо дорогого сердцу замка Одани! Насколько мне известно, впервые она приехала в замок Одани весной, в год Дракона, 11-й год Эйроку [142], с тех пор прошло уже больше пятнадцати лет. А сейчас, хотя была еще только осень, здесь, на севере, уже наступила зима. Тем более, поскольку отъезд состоялся так поспешно, в глухую полночь, ничего праздничного, торжественного не было в этом свадебном поезде, многие дамы свиты дрожали от страха, сбитые с толку слухами о намерении Хидэёси силой похитить госпожу. А уж каким трудным был этот путь! С горы Ибуки, как на грех, дул ураганный холодный ветер, чем дальше пробирались мы по дороге среди отвесных скал, тем становилось все холоднее, после Киномото и Янагасэ хлынул дождь пополам с ледяной крупой, пар от дыхания людей и коней клубился в холодном воздухе, так что можно себе представить, какая робость охватила, должно быть, сердца барышень и прислужниц. Путешествия всегда были для меня мукой, но больше всего я болел душой при мысли о госпоже, вынужденной пересекать под этими холодными небесами один горный перевал за другим, ехать в чужой, незнакомый край, который ей и видеть-то никогда раньше не приходилось, и я молился лишь об одном, чтобы супруги жили в согласии, не разлучаясь до седых волос, чтобы дом их процветал долго-долго.

К счастью, князь Кацуиэ оказался сверх ожидания добросердечным, с женой обращался бережно, как и подобало по отношению к родной сестре покойного господина, о чем он не забывал; к тому же он знал, что получил ее в борьбе с соперником, – одно это заставляло его нежно ее любить. По прибытии в замок Китаносё госпожа с каждым днем становилась веселее и спокойнее, радуясь заботливому вниманию мужа. Таким образом, хотя погода на дворе стояла холодная, в замке царило весеннее настроение, ну а раз так – значит, и впрямь имело смысл заключить этот второй брак, рассуждали мы, слуги, и впервые за десять лет у нас отлегло от сердца. Но так продолжалось, увы, недолго, в том же году опять началась война. Поначалу князь Кацуиэ собирался предать забвению все недавние споры и помириться с Хидэёси. Вскоре после свадьбы он отправил к нему в столицу своих вассалов с посланием:

Князь Хидэёси тоже, казалось, обрадовался такому посланию.

– ответил он, как всегда находчиво и любезно. Посольство он всячески обласкал и отпустил с миром. Не только князь Кацуиэ, но и все обитатели замка вздохнули с облегчением, услышав о примирении двух домов: больше не придется изнывать от тревоги и за судьбу госпожи тоже можно отныне не беспокоиться… Но не прошло и месяца, как князь Хидэёси во главе многотысячного войска вторгся в северные земли провинции Оми и осадил замок Нагахаму. Кто его знает, по какой такой причине это случилось, некоторые считали, будто бы князь Хидэёси догадался о тайных замыслах нашего господина… Дело в том, что здешний край зимой буквально утопает в снегах, передвижение войск невозможно, поэтому, дескать, князь Кацуиэ притворился, будто желает жить с Хидэёси в мире, а на самом деле ждет весны, когда растают снега, и тогда намерен двинуться против Хидэёси в земли, прилегающие к столице, в сговоре с князем Нобутакой из замка Гифу, и такой сговор будто бы уже состоялся… Ну а как оно было на самом деле – таким ничтожным людишкам, вроде меня, разумеется, неизвестно.

В то время в замке Нагахама сидел приемный сын князя Кацуиэ, правитель Ига; болтали, будто он давно уже питал недобрые чувства по отношению к князю, – он мгновенно переметнулся на сторону Хидэёси, открыл ворота и без боя сдал замок. Отряды Хидэёси, как волны прилива, хлынули в провинцию Мино и осадили замок Гифу.

Сообщения о вторжении в Мино прибывали в замок Китаносё одно за другим, словно зубья частого гребня, но стояла одиннадцатая луна, самое холодное время года, все кругом было погребено под снегом. День за днем в превеликой досаде глядел князь Кацуиэ на этот снег.

– Проклятая обезьяна! Он обманул меня, негодяй! Если б только не этот снег, я разгромил бы его войско так же легко, как разбивают яичную скорлупу! – в ярости скрежетал он зубами, пиная ногами снежные сугробы во дворе замка, так что госпожа и все дамы трепетали от страха.

А тем временем войска Хидэёси с сокрушительным напором растущего бамбука всего за пятнадцать-шестнадцать дней покорили большую часть провинции Мино и отрезали замок Гифу от внешнего мира, так что господину Нобутаке не осталось ничего другого, как объявить, что он сдается и просит мира. Хидэёси пощадил его – что ни говори, ведь то был сын покойного господина, – но взял в заложники его престарелую мать, перевез ее в замок Адзути и с победным кличем возвратился в столицу.

Пока происходили эти события, окончился старый год, наступил Новый, 11-й год Тэнсё [143], но здесь, на севере, все еще держались сильные холода, снег и не думал таять, князь Кацуиэ то бранил «проклятую обезьяну», то ругался: «Проклятый снег!» – и все время пребывал в раздражении, так что новогодние празднества отметили лишь для виду, праздничного настроения совсем не чувствовалось. А Хидэёси, как видно, решил расправиться со всеми нашими союзниками, пока не растаял снег, – стало известно, что сразу после Нового года он опять с огромными силами вступил в провинцию Исэ, уже захватил владения господина Такигавы и там все время идут бои. Значит, хотя у нас, на севере, пока еще все спокойно, но, как только придет весна, здесь тоже неминуемо начнется сражение… Все в замке пришло в волнение, начались спешные приготовления к войне. В такой обстановке я ничем не мог быть полезен и проводил время, целыми днями уныло сидя в одиночестве у огня, не зная, чем бы заняться. Сердце болело при мысли о госпоже. Только было она отдохнула душой, как опять даже нет возможности спокойно побеседовать с мужем… Уж лучше бы она оставалась в Киёсу… Хорошо, конечно, если победят наши, ну а если этот замок тоже станет ареной кровавой битвы? Что если опять будет так, как в замке Одани?.. Не один я так думал, прислужницы тоже то и дело говорили о том же. «Нет, нет, наш господин обязательно одержит победу! Не надо заранее унывать…» – ободряли и успокаивали они друг друга.

Как раз в это время в замок Китаносё в поисках убежища и в надежде на помощь госпожи явился господин Такацугу Кёгоку. Когда-то в замке Киёсу это был несовершеннолетний гонец, но за эти годы он успел превратиться в блестящего молодого человека и, если бы в мире все шло законным порядком, уже был бы знатным военачальником, а вместо этого, предав своего благодетеля – покойного князя Нобунагу, он связался с изменником Акэти и потому считался теперь тягчайшим преступником, которого, как гласит поговорка, отвергают Земля и Небо… Князь Хидэёси учинил за ним строжайший розыск, так что он вынужден был скрываться, перебираясь с места на место по всей провинции Оми, но, по мере того как обстановка на севере Оми становилась все тревожнее и напряженнее, ему и вовсе стало негде приклонить голову, оттого, наверное, он и надумал прибегнуть к покровительству своей неродной тетки. В соломенном плаще и широкополой шляпе, переодетый простым крестьянином, пробрался он в замок Китаносё через горы, по глубоким снегам, в сопровождении всего лишь одного-двух спутников. Говорили, что, когда он явился в замок, его невозможно было узнать, таким он был измученным, исхудалым.

