"№10 2005" - читать интересную книгу автора (Журнал "Если")

«КРУГЛЫЙ СТОЛ» ПЕРЕМЕНА МЕСТ

Как мы уже сообщали, 23 мая в рамках Московского форума фантастики, ежегодно проводимого журналом «Если», состоялся традиционный «Круглый стол», в работе которого приняло участие более 30 писателей, журналистов и критиков. Тема «Круглого стола» была весьма актуальной: «Трэш в современной отечественной фантастике». После предварившего мероприятие доклада Дмитрия Володихина завязалась нешуточная дискуссия, с фрагментами которой мы сегодня знакомим наших читателей.

Дмитрий Володихин: Слово «trash» в английском языке имеет значение «хлам», «мусор», «макулатура», «литературная работа низкого качества», «вздор», «нестоящая вещь», «беднота». Любопытно, что сходно звучит слово «thrash» — «бить», «пороть» или «победить кого-то в драке». В мировую культуру слово «trash» вошло много лет назад со значением «барахло», притом барахло в большинстве случаев агрессивное. В русский язык оно перенесено с оттенком задворков. Русифицированное слово «трэш» притягивает к себе значения «грязь», «отбросы», «мордобой», «маргиналы», «хулиганье», «шпана», «зубы по полу», «мозги настежь». Иными словами, ближе к смыслу слова «thrash», а не «trash».

В нашем языке и в нашей культуре конкурируют два разных трэша. Это, во-первых, импортированный опосредованно вариант — через музыку и кино. На Западе существуют многочисленные разновидности трэша в рамках тяжелого рока и «черного» (мрачного) кинематографа. Группы «Металлика» (ранние произведения), «Се-пультура» — классический трэш, а вот «Ноу Даут» с солисткой Гвен Стефани — уже поп-трэш, смягченная версия. По основному смысловому ряду субстилей ясно, что играют группы, практикующие трэш: дэт-трэш, блэк-трэш, торчер-трэш (от английских слов последовательно «death» — «смерть», «Ыаск» — «черное», связанное с сатанинством, и «torture» — «пытка»). В кино есть интеллектуальный трэш — например, «Бойцовский клуб», поставленный по тексту Чака Паланика, а есть более традиционная чернуха: трэш-хоррор «Дом 1000 трупов», трэш-комедии «Очень страшное кино», трэш-вестерн «13-й квартал». Есть довольно значительный пласт трэша и в литературе — главным образом, мэйнстримовской.

В российской музыке и российском кино традиции импортного «культурного трэша» весьма прочны. В России он вызвал массу подражаний. Это, например, фильм «Гвозди» и независимый проект короткометражного кино «Высокий трэш». В последнем случае проект предъявляется как явление «протестной культуры», отрицающей ценности современного общества. В отечественной музыке распространены группы с убийственными названиями: «независимая глэм-трэш-ностальжи-панк группа «Ландыши», «арт-трэш-блэк-проект» Нэла Донскова «Восход черной луны», да и простых трэш-квартеров немало. Иными словами, в этой сфере присутствует и сложившаяся эстетика, и сложившаяся классификация субстилей, и даже сложившаяся иерархия профи.

В литературе России трэш еще не получил твердых позиций, но уже «прописан». Это книги Елены Трегубовой о диггерах (как самый яркий пример) и тексты ряда авторов основного потока, которые также с некоторой осторожностью классифицируются в качестве трэша («Осень» и «Последний сон разума» Дмитрия Липскерова). Тот, кто занимается трэшем профессионально, называется «трэшером».

