"Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»" - читать интересную книгу автора (Устинов Сергей)

16 Абдуценс

Что-то изменилось в природе, когда я вновь оказался на улице. Грозовая туча, отечно-серая, как щеки Валерия Фаддеевича, грузно наползала с запада, занавесив полнеба. Словно огромная баба на сносях, она тяжело ворочала необъятным животом, вот-вот готовая разродиться ливнем. Но, видно, срок еще не пришел.

Порывистый ветер уже довольно грубо мял верхушки деревьев на Тверском бульваре, когда я свернул на него с Большой Никитской. Внезапно у меня тоже нехорошо сдавило сердце. То ли духота, то ли неясное дурное предчувствие? Остались за спиной Страстной, Петровка, я ехал по Каретному ряду и вдруг, тормозя у светофора на пересечении с Садовым, осознал, что вон та пыльная белая «ауди» отъехала от Фонда имущества сразу вслед за мной, а теперь все еще трется на один ряд левее и на два корпуса сзади меня. Я запомнил ее потому, что у нее почему-то белым днем горели подфарники — наверное, водитель не выключил их после какого-нибудь тоннеля: Вряд ли это было совпадение. И, в сущности, такого оборота вполне следовало ожидать.

На Селезневке я довольно резко, не показывая сигнала поворота, взял вправо и остановился у тротуара, с интересом наблюдая в зеркало, что предпримет «ауди». К некоторому моему разочарованию, она, не замедляя хода, проехала мимо. Стекла у нее оказались тонированные, непрозрачные, сквозь которые ни черта нельзя было разглядеть — кто за рулем, есть ли пассажиры, и эта безликость еще больше напрягла мне нервы. Через полминуты теперь уже задние фонари этой машины мелькнули передо мной в последний раз и скрылись за поворотом. Господи, глупость какая, с недоумением подумал я, неужели все-таки совпадение? И тут же сообразил, что скорее всего никакое не совпадение и никакая не глупость.

За полтора десятка лет на должности криминального репортера в моей жизни бывало всякое: следил я, следили за мной, так что с азами оперативной работы я кое-как знаком. В городе очень трудно долго пасти кого-то с помощью всего одной машины. Вот такой мой примитивный маневр — и вся слежка насмарку. То, что «ауди», проехав на моем хвосте через половину Центра, не затормозила вслед за мной, рискуя привлечь внимание, а покатила себе спокойно дальше, означает: меня ведут вполне профессионально. Кто-то, возможно, даже и не один, остался сзади. Они будут сменять друг друга за моей спиной, поочередно удаляясь и приближаясь, где-то даже обгоняя в потоке других автомобилей, стараясь не примелькаться ведомому, делая все, чтобы он ничего не заподозрил. Я бы и не заподозрил — кабы не эти забытые подфарники. Минут через десять, уже на Пресненском валу, я со злорадным чувством обнаружил «ауди» на две машины впереди себя. Хотя, собственно говоря, радоваться было абсолютно нечему. Злиться, впрочем, тоже. Просто я получил еще одно убедительное подтверждение своей версии. И указание на то, что с этой минуты надо начинать вести себя крайне осторожно.

Гром грянул, когда я уже подъезжал к редакции. Бабахнуло так, что моим напряженным нервам показалось, будто выстрелили у меня над ухом. Похоже, природе это тоже не понравилось, она гневно потемнела лицом: сумерки сгустились почти мгновенно, словно осветитель за кулисами сдвинул реостат аж до упора. Молния развалила небо напополам, и из трещины хлынуло мне на лобовое стекло так, что щетки перестали справляться с потоками воды. Конечно, на площадке перед конторой как на грех не видно было ни одного свободного места. Пришлось приткнуть машину на самом краю, метров за сто от входа. Не знаю, продолжали меня пасти или нет, но твердо уверен, что последнюю спринтерскую дистанцию по пузырящимся лужам от стоянки до дверей редакции я прошел в полном одиночестве.

До своей комнаты мне удалось добраться почти незамеченным: в голове уже складывались первые абзацы будущего материала, а в такие минуты неохота с кем-либо общаться, особенно с начальством. Только у самых дверей кабинета меня цепко схватила за рукав пожилая девушка Рита Блюм, которую все, независимо от возраста, называют Ритатуля. Сколько себя помню, она ведет в газете рубрику «Горячие новости», которую язвительный Чепчахов называет «Горячие глупости». Ради двух-трех строчек информации Ритатуля готова проехать пол-Москвы, чем вызывает мое глубокое профессиональное уважение. Она въедлива, дотошна и настырна, но при этом действительно глупа как пробка. Слава Богу, ей позволяют только собирать новости, но не разрешают комментировать их в газете. Ритатуле не остается ничего другого, как делать это в коридоре редакции.

— В зоопарке родился слоненок, так они назвали его Моськой! — сообщила она мне с возмущением. — Нет, Игорь, ты только представь: слон Моська!

Чтобы поскорее от нее отделаться, я решил ей поддакнуть:

— Это что, вот у меня есть приятель, его вообще после института распределили механиком на нефтеналивной танкер «Джордано Бруно».

У Ритатули азартно расширились глаза.

— Какой порт приписки?

Я понятия не имел какой, поэтому быстро соврал первое, что пришло в голову:

— Уже спохватились и переименовали. Теперь он «Галилео Галилей».

После чего мне удалось наконец прорваться к себе в кабинет.

