"Неудачник" - читать интересную книгу автора (Томпсон Джим)

Глава 19

Осенью 1938 года мне нанесли визит два джентльмена из профсоюза, знакомые мне по Оклахоме. Они были из первых поселенцев штата и довольно состоятельные люди. С собой они привезли очень теплые рекомендательные письма от нескольких членов конгресса Оклахомы. Они хотели, чтобы наш писательский коллектив создал историю рабочего движения штата.

Джентльмены мне очень понравились, и в целом я сочувственно отнесся к их идее. И все же по многим причинам я не хотел бы за это приниматься. Я изложил эти причины своим визитерам, и они ушли, по-дружески со мной попрощавшись, но дав мне понять, что вопрос будет решен через мою голову. Я сразу же направил в Вашингтон длинное письмо.

Я написал, что, конечно, политики могут оказывать на нас давление и принуждать написать эту книгу, но мы должны и будем сопротивляться. Рабочее движение очень чувствительно относится к упоминанию о своих ошибках. Поэтому книга, которая всего лишь точно и полно отразит историю движения, будет встречена недоброжелательно. Кроме того, в движении имеются внутренние разногласия — в частности, идет долговременный спор по поводу разделения полномочий. Мы не сможем проигнорировать их в предлагаемой работе, но малейшего упоминания будет достаточно, чтобы задеть самолюбие какой-либо внутренней организации. Еще до выхода книги недовольных будет множество, тогда как вряд ли найдется хоть один, удовлетворенный бесстрастным изложением фактов.

Не думаю, писал я, что рабочее движение настолько уверено в себе, чтобы спокойно принять честно изложенную фактическую историю. И даже если бы оно было на это способно, имеется еще одна очень веская причина отказаться от этого заказа. Расходы федерального правительства на программу помощи безработным производятся для пользы всего народа, а не для какой-то его части. Если мы напишем историю рабочего движения, то тем самым дадим повод для подобных требований со стороны других групп населения. Нас могут попросить написать историю торговой палаты штата или какой-либо иной группы, и у нас не будет законных оснований для отказа.

На свое письмо я не получил ответа; мне даже не дали знать, дошло ли оно по назначению. Просто через две недели из Вашингтона поступил приказ — приступить к написанию истории рабочего движения.

Я подчинился.

И тут же возникли все те проблемы, которые я предвидел, и много других. Мне ни разу не удалось собрать вместе различных лидеров движения без того, чтобы между ними не возникли ссоры и склоки. Любое неблагоприятное упоминание о профсоюзе неизменно называлось «бессовестной ложью», и «тип, который там сидит» (то есть лидер другого профсоюза) должен был это признать. Что же касается личностей, то меня, например, обвиняли во всех смертных грехах, начиная от невежественности и глупости до непростительного предубеждения, поскольку я якобы принимаю взятки от Ассоциации национальных производителей.

Мне посчастливилось пользоваться доверием Пата Мэрфи и Джима Хьюджеса, соответственно уполномоченного штата по рабочему движению и его заместителя. Их помощь в улаживании проблем была поистине неоценимой. Однако, как ни странно, самую большую поддержку я получил от человека, который упорно не желал появляться на заседаниях издательского комитета и угрожал вышвырнуть меня из своего офиса, если я сам посмею к нему явиться.

Все-таки я к нему зашел. Вышвырнуть он меня не вышвырнул, но я наслушался таких ругательств и проклятий, что у меня уши завяли. Он «обо всем наслышан» — о том, как клевещут на его профсоюз; его знакомые из издательского комитета рассказали ему об этом. Так вот, если я пропущу в печать хоть одно подобное слово, он устроит в конгрессе серьезные неприятности. И если я думаю, что это ему не под силу, значит, я еще больший глупец, чем кажусь.

Я спросил, почему он думает, что я намерен оскорбить его союз. Он проворчал, что не знает, но ему отлично известно о моих намерениях. Положив перед ним рукопись, я попросил его ознакомиться с главой, посвященной другому профсоюзу.