Однако преобладает вторая версия трэша, основанная на ошибочной, но крепко прижившейся «мордобойно-задворочной» интерпретации. У нас трэшем называют книги, сработанные в нарочито брутальном стиле. Имеется в виду особый язык, насыщенный нецензурной лексикой и словечками «на грани», а также антураж в духе «кровь-дерьмо-мордобой» (далее КДМ). Наркоманы подрались с педерастами, заблевали туалет в кабаке, затем пришли менты и набили морды всем участникам потасовки, потом пришли вампиры и выпустили кишки ментам, но далеко не ушли — их самих покончали бесобои с во-от такими пушками, удобрив кафельный пол мужского сортира мозгами, соплями, кровиш-ш-шей и поносом тех, кто успел испугаться. Это — классический «русский трэш». И это не эстетика и не стиль, а устойчивая традиция. И не столько издатель требует дать ему КДМ, сколько автор по доброй воле орошает им текст. Издатель просит «баталовку» (Головачёв, Орлов, Злотников), а КДМ какую-то часть аудитории, может быть, и привлечет, но гораздо большую отпугнет. Дело здесь не в коммерции, а в состоянии души. В России «трэш-контент» не очень-то приспособлен к роли материала для интеллектуальной игры. У нас он — сплошной реализм. Он прочно вошел в быт, и каждый из русских писателей рубежа XX — XXI вв. хотя бы раз в жизни оказывался в гуще такого трэша, что хоть святых выноси. Наша реальность трэширована, наши мозги и наши души, к сожалению, заражены трэш-вирусом. И те, кто пишет «русский трэш», никакие не трэшеры, а трэшевики, дерьмописцы, хотя это отнюдь не отменяет ни их таланта, ни их — в ряде случаев — достаточно честной по отношению к действительности позиции. Что происходит с ними? — естественное извержение внутренней темноты. Примеры? Пожалуйста: суицид в повести Елены Хаецкой «Семеро праведных в раю у Хозяина», тупая бессердечная уголовщина в цикле «Дым отечества» Андрея Столярова, густые пьянки в романе Виктора Бурцева «Пленных не брать!» или, скажем, мотивы неопрятной брутальности в повести «Парикмахерские ребята» и романе «Дожди на Ямайке» Владимира Покровского. А бесобойнические сцены в романе Олега Дивова «Ночной смотрящий» — истинный «русский трэш». Да и моя повесть «Омерзение» пронизана этой традицией…

Есть ли у нас в фантастике образцы высокого, иными словами, интеллектуального трэша? Есть. Это, во-первых, книга Александры Сашневой «Наркоза не будет», о которой в журнале «Большой Город» писали как о «прозе задворков», и, во-вторых, повесть Василия Мидянина «Коричневое». В обоих случаях трэш-контент становится материалом для философических обобщений.

«Правильный» трэш представляет собой разновидность протеста левых интеллектуалов в сфере культуры. Своего рода перекисшая и забродившая вудстоковщина. Крестный отец трэша — 68-й год. Поэтому мне лично все эти игры не близки и, даст Бог, никогда не станут близки. А уж тем более какой-нибудь поп-трэш, который сложился из осознания коммерческими структурами факта, что из образа любой революционности, даже столь агрессивной и невнятной, можно выжать приличную денежку. Наш русский «правильный» трэш проявился во всей красе в облике террористов-народовольцев, левых эсеров, анархистов, какой-нибудь чудовищной Марии Спиридоновой, какого-нибудь жуткого Каляева, батьки Махно и р-р-ре-волюционной матросни… Вот и хватит. Могила ему будет лучшим местом. Жаль, не все осознают, что наши бомбисты вековой давности и наши левые протестники сегодняшнего дня связаны очевидным духовным родством.

«Неправильный» трэш, т. е. тексты, насыщенные КДМ'ом — шрам современности на плоти литературы (и фантастики в том числе). Изменится общество, уйдет и КДМ, сгинет и весь «русский трэш». Возможно, стоит начать с себя и в себе давить расплодившихся тараканов трэша. Но это — долгосрочная программа…

Дмитрий Байкалов: По-моему, докладчик упустил еще один важный момент: почему же писатели столь охотно и часто обращаются к трэшу? Мне думается, трэш, особенно для авторов молодых, это элемент самораскрутки, самопиара. За счет эпатажа привлечь к себе внимание читающей публики. Нередко очень неплохой текст искусственно приправляется трэшевыми сценами — и это вовсе не требование издателей, а прагматический расчет самого автора. Отрицательный пиар — тоже пиар. Таков закон рекламы. Подобные приемы давно используются в шоу-бизнесе, а современная литература, как это ни печально, явно стремится интегрироваться в шоу-бизнес.

Дмитрий Володихин: Да, в музыкальной, скажем, сфере это сплошь и рядом. Но если обратимся к фантастике — я с трудом могу припомнить авторов, нарочито использовавших трэш в целях самораскрутки.

Андрей Синицын: Вот вам ярчайший пример последних двух-трех лет — Михаил Харитонов. Ни для кого не секрет, что под этим псевдонимом скрывается известный публицист-политолог, который использует свои профессиональные навыки пиара и в литературе.

Евгений Харитонов: Заметьте: это не обо мне.

Дмитрий Володихин: Здесь все-таки другой случай. Тексты Михаила Харитонова обильны трэшем, это правда, однако примерно то же самое мы видим и в прозе Василия Мидянина. Трэш у этих авторов — элемент философской схемы.

