Тед Чан Понимай

Understand © Ted Chiang, 1991 О Перевод. М.Б. Левин, 2005

Толща льда. Я ощущаю лицом ее шерохова­тость, но не холод. Мне не за что держаться, пер­чатки с нее соскальзывают. Люди стоят наверху, бегают, суетятся, но сделать ничего не могут. Я пытаюсь пробить лед кулаками, но руки движутся как в замедленной съемке, а легкие будто взорва­лись, а голова идет кругом, я будто растворяюсь...

  И просыпаюсь с криком. Сердце колотится, как отбойный молоток; я сажусь на край кровати, отки­нув одеяло.

  Не помню, чтобы такое бывало раньше. Помню только, как падаю сквозь лед. Доктор говорит, что разум подавляет остальное. А сейчас сон вспомина­ется ясно, и такого жуткого кошмара никогда рань­ше не было.

  Я хватаюсь за шерстяной шарф и чувствую, что дрожу. Я пытаюсь успокоиться, дышать помедлен­нее, но всхлипывания вырываются наружу. Так все было реально, что я просто это ощущаю: ощущаю, каково это — умирать.

  В воде я пробыл почти час, и когда меня выта­щили, был просто растением. Восстановился ли я? Впервые больница испытала свое новое лекарство на человеке с такими обширными поражениями мозга. Помогло или нет?

  Тот же кошмар, опять и опять. И после третьего раза я понял, что не засну. Оставшееся время до рассвета я только тревожился: это и есть результат? Я теряю рассудок?

  Завтра еженедельная проверка у ординатора боль­ницы. Даст Бог, у него найдутся для меня ответы.

  Я приезжаю в центр Бостона, и через полчаса д-р Хупер может меня принять. Я сижу на каталке в смотровой, за желтой ширмой. Из стены на высоте пояса выступает горизонтальный экран, настроенный на туннельное видение, так что под тем углом, что смотрю на него я, он пуст. Доктор щелкает по клави­атуре — очевидно, вызывает мою историю, — потом начинает меня осматривать. Пока он проверяет мне зрачки фонариком, я ему рассказываю о кошмарах.

—  А до аварии они у вас бывали, Леон? — Он вынимает молоточек и стучит мне по локтям, коле­ням и лодыжкам.

—  Никогда. Это побочный эффект лекарства?

—  Нет, не побочный эффект. Терапия гормо­ном «К» восстановила массу поврежденных нейро­нов, а это колоссальное изменение, к которому ваш мозг должен приспособиться. Кошмары, очевидно, просто признак этого процесса.

— Они навсегда?

—  Вряд ли, — отвечает он. — Как только ваш мозг снова привыкнет к наличию этих путей, все станет хорошо. Теперь, пожалуйста, коснитесь ука­зательным пальцем носа, а потом моего пальца.

  Я делаю, как он сказал. Потом он велит мне щелкнуть по большому пальцу каждым из остав­шихся четырех, быстро. Потом мне приходится пройти по прямой, будто при проверке на трез­вость. После этого доктор начинает меня допраши­вать.

—  Назовите части обыкновенного ботинка.

—  Подошва, каблук, шнурки. Ага, дырочки для шнурков называются глазки, а еще есть язык, под шнурками...

— О'кей. Повторите число: три девять один семь четыре...

—  ...шесть два.

  Этого доктор Хупер не ожидал:

—  Что?

—  Три девять один семь четыре шесть два. На первом осмотре вы назвали это число, когда я еще у вас лежал. Наверное, вы это число даете всем своим пациентам.

— Вы не должны были его запоминать: это тест на немедленную память.

—  Я не нарочно. Просто так случилось, что я запомнил.

—  А число, которое я называл вам на втором осмотре, вы помните?

  Я на миг задумываюсь:

—  Четыре ноль восемь один пять девять два. Он удивлен.

— Мало кто способен удержать в голове столько цифр, услышав их один раз. Вы применяете какие-то мнемонические приемы?

  Я качаю головой:

— Нет. А телефоны я всегда записываю в автодозвон.

  Он подходит к терминалу и что-то набирает на цифровой клавиатуре.

— Попробуйте вот это. — Он читает четырнад­цатизначное число, и я за ним повторяю.

— А в обратном порядке можете?

  Я называю цифры в обратном порядке. Он хму­рится и что-то начинает печатать в мою историю болезни.

  Я сижу перед терминалом в испытательном зале психиатрического отделения — ближайшее место, где д-р Хупер имел возможность провести некото­рые исследования рассудка. На стене зеркальце, за ним, наверное, видеокамера. На случай, если она ведет запись, я улыбаюсь и машу рукой. Всегда так делаю перед скрытыми камерами в банкоматах.

  Возвращается д-р Хупер с распечаткой моих ре­зультатов.

— Что ж, Леон, вы... очень хорошо выступили. На обоих тестах попали в девяносто девятый процентиль.

  У меня отвисает челюсть:

—  Вы шутите!

—  Нет. — Он, кажется, сам с трудом верит. — Это число не указывает, на сколько вопросов вы ответили правильно, оно значит, что по отноше­нию ко всему населению...

—  Это я знаю, — отвечаю я, думая о другом. — Когда нас в школе тестировали, я попал в процен­тиль семнадцать.

  Процентиль девяносто девять. Я пытаюсь внут­ренне найти какие-то признаки этого. Какое долж­но быть ощущение?

  Он садится на стол, не отрываясь от распечатки.

—  Вы ведь в колледже никогда не учились?

  Я прерываю размышления и возвращаюсь к нему.

— Учился, но не окончил. У нас с преподавате­лями были разные представления об образовании.

—  Понимаю. — Очевидно, он решил, что меня выгнали. — Ну что ж, ясно одно: вы невероятно с тех пор изменились. Что-то здесь может быть по естественным причинам, потому что вы повзросле­ли, но основное, должно быть, — лечение гормо­ном «К».

—  Чертовски сильный побочный эффект!

—  Ну, не особо радуйтесь. Результаты тестов не предсказывают, насколько успешно вы будете дей­ствовать в реальном мире. — Я поднимаю глаза, но д-р Хупер в них не смотрит. Происходит такое изу­мительное событие, а все, что он может сказать, — это общее место. — Я бы хотел провести еще не­сколько тестов. Вы можете завтра приехать?

  Я погружен в ретуширование голограммы, и тут звонит телефон. Я мечусь между телефоном и кон­солью, но наконец выбираю телефон. Обычно ког­да я занят редактированием, то предоставляю сни­мать трубку автоответчику, но я должен дать людям знать, что снова работаю. Кучу работы я упустил, пока был в больнице — риск, связанный с положе­нием свободного художника. Я нажимаю кнопку:

— «Греко голографикс», у телефона Леон Греко.

—  Привет, Леон, это Джерри.

—  Здравствуй, Джерри. Что стряслось?

  Я все еще рассматриваю изображение на экра­не: пара спиральных шестерен, переплетенная. Из битая метафора совместных усилий, но ее потребо­вал для своей рекламы заказчик.

—  Не хочешь сегодня вечером пойти в кино? Мы со Сью и Тори собрались на «Металлические глаза»,

—  Сегодня? Нет, не могу. Сегодня последний моноспектакль в «Ханнинг плейхауз».

  Поверхности зубьев у шестеренок поцарапаны и маслянисто блестят. Я выделяю каждую поверх­ность курсором, ввожу поправки к параметрам.

— А что за шоу?

—  Называется «Симплектик». Монолог в сти­хах. — Я регулирую освещение, убирая немного тени с сетки зубьев. — Хочешь со мной?

— Это что-то вроде шекспировских монологов? Слишком перестарался: при таком освещении внешние края чересчур яркие. Я указываю верх­нюю границу для яркости отраженного света.

— Нет, пьеса типа «поток сознания», и там сме­няются четыре стихотворных размера; ямб только один из них. Все критики называют ее большой удачей.

— Я и не знал, что ты такой фэн поэзии.

  Я еще раз проверил все числа и запустил ком­пьютер на расчет узора интерференции.

—  Вообще-то нет, но этот спектакль обещает быть очень интересным. А тебе как?

—  Спасибо, я лучше все-таки в кино.

— Ладно, развлекитесь, ребята. Может, на сле­дующей неделе куда-нибудь вместе сходим.

  Мы прощаемся и вешаем трубки, а я жду окон­чания расчета.

  Вдруг до меня доходит, что случилось. Никогда раньше я не мог редактировать во время телефонного разговора. А на этот раз мне не стоило труда держать в голове и то, и другое.

  Неужто эти сюрпризы не кончатся? Как только меня оставили кошмары и я вздохнул с облегчени­ем, первое, что я заметил, — возросшую скорость чтения и восприятия. Я смог наконец-то прочитать все книги у себя на полке, которые собирался, но времени не было, и даже более сложный, техничес­кий материал. В колледже я смирился с фактом, что не могу выучить все, что меня интересует. И мысль, что, быть может, все-таки могу, наполнила меня восторгом. И с этим же восторгом я на следу­ющий день купил охапку новых книг.

  А сейчас я обнаружил, что способен держать в голове сразу два дела, чего никогда не подумал бы о себе. Я вскочил из-за стола и заорал так, будто моя любимая бейсбольная команда только что сыграла двойной дабл-плей. Такое было ощущение.

  Моим случаем занялся главный невролог д-р Ши — наверное, потому, что хочет присвоить себе заслугу. Я его едва знаю, но ведет он себя так, будто я уже многие годы у него лечусь.

  Он меня пригласил к себе в офис поговорить. Переплетя пальцы, он кладет локти на стол.

—  Как вы относитесь к росту своего интеллек­та? — спрашивает он.

  До чего бессодержательный вопрос!

— Я этим очень доволен.

— Отлично, — говорит д-р Ши. — Пока что мы не обнаружили неблагоприятных эффектов лече­ния гормоном «К». Вам дальнейшее лечение от моз­говой травмы уже не нужно. — Я киваю. — Но мы проводим исследования, касающиеся влияния гормона на интеллект. Если вы согласны, мы были бы рады сделать вам еще одну инъекцию гормона и отследить результаты.

  Он неожиданно привлек к себе мое внимание: наконец-то что-то такое, что стоит слушать.

— Я был бы не против.

— Вы понимаете, что это будет сделано чисто в исследовательских, а не лечебных целях? Может быть, вы выиграете от этого дальнейшее повыше­ние интеллекта, но с медицинской точки зрения это не является необходимым для вашего здоровья.

—  Я понимаю. Наверное, я должен подписать бумагу, что я согласен?