– Умоляю вас, приютите несчастного беглеца! И жизнь и смерть моя в ваших руках! – сказал он, представ перед госпожой, но госпожа, окинув его долгим взглядом, ответила: «Мне стыдно за тебя!» – и некоторое время молчала и только плакала. Уж не знаю, что и как говорила она потом мужу, но только благодаря ее заступничеству князь сжалился над ним, а может быть, сыграло роль и то, что хоть был он сообщником изменника Акэти, но теперь его преследовал Хидэёси… Так или иначе, но князь сказал: «Хорошо, простим его, пусть послужит!» – и позволил остаться в замке. Вот тогда-то и состоялось его обручение с барышней О-Хацу. Об этом обручении я слышал любопытный рассказ от одной дамы из свиты госпожи; не берусь судить, насколько этот рассказ правдив. Как я и думал, господин Такацугу хотел получить в жены госпожу О-Чачу, но она напрочь его отвергла, заявив: «Терпеть не могу таких отщепенцев!» Госпожа О-Чача с детства отличалась высокомерием и была чрезвычайно своенравна, может быть, потому, что мать чересчур ее избаловала, так что, вполне возможно, была способна произнести такие слова, но господину Такацугу, которого обозвали «отщепенцем», было, конечно, оскорбительно это слышать. Не потому ли годы спустя, в сражении при Сэкигахаре [144], он опять изменил, перейдя на сторону Иэясу, что не забыл свой позор и втайне гневался на госпожу Ёдогими?.. Может быть, я опять грешу, приписывая ему свои нечистые домыслы, но сдается мне, что и прибежал-то он в замок Китаносё не столько потому, что уповал на госпожу свою тетку, сколько оттого, что стосковался по госпоже О-Чаче, в которую влюбился еще подростком, когда жил в замке Киёсу… А иначе зачем бы ему стремиться в далекий Этидзэн, когда его собственная родная сестра была замужем за князем Такэдой [145], владельцем земли Вакаса? А наша госпожа хоть и доводилась ему теткой, но ведь не родной, а всего лишь по первому покойному мужу, и тем более была теперь снова замужем за князем Кацуиэ. Как последыш изменника Акэти, он никак не мог рассчитывать на сочувствие князя, – какое там сочувствие! – одно неверное слово, и слетела бы с плеч его голова! И все-таки, рискуя жизнью, он прибежал сюда, по таким непролазным снегам, потому что любил О-Чачу с детства, как говорится, «с колодезного сруба» [146]… Ради нее он рисковал жизнью, но все его мечты и стремления оказались напрасными – это ли не позор? Он не собирался брать в жены госпожу О-Хацу, просто обстоятельства так сложились, так уж оно вышло, как бы в силу момента… Впрочем, в то время это был только сговор, скромно отмеченный в узком семейном кругу всего лишь праздничной чаркой…

Это единственное радостное событие среди тревоги, царившей в замке, произошло в конце первой луны или, может быть, в начале второй, когда передовые отряды князя Кацуиэ под предводительством господина Гэмбы Сакумы, попирая снег копытами своих коней, уже выступили в поход, направляясь в северные области Оми. Князь Хидэёси, бросив свой лагерь в провинции Исэ, прискакал в Нагахаму и уже на следующий день, рано утром, переодевшись рядовым пешим воином, в сопровождении старых заслуженных вассалов поднялся на возвышенность и оттуда внимательно рассматривал каждое укрепление, возведенное отрядами князя Кацуиэ.

– Судя по тому, что я вижу, – сказал он, – легко и просто их сломить не удастся. Ничего другого не остается, как получше укрепить наши позиции и начать длительную осаду…

Он тщательно укреплял свой лагерь и, казалось, не собирался переходить в наступление. Прошла вся третья луна, наступила четвертая, а враждующие стороны так и стояли друг против друга, и тут наконец сам князь Кацуиэ двинулся к Янагасэ. Даже у нас, на севере, уже отцвела сакура, настало время, когда с грустью видишь, что весна уже позади. То был первый после свадьбы отъезд мужа в поход, и госпожа с особым усердием позаботилась об угощении для прощального пира. Были приготовлены разного рода лакомства – устрицы, каштаны, морская капуста, – и в большом зале торжественно отпраздновали «выступление в поход». Князь Кацуиэ пил сакэ в хорошем расположении духа, говорил, что разобьет врага в первой же битве, срубит голову мерзавцу Токитиро и, вот увидите, в этом же месяце победоносно вступит в столицу! «Жди хороших вестей!» – сказал он, направляясь к главным воротам. Госпожа его провожала, но, когда, опираясь на лук, князь хотел сесть верхом, конь внезапно заржал, и мне рассказывали потом, что госпожа побледнела.

Во всяком случае, князь Нобутака, сидевший у себя, в замке Гифу, по-видимому, находился в тайном сговоре с нашим господином и тоже должен был выступить против Хидэёси. Другой союзник нашего недруга, господин Дзюнкэй Цуцуи из провинции Ямато, тоже должен был через несколько дней перейти на нашу сторону. Добавлю к этому, что, хотя Хидэёси несомненно был талантливым, опытным полководцем, князь Кацуиэ славился исключительной храбростью и в совершенстве владел военным искусством. Кроме того, в прошлом старший вассал семейства Ода, он вел за собой многих блестящих воинов. Кто мог подумать, что его ожидает столь сокрушительный разгром? Не буду распространяться о битвах при Янагасэ и Сидзугатакэ – историю этих сражений знают даже малые дети, скажу только, что нельзя без великой досады вспоминать о безрассудном непослушании господина Гэмбы. Если бы он выполнил приказ князя Кацуиэ, немедленно отступил и укрепил свою оборону, господин Дзюнкэй Цуцуи успел бы прийти на помощь, а наши союзники в провинции Мино ударили бы по неприятелю с тыла. Конечно, кто знает, как обернулось бы дело даже и в этом случае, но факт тот, что Гэмба обозвал князя Кацуиэ, своего дядю, выжившим из ума стариком и полностью игнорировал его предостережения, хотя князь чуть ли не семь раз посылал к нему нарочных, все высокопоставленных самураев. В итоге все многочисленное воинство Гэмбы было уничтожено. А между тем ведь лагерь Гэмбы находился всего в пяти-шести ри от ставки князя, это если в обход, а напрямик – так их разделяло и вовсе не больше одного ри. Говорили, будто князь Кацуиэ ужасно разгневался на племянника, но если это правда, так почему же он сам не помчался туда и не заставил господина Гэмбу, хотя бы силком, отвести свое войско? Такое поведение как-то не вяжется с его бурным, решительным темпераментом… Нет, дело не в том, что он постарел… Но может быть, любовь к жене-красавице как-то размягчила его непреклонный нрав… Слишком уж обидно все это кончилось, вот и получается, что даже я и то готов во всем его обвинять…

Двадцатого числа пятой луны в замке Китаносё получили известие, что господин Гэмба разгромил укрепления врага и снял голову Сакёэ-но-дзё Накагаве. Все радовались, посчитав это хорошим предзнаменованием. А тем временем к северу от озера Бива на всех окрестных холмах и горах и по дороге, идущей вдоль побережья со стороны провинции Мино, в ту же ночь небо озарилось светом бесчисленных факелов, затмивших сияние луны, и постепенно стало этих огней так много, словно на празднике Десяти тысяч фонарей. Князь Хидэёси примчался из своей ставки, скакал без передышки всю ночь, очевидно меняя коней, и уже на рассвете двадцать первого числа по ту сторону озера послышался шум сражения и поползли слухи, будто войску господина Гэмбы грозит опасность. Гонец, доставивший эту весть, прибыл в замок в тот же день, на исходе часа Овна [147], но к этому времени сюда уже стали одна за другой стекаться группы бегущих солдат, искавших убежища в стенах замка. Наши войска были разбиты наголову, передавали, что опасность угрожает самому князю. «Да как же это возможно?..» – думали ошеломленные, перепуганные обитатели замка. А к концу дня в замок вернулся князь Кацуиэ в ужасном виде, призвал господ Яэмона Сибату, Кодзиму, Бункасая Накамуру, Токуана и прочих и сказал:

– Гэмба Моримаса не выполнил моих приказаний, я тоже допустил промах… Погибла слава всей моей жизни. Такова, наверное, моя карма! – Было видно, что он уже смирился со своей участью и принимает ее с мужеством, достойным такого замечательного воина.