То, что было там написано, не льстило данному профсоюзу, и, читая, он начал одобрительно кивать. Я правильно прижал этих негодяев, подытожил он. Кто-то должен сказать им всю правду, и сейчас как раз время для этого. Я показал ему некоторые другие разделы — также не очень лестные и касающиеся других профсоюзов. Он читал их, сияя довольной улыбкой.

— Хотя можно было бы выразиться и посильнее, — кровожадно заметил он. — Я могу порассказать вам таких вещей об этих подлецах, что у вас волосы дыбом на голове встанут!

— А мне кажется, что нам придется несколько смягчить тон, — сказал я. — Они будут возмущены.

— Естественно, — заявил он. — Правда всегда задевает.

Он благосклонно кивнул мне, залился краской смущения и делано закашлялся.

— Конечно, — сказал он, — не стоит быть слишком жестокими по отношению к людям. Наш профсоюз — почти самый крупный в штате, и его численность может возрасти в несколько раз, если бы мы... кх!.. не вели себя... гм... немного нескромно, но...

Я смотрел на него и не знал, смеяться мне или устроить ему головомойку. И я резко встал и забрал свою рукопись.

— Верните ее, — сказал я. — Я думал, с вами, таким влиятельным и умным человеком, я смогу разумно разговаривать, но вы оказались еще хуже других.

— Но постойте! Я только сказал...

— Те, во всяком случае, не требовали, чтобы их восхваляли. А вы хотите именно этого. Вы с радостью опозорили бы своих оппонентов, а когда дело доходит до того, чтобы слегка затронуть ваш профсоюз, вы поднимаете крик. Все, видите ли, вас притесняют, и вы намерены жаловаться в конгресс и...

— Садитесь, — твердо сказал он. — Возможно, я ошибался или вы неправильно меня поняли. Начнем все сначала.

Я сел, и мы вместе просмотрели всю рукопись. Безусловно, некоторые отзывы о его профсоюзе нисколько ему не понравились, но он был вынужден признать правоту оценок — чтобы показать мне и лидерам других организаций, как поступает великий человек. И, ссылаясь на его пример, мне удалось и остальных призвать к порядку.

Не хочу сказать, что мы, то есть писательский проект, внесли в рукопись все, что было необходимо. Но это происходило отчасти из-за недостатка финансирования, отчасти из-за отношения членов профсоюзов. Мы делали книгу настолько всесторонней и всеобъемлющей, насколько нам хватало денег.

Здесь стоит упомянуть, что правительство, по существу, не создало никакого фонда для издания — только выделило немного денег на фактическое изготовление рукописи. Поэтому с самого начала я организовал из членов профсоюзов аппарат по сбору и использованию средств. Увы, он не функционировал, так как между его членами было слишком много конфликтов, слишком большое недоверие друг к другу мешало делу. В конце концов, точнее, задолго до завершения издания я сам стал и бухгалтером, и собирателем денег.

Поздней осенью 1939 года у нас набралось достаточно средств, чтобы опубликовать скромных размеров книгу, рукопись тоже была закончена. Вашингтон ее одобрил. Через несколько дней, когда уже был подписан договор о ее печатании, меня вызвали в управление штата различными деловыми проектами. Там мне приказали попросту книгу уничтожить.

Я изумленно поинтересовался, по каким причинам. Если в книге есть какие-либо моменты, против которых управление обоснованно возражает, я готов убрать их. Уже столько было вырезано, что еще некоторые усекновения не создадут проблем. Мне заявили, что «у них не было времени» прочитать рукопись (хотя каждому заранее были разосланы машинописные экземпляры) и вопрос не в этом. Просто книга не ко времени.

Я заявил, что она будет опубликована.

Едва я возвратился в свой офис, как последовал звонок из Вашингтона. Они только что разговаривали с чиновниками штата. И согласны с ними, что книгу выпускать нельзя.

Я был так взбешен, что едва не потерял дар речи.

— Вы силком заставили меня заниматься этим проектом, — сказал я. — Я не хотел приниматься за него и объяснил вам почему — но вы велели мне немедленно приступить к исполнению. Мы уже потратили деньги правительства на подбор материала и написание текста. Собрали средства профсоюзов, заключили контракт с типографией и даже отдали книгу в печать. И вдруг безо всякого объяснения вы требуете, чтобы я все это выбросил в корзину! Я не мог бы этого сделать, даже если бы хотел, а я этого не желаю.