— Да. Мы можем вам также предложить оплату за участие в исследовании.

  Он называет цифру, но я едва слушаю.

—  Меня устроит. — Я представляю себе, куда это может повести, что может для меня значить, и меня охватывает дрожь восторга.

—  Мы бы хотели также, чтобы вы подписали соглашение о конфиденциальности. Очевидно, что это лекарство наделает колоссального шуму, но мы не хотим преждевременных анонсов.

—  Само собой, д-р Ши. Кто-нибудь уже полу­чал дополнительные инъекции?

—  Разумеется, да. Вы не будете морской свин­кой. Могу вас заверить, что никаких вредных по­бочных эффектов не было.

— А какого рода эффекты были?

—  Нам бы не хотелось внушать вам предполо­жения: вы можете вообразить, что испытываете симптомы, которые я назову.

Ши превосходно умеет вести беседы типа «док­тору лучше знать». Я продолжаю настаивать:

—  Не можете ли вы мне хотя бы сказать, на­сколько увеличился у них интеллект?

—  У разных лиц по-разному. Не следует осно­вывать свои ожидания на том, что было у других.

  Я проглатываю неудовлетворенность.

— Хорошо, доктор.

  Если Ши не хочет мне рассказывать о гормоне «К», я могу сам о нем узнать. С домашнего терми­нала я вхожу в дейтанет, обращаюсь к общедоступ­ной базе данных Федеральной Службы Испытания Лекарств и начинаю гонять их рабочую программу ИНЛ — поиск лекарств, поданных к утверждению для испытаний на людях.

  Заявка на испытания гормона «К» была подана «Соренсен фармасьютикал» — компанией, которая исследует синтетические гормоны, способствующие регенерации нейронов центральной нервной систе­мы. Я пропускаю результаты испытаний на подвер­гавшихся кислородному голоданию собаках, а также на обезьянах: все животные полностью выздоровели. Токсичность препарата низкая, долговременные на­блюдения не выявили никаких отрицательных эф­фектов.

  Результаты исследования образцов коры мозга вызывали волнующий интерес. У животных с по­вреждениями мозга вырастали замещающие нейро­ны с намного большим числом дендритов, но здо­ровые реципиенты гормона «К» никаких измене­ний не проявляли. Заключение: гормон «К» вызы­вает замену лишь поврежденных нейронов, а не здоровых. У животных с повреждением мозга новые дендрита казались совершенно безобидными: ПЭТ не выявляла никаких изменений в метаболизме моз­га, а результаты тестов поведения и интеллекта жи­вотных оставались неизменными.

  В заявке на проведение клинических исследо­ваний на людях ученые из «Соренсена» предложи­ли протоколы для испытания лекарства сперва на здоровых подопытных, а потом на пациентах не­скольких видов: перенесших инсульт, страдающих болезнью Альцгеймера, а также на лицах вроде меня, страдающих стойким отсутствием высшей нервной деятельности. Получить доступ к отчетам по этим испытаниям мне не удалось: даже при ус­ловии анонимности пациентов допуск к этим запи­сям имеют только врачи — участники испытаний.

  Исследования на животных никакого света на рост интеллекта у людей не проливают. Разумно до­пустить, что воздействие на интеллект пропорцио­нально числу нейронов, замещенных под действием гормона, что зависит, в свою очередь, от размеров начального поражения. То есть пациенты в глубокой коме покажут наилучшие достижения. Конечно, для подтверждения этой теории мне необходимо видеть развитие событий у других пациентов, но это может подождать.

  Следующий вопрос: существует ли плато насы­щения или дополнительные дозы гормонов вызовут дальнейший рост результатов? Ответ на этот вопрос я узнаю раньше врачей.

  Я ни капли не нервничаю. Честно говоря, я абсо­лютно спокоен, просто лежу на животе и дышу очень медленно. Спина онемела — мне сделали местную анестезию, а потом ввели гормон «К» в спинномозго­вой канал. Внутривенное введение не годится, поскольку гормон не проходит через гемато-энцефальный барьер. Это первая такая инъекция, кото­рую я помню, хотя мне говорили, что уже делали две: одну — пока я был еще в коме, а вторую — когда пришел в сознание, но еще ничего не воспри­нимал.

  Опять кошмары. Не очень страшные, но на­столько странные, настолько поражают мозг, что я ничего в них не узнаю. Часто просыпаюсь с кри­ком, размахивая руками в кровати. Но на этот раз я знаю, что все пройдет.

  Теперь меня в больнице изучают несколько пси­хологов. Интересно смотреть, как они анализируют мой интеллект. Один врач оценивает мои способ­ности по составляющим, таким как приобретение знания, запоминание, активное применение запом­ненного и перенос его в другую область. Другой рассматривает мои способности в математических и логических рассуждениях, языковом общении и пространственном представлении.

  Мне вспоминается учеба в колледже: там пре­подаватели тоже носились каждый со своей люби­мой теорией, подгоняя под нее факты. Сейчас вра­чи убеждают меня даже меньше, чем преподаватели в те времена: им нечему меня научить. Ни одна из их систем не помогает в анализе моих действий, поскольку у меня — нет смысла отрицать — все получается одинаково хорошо.

  Если я изучаю новый класс уравнений, или грамматику иностранного языка, или работу маши­ны — все складывается в образ, все элементы до­полняют друг друга. И в каждом случае мне нет смысла запоминать правила и потом механически их применять. Нет, я воспринимаю сразу работу системы как целое, как сущность. Конечно, я вижу все подробности и каждый отдельный шаг, но на это уходит так мало усилий, что они почти что ощущаются интуитивно.

  Пробивать систему защиты компьютера — дело весьма скучное. Я могу себе представить, как такая работа привлекает тех, кто не может не принять вызов своему уму, но ничего интеллектуально эсте­тического в ней нет. Это — как дергать подряд двери запертого дома, пока не найдешь дефектный замок. Полезные действия, но вряд ли интересные.

  Попасть в закрытую базу ФСИЛ проще простого. Я повозился со стенным терминалом в коридоре боль­ницы, запустив программу для посетителей, которая показывает планы зданий и где кого найти. Потом выломился из этой программы на системный уровень и написал программу-фальшивку, имитирующую эк­ран запроса пароля при входе. А потом я просто отошел от терминала, и наконец кто-то из моих вра­чей подошел проверить какой-то свой файл. Моя фальшивка отказала в доступе по паролю и вывела истинный экран входа в систему. Докторша снова ввела свое имя и пароль, на этот раз успешно, но ее пароль уже был в моей фальшивке.

  По учетной записи этой докторши я получил дос­туп к базе данных историй болезни ФСИЛ. В испыта­ниях первой фазы — на здоровых добровольцах — гормон эффекта не дал. А вот идущая сейчас вторая фаза — это совсем другое дело. Вот еженедельные отчеты по восьмидесяти двум пациентам. Каждый обозначен своим кодовым номером, все получали лечение гормоном «К»; в основном это те, кто пере­нес инсульт или страдает болезнью Альцгеймера; еще несколько коматозников. Последние отчеты подтвер­дили мою гипотезу: у больных с наиболее обширны­ми повреждениями отмечалось наибольшее увеличе­ние интеллекта. ПЭТ подтверждает усиленный мета­болизм мозговой ткани.

  Почему же исследования на животных не дали прецедента? Я думаю, здесь по аналогии можно вспомнить понятие критической массы. У живот­ных число синапсов ниже некоего критического порога; мозг их способен лишь к зачаткам абстрак­ции, и дополнительные синапсы ему ничего не дают. Люди этот критический порог превышают. Их мозг поддерживает полное самосознание, и — как показывают эти отчеты — они используют но­вые синапсы на полную мощность.

  Наибольший интерес вызывают записи о новых начавшихся исследованиях на нескольких доброволь­цах. Действительно, дополнительные инъекции гор­мона еще увеличивают интеллект, но снова в зависи­мости от исходных повреждений. Пациенты с микро­инсультами даже не доросли до уровня гениев. Паци­енты с обширными повреждениями ушли гораздо дальше.

  Из пациентов, в начале лечения находящихся в глубокой коме, я — единственный пока что, полу­чивший третью инъекцию. У меня больше новых синапсов, чем у кого-либо из моих предшественни­ков по изучению, и насколько может повыситься у меня интеллект — вопрос открытый. При этой мыс­ли у меня сильнее бьется сердце.

  Идет неделя за неделей, и мне все скучней ста­новятся игры с врачами. Они со мной обращаются, будто я просто какой-то весьма эрудированный иди­от: пациент, проявляющий признаки высокого ин­теллекта, но все равно не более чем пациент. Для неврологов я только источник скенограмм ПЭТ и некоторое хранилище спинномозговой жидкости. Психологи имеют возможность кое о чем догадать­ся относительно моего мышления по беседам со мной, но не в состоянии избавиться от предвзятого представления обо мне как о человеке, ухватившем кусок не по зубам: обычный человек, который не может оценить свалившийся на него дар.

  На самом деле это врачи не могут оценить, что происходит. Они уверены, что способность челове­ка действовать в реальном мире не может быть повышена лекарством, а мои способности суще­ствуют лишь по искусственной мерке тестов интел­лекта; значит, они зря тратят свое время. Но эта мерка не только не естественна: она еще и слиш­ком коротка — мои постоянно идеальные оценки по тестам ничего врачам не говорят, поскольку на столь далеком участке гауссовой кривой сравнивать уже не с чем.

  Конечно, результаты тестов улавливают лишь тень того, что происходит на самом деле. Если бы врачи только могли посмотреть, что делается у меня в голове, сколько я сейчас улавливаю того, что рань­ше пропускал, сколько применений могу найти для этой информации. Мой интеллект — совсем не ла­бораторный феномен, он практичен и действенен. С моей почти абсолютной памятью и способностью сопоставлять я оцениваю любую ситуацию немед­ленно и выбираю способ действий, оптимальный для меня; нерешительности я не знаю. Только тео­ретические вопросы могут составить трудность.

  Что бы я ни изучал, я вижу всю систему. Я вижу гештальт, мелодию в нотах, во всем: в математике и науках о природе, в живописи и музыке, в психоло­гии и социологии. Читая тексты, я вижу только, как авторы топают от точки к точке, нашаривая ощу­пью связи, которых не в состоянии выявить. Они как толпа, не умеющая читать ноты, которая пялит­ся на партитуру сонаты Баха, пытаясь объяснить, как ноты вытекают друг из друга.