Никто не знал, уцелел или погиб его сын Гонроку в сумятице тяжелого, беспорядочного сражения. Сам князь тоже хотел найти смерть в бою, но вмешался его вассал Кацуноскэ Кэккэ и уговорил его отступить: «Хотя бы возвратитесь домой, там вы сумеете в спокойной обстановке покончить с жизнью… А здесь я все беру на себя». Князь согласился и передал ему свой жезл полководца. По дороге он заехал к господину Тосииэ Маэде, в его замок Футю, где наскоро подкрепился чашечкой риса, и оттуда спешно прискакал в замок Китаносё. Господин Маэда хотел сопровождать его, но князь Кацуиэ настоял, чтобы тот с полдороги возвратился к себе; минуту спустя, однако, он вернул его и сказал:

– Ты издавна был в хороших отношениях с Хидэёси, не то что я, а клятву в верности, которую ты мне дал, ты уже выполнил до конца. Заключи теперь мир с Хидэёси, чтобы владения твои остались в покое и благоденствии. А за то, что помог мне, – благодарю! – И, говорят, распрощался с Маэдой очень тепло.

Все это произошло вечером двадцать первого, а на следующий день, двадцать второго, первая волна вражеских войск во главе с Таро Хирохисой прихлынула вплотную к замку Китаносё, вскоре сюда же прибыл князь Хидэёси, поднялся на вершину Атаго и оттуда руководил войсками – они окружили замок плотным кольцом, без малейших зазоров. К этому времени в замке остались только те, кто твердо решил принять смерть в его стенах, поэтому никакой паники не было, все хранили спокойствие. Князь Кацуиэ еще накануне призвал вассалов и объявил:

– Я намерен встретить врагов лицом к лицу здесь, в этом замке, сразиться с ними в последний раз, а затем вспороть себе живот. Кто хочет остаться со мной, пусть остается, но у многих из вас еще живы родители-старики, у других дома остались жена и дети. Пусть такие люди без малейших укоров совести как можно скорее возвращаются по домам, я не хочу ненужных смертей! – С этими словами он отпустил всех, кто пожелал уйти, даже заложников, и хотя в замке осталось мало народа, зато все это были люди, ценившие честь дороже жизни, в том числе, разумеется, такие выдающиеся воины, как господин Яэмон или господин Кодзима. Но что сказать, например, о Сингоро, восемнадцатилетнем сыне господина Кодзимы? Прикованный болезнью к постели, он тем не менее поспешил в паланкине явиться в замок и написал на главных воротах:

«Я, Сингоро, сын Кодзимы, правителя Вакасы, не участвовал в сражении при Янагасэ по причине болезни, но ныне прибыл в замок, дабы исполнить долг верности». Были даже еще более молодые, господину Дзюдзо Сакуме было четырнадцать лет, он был зятем князя Маэды, владельца замка Футю, и, кроме того, был еще слишком молод.

– Укройтесь в замке у тестя, – уговаривали его вассалы, – совсем не обязательно вам сидеть здесь в осаде! – Но он отвечал:

– Во-первых, я всем обязан князю Кацуиэ за его милости, он с детских лет моих заботился обо мне и пожаловал мне обширные земли. Я мог бы остаться жить, чтобы выполнить сыновний долг по отношению к матери, но это было бы малодушием. Во-вторых, я считаю низостью цепляться за жизнь, пользуясь тем, что я в родстве с князем Маэдой. В-третьих, уронить свое имя означало бы оскорбить память предков. Вот три причины, по которым я хочу разделить со всеми общую участь. – И он твердо решил сложить голову в осажденном замке.

Назову еще господина Мацууру, ревностного приверженца секты Хоккэ [148]. Он построил небольшую келью для некоего святого праведника; когда этот отшельник услыхал, что господин Мацуура остался в осажденном замке, он сказал: «Связь между вами и мной, недостойным монахом, была глубока в этой жизни. Чтобы отплатить за ваши милости и отблагодарить за благодеяния, я непременно пребуду с вами также в мире ином!» – и, не слушая уговоров господина Мацууры, тоже заперся в замке. Был еще некто по имени Гэнку. Этот человек, правда, с детских лет был приближен к князю, но после того, как однажды получил тяжелое ранение в бою, сказал: «С таким увечьем я больше не смогу служить вам, поэтому ухожу. Больше я не самурай, стану теперь простым горожанином!» – «Вот как? – ответил князь. – В таком случае будь торговцем, торгуй соевой пастой!» – и каждый год посылал ему сто мешков соевых бобов. «Вот и на сей раз останусь с вами, чтобы по-прежнему снабжать вас соевой пастой в мире ином!» – сказал этот Гэнку и пришел из города в замок. Были еще актеры – танцовщики Вакадаю, Итиросай Ямагути, Камидзака, – они тоже остались. Но были и плохие люди – например, господин Токуан, все считали его одним из самых верных монахов-воинов князя, а он тем не менее выкрал одного из заложников и вместе с ним бежал в замок Футю, понадеявшись на князя Маэду, но тот его не принял, назвав бесчестным негодяем, так что расчеты его не оправдались. Не знаю, что с ним стало потом, никто не хотел с ним знаться, рассказывали, будто встречали его в столице, он блуждал там по улицам совсем как опустившийся нищий…

А вот господин Рокудзаэмон Мураками оставался все время в замке, одетый в саван, но князь приказал ему тайно вывести из замка свою сестру госпожу Суэмори с дочерью и скрыться где-нибудь вместе с ними. Господин Мураками просил поручить это кому-нибудь другому, но ответ гласил: «Нет, я поручаю это тебе. Это и будет доказательством твоей верности!» Делать нечего, сопровождая обеих дам, он укрылся с ними в селении Такада, но, когда двадцать четвертого числа, в час Обезьяны [149], они увидели столбы дыма над главной башней замка, все трое покончили жизнь самоубийством…

Вот примерно те, кого я запомнил. В то время их имена были у всех на устах, так что вы, сударь, тоже, конечно, все это знаете…

…Вы спрашиваете, как сам-то я спасся? Я маленький человек, не то что эти замечательные люди, никакой пользы от меня при осаде быть не могло… В минувшие годы, когда пал замок Одани, моя жизнь уцелела, так что теперь я смирился с мыслью, что на этот раз мне не избежать смерти, и оставался в замке, но, честно говоря, мне все еще было неясно, что будет с, госпожой, и я решил, прежде чем расстаться с жизнью, сперва убедиться, что с нею станет, а там будь что будет… Вы можете посчитать меня большим трусом, но посудите сами – не прошло еще даже года с тех пор, как госпожа вышла замуж за князя Кацуиэ и поселилась здесь. В замке Одани она прожила в супружестве целых шесть лет и тем не менее, из любви к детям, решилась на горестную разлуку с мужем. Значит, теперь и подавно такая возможность не исключалась. Может быть, и сам князь уже говорил с ней об этом… Ведь он пощадил и отпустил даже врагов-заложников, так неужели захочет, чтобы она сошла с ним в загробный мир? Конечно, она ему жена, но ведь они были вместе совсем недолго, к тому же ведь она – родная сестра, а ее дочери – родные племянницы его покойного господина, которому он столь многим обязан… Или, может быть, из упрямой гордыни он не хочет, чтобы его любимая жена досталась князю Хидэёси? Нет, нет, недаром же это благородный князь Кацуиэ, у него не может быть таких низменных побуждений… Таков в общих чертах был ход моих рассуждений; дело не в том, что я хотел спастись сам, – нет, я решил, что жить или умереть – все зависит от того, что будет с госпожой, в любом случае я хотел разделить с ней ее судьбу.