Я швырнул трубку, вызвал секретаря и написал четвертое, и самое решительное, прошение об отставке.

Я понимал, что скрывалось под этим ультиматумом, — грязные политические игры. Надвигались выборы в конгресс. Администрация решила сделать резкий поворот вправо, а это означало — не совершать никаких действий, которые хотя бы косвенно могли задеть консерваторов. Уже не требовалось делать что-либо для профсоюзов или проявлять по отношению к ним какие-либо знаки внимания. Рабочее движение можно было унижать, и это шло на руку администрации. С другой стороны, следовало задабривать и ублажать консерваторов. Их голосами также нельзя было пренебрегать.

На мое «неподчинение» Вашингтон отреагировал тем, что направил ко мне своего представителя. Мы встретились в отеле у него в номере. Весьма чопорный, старомодно одетый джентльмен, он был настроен очень примиренчески. Вашингтон не хочет увольнять меня, сказал он. Они думают, как и он сам, что нужно постараться достичь какого-либо компромисса, который удовлетворил бы обе стороны.

Я сказал, что был бы счастлив его достичь, а тем временем приостанавливаю свое прошение об отставке.

Короче, в процессе беседы мы почти подружились. Он достал бутылку, и после нескольких глотков его чопорности как не бывало. Я отличный парень, заявил он, приятное разнообразие после тех надменных типов, которые его обычно окружают. Мы посвятили много времени делам, так не стоит ли нам немного развлечься?

В нашем городе, где не было ночных клубов и официально разрешенных театров, выбор развлечений был не очень широк. Но оказалось, его как раз интересуют «те самые, старые и добрые» способы увеселения. Мы обсудили этот вопрос за выпивкой, после чего отправились в парк развлечений.

Мы переходили от одного аттракциона к другому, и джентльмен становился все оживленнее. Наконец мы оказались в галерее, и тут ему попался на глаза аттракцион с мешком, в который нужно было попасть кулаком.

— Я вас вызываю! — задорно заявил он. — Вы первым попробуйте попасть, а потом я. Бьюсь об заклад, что я ударю в него сильнее, чем вы.

Я бросил в щель пенни, потянул мешок вниз на цепи и ударил по нему. Он взглянул на циферблат, который регистрировал попадание, и знаком указал мне встать в сторону.

Джентльмен поднял руку, скорее в манере футболиста, чем боксера. Сквозь зубы пригласив меня «посмотреть на хороший удар», он, ухнув, врезал по мешку. Тот взвился, ударился о циферблат и, вращаясь на цепи, полетел назад. Поскольку мой приятель не сообразил отклониться в сторону от траектории его полета, мешок увесисто шлепнул ему прямо по лицу.

На этом наши вечерние развлечения закончились. Храня ледяное, обвиняющее молчание, он позволил мне отвезти его в отель. У него уже наливались синяки под глазами. Я, который видел его в момент позора, был обречен получить синяк в переносном смысле. Во всяком случае, у меня закралось сильное подозрение, что он нанесет мне удар, как только вернется в Вашингтон.

Кажется, всю мою жизнь все оборачивалось против меня. Я работал на износ, стараясь поддерживать с людьми самые корректные взаимоотношения. Затем прихотливая Судьба прилагала свою руку, и в картину вмешивалось что-либо совершенно нелепое и абсолютно не относящееся к делу. И все мои усилия и правота шли насмарку.

Мои подозрения оправдались.

Джентльмен вернулся в Вашингтон.

И Вашингтон «с сожалением» принял мою отставку.

Я отказался покинуть свою должность. Мне срезали финансирование. Я продолжал работать, не получая зарплаты, как и весь мой штат, пока история рабочего движения не вышла из типографии.

Призвав на помощь кое-какие связи, я помог своим служащим найти другую работу. А затем самым серьезным образом приступил к устройству своей судьбы.

Через несколько недель при посредстве Университета журналистики Северной Каролины я получил грант на научную работу из фонда Рокфеллера сроком на один год.