  Как ни прекрасны эти картины, они лишь раз­жигают мой аппетит. Другие узоры ждут, чтобы я их увидел, и масштаб их куда больше. По отноше­нию к ним я сам слеп, и все мои сонаты по сравне­нию с ними — всего лишь изолированные обрывки данных. Я понятия не имею, какие формы может принимать подобный гештальт, но в будущем такое понимание придет, и я хочу их Найти и воспринять. Хочу так, как никогда ничего не хотел.

  Приезжего доктора зовут Клозен, и он ведет себя не так, как другие. Судя по манере, он привык в общении с пациентами носить маску вкрадчивой вежливости, но сегодня он немного не в своей та­релке. Он старается напустить на себя дружелюб­ный вид, однако в производстве уверенного словес­ного шума несколько уступает другим врачам.

—  Этот тест происходит так, Леон; вы будете читать описания разных ситуаций, в каждой из ко­торых заключена проблема. И после каждого опи­сания вы мне расскажете, как бы вы эту проблему решали.

— Я такие тесты уже проходил, — киваю я.

—  Вот и хорошо, вот и славно.

  Он вводит команду, и экран передо мной запол­няется текстом. Я читаю сценарий: проблема плани­рования и выбора приоритетов. Реалистичная, что необычно: по мнению большинства исследователей, оценки таких тестов получаются слишком произволь­ными. Я несколько выжидаю с ответом, и все равно Клозен удивлен быстротой моей реакции.

— Очень хорошо, Леон. — Он нажимает клави­шу. — Попробуйте вот эту.

  Он продолжает давать мне сценарии. Когда я чи­таю четвертый, Клозен очень старается демонстриро­вать лишь профессиональное безразличие. Мой ответ сейчас представляет для него особый интерес, но он не хочет, чтобы мне это было известно. В сценарии задействованы офисные интриги и суровая конкурен­ция за продвижение по службе.

  Я соображаю, кто такой Клозен: он психолог государственной конторы, военный, скорее всего сотрудник отдела исследований и разработок ЦРУ. Тест предназначен для оценки потенциала гормона «К» в разработке стратегий. Вот почему доктору сейчас неловко со мной: он привык иметь дело с солдатами и госслужащими, чья работа — повино­ваться приказам.

  Вероятно, ЦРУ захочет меня придержать как объект для последующих тестов. Быть может, они так поступили уже и с другими пациентами, если те пока­зали хорошие результаты. Потом они выделят добро­вольцев из своих рядов, устроят им кислородное го­лодание мозгов и полечат гормоном «К». Я, разумеет­ся, не хочу становиться ценным сотрудником ЦРУ, но уже показал достаточно, чтобы вызвать у них инте­рес. Лучшее, что я моту сделать, — скрыть свое искус­ство и на этот вопрос ответить неверно.

  Я предлагаю неудачный способ действий, и Кло­зен разочарован. Тем не менее мы продолжаем. Я теперь думаю над сценариями дольше, ответы даю более слабые. Среди безобидных вопросов рассыпа­ны опасные: один — об избежании поглощения враж­дебной корпорацией, другой — о мобилизации насе­ления на борьбу со строительством угольной электро­станции. Я на каждый даю неверный ответ.

  Завершив тестирование, Клозен меня отпус­кает — он уже пытается сформулировать реко­мендации. Если бы я показал истинные способ­ности, ЦРУ завербовало бы меня немедленно. Неровное мое выступление пригасит тамошний энтузиазм, но не изменит намерений: слишком велики для ведомства потенциальные выгоды, чтобы забыть о гормоне «К».

  Мое положение фундаментально переменилось: если ЦРУ захочет придержать меня как объект тес­тирования, мое согласие будет совершенно не обя­зательным. Надо подготовиться.

  Разговор произошел четыре дня спустя и застал Ши врасплох.

—  Вы хотите выйти из исследования?

— Да, и немедленно. Я хочу вернуться к работе.

—  Если это вопрос оплаты, мы могли бы...

— Нет, деньги не проблема. Просто с меня дос­таточно этих тестов.

—  Я понимаю, что после некоторого времени тесты начинают утомлять, но мы так много из них узнаем... и мы ценим ваше участие, Леон. Дело не просто в том...

— Я знаю, как много вы узнаете из тестов. И все же я решил: я больше не хочу.

  Ши пытается что-то сказать, но я перебиваю:

— Я знаю, что связан .соглашением о конфиден­циальности. Если вы хотите, чтобы я что-нибудь по этому поводу подписал, присылайте. — Я встаю и иду к двери. — До свидания, доктор Ши.

  Он звонит через два дня.

—  Леон, вам необходимо приехать на осмотр. Мне только что сообщили: в другой клинике обна­ружили неприятные побочные эффекты лечения гормоном «К».

  Он лжет: по телефону он бы ни за что этого не сказал.

—  И какого рода эффекты?

— Потеря зрения. Бурный рост зрительного нер­ва и последующее его разрушение.

  Наверняка это заказало ЦРУ, узнав, что я выхо­жу из испытаний. Стоит мне вернуться в больницу, Ши объявит меня умственно несостоятельным и госпитализирует принудительно. А потом меня пе­реведут в государственный научно-исследователь­ский институт.

  Я изображаю тревогу:

—  Выезжаю немедленно.

—  Ну и хорошо. — Ши доволен, что его пред­ставление оказалось убедительным. — Мы вас ос­мотрим сразу, как приедете.

  Я вешаю трубку и поворачиваюсь к своему тер­миналу — проверить последнюю информацию в базе данных ФСИЛ. Ни о каких побочных эффек­тах не упоминается — ни на зрительном нерве, ни где-нибудь еще. Я не отбрасываю возможности, что в будущем такие эффекты могут проявиться, но тогда я сам их обнаружу.

  Пора уезжать из Бостона, и я начинаю собирать вещи. Уходя, снимаю все со счета в банке. Если продать аппаратуру моей студии, я получил бы больше денег, но все это громоздкое, не вывезти. Я забираю только несколько мелких вещичек. Где-то через два часа телефон звонит снова: Ши интересу­ется, где я. На этот раз я жду, чтобы сработал авто­ответчик.

— Леон, вы слышите меня? Это доктор Ши. Мы вас уже довольно давно ждем.

  Он попытается позвонить еще раз, а потом по­шлет санитаров в белых халатах, а то и полицию, чтобы меня забрать.

  В семь тридцать вечера Ши еще сидит в боль­нице, ожидая новостей обо мне. Я поворачиваю ключ зажигания и выезжаю с парковки через улицу от больницы. Сейчас он в любой момент может заметить конверт, который я подсунул под дверь его кабинета. Как только он его откроет, сразу со­образит, что письмо от меня.

Привет, доктор Ши!

Я так понимаю, что вы меня ищете.

  Минута удивления, но не больше: он тут же возьмет себя в руки и предупредит охрану, чтобы искала меня в здании и проверяла все отъезжающие машины. И станет читать дальше:

Вы можете отозвать тех мордоворотов-санита­ров, что ждут у моей квартиры, — я не хочу зря тратить их драгоценное время. Наверное, вы реши­тельно настроены получить на меня полицейский ордер на розыск, и потому я взял, на себя смелость ввести в центральный компьютер полиции вирус, ко­торый будет подменять информацию в ответ на за­просы по номеру моей машины. Конечно, вы можете дать описание автомобиля, но ведь вы же даже не знаете, как он выглядит.

Леон.

  Он позвонит в полицию, чтобы тамошние прог­раммисты занялись этим вирусом. Он заключит, что у меня комплекс неполноценности — судя по наглому тону записки, ненужному риску возвращения в боль­ницу, чтобы ее доставить, и бессмысленному сообще­нию о вирусе, который иначе мог бы пройти незаме­ченным.

  И будет не прав. Эти действия были предприня­ты, чтобы вызвать недооценку моих возможностей полицией и ЦРУ — тогда я могу твердо надеяться, что они не примут адекватных мер. Вычистив мой вирус из центрального компьютера, тамошние про­граммисты оценят мою программистскую квалифи­кацию как хорошую, но не выдающуюся, и загрузят резервные копии, чтобы восстановить мой номер машины. Это действие включит второй вирус, го­раздо более тонкий, который модифицирует и ре­зервные копии, и активную базу данных. Полиция будет довольна, зная, что номер у нее записан вер­но, и станет азартно гоняться за призраком.

  Следующая моя цель — раздобыть новую ампу­лу гормона «К». К сожалению, при этом ЦРУ полу­чит возможность точно оценить мои истинные спо­собности. Если бы я не послал записку, полицей­ские обнаружили бы мой вирус позже, когда уже ввели бы сверхжесткие предосторожности при его искоренении, А тогда я бы не смог убрать номер своей машины из всех файлов полиции.

  Сейчас я остановился в ближайшем мотеле и работаю над дейтанетовским терминалом у себя в номере.

  Закрытую базу данных ФСИЛ я взломал и уви­дел адреса пациентов, получающих гормон «К», а заодно просмотрел внутренние переговоры ФСИЛ. На гормон «К» наложен клинический запрет, и до его снятия — никаких дальнейших испытаний. ЦРУ требует, чтобы сначала изловили меня и оценили потенциал исходящей от меня угрозы.

  ФСИЛ попросила все больницы вернуть остав­шиеся ампулы с курьером. Я должен заполучить ампулу раньше, чем это случится. Ближайший па­циент — в Питтсбурге; я заказываю себе билет на ранний утренний рейс. Потом смотрю карту Питтсбурга и заказываю у компании «Пенсильвания курь­ер» грузовичок-пикап на одиннадцать часов утра на адрес инвестиционной компании в деловой части города. И наконец подписываюсь на несколько ча­сов времени суперкомпьютера.

  Арендованный автомобиль я оставляю за углом небоскреба в Питтсбурге; в кармане пиджака у меня лежит небольшая схемная плата с клавиатурой. Я гляжу вдоль улицы туда, откуда должен появиться курьер. У половины пешеходов носы и рты закрыты белыми респираторами, но видимость хорошая.

  Вот он появляется за два перекрестка от меня — домашний фургон с надписью «Пенсильвания курь­ер» на боку. Не машина с усиленной безопаснос­тью — ФСИЛ меня не опасается. Я вылезаю из машины и иду к небоскребу. Вскоре появляется фургон. Паркуется. Из него выходит водитель. Как только он заходит в здание, я сажусь в его машину.

  Она только что из больницы. Водитель на пути на сороковой этаж, он должен забрать там пакет из инвестиционной компании. Как минимум четыре минуты его не будет.