Неприятель начал штурм с первыми петухами утром двадцать второго числа. Враги предали огню все призамковые посады и поселки вдоль дорог, густые клубы дыма заволокли все кругом, так что солнечный свет померк; куда ни кинь взгляд, вся местность представлялась сплошным морем тумана, говорили мне люди. Под этой туманной завесой неприятель, стараясь не издавать ни звука, не производить шума, скрытно приблизился к замку, прикрываясь кто чем мог – связками бамбука, циновками, дощатыми щитами. Тем временем немножко посветлело – они были уже у края рва, похожие на ползущие полчища муравьев. Из замка непрерывно палили из мушкетов, и в этой стороне поубивали всех. Неприятель слал все новые цепи воинов, наши яростно отбивались, видно было, что на этом направлении прорвать оборону замка нипочем не удастся. В этот день сражение так и закончилось, обе стороны отступили, имея множество раненых и убитых.

На рассвете следующего, двадцать третьего дня в неприятельском лагере внезапно смолк барабанный бой, призывающий к наступлению, воцарилась полная тишина, и, пока мы дивились, что сие означает, на той стороне рва появились несколько самураев верхом на конях и что было сил закричали:

– С прискорбием извещаем вас, что вчера мы взяли живыми в плен сына вашего князя, господина Гонроку Сибату, и господина Гэмбу Сакуму!

Когда в замке услышали это, все разом пали духом и уж только кое-как старались оборонять главные ворота, стрельба из мушкетов тоже прежнего успеха не приносила. А я, признаться, втайне надеялся, что от князя Хидэёси вот-вот прибудет какой-нибудь посланец, непременно должен прибыть, если князь все еще помнит о госпоже… Я не ошибся – в это время и в самом деле прибыл посол, кто именно – я уже позабыл, помню только, что то был не самурай, а какой-то монах.

Но кто мог бы поручиться, что таковы искренние намерения Хидэёси? Не только у нас, но и во вражеском лагере люди шептались, что Хидэёси прибег к такому маневру, чтобы заполучить госпожу О-Ити, поэтому никто не принял всерьез его предложение. А уж князь Кацуиэ – тем более…

– Негодяй! Как он смеет предлагать мне такое?! – обрушился он на посланца-монаха. – Давно известно, что победа и поражение зависят лишь от судьбы. Уж не собирается ли он просвещать меня, поведав мне эту истину? Если бы в мире все вершилось по справедливости, если бы счастье оказалось на моей стороне, это я гнал бы сейчас эту мерзкую обезьянью рожу и уж позаботился бы, чтобы он, а не я вспорол бы себе живот! Я проиграл битву при Сидзугатакэ, потому что Гэмба Сакума не выполнил моих приказаний, – горько сознавать, что пришлось опозориться перед этой обезьяной! Теперь мне осталось лишь поджечь эту башню, чтобы грядущие поколения брали пример, как нужно кончать жизнь! Но знайте – здесь, в замке, хранится запас пороха, накопленный в течение десяти лет. Когда он взорвется, будет много убитых, так что пусть ваши воины отступят подальше, я говорю это потому, что не хочу напрасных убийств! Так и передай Хидэёси! – И, сказав это, князь Кацуиэ встал и вышел. Посланец помчался прочь, его миссия полностью провалилась.

Когда я услышал об этом, рухнула моя последняя надежда, я был вне себя от отчаяния, и горько мне было, и зло меня разбирало, но, раз уж так получилось, раз надежда на спасение госпожи исчезла, мне осталось только сопровождать ее к Трем потокам в подземном царстве [151], чтобы вечно служить ей на том свете. Единственное, о чем я теперь молился, – это стать зрячим в будущей жизни, чтобы любоваться ее прекрасным, как луна, ликом. Вот единственное, о чем я тогда мечтал, и смерть стала казаться мне, напротив, даже желанной.

Потом князь Кацуиэ сказал:

– Как ни больно очутиться в таком безвыходном положении, горевать бесполезно. Давайте же проведем нашу последнюю ночь все вместе, веселясь и пируя, а наутро исчезнем вместе с рассветными облаками! – Он распорядился сделать приготовления к пиру, приказал слугам достать все оставшиеся бочонки сакэ, а также нагромоздить целые охапки сухой соломы на главной башне и в других важнейших помещениях замка.

Пока шли эти приготовления, быстро наступил вечер. Враги несколько ослабили кольцо осады и отступили на дальнее расстояние – наверное, поняли, какой решимости преисполнены люди в замке.

– Ага, видите, недаром сторожевые огни противника горят теперь далеко! Хидэёси знает, что я не бросаю слов на ветер! – спокойно сказал наш князь, и голос его звучал как-то по-особому проникновенно.

Вечером, примерно в час Петуха [152], начался пир. Подали сакэ не только господам, но и на все сторожевые башни; князь распорядился, чтобы повара на кухне постарались на славу – угощение было редкостное, роскошное, повсюду в замке шел пир горой. В женских покоях, в большом зале, на возвышении, покрытом медвежьей шкурой, сидел сам князь, рядом с ним – госпожа и три ее дочери. Пониже расположились господа Бункасай, Яэмон-но-дзё, правитель Вакасы, и другие самые прославленные, заслуженные вассалы. Первую чарку князь передал госпоже. По его указанию дамы свиты и все мы, слуги, тоже удостоились чести присутствовать и почтительно занимали места поблизости от господ. Все понимали, что собрались сегодня в последний раз, поэтому и сам князь, и все самураи облачились в парадные кафтаны и разноцветные доспехи, соперничая друг с другом роскошью и блеском мечей и остального убранства. Женщины тоже надели яркие кимоно, стараясь перещеголять друг друга нарядами, и самая прекрасная среди них была госпожа. Белила и румяна она наложила ярче обычного, густо умастила волосы ароматическим маслом. Мне рассказали, что под стать ее белой как снег коже на ней было белое кимоно узорного шелка с широким поясом из золотой парчи, а сверху наброшено одеяние из китайского атласа, затканного золотыми, серебряными и разноцветными нитями.

– Пить сакэ молча – радости мало, – сказал князь, когда чарка обошла круг. – Враги будут насмехаться над нами и, чего доброго, вообразят, будто мы совсем приуныли из-за того, что завтра расстанемся с жизнью… Давайте же, на удивление недругам, проведем этот вечер с песнями, плясками и прочими изящными развлечениями! – Не успел он это сказать, как на одной из башен раздались звуки веселой песни:

затем послышались удары в барабанчик, отбивающий ритм, – очевидно, там кто-то уже плясал.

– Слышите, они нас опередили! Не будем же отставать! – сказал князь и сам первый запел арию Ацумори [153]:

Это была любимая ария покойного князя Нобунаги, он пел ее во время битвы при Окэхадзаме [154], когда одержал победу над господином Имагавой, ария эта считалась чуть ли не священной в семействе Ода.

Я слышал, как он пел громким чистым голосом эту песню, и мне до боли ясно вспомнились времена, когда был еще жив повелитель всех этих мужественных, одетых в доспехи воинов. Слезы невольно выступали у меня на глазах при мысли о том, как быстротечно все в нашем мире, и сидящие в ряд самураи тоже увлажнили слезами рукава своих одежд.

Затем господа Бункасай и Итиросай в свою очередь спели арии из театральных пьес, господин Вакадаю исполнил пляску, нашлись и другие господа, весьма искусные в пении и танцах. По мере того как снова и снова наполнялись чарки, каждый стремился в последний раз блеснуть своим мастерством. Ночь постепенно сгущалась, а в зале становилось все оживленнее, веселью не видно было конца. Но вот чей-то звучный голос запел: «Как ветка абрикосовых цветов…» – и весь зал невольно затаил дыхание, прислушиваясь к дивному пению, – пел Тёрокэн, монах-самурай. Господин этот, искусный во всех делах, на лютне и сямисэне тоже играл отлично, это нас сблизило, я был хорошо с ним знаком и давно уже восхищался также и его пением. Теперь я слушал, как он поет, – оказалось, он выбрал арию из пьесы «Дама Ян» [155].