Андрей Синицын: Мне несколько раз приходилось редактировать произведения Харитонова (я выпускающий редактор его последних книг). На мой взгляд, редуцирование трэшевых сцен серьезно улучшает его произведения. Взять, например, повесть «Успех». После того как из текста были изъяты сцены поедания фекалий, набивания анального отверстия стеклом и прочая педофилия, — повесть в качественном и драматургическом планах только выиграла, стала адекватно читаемой, не утратив ни авторской идеи, ни философии. Я полюбопытствовал у автора: «Зачем ты все это натолкал в текст?», — на что получил лаконичный ответ: «Я на пути в большую литературу». А как известно, есть три признака так называемой Большой Литературы Новой России (далее — БЛ): однополый секс, наркотики, поедание фекалий. Если эти три момента присутствуют — текст можно смело записывать в БЛ. Если ничего такого мы там не встречаем — стало быть, это фантастика. Ну, а если присутствуют фрагментарно — значит, мы имеем дело с пограничным жанром. Таким образом, трэш в фантастике присущ лишь тем авторам, которые стремятся в БЛ.

Евгений Лукин: Попробую и я высказаться. Во-первых, я лишний раз убедился, насколько слово, хотя бы раз переночевавшее в нашей стране, начисто меняет свой смысл. Я так и не понял: то нехорошее слово, которое мы обсуждаем, через «th» пишется или через «t»? Если через «t», то это действительно обозначает мусор, это слово стоит почти на всех мусорных баках. И если речь идет о «замусоренности», а не только о драках и тому подобном, то из всего, что я тут услышал, у меня возникает вопрос: а чем в таком случае трэш отличается от реализма или натурализма? Кстати говоря, в начале XX века всех реалистов окрещивали именно натуралистами. Классический натуралист, к примеру, Куприн. Я не уверен в том, что литература оказывает сильное воздействие на жизнь и поэтому придерживаюсь аксиомы: «Чем меньше станет мусора в жизни, тем меньше будет его и в литературе». В обратном — не уверен…

Андрей Щербак-Жуков: Мне кажется, что уважаемый докладчик с самого начала использовал немного ошибочный посыл: он начал проводить параллели между музыкой и литературой. Дело в том, что музыкальный стиль трэш получил свое название от особой манеры игры на гитаре, буквально «бить по струнам», а трэш в литературе — это действительно мусорная литература, рамки которой, на мой взгляд, были докладчиком заужены. Литературный трэш, в сущности, синоним pulp fiction, то есть чтива одноразового использования: прочитал и выбросил в мусорный ящик. И в этом контексте не просто термин, перекочевав на русскую почву, претерпел метаморфозы, но и с самой литературой произошли очень интересные изменения. Изначально, как я уже сказал, на Западе трэш-литература родилась как «дешевый» вариант просто литературы — дешевый детектив, совсем низкопробная фантастика и т. д.

Дмитрий Байкалов: «Кровавая оргия в марсианском аду»…

Андрей Щербак-Жуков: Вот именно! У нас же получилось все с точностью до наоборот! У нас сейчас БЛ вовсю использует элементы трэша, элементы так называемых «низких жанров». В качестве примера достаточно назвать пресловутого Сорокина, постмодернистов Белоброва и Попова — вот где полно трэша! И действительно, проездным билетом в БЛ оказываются гомосексуализм, педофилия и прочие мерзости. В то же время фантастика начинает все больше заниматься тем, чем в XIX и первой половине XX века занималась БЛ, а именно постановкой философских, социальных, морально-нравственных проблем. Мэйнстрим и фантастика вдруг поменялись функциями и художественными приемами. В фантастике все больше приемов из мэйнстрима (психологизм, реализм, социальный подход), а в БЛ, соответственно, все чаще заигрывают с «мусорными» элементами.

Мария Галина: Так ведь фантастика всегда была дидактична и этична. Она возникла (я имею в виду, когда выделилась в самостоятельное направление) как просветительская литература для подростков. Поэтому наличие этической составляющей в ней было обязательным условием игры. И если фантастика хочет сохранить себя как направление, должна такой и остаться. И те, кто пытается в фантастике играть во «все дозволено», пишут на самом деле не фантастику, а что-то совсем другое. Почему «Властелин Колец» Толкина имел такой бешеный успех? Помимо всего прочего благодаря четко выстроенной нравственной системе координат. А литература мэйнстрима не подписывалась быть прекраснодушной, это полигон социальных идей и стилистических приемов, причем полигон неоднородный.