  К полу фургона приварен большой металличес­кий ящик с усиленными стенами и дверью. На двери — полированная пластина; ящик отрывается, когда водитель прикладывает к ней ладонь. И еще у пластины сбоку порт данных, через который она программируется.

  Я вчера вечером проник в служебную базу дан­ных «Лукас секьюрити системз» — компании, кото­рая продает такие замки фирме «Пенсильвания курьер». Там я нашел зашифрованный файл с кода­ми отпирания замков.

  Должен признать, что, хотя взлом систем без­опасности компьютера так и остался неэстетичным, некоторые аспекты этой работы косвенно связаны с весьма интересными проблемами математики. На­пример, для взлома обычно используемых методов шифрования стандартным путем потребовались бы годы суперкомпьютерного времени. Но я в своих на­бегах на теорию чисел нашел прекрасный способ раз­ложения очень больших чисел на множители. С при­менением этого способа суперкомпьютер взламывает такую схему шифрования за несколько часов.

  Я вытаскиваю из кармана плату и подключаю ее с помощью кабеля к порту данных, потом ввожу двенадцатизначное число, и дверца распахивается.

  Когда я возвращаюсь с ампулой в Бостон, ФСИЛ уже отреагировала на кражу, убрав вое существенные файлы со всех компьютеров, к которым есть доступ из сети дейтанет. Как и ожидалось.

  Собрав свои пожитки, я с ампулой еду в Нью-Йорк.

  Оказывается, быстрее всего я могу добыть день­ги, как это ни странно, в игре. Бега с гандикапом для меня достаточно просты. Не привлекая ненуж­ного внимания, я накапливаю умеренную сумму, а потом живу за счет вложений на рынке акций.

  Остановился я в самом дешевом номере с досту­пом в дейтанет, который удалось найти вблизи Нью-Йорка. Инвестиции я делаю под несколькими вы­мышленными именами и меняю эти имена регуляр­но. Некоторое время я провожу на Уолл-стрит и по­тому улавливаю краткосрочные высокоприбыльные возможности по языку жестов брокеров. Но появля­юсь я там не чаще раза в неделю — есть более важные дела, есть гештальты, влекущие мое внимание.

  У меня развивается разум, и одновременно с ним — контроль над телом. Гипотеза, что в процес­се эволюции люди пожертвовали физическими спо­собностями в обмен на разум, ошибочна: управле­ние телом — деятельность разума. Сила у меня не увеличилась, но координация стала куда выше сред­ней, и я даже стал одинаково владеть обеими рука­ми. Более того, моя способность к сосредоточению сделала биологическую обратную связь весьма эф­фективной. После очень небольших тренировок я научился учащать или разрежать сердцебиение, снижать и повышать кровяное давление.

  Я пишу программу, выполняющую распознава­ние моего лица на фотографиях и выискивающую появление моего имени, а потом закладываю ее в вирус для просмотра всех общедоступных файлов в дейтанет. ЦРУ даст в национальных новостях мой портрет и опишет меня как опасного сбежавшего психа, даже убийцу, быть может. Вирус заменит мою фотографию видеопомехами. Такой же вирус я запускаю в компьютеры ФСИЛ и ЦРУ — искать мои фотографии в любой передаче, направленной в местную полицию. Эти вирусы выдержат все, что смогут напустить на них тамошние программисты.

  Несомненно, Ши и его команда сейчас кон­сультируются с психологами в ЦРУ, гадая, куда я мог деться. Родители мои умерли, так что ЦРУ станет искать среди моих друзей, спрашивать, не выходил ли я на контакт, и будет держать их под наблюдением на случай, если выйду. Достойное со­жаления вмешательство в частную жизнь, но не первоочередное для меня дело.

  Вряд ли ЦРУ станет обрабатывать своих агентов гормоном «К», чтобы меня найти. Как показал мой пример, сверхразумным человеком слишком труд­но управлять. Все же я буду следить за прочими пациентами — на случай, если правительство ре­шит их завербовать.

  Картины будней общества открываются мне без усилий с моей стороны. Я иду по улице, гляжу на спешащих по своим делам людей, и, хотя они не говорят ни слова, подтекст очевиден. Проходит мо­лодая пара, обожание одного отскакивает от терпи­мости другой. Мелькает, а потом становится ясно ощутимым опасение у бизнесмена, который боит­ся, как бы начальник ему потом не выдал за преж­девременный уход с работы. Идет женщина в мантии деланной утонченности, но эта мантия соскаль­зывает при встрече с реальностью.

  Как всегда, роли, которые играет человек, узна­ваемы лишь для более взрослого. Для меня эти люди — как дети на игровой площадке; меня забав­ляет их серьезность, раздражают воспоминания о том, как я занимался тем же самым. Для них их действия естественны, но я уже не могу в этом участвовать; я взрослый, я оставил детские игры. Мир нормальных людей для меня лишь средство существования.

  Каждую неделю я приобретаю года образова­ния, воспринимая все более масштабные картины. Я вижу гобелен людского знания в такой широкой перспективе, с которой еще никто никогда не смот­рел; я могу заполнить пробелы там, где ученые никогда их не замечали, могу обогатить текстуру там, где они считали ее полной.

  Самый четкий узор — у естественных наук. Пре­красно единство физики, не только на уровне фун­даментальных явлений, но и при рассмотрении ее расширений и следствий. Такие понятия, как «оп­тика» или «термодинамика», — всего лишь шоры, которые не дают физикам увидеть бессчетные пере­сечения. Не говоря уже об эстетическом впечатле­нии, даже упущенным практическим применениям имя легион. Уже много лет назад инженеры могли бы генерировать сферически симметричные грави­тационные поля.

  Но, зная это, я все равно не стану собирать такое устройство, и никакое другое не стану. Для него понадобилось бы много сделанных на заказ компонентов, все достаточно трудные и в изготовлении и требующие немалых временных затрат. А главное — создание такого устройства не доставило бы мне особого удовольствия, поскольку я и так знаю, что оно будет работать, а никаких новых гештальтов оно не высветит.

  Я пишу в порядке эксперимента поэму. Написав первую песнь, я смогу выбирать подход к объедине­нию образов в пределах всех искусств. Я пользуюсь шестью современными и четырьмя древними языка­ми; они включают в себя большинство главных миро­воззрений человеческой цивилизации. Каждый дает мне новые оттенки значений и поэтические эффек­ты, некоторые сопоставления оказываются порази­тельными. Каждая строка поэмы содержит неологиз­мы, порожденные продавливанием слов через сито чужого языка. Если бы я закончил произведение, по­лучилось бы что-то вроде «Следа Финнегана», умно­женного на «Песни» Паунда.

  Мою работу прерывает ЦРУ; оно ставит на меня капкан. После двух месяцев попыток тамошние спе­циалисты признали, что обычными методами им меня не найти, и приняли более решительные меры. В новостях сообщили, что подружка некоего маньяка-убийцы арестована по обвинению в помощи и содействии его побегу. Имя ее — Конни Перритт, девушка, с которой я встречался в прошлом году. Если дело дойдет до суда, она получит немалый срок. ЦРУ надеется, что я этого не допущу. Оно ждет от меня маневра, который заставит меня вый­ти на свет, тут-то меня и поймают.

  Предварительные слушания по делу Конни зав­тра. ЦРУ добьется, чтобы ее выпустили под залог, может быть, с поручителем, если надо будет — это даст мне возможность с ней связаться. Все окрест­ности ее квартиры они напичкают агентами в штат­ском, которые будут меня ждать.

  Я начинаю редактировать первый экранный об­раз. Эти цифровые фотографии — грубая подделка под голограммы, но для моей цели они годятся. На сделанных вчера снимках — окрестности дома Кон­ни, улица перед ним и ближайший перекресток. Я вожу курсором по экрану, проводя перекрестием над определенными местами снимков. Окно в доме наискосок через улицу: свет выключен, но занавес­ка отодвинута. Уличный разносчик за два квартала позади дома.

  Всего я отмечаю шесть точек — где вчера ждали агенты ЦРУ, когда Конни вернулась к себе. Про­смотрев мои видеопортреты, сделанные в больни­це, они знали, что искать у всех прохожих мужско­го или сомнительного пола: уверенная, ровная по­ходка. Эти ожидания их и подвели: я просто сделал шире шаг, покачивал головой вверх-вниз, не так резко размахивал руками. Это и еще несколько не­типичная одежда вполне отвело им глаза, когда я вошел в зону наблюдения.

  Внизу фотографии я печатаю частоту, на кото­рой переговариваются агенты, и формулу, описы­вающую используемый ими алгоритм шифрования. Закончив, я передаю изображения директору ЦРУ. Смысл ясен: я могу убить ваших агентов в любой момент, если их не уберут.

  Но чтобы они сняли обвинения с Конни и что­бы ЦРУ меня больше не отвлекало, придется еще поработать.

  Снова задача выделения закономерности, на этот раз — весьма обыденная. Тысячи страниц ра­портов, докладных записок, писем — каждая как цветовая точка на картине пуантилиста. Я отступаю от этой панорамы, смотрю на линии и грани, созда­вая всплывающий образ. Мегабайты, которые я ска­нирую, — всего лишь доля всех записей за изучае­мый период, но их хватит.

  То, что я нашел, довольно ординарно, куда про­ще сюжета шпионского романа. Директор ЦРУ был в курсе плана группы террористов взорвать метро в Вашингтоне. Он допустил взрыв, чтобы получить согласие Конгресса на крайние меры против этой группы. Среди жертв оказался сын одного конгрес­смена, и директор ЦРУ получил полную свободу действий против террористов. Хотя его планы не прописаны прямо в файлах ЦРУ, они совершенно ясны. В соответствующих записках делаются толь­ко осторожные намеки, и эти записки тонут в море невинных документов. Если бы какая-нибудь ко­миссия по расследованию должна была прочесть все эти записи, улики потонули бы в море хаоса. Но вытяжка из нужных записок прессу убедит.

  Я посылаю список документов директору ЦРУ с примечанием: «Не трогайте меня, и я не трону вас». Он поймет, что выбора у него нет.

  Этот маленький эпизод укрепил мое мнение о делах мира. Я мог бы вскрыть тайные интриги где бы то ни было, если бы был в курсе текущих событий, но все это неинтересно. Я возобновляю свои занятия.

  Контроль над телом усиливается. Я бы сейчас мог пройти по горящим углям или втыкать себе иглы в руку, если б захотел. Но мой интерес к восточной медитации ограничен ее применениями к физическому контролю. Никакой медитативный транс для меня не столь желанен, как то состояние, когда я составляю гештальт из стихийных данных.