Это была хвала госпоже, ее красоте, я мог только так воспринимать эту песню, хотя господин Тёрокэн, конечно, не имел в виду ничего такого. Даже в этом миг, когда приближался наш смертный час, я все еще не мог смириться с мыслью, что сегодня вечером этот прекрасный цветок цветет в последний раз и неминуемо обречен увянуть… В это время господин Тёрокэн сказал:

– Слепой хорошо играет на сямисэне. С разрешения госпожи, пусть он сыграет нам и споет!

Вслед за тем послышался голос князя:

– Спой, Яити! Не смущайся!

А я и не собирался отнекиваться, мне как раз очень хотелось спеть, я тотчас взял в руки сямисэн и спел ту самую маленькую песенку: «…только я, томясь любовью, слезы вечно лью…»

– Да, он, как всегда, большой искусник… Ну-ка, попробую теперь я… – сказал господин Тёрокэн и взял у меня сямисэн.

«Любопытные слова!» – подумал я, весь обратившись в слух: между словами он вставлял длинные пассажи аккомпанемента. Эти места звучали очень красиво, но вдруг я заметил, что среди музыкальных фраз дважды повторяется какая-то причудливая мелодия. Нет, я не ошибся, – нам, слепым музыкантам, всем прекрасно это известно… Дело в том, что каждая струна сямисэна имеет шестнадцать ладов, а так как струн – три, получается ровнехонько сорок восемь. Поэтому, когда начинают учиться игре на сямисэне, каждый из сорока восьми ладов обозначают определенным знаком нашей слоговой азбуки и даже надписывают, чтобы легче было запомнить, так что всем музыкантам известно это соотношение, в особенности слепым, – читать знаки они не могут, зато запоминают их наизусть. К примеру, гласному «и» соответствует звук, так и обозначенный «и», а если произносят слог «ро», сразу вспоминается звук, обозначенный знаком «ро». Поэтому, когда слепые хотят в присутствии зрячих незаметно обменяться какими-нибудь словами, они пользуются звуками сямисэна, чтобы тайно сообщить друг другу свои мысли. И вот теперь я явственно уловил: «Нельзя ли как-нибудь спасти госпожу? Обещана награда…»

«Нет, наверное, мне почудилось… Откуда взяться здесь человеку с такими мыслями? Ну, пусть не почудилось – просто из случайного сочетания звуков сами собой сложились такие слова…» – не доверяя сам себе, мысленно твердил я, а в это время господин Тёрокэн опять запел:

И хоть мелодия этой песни была совсем другая, в паузах между словами опять звучали те, прежние фразы… Вот оно что! Выходит, господин Тёрокэн – неприятельский лазутчик, шпион, тайно проникший в замок! Или пусть даже не шпион – значит, в эти последние дни сумел каким-то способом снестись с неприятелем… В любом случае он действует по приказанию князя Хидэёси, пытается передать госпожу целой и невредимой в руки врагов. Вот уж поистине нежданная помощь – и подоспела нежданно!.. Стало быть, князь Хидэёси все еще не теряет надежды добиться своего. «Да, вот это любовь!» – думал я, чувствуя, как от волнения учащенно забилось сердце, а тем временем Тёрокэн со словами «Ну-ка, Яити, сыграй нам еще разок!» опять передал мне мой сямисэн.

Но почему он так полагается на меня, жалкого слепого музыканта? Когда и как успел он заглянуть в самую глубину моей души и, к стыду моему, понять, что ради госпожи я готов в огонь и в воду? Правда, хоть и слепой, я единственный мужчина, который вместе с женщинами служит в ее покоях. Вдобавок я лучше любого зрячего знаю все бесчисленные залы, галереи и закоулки в замке, так что в решительную минуту мог бы отыскать путь быстрее мыши. Да, господин Тёрокэн не ошибся – если я до сих пор не решился прервать бесполезную жизнь свою, так единственно потому, что все еще надеялся как-нибудь спасти госпожу, сослужить ей именно эту службу. «Ну а не удастся – что ж, тогда исчезну с ней вместе в том же пламени и дыму!» – мгновенно созрела решимость в моем сознании. Я взял сямисэн и, отбросив последние колебания, запел:

а сам в то же время, дрожащими пальцами перебирая струны, тайным шифром сообщил ему: «Как только заметишь дым, немедленно беги к главной башне…» Разумеется, люди в зале слышали только песню и звуки струн и никак не могли предположить, что мы тайно обменялись словами. Между тем в голове у меня сложился план спасения госпожи. Мы знали, что с наступлением утра князь с супругой поднимутся на самый верхний, пятый ярус главной башни, чтобы спокойно, без помехи, покончить там с жизнью, после чего вассалы должны поджечь заранее заготовленные охапки соломы. Я решил улучить момент, чтобы успеть поджечь солому, пока они еще не совершили самоубийства, и, воспользовавшись переполохом, который поднимется, когда вспыхнет пожар, впустить наверх Тёрокэна с его людьми. Вклинившись между супругами, они смогут, хотя бы в силу численного своего превосходства, оттеснить князя от госпожи…

Вообще-то я человек робкого десятка, и не потому, что слепой, а таков уж я от природы, ни разу в жизни никого не обманывал и теперь весь трепетал от страха, но если я отважился вступить в сговор с вражеским шпионом, собрался поджечь замок и, в довершение всего, похитить госпожу, то единственно из желания спасти ее от неминуемой смерти. «А это и есть подлинная вассальная верность…» – рассудил я. Тем временем стало светать – летние ночи коротки; в саду, в дальнем храме, запела кукушка, и госпожа, взяв лист бумаги, написала стихотворение:

Вслед за ней написал стихи князь Кацуиэ:

Господин Бункасай прочел вслух оба стихотворения.

– Я тоже сложу стихи! – сказал он и написал:

Нужно было обладать поистине утонченной душой, чтобы слагать стихи в такую минуту.

После этого все разошлись по своим местам, чтобы готовиться к харакири, а женщины, и я вместе с ними, направились к башне, сопровождая князя с супругой. Правда, нас допустили только до четвертого яруса, на пятый ярус с господами поднялись только барышни и господин Бункасай, но я, понимая, что близится решающий миг, украдкой взобрался примерно до середины лестницы, ведущей наверх, затаив дыхание, спрятался там и поэтому слышал все, что происходило наверху.

– Открой-ка все окна, Бунка! – были первые слова князя; он приказал открыть все окна со всех четырех сторон. – А-а, какой приятный ветерок! – опускаясь на циновку, сказал он и торжественным, строгим тоном произнес: – А теперь обменяемся прощальными чарками только своей семьей, между родными! – И предложил Бункасаю разлить и поднести чарки с сакэ. – Госпожа О-Ити! – обратился он к жене, когда обмен чарками был закончен. – Я благодарен тебе за сердечную доброту, с которой ты относилась ко мне все это время. Если бы я предвидел, как обернется моя судьба, я не должен был затевать свадьбу с тобой минувшей осенью. Но теперь поздно об этом толковать. Я всегда считал, что супруги не должны разлучаться, но сейчас, рассудив хорошенько, думаю по-другому. Ты – сестра моего покойного господина, и, кроме того, вот эти сидящие здесь девицы – дочери покойного князя Нагамасы. Долг повелевает мне спасти вас. Подлинный самурай, готовясь к смерти, не обязан тащить за собой на тот свет жену и детей. Если я убью тебя здесь, люди, пожалуй, скажут, что в припадке гордыни Кацуиэ забыл заповедь долга и сострадания. Постарайся же понять мои доводы и покинь этот замок! Возможно, мои слова покажутся тебе неожиданными, но я все хорошо обдумал, прежде чем сказать их тебе! – Вот какие речи я вдруг услышал…

Можно не сомневаться, что сердце говорившего разрывалось от боли, но голос звучал твердо, без малейших признаков дрожи, он говорил спокойно, без запинки, без пауз, – да, не зря считался он сильным духом, мужественным воином! Недаром сказано, что истинному самураю ведомо сострадание!