Аркадий Штыпель: Хочу сказать пару слов в защиту мэйнстрима. И мэйнстрим неоднороден, и трэш неоднороден. Я себе могу представить, как при должной коррекции из материала, взятого из желтой прессы, можно создать глубокое философское сочинение. И тот мэйнстрим, которому здесь выше приписывали все эти неблагозвучные качества, тоже не един. Есть произведения современных авторов, которые очень далеки от этого, но тем не менее являются мэйнстримом. В этом году премия имени Ивана Петровича Белкина, вручаемая за лучшую повесть года, досталась писателю Владиславу Отрошенко за «Дело об инженерском городе». Этот писатель, кстати, весьма фантасмагоричен и очень далек от какой-либо трэшевости. Лауреат последнего «Букера» Василий Аксёнов с романом «Вольтерьянцы и вольтерьянки» (кстати, тоже отчасти фантастическим) также невероятно далек от всего этого. Получивший в этом году премию им. Аполлона Григорьева мэйнстримовский роман «Все поправимо» Александра Кабакова (прославившегося опять же фантастической повестью «Невозвращенец») — хоть и сугубо реалистический, но тоже без особых эксцессов и избытков натурализма.

Андрей Щербак-Жуков: Однако сам Кабаков утверждает, что это мистический роман, ибо там присутствует дьявол…

Аркадий Штыпель: Да, есть там такой момент, но лишь в последней главе. В остальном — это добротная реалистическая проза, близко не подходящая к трэшу. Поэтому не стоит охаивать всю прозу в целом.

Евгений Харитонов: Я согласен с Аркадием. Если поднять подшивки последних лет главных «толстых» журналов, таких, как «Знамя», «Новый мир» или «Октябрь», то нетрудно обнаружить: никакого трэша там в принципе нет.

Александр Ройфе: Вернемся все-таки к сути дискуссии. Мне не кажется, что использование какой-то смежной лексики, неприятных образов или описаний половых извращений превращают произведение в трэш. Вещь может быть вполне целомудренной и при всем при том оставаться трэшем. Возьмем художественную книжку, например, о похождениях Супермена. Это будет самый натуральный трэш, однако лишенный какой бы то ни было грязи. Поэтому предлагаю следующее определение трэша: это постмодернистская литература, создаваемая на основе приемов, свойственных массовой литературе, а также на основе актуальных реалий. Хочу заметить, что трэш всегда актуален. Все приводимые выше примеры — и Белобров — Попов, и Михаил Харитонов, — все они четко завязаны на сегодняшний политический момент. И только по этой причине вся литература этого рода весьма недолговечна. Изменится политическая ситуация — устареют и эти книги. Ну, и о постмодернистской природе трэша. Любая трэшевая вещь — набор, компот, сплав готовых образов, сюжетов, приемов.

Евгений Харитонов: Иначе говоря, трэш находится за гранью самой литературы, суть — антилитература?

Александр Ройфе: Ну почему же… Это одна из разновидностей русской словесности, занимающая свою вполне конкретную нишу. Однако продолжу. Актуализация — как раз и есть элемент того самого эпатажа. Многие трэш-авторы пытаются привлечь к себе внимание, завоевать популярность именно скандальностью. Поэтому обращаются к тем темам, которые общество волнуют сегодня. А фантастику волнуют вопросы, скорее, вечные. Поэтому пересечения трэша и фантастики столь редки. И вряд ли эта связь станет постоянной.

Андрей Щербак-Жуков: Ты говоришь не о собственно трэше, а об игре в трэш. Тот же Сорокин совершенно искусственно привносит эти элементы в свои произведения.

Александр Ройфе: Эти элементы и составляют существо подобной литературы.

Владислав Гончаров: У меня создалось впечатление, что участники дискуссии слишком углубились в дефиниции и пытаются определить все и сразу. Я согласен с Александром Ройфе: то, что сегодня воспринимается трэшем, завтра уже может не восприниматься таковым. История литературы — тому подтверждение, ведь иные произведения, считавшиеся брутальными для своего времени, нынче… классика. На мой взгляд, трэш определяется очень просто: это эпатаж с особым цинизмом. Правда, понятие цинизма в каждую эпоху разное… Куда больше волнует другая проблема: является ли эпатаж целью или средством достижения чего бы то ни было? И главная проблема сегодняшней литературы заключается в том, что средство превращается в цель, а цель исчезает совсем. Этакий трэш ради трэша. Возьмем такой неотъемлемый элемент современной брутальной прозы, как ненормативная лексика. В произведениях Хаецкой, как известно, хватает мата. Но у нее нецензурные слова используются лишь для того, чтобы подчеркнуть картину мира. При этом и сам автор, и его герои целомудренны. В какой бы крови и грязи эти герои ни находились, куда бы их ни заносила судьба. А у других авторов мат — это способ шокировать читателя. Как раз у Михаила Харитонова была попытка использования трэша в качестве средства. Но в процессе творческой эволюции средство неожиданно стало самоцелью.