  Я создаю новый язык. В обычных языках я ог­раничен рамками, и они не дают мне двигаться дальше. Им не хватает силы для выражения нужных мне концепций, и даже в своей родной области они неточны и неуклюжи. Еле-еле они годятся для речи, что уж там говорить о мысли.

  Существующая лингвистическая теория беспо­лезна: мне придется переоценить заново основы логики, чтобы определить подходящие атомарные компоненты для моего языка. Этот язык будет под­держивать диалект, обладающий выразительной способностью всей математики, так что любое на­писанное мною уравнение будет иметь лингвисти­ческий эквивалент. Но математика станет всего лишь малой частью этого языка, а не целым: я в отличие от Лейбница осознаю пределы символи­ческой логики. Другие диалекты будут предназна­чены для моих обозначений в эстетике и теории познания. Проект займет немало времени, но ко­нечный результат невероятно прояснит мои мысли. Когда я переведу на этот язык все, что знаю, карти­ны, которые я ищу, проявятся сами собой.

  Я прерываю работу. До того, как составить систе­му эстетических обозначений, надо определить сло­варь всех эмоций, которые я могу себе представить.

  Мне знакомы многие эмоции, помимо эмоций обычных людей, и я вижу, насколько ограничен их эмоциональный диапазон. Я не отрицаю действен­ности любви и тревожного страха, которые когда-то испытывал, но вижу теперь их такими, как они есть: как увлечения и огорчения детства, они лишь предвестники того, что испытываю я сейчас. Мои страсти стали более многогранными: растет мое знание самого себя, и эмоции усложняются экспо­ненциально. Я должен уметь дать их полное описа­ние, если собираюсь хотя бы приступить к ожидаю­щей меня работе.

  Конечно, на самом деле я испытываю куда меньше эмоций, чем мог бы: мой интеллект огра­ничен теми, кто меня окружает, и скудным взаимо­действием, которое я себе разрешаю с ними иметь. Мне вспоминается конфуцианское понятие «рен»: это качество, неадекватно переводимое как «благо­желательность», является квинтэссенциально чело­веческим, и его можно взрастить только взаимо­действием с окружающими, одинокому его прояв­ления недоступны. А вот я, а вокруг люди, повсюду люди, но ни одного, с кем взаимодействовать. Я — лишь доля того, чем может стать личность с моим интеллектом.

  Я не обманываю себя ни жалостью к себе, ни тщеславием: я могу оценить свое психологическое состояние крайне объективно и последовательно. Я точно знаю, какие у меня есть эмоциональные ре­сурсы и каких нет и насколько я ценю каждый из них. Я ни о чем не сожалею.

  Мой язык обретает форму. Он предназначен для гештальта — гештальт он представляет весьма удобно для мысли, но бесполезно для речи или письма. Его не переписать в виде линейно расположенных слов, разве что в виде огромной идео­граммы, которую надо воспринимать как целое. Такая идеограмма может яснее картинки передать то, что не скажет тысяча слов. Изощренность каж­дой идеограммы была бы соизмерима с объемом содержащейся информации. Я развлекаюсь мыс­лью о колоссальной идеограмме, передающей всю вселенную.

  Печатная страница для такого языка слишком неуклюжа и статична — единственным пригодным средством была бы голограмма, воспроизводящая графический образ, меняющийся во времени. Гово­рить на этом языке в принципе невозможно, учи­тывая ограниченную полосу частот человеческой гортани.

  У меня в голове кипят ругательства древних и современных языков, они дразнят меня своей гру­бостью, напоминая, что мой идеальный язык со­держал бы термины достаточно ядовитые, чтобы выразить мою теперешнюю досаду.

  Мне не удается завершить этот искусственный язык — проект слишком масштабен для моих тепе­решних средств. Недели сосредоточенных усилий ничего полезного не дали. Я пытался писать само­стоятельно, используя уже разработанные рудимен­ты языка и создавая все более полные версии. Но каждая версия лишь яснее показывала свою не­адекватность, заставляя меня расширять конечные цели, превращая их в Святой Грааль в конце расхо­дящегося бесконечного регресса. Ничем не лучше, чем пытаться создать язык ex nihilo

  А как же с четвертой ампулой? Никак не могу выкинуть ее из головы: любая неудача, на которую я натыкаюсь на своем нынешнем плато, напомина­ет мне о возможности более высоких вершин.

  Конечно, есть серьезный риск. Инъекция мо­жет дать осложнения в виде повреждения мозга или безумия. Искушение от Дьявола, быть может, но все же искушение. И я не вижу причин сопротив­ляться.

  Риск был бы меньше, если бы я сделал себе инъекцию в условиях больницы или если бы кто-то был в моей квартире. Однако я решаю, что инъек­ция либо будет успешной, либо вызовет необрати­мые повреждения, и потому обхожусь без этих пре­досторожностей.

  Я заказываю аппаратуру у компании-поставщика медицинского оборудования и сам собираю прибор для интраспинальных инъекций. До полного эффекта могут пройти дни, а потому я запираю себя в спальне своей квартиры. Не исключено, что реакция у меня окажется бурной, и я убираю все бьющееся, а к кро­вати привязываю свободные петли. Соседи, если ус­лышат, решат, что это воет наркоман.

  Я делаю себе инъекцию и жду.

  Мозг горит огнем, позвоночник прожигает спи­ну, я почти в апоплексии. Ослеп, оглох, ничего не ощущаю.

  И галлюцинирую. С такой противоестествен­ной ясностью и резкостью, что это не могут не быть иллюзии, мерещатся мне несказанные кошмары, они нависают надо мной — сцены не физического насилия, но душевного увечья.

  Ментальная агония — и оргазм. Ужас — и исте­рический смех.

  На краткий миг возвращается восприятие. Я лежу на полу, вцепившись себе в волосы, и вырван­ные их пучки лежат рядом со мной. Одежда про­мокла от пота. Я прикусил язык, в горле горит — от крика, наверное. От судорог все тело в синяках, вероятно, есть и сотрясение, если судить по шиш­кам на затылке, но я ничего не чувствую. Часы прошли или мгновения?

  И снова зрение затуманивается, и возвращается ревущий шум.

  Критическая масса.

  Откровение.

  Я понимаю механизм собственного мышления. Я точно знаю, каким образом я знаю, и понимание стало рекурсивным. Я понимаю бесконечную рег­рессию самопознания — не бесконечным движени­ем шаг за шагом, но постижением предела. Природа рекурсивного познания мне ясна. Слово «самосоз­нание» обретает новое значение.

  Fiat logos. Я постигаю собственный разум в терминах языка такого выразительного, какого я никогда не мог себе вообразить. Как Бог, создаю­щий порядок из хаоса словом, я создаю себя заново этим языком. Он мета-самоописывающийся и самоизменяющийся: он не только может описать мысль, он может описывать и изменять собствен­ные операции, причем на всех уровнях. Что бы дал Гёдель, чтобы увидеть такой язык, где изменение предложения влечет за собой адаптивные измене­ния всей грамматики?

  С этим языком я теперь понимаю, как работает мой разум. Я не притворяюсь, будто вижу, как сра­батывают мои нейроны — оставлю такие заявки Джону Лилли и его экспериментам шестидесятых годов с ЛСД. Нет, я воспринимаю гештальты, я вижу, как создаются и взаимодействуют менталь­ные структуры. Я вижу, как думаю, и вижу уравне­ния, описывающие это мышление, и вижу себя, воспринимающего эти уравнения, и вижу, как урав­нения описывают, что их кто-то воспринимает.

  Я знаю, как из этих уравнений возникают мои мысли.

  Вот эти.

  Поначалу я ошеломлен свалившейся на меня информацией, парализован осознанием самого себя. Через несколько часов я научаюсь контролировать этот самоописывающийся поток. Я его не отфильтро­вал, не отодвинул в фоновый режим. Он соединился с моим мыслительным процессом и используется в про­цессе моей обычной деятельности. Еще не сразу я научусь извлекать из него пользу без усилий и дей­ственно, как балерина, полностью владеющая своим телом.

  Все то, что я знал о своем разуме теоретичес­ки, я сейчас вижу явно и детально. Подводные течения секса, агрессии и самосохранения, изме­ненные условиями воспитания в детстве, сталки­ваются друг с другом и иногда маскируются под рациональные мысли. Я узнаю все причины своих настроений, знаю мотивы, лежащие в основе всех моих решений.

  И что можно сделать с этим знанием? Многое из того, что обычно называют «личностью», в моей власти, а высшие уровни моей психики определя­ют, кто я сейчас. Я могу погрузить свой ум в самые разные ментальные и эмоциональные состояния и при этом осознавать эти состояния и иметь воз­можность восстановить исходные условия. Я понял механизмы, которые действовали, когда я выпол­нял сразу две работы, я могу разделить сознание, одновременно почти полностью сосредоточиваясь на двух и более проблемах и полностью их видя в целом, мета-осознавать их все. Что я еще могу?

  Я заново узнаю свое тело, будто вдруг культю инвалида заменили рукой часовщика. Управлять подчиняющимися воле мышцами — это просто, координация у меня нечеловеческая. Навыки, ко­торые обычно вырабатываются после тысяч повто­рений, я могу запомнить за два-три. Я нашел видео, где сняты руки играющего пианиста, и вскоре мог повторить его движения, даже не имея перед собой клавиатуры. Избирательное сокращение и расслаб­ление мышц увеличивают мою силу и гибкость. Время мышечной реакции — тридцать пять милли­секунд как для сознательных, так и для рефлектор­ных действий. Изучить акробатику и боевые искус­ства мне было бы просто.

  Я телесно осознаю функции почек, всасыва­ние питательных веществ, работу желез. Я даже знаю, какую роль играют в моем мозгу нейромедиаторы. Осознание требует более активной моз­говой деятельности, чем в любой стрессовой си­туации с резким выделением гормонов надпочеч­ников. Часть моего разума поддерживает условия, которые убили бы обычный ум и тело за несколь­ко минут. Корректируя программы своего разума, я испытываю приливы и отливы всех веществ, что включают мои эмоциональные реакции, подхлес­тывают внимание или слегка меняют отношение к разным предметам.

  А потом я обращаю взгляд наружу.

  Ослепительная, радостная, ужасающая симмет­рия окружает меня. Столько заключено теперь в окруживших меня узорах, что вот-вот сама вселен­ная разрешится в виде картины. Я приближаюсь к окончательному гештальту: контексту, в котором любое знание встает на место и сияет; это мандала, музыка сфер, космос.