«О, я, недостойный! – думал я, заливаясь благодарными слезами. – А я-то роптал на него, не доверяя его великодушию! Это потому, что не у него, а у меня низменная натура!» В это время послышался голос госпожи:

– В такую минуту вы обращаетесь ко мне с такими речами! – Рыдания помешали ей продолжать. – Даже при жизни брата я всегда считала себя принадлежащей к семейству мужа, а не к семейству Ода, – продолжала она некоторое время спустя. – А теперь, когда я больше не могу полагаться на помощь брата, если вы покинете меня, куда мне идти? По горькому опыту знаю, что остаться в живых означало бы для меня стать беззащитной перед унижением, а это для меня хуже смерти. Вот почему с первого дня, как я стала вашей женой, я твердо решила – на сей раз я больше не допущу, чтобы меня разлучили с мужем. Наша брачная жизнь длилась недолго, всего полгода, но, если вы позволите мне, как вашей жене, умереть вместе с вами, полгода или целая жизнь – разница не имеет значения… Больно слышать, как вы говорите мне: «Уходи!» Не требуйте этого от меня, прошу вас! – Слова долетали до меня прерывисто и невнятно, как будто она прижимала к лицу рукав, чтобы скрыть слезы.

– Но разве тебе не жаль дочерей? – сказал князь. – Если они умрут, род Асаи прервется… Это нарушение долга по отношению к покойному князю Асаи!

– Как вы заботитесь об Асаи! – воскликнула госпожа и, заплакав еще громче, сказала: – Я останусь с вами, но воспользуюсь вашей добротой, чтобы эти дети смогли молиться за упокой своего отца, а также и за мою душу после моей кончины… – Но тут О-Чача закричала:

– Нет, нет, мама, я тоже останусь здесь!

– Я тоже! Я тоже! – закричали обе младшие барышни, с обеих сторон прильнув к матери, и все четверо залились слезами.

В минувшие годы, когда пал замок Одани, ее дочери были еще малыми детьми, не понимали трагедии, выпавшей на их долю, но теперь даже самой младшей, госпоже Кого, исполнилось уже больше десяти лет, и не было никакой возможности как-нибудь успокоить или утешить их. Госпожа была так потрясена при виде слез своих девочек, что при всей своей твердости духа была не в силах сдержать рыдания. За все годы ни разу не случалось мне слышать, чтобы она так убивалась. «Чем же все это кончится?» – думал я, но тут вмешался господин Бункасай.

– Ну, ну, барышни, вы плохо себя ведете! Вы мешаете вашей матери выполнить свой долг! – сурово прикрикнул он и, протиснувшись между девочками и госпожой, пытался силой оттащить их от матери.

Я понял, что медлить больше нельзя. Вытащив пучок из вороха соломы, приготовленного под лестницей, я поднес к нему пламя светильника. К этому времени на четвертом ярусе башни находились только фрейлины госпожи; одетые в ритуальные одеяния, они были всецело поглощены молитвами к Будде, так что никто не заметил моего поступка. Пользуясь этим, я подносил светильник к лежавшим повсюду связкам соломы, поджигал все подряд – бумажные оконные ставни, рамы, перегородки, разбрасывал горящие пучки сена…

– Пожар! Горим! – закричал я, сам едва не задыхаясь в дыму.

Солома оказалась сухой на славу, к тому же наверху, в пятом ярусе, окна были распахнуты настежь, и ветер взметнулся снизу, как по трубе. Послышался громкий зловещий треск горящего дерева; вопли и стоны перепуганных женщин, метавшихся в поисках спасения, смешались со свирепым свистом разгорающегося пламени. Внезапно большая группа мужчин с криком «Измена! Наш господин в опасности! Берегитесь изменников!» взбежала сквозь дым вверх по лестнице, и я очутился в гуще беспорядочной схватки между защитниками замка и людьми Тёрокэна. Меня толкали из стороны в сторону, полыхавший жаром ветер то и дело осыпал меня жгучими искрами, трудно было дышать. «Раз все равно умирать, умру вместе с госпожой, когда огонь пожрет нас…» – решил я, очутившись в этом Аду Раскаленном [157], но только начал было пробираться к лестнице, ведущей наверх, как кто-то – я так и не узнал кто – крикнул мне: «Яити! Вынеси вниз эту госпожу!» – и посадил мне на спину юную девушку.

– Госпожа О-Чача! – воскликнул я, мгновенно узнав ее. – Что с вашей матерью? – Я непрерывно окликал ее, звал по имени, но она не отвечала и, казалось, потеряла сознание в крутящихся клубах дыма.

Но почему этот самурай доверил ее мне, слепому? Наверное, решил до конца выполнить долг верности и умереть здесь вместе со своим господином… Я тоже чувствовал, что должен до конца оставаться с госпожой, а не бежать прочь. Но как будет гневаться мать, если я не спасу ее дочь!.. «Куда ты дел мое драгоценное дитя, Яити?» – упрекнет она меня на том свете, и мне нечего будет сказать в свое оправдание… И еще мне почудился перст судьбы в том, что ее вот так, неожиданно, посадили ко мне на спину… Но сильнее всех этих мыслей было какое-то странное, сладкое чувство близости, охватившее меня в тот момент, когда обеими руками я подхватил госпожу О-Чачу, бессильно приникшую к моей спине. Ее юная прелесть живо напомнила мне тело ее матери в молодости, каким я ощущал его когда-то под моими руками, и меня охватило давно забытое, удивительно теплое чувство. Как могло такое прийти мне в голову в миг, когда малейшее промедление грозило опасностью сгореть заживо? Поистине причудливые мысли приходят в голову человеку в самые неподходящие мгновения! Стыдно сказать, но мне вдруг вспомнилось, как меня впервые призвали к госпоже О-Ити, когда я только начал службу в замке Одани, – ее руки и ноги были тогда точь-в-точь такими же полными и упругими… Да, как ни прекрасна была моя госпожа, ее тоже не пощадило время… Я вдруг осознал это, и дорогие воспоминания воскресли в памяти одно за другим, как разматывается клубок ниток… Но не только воспоминания, – ощутив нежную тяжесть тела госпожи О-Чачи, мне вдруг почудилось, будто ко мне самому каким-то необъяснимым образом тоже вернулась молодость. Я вдруг подумал, что служить этой юной госпоже будет совершенно то же, что служить госпоже О-Ити, и при этой мысли во мне снова вспыхнула жажда жизни, как ни низко это было с моей стороны…

Возможно, вам покажется, что я колебался долгое время, однако на самом деле все эти мысли промелькнули в моем сознании в одну секунду, и не успел я еще толком их осознать, как уже бежал сквозь дым и огонь, расталкивая встречных, сколько хватало сил. «Дайте дорогу! – во весь голос кричал я. – Я несу одну из молодых барышень!» Слепой, я бегом спускался по лестнице, прокладывая себе дорогу прямо по головам, грубо отталкивая, наступая на людей…

Не я один пытался спастись. Люди толпой стремились прочь из замка, осыпаемые дождем свирепых искр. Я бежал вместе с ними, увлекаемый людским потоком. Когда я миновал мост, переброшенный через ров, позади раздался долгий оглушительный грохот.

– Это рухнула башня? – спросил я.

– Да, – отвечал какой-то человек, бежавший рядом. – В небо взметнулся целый столб огня!.. Очевидно, огонь добрался до порохового погреба.