Дмитрий Володихин: Владислав подметил очень правильную вещь. Существует трэш коммерческий — это попытки использовать трэш-контент, чтобы книга, как говорится, «пошла». Существуют и иные виды трэша. Первый из них — это интеллектуально-философский трэш. Он имеет отношение к мэйнстриму и постмодернизму. При этом мэйнстрим не является трэшем по одной простой причине: эти понятия из разных плоскостей. Существует трэш органический: люди через призму этого приема воспринимают мир. У них у самих брутальное настроение. Плохо ли это? Да, плохо.

Александр Громов: Я тоже согласен с Владиславом, но сформулировать суждение хочу несколько иначе. По-моему, господа, мы тут слишком заговорились. Мы вращаемся вокруг вопроса, можно ли из одного злючего перца сделать вкусное блюдо. Если трэш используется в качестве приема в сцене, где он уместен (и сцена сама к месту), то и спорить нечего. Разве мы перестали восхищаться «Макбетом»? Помните:

Типичный трэш XVI века! В конце концов, если трэш настолько близок сердцу какого-то автора — ничего дурного в этом не усматриваю. Пусть попробует. Разочек. Наверное, это даже будет интересно. Но если этот автор не может остановиться, то он справедливо будет обречен на малую читательскую аудиторию. Дело хозяйское!

Владислав Гончаров: Трэшеры имеют шанс захватить огромную аудиторию, но это будет временным явлением. Пройдет год-два-пять — и авторов этих не вспомнят даже.

Наталия Мазова: Вот что любопытно: на Западе — там это все тонко, игра на нервах. У нас на нервах этим не поиграешь — до какого-то момента не берет вообще, затем прорывается полностью, именно потому, что мы в этом самом и так сидим по самые уши. В комментарии к известной полемике писателей в четвертом номере «Если» главный редактор журнала хорошо подметил: почему-то все это пишут, но выбирают не это, а светлое и пушистое. Да, некоторые это пишут потому, что они, кроме этого, ничего в мире не видят и проецируют свою внутреннюю грязь наружу. Лично мне после прочтения подобных текстов хочется пойти и почистить все внутренности зубной щеткой. А энное количество литераторов это пишет потому, что боится свою внутреннюю «пушистость» показать. Писать про хорошее стало неприлично! Я открываю журнал, допустим «Реальность фантастики», читаю один рассказ, другой, третий и спрашиваю: зачем все это писалось? Там трэш уже не прием, а подростковая демонстрация собственной «крутости».

Владислав Гончаров: Для некоторых авторов трэш — своего рода акт самоочищения: взял свою внутреннюю грязь, выкинул на публику, а сам стал чистеньким…

Наталия Мазова: …а мир стал грязнее… Я подхожу к главному: трэшевое поветрие наглядно демонстрирует тенденцию общей безблагодатности всех наших текстов. Мы считаем, что про грязь писать — достойно, а про хорошее — несолидно как-то.

Дмитрий Володихин: Может быть, дело в том, что о красивом и добром писать сложнее? Вообще нынешние авторы идут на любые уловки, лишь бы их не заподозрили в том, что своим творчеством они пытаются как-то повлиять на читателя, на общество в целом. Признаться, что твои книги способны воздействовать (положительно или отрицательно) — самый невыгодный шаг из всех возможных.

Евгений Лукин: По правде говоря, я продолжаю испытывать легкое недоумение. Наша дискуссия напомнила мне некогда виденное мною ток-шоу, в котором одна тетенька сказала: «Я не знаю, что такое интеллигенция, но она погубила Россию!». Мы так и не выяснили: что же такое трэш? Одно определение вплотную подошло к реализму. Другое было связано с «душевным стриптизом». Кто-то увидел в этом конъюнктуру, кто-то эпатаж. Возникает вопрос: а нужен ли вообще этот термин, если из-за него порождается такая путаница?