  Я ищу просветления не духовного, но рацио­нального. Мне еще надо пройти дорогу к нему, но сейчас она не будет постоянно ускользать из-под пальцев. Имея теперь язык моего разума, я могу точно рассчитать расстояние между мной и этим просветлением — я увидел свою конечную цель.

  Теперь надо спланировать следующие действия. Во-первых, нужно добавить простые усиления к самосохранению, начав с боевых искусств. Я по­смотрю несколько состязаний, чтобы изучить воз­можные атаки, хотя сам буду применять только за­щитные действия: я могу двигаться достаточно бы­стро, чтобы избежать самых молниеносных ударов. Это позволит мне защитить себя и разоружить лю­бого уличного хулигана, если на меня нападут. Тем временем мне придется есть обильно, чтобы удов­летворить требования моего мозга по литанию, даже с учетом возросшей эффективности метаболизма. Еще надо будет побрить голову, чтобы улучшить охлаждение мозга при усиленном кровотоке.

  А потом основная цель: расшифровать образы. Для дальнейшего усиления мозга возможны только искусственные усовершенствования. Мне нужна была бы прямая связь «мозг — компьютер», чтобы загружать информацию прямо в разум, но для этого я должен будут создать новые отрасли промышлен­ности. Любые способы цифровых вычислений бу­дут здесь неадекватны; то, что я задумал, потребует наноструктуры на базе нейронных сетей.

  Обрисовав эти основные идеи, я включаю мозг в многопроцессорный режим: одна секция разума разрабатывает математику, моделирующую поведе­ние этой сети, другая создает процесс репликации информации по нейронным путям на молекуляр­ном уровне в самовосстанавливающейся биокера­мической среде, третья обдумывает тактику созда­ния нужной мне промышленности. Терять время я не могу: я ввожу в Мир революционную теорию и технику, и все эти отрасли должны начать работу сразу.

  Я выхожу во внешний мир, чтобы снова изучать общество. Язык знаков, передающий эмоции, кото­рый я когда-то знал, сменился матрицей взаимосвя­занных уравнений. Силовые линии вьются и изгиба­ются между людьми, предметами, учреждениями, иде­ями. Люди трагически напоминают марионеток: каж­дая движется отдельно, но все они связаны сетью, которую предпочитают не видеть.   Они могли бы вос­противиться, но очень мало кто на это идет.

  Сейчас я сижу в баре. За три стула от меня сидит мужчина, знакомый с заведениями такого типа; он оборачивается и замечает пару в темном углу. Мужчина улыбается, жестом подзывает бар­мена и наклоняется к нему по секрету поговорить об этой паре. Мне не надо слышать, что он говорит.

  Он лжет бармену легко и непринужденно. Это спонтанный лжец, и лжет он не чтобы как-то вне­сти интерес в свою жизнь, но чтобы порадоваться своей способности дурачить людей. Он знает, что бармену все равно, и тот лишь изображает интерес, хотя все же верит.

  Моя восприимчивость к языку жестов людей выросла настолько, что я это все замечаю, не глядя и не слушая: я чую феромоны, которые испускает его кожа. До некоторой степени мои мышцы спо­собны чувствовать напряжение его мышц — быть может, через их электрическое поле. Эти каналы не могут передавать точную информацию, но получае­мые мною впечатления дают обильную основу для экстраполяции, они добавляют плетение к паутине.

  Обычные люди могут воспринимать эту инфор­мацию подсознательно. Я постараюсь получше на них настроиться; потом, быть может, попробую контролировать выдачу собственной.

  Я выработал у себя способности, напоминаю­щие способы манипулирования чужим разумом, которые предлагают объявления бульварных газет. Способность контролировать эманации тела по­зволяет мне вызывать у людей в точности желае­мую реакцию. С помощью феромонов и напряже­ния мышц я могу вызвать у человека гнев, страх, сочувствие или сексуальное возбуждение. Вполне достаточно, чтобы завоевывать друзей и оказывать влияние.

  Я могу вызвать в других даже самоподдержива­ющуюся реакцию. Связывая определенные реакции с чувством удовлетворения, я могу создавать петлю положительной обратной связи, контур усиления: тело человека будет усиливать собственную реак­цию. Я воспользуюсь .этим, чтобы повлиять на пре­зидентов корпораций и создать необходимые мне отрасли промышленности.

  Я больше не могу видеть снов — в нормальном смысле. У меня нет ничего, что можно было бы назвать подсознанием, и я контролирую все техни­ческие функции, выполняемые мозгом, так что ра­боты, выполняемые фазой быстрого сна, стали не­нужными. Бывают моменты, когда мое владение собственным разумом ослабевает, но их вряд ли можно Назвать снами. Скорее метагаллюцинациями, и это чистая пытка. В эти периоды я отключа­юсь: я вижу, как разум порождает странные виде­ния, но я парализован и не в состоянии реагиро­вать. Я с трудом могу идентифицировать то, что вижу: образы причудливых бесконечных ссылок на себя и изменений, которые даже мне кажутся бес­смысленными.

  Мой разум истощает ресурсы мозга. Биологи­ческая структура таких размеров и сложности едва может поддерживать осознающую себя психику. Но самосознание есть также саморегуляция — до неко­торой степени. Я даю разуму полный доступ ко всему, что доступно, и удерживаю его от выхода за эти пределы. Однако это трудно: я заперт в бамбу­ковой клетке, где ни сесть, ни встать. Если я попы­таюсь расслабиться или полностью разогнуться — сразу же агония и безумие.

  Я галлюцинирую. Я вижу, как мой разум вооб­ражает возможные конфигурации, которые он мог бы принять, а потом коллапсирует. Я свидетель собственных иллюзий, видений того, чем может стать мой разум, когда я восприму окончательный гештальт.

  Достигну ли я окончательного самосознания? Смогу ли открыть компоненты, которые, составля­ют мои собственные ментальные гештальты? Найду ли врожденное знание морали? Я мог бы понять, способен ли разум возникнуть из материи спонтан­но, понять, как связано сознание с остальной все­ленной. Я мог бы увидеть, как сливаются субъект и объект: центр всего опыта мира.

  Или, быть может, я обнаружил бы, что гештальт разума не может быть создан и требуется вмеша­тельство. Может быть, я увидел бы душу, тот ингре­диент сознания, что выше физической сущности. Доказательство существования Бога? Я бы мог уви­деть смысл, истинный характер существования.

  Я мог бы достичь просветления. Должно быть, эйфорическое переживание...

  Разум коллапсирует обратно в состояние здра­вого рассудка. Надо держать себя на более корот­ком поводке. Когда я контролирую метапрограммный уровень, разум отлично самовосстанавливает­ся: я могу вернуть себя из состояний, похожих на бред или амнезию. Но если я слишком далеко захо­жу на этом уровне, разум может стать неустойчивой структурой, и тогда я впаду в состояние далеко за пределами обычного безумия. Я запрограммирую разум на запрет выхода за пределы диапазона ре-программирования.

  Эти галлюцинации укрепляют мою решимость создать искусственный мозг. Только имея такую структуру, я смогу действительно воспринять все гештальты, а не мечтать о них. Чтобы достичь про­светления, я должен дойти до следующей критичес­кой массы — в терминах нейронных аналогов.

  Я открываю глаза: два часа двадцать восемь ми­нут десять секунд с момента, когда я закрыл глаза для отдыха, хотя и не для сна. Я встаю с кровати.

  Запрашиваю на терминал курсы акций, гляжу на экран — и застываю.

  Экран кричит. Он мне говорит, что есть в мире еще один человек с усовершенствованным разумом.

  Пять моих инвестиций принесли убытки — не катастрофические, но достаточно большие, чтобы я их мог предусмотреть по языку жестов брокеров. Я читаю их список по алфавиту, и первые буквы назва­ний корпораций, у которых упали акции, таковы: Г, Е, К, О и Р. Переставить — получается ГРЕКО,

  Кто-то посылает мне весть.

  Где-то есть еще человек, подобный мне. Был, наверное, еще один коматозный пациент, получив­ший третью инъекцию гормона «К». Он стер себя из базы данных ФСИЛ раньше, чем я полез ее смотреть, и подставил фальшивую запись в файл своего врача, так что никто не заметил. Он тоже украл еще одну ампулу гормона, дав ФСИЛ лиш­нюю причину закрыть свои файлы, и, неведомый властям, достиг моего уровня.

  Он, наверное, опознал меня по системе инвес­тиций под моими вымышленными именами. Чтобы это сделать, он должен был уже иметь закритический уровень. Он мог вызвать внезапные и точные изменения, чтобы создать у меня эти убытки и при­влечь внимание.

  Я смотрю несколько служб данных, проверяя курс акций. Записи в моем списке верны, то есть мой партнер не стал просто менять значения в моей учетной записи. Он изменил положение с продажа­ми акций пяти не связанных между собой корпора­ций, чтобы послать слово. И это было сделано де­монстративно — я оценил искусство.

  Очевидно, его начали лечить раньше, чем меня, а тогда он ушел дальше моего, но насколько? Я запускаю экстраполяционный расчет его вероятно­го прогресса, и эту информацию восприму, когда расчет будет готов.

  Решающий вопрос: он враг или друг? Это просто добродушная демонстрация его силы или указание на намерение меня уничтожить? Потерянные суммы для меня умеренные: это показывает его заботу обо мне или о корпорациях, которыми ему пришлось манипу­лировать? Учитывая все безобидные способы, кото­рыми он мог бы привлечь мое внимание, я вынужден предположить некоторую враждебность.

  В этом случае я подвергаюсь риску — любому, от нового щипка и до смертельного нападения. В качестве предосторожности я немедленно уезжаю. Разумеется, если бы этот человек был явно вражде­бен, я уже был бы мертв. То, что он послал весть, значит, что он хочет поиграть. Мне надо поставить себя в равные с ним условия: скрыть свое местона­хождение, определить, кто он, а потом попытаться связаться с ним.

  Город я выбираю наудачу: Мемфис. Я отклю­чаю экран, одеваюсь, собираю сумку и беру весь аварийный запас наличности.

  В гостинице в Мемфисе я начинаю работать с терминалом дейтанет. Прежде всего я маршрутизи­рую свои действия через несколько фальшивых тер­миналов: для рутинного полицейского прослежива­ния мои запросы будут исходить с разных термина­лов по всему штату Юта. Военная разведка могла бы проследить их до терминала в Хьюстоне, про­следить же до Мемфиса было бы задачей даже для меня. Сигнальная программа в Хьюстоне даст мне знать, если кто-то проследит мой путь туда.