– Что стало с госпожой О-Ити и двумя другими ее дочерьми? – спросил я у этого человека.

– Дети спаслись, – сказал он, – но госпожа О-Ити, увы, погибла!

Потом я узнал подробно о том, что произошло в башне, а тогда этот человек рассказал мне, что Тёрокэн первым добрался до верхнего яруса, но Бункасай, сразу разгадав его умысел, тут же, на месте, зарубил его и спихнул вниз. Люди Тёрокэна дрогнули, а тем временем много защитников замка прорвалось наверх, так что у вражеских лазутчиков не только не было никакой возможности похитить госпожу О-Ити, но и большинство их погибло от меча или сгорело в огне. Три дочери все еще цеплялись за мать, но Бункасай, стремясь как можно скорее удалить их из башни, вытолкнул их в толпу воинов, крикнув: «Самую верную службу сослужит тот, кто спасет этих девиц и доставит их во вражеский лагерь!» Самураи подхватили девочек и вынесли из огня.

– Наверно, князь Кацуиэ с госпожой покончили с собой в огне пожара… – сказал этот человек. – Я не успел при этом присутствовать.

– А где обе другие дочери? – спросил я.

– Должно быть, наши люди ушли с ними вперед, – сказал он. – Та, которую ты несешь, упрямилась больше всех, до последнего цеплялась за рукав матери и ни за что не хотела отпускать. Но в конце концов ее все-таки оторвали и передали тому самураю, который потом отдал ее тебе, а сам бросился обратно в огонь… Такой самурай достоин восхищения, пусть даже был не из наших…

Слова «не из наших» показались мне странными, но потом я сообразил, что воины Хидэёси уже проникли за внутреннюю ограду замка и подступили к самому основанию башни, готовые по сигналу Тёрокэна ринуться за госпожой О-Ити, и, стало быть, тот, кто бежал сейчас рядом со мной, был либо изменник, либо вражеский пехотинец.

– Во всяком случае, – продолжал он, – как ни старался князь Хидэёси одержать победу в этой войне, это не помогло ему заполучить госпожу, которой он добивался. Навряд ли он доволен стараниями Тёрокэна. Так что для того даже лучше, что его уже нет в живых… – Он ненадолго умолк, потом добавил: – Но тебе повезло, что ты спас эту девицу, так что я буду держаться с тобою рядом…

Опираясь на его руку, я продолжал идти так быстро, как только мог, хотя дышал тяжело и чувствовал, что силы мои на исходе. К счастью, начальник вражеских пехотинцев пришел искать нас, с ним прибыли носилки, куда он велел тотчас же уложить госпожу О-Чачу.

– Эй ты, слепой! – сказал он. – Ты что, все время нес ее?

– Да, господин! – ответил я и рассказал все как было.

– Хорошо, – сказал он, – ступай за носилками! – И я пошел вместе с ними.

Миновали один боевой лагерь, потом другой, пока наконец не добрались до вражеской главной ставки.

К этому времени О-Чача, казалось, уже очнулась, но еще не скоро пришла в себя, и вокруг нее хлопотали слуги. Князь Хидэёси пожелал ее видеть, как только она оправится, и призвал ее вместе с сестрами. Это было, конечно, вполне естественно, но удивительно, что он вспомнил даже обо мне. Когда я распростерся ниц у порога его покоя, я услышал, как он сказал:

– Помнишь мой голос, Яити?

– Да, господин, – ответил я, – я прекрасно помню ваш голос!

– В самом деле? – сказал он. – Прошло немало времени с тех пор, как я видел тебя в последний раз… Сегодня ты совершил поступок, удивительный для слепого. В награду я исполню любое твое желание, говори, чего ты хочешь?

Это было похоже на сон – все закончилось лучше, чем можно было мечтать.

– Я очень благодарен вам за вашу доброту, – сказал я, – но стоит ли награждать труса, позорно покинувшего свою госпожу после того, как я столько лет пользовался ее милостями и благодеяниями? Сердце обливается кровью при мысли о том, какая судьба постигла госпожу О-Ити этим утром. Для меня было бы величайшим счастьем по-прежнему прислуживать ее дочерям. Вот единственное мое желание.

Князь Хидэёси сразу же согласился.

– Разумная просьба! – сказал он. – Я исполню ее, назначу тебя к ним в услужение… Я весьма сожалею о смерти госпожи О-Ити, – добавил он после паузы, – и отныне намерен заменить ее, заботясь об этих детях! Но как они выросли! Ведь эта О-Чача сидела, бывало, у меня на коленях! – И он добродушно рассмеялся.

Так случилось, что вместо участи бесприютного скитальца мне выпало счастье остаться на службе у молодых барышень. Но по правде сказать, в тот день – двадцать четвертый день пятой луны 11-го года Тэнсё [158], когда погибла госпожа, – моя жизнь тоже, можно сказать, окончилась. Больше я никогда не был так счастлив, как, бывало, в замке Одани или Киёсу. Дело в том, что барышни, очевидно, узнали, что это я устроил пожар и впустил предателей в башню, и стали относиться ко мне все хуже и хуже. В особенности госпожа О-Чача. Иногда она нарочно говорила так, чтобы я слышал: «Этот слепой мужик спас меня вопреки моей воле и предал в руки заклятого моего врага!» Состоять при них в услужении было все равно что сидеть на иголках. «Лучше б я умер, когда представился к тому случай…» – сокрушался я о моей несчастной судьбе. Разумеется, я сам заслужил свое наказание, винить было некого, кроме самого себя. Не сумев вовремя умереть, я не смел теперь последовать за госпожой О-Ити и предстать перед ней на том свете. Опозоренный, я продолжал жить в бесчестье, все меня сторонились. Прошло немного времени, и других слуг стали звать аккомпанировать барышням, когда те играли на кото, или растирать им плечи и поясницу. В конце концов, мне стало вовсе нечего делать.

К этому времени госпожа О-Чача вместе с сестрами переехала на жительство в замок Адзути, и если мне вообще еще позволяли оставаться в числе их слуг, так только потому, что таково было приказание князя Хидэёси. Зная их неприязнь, было нестерпимо больно понимать, что меня всего лишь терпят только благодаря его покровительству. И вот в один прекрасный день, ни с кем не простившись, я потихоньку выбрался из замка и пошел прочь, сам не зная куда…

Мне было тогда тридцать два года. Конечно, если б я направился в Киото, пошел на прием к самому регенту Хидэёси [159] и все ему рассказал, я мог бы рассчитывать на пособие, достаточное, чтобы жить безбедно до конца моих дней, но я твердо решил понести наказание за свой грех и остаться в безвестности, нищим, каким вы меня сейчас видите… С тех пор и вплоть до сегодняшнего дня я скитался от одной почтовой станции до другой, растирал ноги и поясницу усталым путникам на постоялых дворах или старался развеять их дорожную скуку неумелым бренчанием на сямисэне. Так прожил я больше тридцати лет, наблюдая со стороны за переменами в мире, и, как видите, все еще живу на свете, – видно, так уж судил мне рок…

О-Чача, питавшая такую ненависть к Хидэёси, «заклятому своему врагу», как она его называла, вскоре покорилась ему и уехала в замок Едо. С того самого дня, как пал замок Китаносё, я знал, что рано или поздно это случится. Рассказывали, что Хидэёси пришел в ярость из-за неудачной попытки похитить госпожу О-Ити, но когда он призвал меня, то, вопреки ожиданию, не выказал ни малейшего гнева, напротив, он меня обласкал – потому что, как только он увидел О-Чачу, настроение у него разом переменилось… Иными словами, он ощутил те же чувства, которые владели мной в те минуты, в огне пожара, – возможно, великие люди, в сущности, ничем не отличаются от нас, простых смертных… Разница только в том, что мне из-за одного-единственного ошибочного поступка пришлось до конца моих дней разлучиться с госпожой О-Чачей, в то время как регент Хидэёси – человек, погубивший ее отца, убивший мать и приказавший вздернуть на пику голову ее брата, – вскоре сделал ее своей наложницей, удовлетворив страсть, которую некогда питал к матери, а теперь перенес на дочь, страсть, тайно пылавшую в его душе со времени далеких дней в замке Одани.