  Сколько следов к своей личности стер мой близ­нец? Не имея всех файлов ФСИЛ, я начну с файлов курьерских служб разных городов, ища доставку из ФСИЛ в больницы за время исследований гормона «К». Потом проверю все случаи мозговых травм за это время, и будет, с чего начать.

  Если даже какая-то подобная информация ос­талась, ценность ее невелика. Куда существеннее будет исследовать картину инвестиций — найти сле­ды усиленного разума. Но на это уйдет время.

  Его зовут Рейнольдс. Он из Феникса, и раннее его развитие шло параллельно с моим. Третью инъ­екцию он получил шесть месяцев и четыре дня тому назад, что дает ему фору в пятнадцать дней. Он не стирал никаких очевидных записей — ждет, чтобы я его нашел. По моей оценке, он пребывает в закритическом состоянии уже двенадцать дней, вдвое дольше меня.

  Теперь я знаю его систему инвестиций, но ра­зыскать Рейнольдса — задача для Геркулеса. Я просматриваю журналы использования терминалов дейтанет в поисках учетных записей, куда он проникал. У меня на терминале высвечиваются двенад­цать строк. Я пользуюсь клавиатурами для одной руки и ларингофоном и потому могу работать сразу над тремя запросами. В основном мое тело непод­вижно; во избежание усталости я регулирую крово­ток до должного уровня, включаю регулярное со­кращение и расслабление мышц и удаление молоч­ной кислоты. Воспринимая все видимые данные, изучая мелодию по нотам, я ищу центр дрожания паутины.

  Проходят часы. Мы оба сканируем гигабайты данных, кружа друг возле друга.

  Он в Филадельфии. И ждет моего приезда.

  На заляпанном грязью такси я еду к Рейнольдсу. Судя по тому, к каким базам данных он обра­щался, Рейнольдс интересовался использованием генной модификации микроорганизмов для пере­работки токсических отходов, инерциальными ло­вушками для термоядерной реакции и подсозна­тельным рассеиванием информации в обществе и различных структурах. Он собирается спасти мир, защитить его от него самого. И потому его мнение обо мне неблагоприятно.

  Я не проявил интереса к внешнему миру, не проводил никаких исследований для помощи нормалам. Никто из нас не сможет переубедить друго­го. Для меня мир не имеет значения по сравнению с моими целями, а он не может допустить, чтобы усиленный разум работал чисто ради собственного интереса. Мои планы по созданию связей «разум — компьютер» отзовутся в мире гигантским эхом, вы­звав реакцию правительств или народов, которая помешает его планам. Как гласит пословица, если я не решение, значит, я проблема.

  Если бы мы были членами общества людей с усиленным разумом, природа человеческого взаи­модействия имела бы иной порядок. Но в суще­ствующем обществе мы неизбежно станем тяжелы­ми танками, которые последствиями действий нор-малов могут пренебречь. Будь мы даже в двенадца­ти тысячах миль друг от друга, мы не могли бы друг друга не замечать. Необходимо решение.

  Мы оба обошлись без нескольких раундов игры. Есть тысяча способов, которыми мы могли бы по­пытаться убить друг друга, — от нанесения нейротоксина на дверную ручку до организации точеч­ного удара с военного спутника. Мы оба могли бы обшаривать физическое пространство и дейтанет в поисках мириадов возможностей и ставить ловуш­ки на пути поиска друг друга. Но ни один из нас ничего такого не сделал, не чувствовал необходи­мости к этому прибегать. Простая бесконечная ре­грессия пересмотра и обдумывания отвергла подоб­ные способы. Решающими станут те приготовле­ния, которые мы не можем предсказать.

  Такси останавливается, я расплачиваюсь и иду в дом. Электрический замок отпирается передо мной сам. Я снимаю пальто и поднимаюсь на четыре пролета.

  Дверь в квартиру Рейнольдса уже открыта. Я вхожу в гостиную и слышу гиперускоренную поли­фонию из цифрового синтезатора. Очевидно, при­бор сделан Рейнольдсом: звуки модулированы не­слышимо для обычных ушей, и даже я не могу найти в них систему. Выть может, эксперимент с музыкой высокой информационной плотности.

  В комнате большое вращающееся кресло, спин­кой ко мне. Рейнольдса не видно, а телесные эма­нации он снизил до коматозного уровня. Я неявно открываю свое присутствие и то, что я его узнал.

  lt;Рейнольдс.gt;

  Ответ:

  lt;Греко.gt;

  Медленно и плавно поворачивается кресло. Он улыбается и глушит стоящий .рядом синтезатор. Удовлетворение.

  lt;Рад познакомиться.gt;

  Мы для общения используем фрагменты языка тела нормалов — сокращенная версия естественно­го языка. Каждая фраза занимает десятые доли се­кунды. Я выражаю сожаление:

  lt;Очень жаль, что мы должны встречаться как враги.gt;

  Грустное согласие, потом гипотеза:

  «Совершенно верно. Представь, как могли бы мы переменить мир, действуя в согласии. Два уси­ленных разума— такая упущенная возможность. gt;

  Это правда. Совместные действия дали бы куда больше, чем мы можем достичь каждый в отдельно­сти. Любое взаимодействие было бы невероятно плодотворным — какая радость была бы просто вести дискуссию с кем-то, чья быстрота не уступает моей, кто может предложить идею, для меня но­вую, кто может услышать те же мелодии, что и я. И он желает того-же. Нам обоим больно думать, что один из нас не выйдет из этой комнаты живым.

  Предложение:

  lt;Что, если нам поделиться друг с другом тем, что мы узнали за эти полгода?gt;

  Он знает, что я отвечу.

  Мы будем говорить вслух, поскольку язык тела лишен технического словаря. Рейнольдс быстро и спокойно произносит пять слов. Они куда более нагружены смыслом, чем любая строфа стихов: в каждом слове есть логическая зацепка, за которую я могу схватиться, предварительно постигнув пол­ный смысл слова предыдущего. В целом эти слова составляют революционное прозрение в социоло­гии. Рейнольдс языком тела сообщает, что это было среди первого, что он постиг. Я пришел к тому же осознанию, но сформулировал его по-другому. Я немедленно возражаю семью словами, где в четы­рех собраны различия между моим прозрением и его, а три следующих описывают неочевидные ре­зультаты этих различий. Он отвечает.

  Мы продолжаем. Мы как два барда, и каждый побуждает другого добавить следующий куплет, а вместе они составляют эпическую поэму знания. За несколько мгновений мы набираем скорость, пере­хватывая слова друг друга, но слыша каждый отте­нок, и воспринимаем, сопоставляем, отвечаем не­прерывно, одновременно, едино.

  Идут минуты. Я многое узнал от него, он от меня. Это восторг — так окунуться в идеи, след­ствия из которых мне придется обдумывать много дней. Но мы собираем и стратегическую информа­цию: я оцениваю объем его невысказанных знаний, сравниваю со своим и моделирую его процесс оцен­ки меня. Никуда не девается сознание, чем должно все это кончиться: наш обмен лишь еще сильнее проясняет идеологические различия.

  Рейнольдс не видел той красоты, что видел я, он стоял перед прекрасными озарениями, будучи к ним безразличен. Единственный гештальт, который его вдохновляет, — это тот, который игнорирую я: планетарное сообщество, биосфера. Я влюблен.в красоту, он — в человечество. Каждый из нас чув­ствует, что другой отвергает великие возможности.

  У него есть неупомянутый план создать гло­бальную сеть влияния, создать процветание в мире. Ради этого он будет использовать людей, из кото­рых одним даст просто повышенный интеллект, другим — метасамосознание, и немногие из послед­них будут представлять для него угрозу.

  lt;3ачем идти на такой риск ради нормалов?gt;

  lt;Твое безразличие по отношению к ним было бы оправдано, если бы ты был просветленным и твой мир не пересекался бы с их миром. Но раз ты и я все еще можем воспринимать их дела, мы не можем быть к ним равнодушными. gt;

  Я в состоянии точно измерить дистанцию меж­ду нашими моральными позициями, увидеть на­пряжение между несовместимыми линиями. Им движет не просто сочувствие или альтруизм, но что-то, включающее оба эти чувства. Я же сосредо­точен лишь на понимании возвышенного.

  lt;А красота, видимая из просветления? Разве она тебя не привлекает? gt;

  lt;Ты знаешь, какая структура нужна для поддер­жания просветленного сознания. У меня нет при­чин ждать все время, которое понадобится для со­здания соответствующей промышленности. gt;

  Он считает интеллект средством, а я — целью в себе. Более высокий интеллект будет ему мало по­лезен. На его нынешнем уровне он может найти наилучшее решение в области человеческого опыта и далеко вне его. Все, что ему нужно, — достаточ­ное время, чтобы это решение воплотить.

  В дальнейшей дискуссии нет смысла. По взаим­ному молчаливому согласию мы начинаем.

  Бессмысленно говорить об элементе внезапности, когда мы начинаем атаку: наше сознание не может стать более бдительным от предупреждения. Это не великодушная вежливость, когда мы соглашаемся о начале битвы: это признание неизбежного.

  В моделях друг друга, которые построили мы по опыту взаимодействия, есть пробелы, лакуны: внут­реннее психологическое развитие каждого и сде­ланные нами открытия. От этих мест не излучался отзвук, не тянулись нити к мировой паутине — до этого мгновения.

  Я начинаю.

  И сосредоточенно создаю в нем два контура уси­ления. Один очень прост: он повышает кровяное дав­ление резко и невероятно высоко. Если его не трогать секунду, давление вырастет до уровня инсульта — где-то 400 на 300 — и капилляры мозга взорвутся.

  Рейнольдс реагирует мгновенно. Хотя по наше­му разговору ясно было, что он никогда ни в ком не пытался наводить контуры биоусиления, он сразу понимает, что происходит. И тут же снижает часто­ту сердцебиения и расширяет все сосуды тела.

  Но истинный мой удар — это другой, куда более тонкий контур усиления. Это оружие, которое я стал разрабатывать, как только начал искать Рейнольдса. Этот контур заставляет нейроны выделять огромные количества антагонистов нейромедиаторов, не давая импульсу проходить через синапсы, останавливая мозговую деятельность. И этот кон­тур я излучаю куда интенсивнее первого.

  В процессе парирования мнимой атаки Рейнольдс испытывает некоторое ослабление сосредоточенности, скрытое эффектом повышенного дав­ления. Мгновение спустя его тело начинает само усиливать этот эффект. Рейнольдс ошеломлен тем, как размываются его мысли. Он ищет механизм и вскоре его находит, но долго удержать не сможет.