Невольно задаешься вопросом: какая карма внушила Хидэёси такую тягу к женщинам той же крови, что текла в жилах Нобунаги, его покойного господина? Я слыхал, что он домогался также жены Удзисато Гамо, правителя Хиды, – она была дочерью Нобунаги, племянницей моей госпожи, и лицом походила на свою тетку, этим сходством и объясняется, наверное, его интерес к этой женщине. Мне рассказывали, что много лет назад, когда она овдовела, Хидэёси посылал к ней человека сообщить о его намерениях, но вдова даже слушать его не пожелала; напротив, она так оплакивала своего мужа, что постриглась в монахини. Говорили, будто Хидэёси оттого и отнял земли, принадлежавшие дому Гамо в провинции Аидзу, что был разгневан ее отказом.

Как бы то ни было, повзрослев, О-Чача, надо думать, достаточно поумнела и если покорилась могуществу Хидэёси, так не только в силу веления времени, а прежде всего рассудив, что так будет лучше для нее самой. Как я был счастлив, когда узнал, что владелица замка Ёдо, особа, почтительно именуемая госпожой Ёдогими, – старшая дочь князя Асаи! Ее мать так долго и так много страдала, зато девочка ее купается в блеске славы, думал я, и, хотя бесполезная жизнь моя протекала теперь вдали, я по-прежнему был предан ей всей душой, как если бы продолжал ей служить, и молился, чтобы ей никогда не пришлось испытать горестей, выпавших на долю ее матери. Вскоре до меня дошел слух, что у нее родился сын, и я окончательно успокоился за нее, уверенный, что отныне судьба, уж конечно, будет ей улыбаться до конца ее дней. Но, как известно, осенью 3-го года Кэйтё [160] князь Хидэёси скончался, а вскоре после того произошла битва при Сэкигахаре, и снова все в мире переменилось, и каждый день приносил О-Чаче все новые треволнения. Может быть, то была кара за то, что она предала память матери и отца и стала наложницей их врага… Невольно задумаешься над странной судьбой, судившей двум поколениям, матери и дочери, покончить с собой в осажденном замке!

…Ах, если б я мог оставаться у нее на службе вплоть до этой войны в Осаке [161]! Пусть я ни на что не гожусь, но я мог бы хоть немножко приободрить ее, как утешал, бывало, ее мать в замке Одани, и уж на этот раз ушел бы вместе с ней на тот свет, чтобы просить там прощения у ее матери. А вместо этого я вынужден был проводить дни, не находя себе места, терзаясь душой, и, прислушиваясь к грохоту ружейной пальбы, оплакивать свою горестную судьбу.

Как постыдно вели себя иные из прежних вассалов Хидэёси, перешедшие на сторону Иэясу при осаде Осакского замка! Вспомните господина Катагири, палившего из пушек прямо в покои госпожи О-Чачи и ее сына, князя Хидэёри! Этот господин, прославленный в прошлом как один из самых доблестных воинов в битве при Сидзугатакэ, с тех пор пользовался особым покровительством Хидэёси, покойный князь осыпал его благодеяниями. Всем известно, что, умирая, князь призвал его и на смертном одре поручил заботиться о молодом Хидэёри… Даже мы, простые люди, выполнили бы такую просьбу, как велит долг! А он, по секрету скажу вам, забыв о прежних благодеяниях, думал только о том, чтобы подольститься к сёгуну Иэясу, и только притворялся, будто хранит верность прежнему господину, на самом же деле тайно сносился с Иэясу. Нет, что бы кто ни говорил, это именно так и было! Конечно, при желании можно по-разному толковать поведение господина Катагири, но, даже если, допустим, его поставили командовать вражеской артиллерией, все равно – как мог он слать пушечные ядра как раз туда, где – подумать только! – находились юный сын и супруга его покойного господина? И это называется верность?! Я, отрешившийся от мира, слепой массажист, и то разбираюсь в таких вещах! Поэтому в то время я всей душой ненавидел господина Катагири, так ненавидел, что, будь бы я только зрячим, пробрался бы к нему в лагерь и утолил бы свой гнев ударом меча…

Раз уж зашла об этом речь, так величайшего осуждения заслуживает и поведение господина Такацугу Кёгоку, изменившего в решающую минуту во время битвы при Сэкигахаре. Подумайте, ведь он был обручен с госпожой О-Хацу, а бежал из замка Китаносё еще до начала штурма и укрылся в семействе Такэда, в провинции Вакаса, а когда князь Такэда вскоре после того погиб, не стало ему пристанища во всех Трех мирах [162], и он скитался по всей стране, боясь собственной тени. В конце концов князь Хидэёси внял его мольбам о прощении и принял в число дайкё – а благодаря кому, как по-вашему? Да, конечно, супруга князя Такэда тоже за него заступалась… Но главное в том, что он состоял в родстве с госпожой О-Чачей. В прошлом он уже уцелел однажды, припав к стопам своей тетки, госпожи О-Ити, затем снова прибегнул к помощи ее дочери, они дважды спасали его от смерти, а теперь, позабыв, как пробирался когда-то по непролазным снегам в замок Китаносё, он изменил в самую решающую минуту, окончательно подорвав своей изменой дух защитников Осакского замка… Но что толку ворошить теперь все эти события! Не счесть тяжелых воспоминаний, но сейчас, когда и господин Такацугу, и Катагири, и даже сам сёгун Иэясу уже ушли в мир иной, все прошедшее кажется пустым, мимолетным сном… Теперь, когда все благородные дамы и господа, которых я когда-то знавал, сошли в могилу, я невольно спрашиваю себя: долго ли еще суждено мне, старику, влачить свою бесполезную жизнь? Я долго живу на свете, со времен годов Гэнки и Тэнсё [163], и единственное, что мне теперь осталось, – это молиться о блаженстве в загробной жизни. Но все-таки я мечтаю, чтобы мне представился случай рассказать кому-нибудь обо всем, что пришлось пережить…

…Как вы сказали, сударь? Вы спрашиваете, помню ли я голос госпожи? Еще бы! Я помню звук ее голоса, когда она обращалась ко мне, и как дивно она пела, когда играла на кото. У нее был чудесный голос, звонкий и в то же время удивительно теплый, богатый, голос, сочетавший в себе звонкую трель соловья и грудное воркованье голубки. У О-Чачи голос был точь-в-точь такой же, слуги всегда путали, кто зовет… Я вполне понимаю, почему Хидэёси так обожал ее. Все знают, каким великим человеком он был, но только я один с самого начала догадался, что у него на сердце. Подумать только, я один разгадал самую сокровенную тайну его души, я, которому судьба даровала честь спасти от смерти будущую госпожу Ёдогими, мать его наследника Хидэёри! Так о чем же, спрашивается, мне еще жалеть в этой жизни?

…Нет, сударь, спасибо, не надо больше сакэ. Я и так уже выпил чересчур много и слишком долго докучал вам своими глупыми стариковскими россказнями. Дома у меня жена, но я никогда не рассказывал ей того, о чем поведал вам нынче вечером. Хотелось бы только, чтобы вы, по доброте душевной, записали кое-что из того, что я рассказал, – пусть грядущие поколения узнают, что жил когда-то на свете такой бедняга слепой…

А теперь, прошу вас, прилягте еще на минутку, сударь. Дайте-ка я еще немножко разотру вам спину, пока еще не так поздно…

1931