  Как только функции его мозга снизятся до уров­ня нормала, я без труда смогу манипулировать его сознанием. Гипноз заставит его отрыгнуть почти всю информацию, которой владеет его усиленный разум.

  Я проверяю его язык тела, ища признаки сни­жения интеллекта. Регрессия несомненна.

  И вдруг она останавливается.

  Рейнольдс в равновесии. Я потрясен — он су­мел сломать контур усиления. Он отбил самую изощренную атаку, какую я смог придумать.

  Следующим шагом он ликвидирует нанесенные повреждения. Даже начав при сниженных способ­ностях, он исправляет баланс нейромедиаторов. И за несколько секунд восстанавливается полностью.

  Я ведь тоже был для него прозрачен. В нашем разговоре он понял, что я изучал контуры усиле­ния, и разработал превентивные меры так, что я и не заметил. Потом он изучил конкретику моей ата­ки по мере ее развития и понял, как обратить эти эффекты. Я поражен его проницательностью, его быстротой, его скрытностью.

  Он признает мое искусство.

  lt;Очень интересная техника, и подходящая, учи­тывая твой эгоцентризм. Я даже не увидел, когда...gt;

  Внезапно он выдает иной соматический символ, который я узнаю. Он воспользовался этим символом, когда три дня назад прошел за мной в бакалейной лавке. В проходе было много народу: рядом со мной находились старуха, пыхтящая в респираторе, подро­сток, перебравший кислоты, одетый в рубашку на жидких кристаллах с психоделическими узорами. Рейнольдс скользнул мимо, сосредоточив разум на стой­ке с порножурналами. Это наблюдение не сообщило ему ничего о моих контурах усиления, но дало более детальную картину моего разума.

  Такую возможность я предвидел и реформирую свою психику, включая в нее случайные элементы ради непредсказуемости. Уравнения моего разума сейчас имеют мало сходства с обычным моим со­знанием, и это подрывает любые предположения, которые мог сделать Рейнольдс, а все его приемы, рассчитанные на конкретную душу, оказываются неэффективными.

  И я выделяю эквивалент улыбки.

  Рейнольдс улыбается в ответ.

  lt;Ты когда-нибудь думал о...gt; — и вдруг он из­лучает лишь молчание. Он собирается что-то ска­зать, но я не могу предвидеть что. И это произно­сится как шепотом: lt;...командах саморазрушения, Греко?gt;

  При этом его высказывании лакуна в моей ре­конструкции его сути заполняется и переполняет­ся, и следствия окрашивают все, что я знаю о нем. Он имеет в виду Слово: фразу, которая, будучи произнесена, разрушает разум того, кто слушал. Рейнольдс утверждает, что этот миф — правда, что у каждого разума есть такой встроенный спусковой механизм — есть фраза, которая может сделать че­ловека сумасшедшим, идиотом, кататоником. И он говорит, что знает такое слово для меня.

  Я тут же отключаю все органы чувств, направляя входную информацию от них в изолированный буфер кратковременной памяти. Потом создаю имитатор собственного сознания, чтобы воспринимать этот по­ток и впитывать его с уменьшенной скоростью. Я, как метапрограммист, уравнения имитации стану от­слеживать косвенно, Только когда будет подтвержде­но, что сенсорная информация безопасна, я ее полу­чу. Если имитатор будет разрушен, мое сознание ока­жется изолировано от него, и я прослежу шаг за шагом, что привело к краху системы, и пойму, как мне перепрограммировать свою психику.

  Все приготовления я успел сделать, когда Рейнольдс закончил произносить мое имя: следующая его фраза могла быть командой уничтожения. Я теперь воспринимаю входную информацию от ор­ганов чувств с задержкой на сто двадцать миллисе­кунд. Я пересматриваю свой анализ человеческого разума в поисках доказательств его предположения.

  А тем временем отвечаю легко и небрежно:

  lt;Давай свой коронный выстрел.gt;

  lt;Не бойся, он у меня не на кончике языка.gt;

  Мой поиск что-то дает. Я ругаюсь про себя: есть очень хитро скрытый черный ход в конструк­ции психики, который я не заметил, потому что не искал. Мое оружие било рождено интроспекцией, а он придумал такое, которое мог создать только ма­нипулятор.

  Рейнольдс знает, что я построил оборону. Не рассчитана ли его спусковая команда на ее обход? Я продолжаю изучать природу действия спусковой команды.

  lt;Чего ты ждешь?gt;

  Он уверен, что это дополнительное время не даст мне возможности построить эффективную оборону.

  lt;Угадай.gt;

  Какое самодовольство! Неужели он действитель­но так легко может со мной играть?

  Я прихожу к теоретическому описанию действия спусковой команды на нормала. Есть общая коман­да, которая может сделать из любого докритического разума tabula rasa, но для усиленного разума требуется настройка, размеры которой трудно оп­ределить. Стирание имеет выраженные симптомы, о которых может предупредить меня имитатор, но это симптомы процесса, вычисляемого мной. По определению команда разрушения есть то конкрет­ное уравнение, которое превосходит мою способ­ность к воображению. И не сколлапсирует ли мой метапрограммист, диагностируя состояние имита­тора?

  lt;Ты использовал эту команду разрушения на нормалах?gt;

  Я начинаю подсчитывать, что нужно для выра­ботки команды уничтожения на заказ.

  «Однажды поэкспериментировал с одним нар­которговцем. Потом скрыл следы ударом в висок. gt;

  Становится очевидным, что создание такой команды — колоссальная задача. Для нее требует­ся тончайшее знание моего разума. Я экстраполи­рую, что он может обо мне знать. Кажется, этого недостаточно, учитывая мое перепрограммирова­ние, но у него может быть техника наблюдения, мне неизвестная. Я остро осознаю, какую фору он получил, изучая внешний мир.

  lt;Тебе придется делать это много раз.gt;

  Его сожаление очевидно. Его план не может быть реализован без еще многих смертей: нормаль­ных людей — по стратегической необходимости, и усиленных его помощников, которые поддадутся соблазну возвышения. Отдав эту команду, Рейнольдс, быть может, перепрограммирует их — и меня — как узких специалистов, сосредоточенных в своей области, с ограниченным метапрограммированием. Такие смерти — необходимые затраты в его плане.

  lt;Я не утверждаю, что я святой. gt;

  Всего лишь спаситель.

  Нормалы могли бы назвать его тираном, оши­бочно принимая за одного из своих, и они бы не поверили собственному суждению. Они бы не мог­ли постичь, что Рейнольдс равен своей задаче. Его решение оптимально в их делах, а их понятия жад­ности и честолюбия к усиленному разуму не при­менимы.

  Актерским жестом он поднимает руку, вытянув указательный палец, будто чтобы подчеркнуть свое высказывание. У меня недостаточно информации, чтобы создать его команду уничтожения, так что я могу только защищаться. Если я выживу после этой атаки, я, быть может, получу время атаковать сам.

  Он с поднятым пальцем произносит:

— Понимай.

  Сначала я не понимаю. А потом, к ужасу свое­му, — понимаю.

  Он не создал команду для произнесения, это со­всем не сенсорный спусковой механизм. Это выклю­чатель в памяти: команда запускает цепь восприятий, индивидуально безвредных, которые он вложил в мой мозг как адские машины. Ментальные структуры, воз­никшие в результате этих записей в память, теперь разрешаются орнаментом, формируя гештальт, который определяет растворение меня. Я сам проинтуичил Слово.

  Тут же разум мой запускается как никогда быс­тро. Против моей воли летальное осознание навя­зывает себя мне. Я пытаюсь затормозить ассоциа­ции, но эти воспоминания не подавить. Процесс идет неумолимо, как следствие моего сознания, и я, как человек, падающий с высоты, могу только наблюдать.

  Идут миллисекунды. Моя смерть происходит у меня на глазах.

  Образ бакалейной лавки, проходящего мимо Рейнольдса.

  Психоделическая рубаха на мальчишке. Рейнольдс запрограммированными образами внедрил в меня внушение, чтобы моя «случайным образом» перепрограммированная психика осталась воспри­имчивой. Еще тогда.

  Времени нет. Единственное, что я могу, — перепрограммировать себя случайно сейчас, в бе­шеном темпе. Акт отчаяния, может быть, ведущий к увечью.

  Странные модулированные звуки, которые я ус­лышал, войдя к Рейнольдсу.

  Я воспринял роковые наития раньше, чем по­ставил какую-либо оборону.

  Я разрываю свою психику на части, но заклю­чения становятся яснее, разрешение острее.

  Я сам, строящий имитатор.

  Создание этой оборонительной структуры при­дало мне восприимчивость, нужную для распозна­ния этого гештальта.

  Я уступаю его превосходящей изобретательнос­ти. Она очень пригодится ему в его предприятии.

  Прагматизм служит спасителям куда лучше эсте­тизма.

  Интересно, что он будет делать после того, как спасет мир?

  Я воспринимаю Слово и средства, которыми оно действует, и потому я растворяюсь.

Это самый старый рассказ в этой книге, и он мог бы вообще никогда не появиться в печати, если бы не Спайдер Робинсон, один из моих инструкто­ров в «Кларионе». Рассказ набрал целую пачку от­казов, когда я рассылал его впервые, но Спайдер меня подвигнул послать его снова, когда у меня в резюме уже значился «Кларион». Я кое-что переде­лал и отослал его, и на этот раз реакция была куда благожелательнее.

    Зародышем истории послужило небрежное за­мечание, сделанное моим соседом по комнате в колледже: он тогда читал «Тошноту» Сартра, где главный герой во всем, что видит вокруг, находит только бессмыслицу. И мой сосед поинтересовался: каково это было бы — во всем находить смысл и порядок? Меня это навело на мысль о повышенном восприятии, что предполагало сверхинтеллект. Я стал думать о том, в какой момент количественные изменения — улучшенная память, более быстрое распознавание образа — дают качественную разни­цу, совершенно новую форму познания.

    И еще я думал о возможности понять, как на самом деле работает наш разум. Некоторые люди уверены, что нам наш разум понять невозможно — они приводят аналогии вроде «никто не может уви­деть собственное лицо своими глазами». Меня эти аналогии никогда не убеждали. Может оказаться, что мы действительно не можем понять собствен­ный разум (при определенных значениях слов «по­нять» и «разум»), но, чтобы я с этим согласился, понадобятся аргументы куда более убедительные.