Ливень за окном не то чтобы выдохся, а взял более спокойный, размеренный темп, как марафонец, перед которым впереди еще большая трудная дистанция. Капли уютно барабанили по жестяному подоконнику. Я запер дверь, зажег настольную лампу, положил перед собой стопку чистой бумаги и взял ручку. Начало и конец — две необычайно важных вещи в материале. Но начало всегда дается труднее. Если не первой фразой, то хотя бы первым абзацем надо дать читателю по мозгам, привлечь его внимание. Начало и конец. Посредине, как в жизни, может быть все, что угодно, но начало и конец — это то, что останется, то, что запомнится. Ручка довольно долго совершала бессмысленные пируэты над пустынным пространством белого листа, прежде чем вывести первую букву. Потом я начал писать.

quot;Смерть от пули в нашем городе теперь дело обычное. Мы привыкли к ней, как солдаты на фронте. Каждый день то ближе от тебя, то дальше строчат автоматные очереди, рвутся мины и бомбы, гранаты из противотанковых базук лупят по автомобилям и окнам домов. Заказные убийства стали таким рутинным явлением, что газеты порой уделяют им не больше нескольких строчек: размер заметки зависит от положения, которое занимала в обществе жертва, да еще, пожалуй, от изобретательности киллеров, дающих репортерам пищу в описании новых подробностей.

Все это похоже на игру с хлапштосом. Есть такой термин у игроков на бильярде, от немецкого «удар с хлопком». Хлапштос — это не просто удар, точно направленный в цель. Хлапштос — это когда шар влетает с оглушительным грохотом, когда кость шара угрожающе трещит, сталкиваясь с железной окантовкой лузы, сотрясая весь огромный мраморный стол на толстых дубовых ножках, вызывая дрожь у пораженных зрителей.

Но профессионал играет на хлапштосе, только когда нужно напугать противника, морально разложить его. Профессионал не станет с треском класть шары, если не хочет до времени обнаружить своего профессионализма. Тычок его кия будет в этом случае тихим, для стороннего взгляда почти неуверенным, а шар упадет в лузу как бы случайно. Однако это тоже будет удар профессионала.

Мы привыкли к смерти на хлапштосе. В назидание другим, слишком жадным или слишком самонадеянным, железо и кость то и дело с шумом и грохотом бьются друг о друга. С наших улиц, как с полей сражений, выносят трупы банкиров и коммерсантов, журналистов и политиков, преступных авторитетов и воров в законе.

Киллеров поймать трудно, найти заказчиков еще труднее. Найти нельзя, зато вычислить — можно. По принципу «кому выгодно». А вот это уже не всем нравится. На войне как на войне, юридическими доказательствами никто себя не обременяет. На гангстерской войне — тем более. Если тебя «вычислили», последствия могут быть вполне определенными...

Поэтому, коли нет задачи продемонстрировать силу, профессионал не станет просто так что есть силы лупить по шарам. И тогда в город войдет другая смерть: как бы случайная, малозаметная. Похожая на несчастный случай. Но не переставшая от этого называться убийством. Умышленным убийством в корыстных целях, совершенным на заказ руками умелых киллеров.

Ваш корреспондент провел собственное расследование, изучив обстоятельства ряда «случайных» смертей, произошедших за последнее время в нашем городе. Результаты оказались ошеломляющимиquot;.

Я перечитал написанное. Не слишком ли напыщенно с этим хлапштосом? Подумал и решил пока оставить так: в крайнем случае потом подредактирую. Пожалуй, все это можно будет пустить как врезку к материалу. Тогда имеет смысл остальное разбить на главки. Может, придумать к каждой по маленькому заголовку? Это всегда читается лучше, чем слепой текст.

Например, про главбуха исчезнувшего инвестиционного фонда: «НАДЕЖДА» УМИРАЕТ ПЕРВОЙquot;. Или о судьбе обворованного книгоиздателя: «САМАЯ СТРАШНАЯ СКАЗКА ВСЕХ ВРЕМЕН И НАРОДОВ». Больше с ходу ничего не придумывалось. Правда, по поводу убийства молодого нефтяного магната само собой просилось «ДЕЛО ПАХНЕТ КЕРОСИНОМ», но я отверг этот вариант: слишком близко лежало.

Зазвонил телефон, и я с удовольствием снял трубку. Русские журналисты любят, когда их отрывают от работы. В трубке был Стрихнин. Сердитым голосом он сообщил мне, что ему, конечно, не раз приходилось кемарить в рабочей зоне под стук топоров и визг пил, но сейчас он свободный белый человек и требует, чтобы я немедленно убрал этого придурка, который буравит дрелью стены и вколачивает туда кувалдой железные штыри. Пусть выберет для своих упражнений время, когда он, Стрихнин, выспится, а еще лучше — уйдет из квартиры. Я ответил, что выражаю ему свою полную солидарность, а также глубокое сочувствие, но учитывая, его, Стрихнина, профессиональные наклонности, полагаю, что к тому времени, когда он наконец выспится, а тем более — уйдет из квартиры, домой вернутся и лягут спать все остальные жильцы дома. Поэтому, делая этот нелегкий для меня выбор, я все-таки никак не могу дать Матюше указание приостановить установку железной двери. Стрихнин швырнул трубку.

Едва я положил свою, телефон зазвонил снова. Холодным тоном Нелли сообщила, что меня требует к себе редактор. От Таракана я вернулся со слегка потрепанными нервами. Хорошо еще, что в последний момент я вспомнил совет Артема попытаться разработать Аркатова через тех, кто за него хлопотал во время суда, и бодро представил это Таракану как весьма перспективное направление, над которым тружусь денно и нощно в поисках выхода на «Интертур». Таракан, по-моему, не слишком поверил, но отпустил с миром, потребовав докладывать ему ежедневно.

Вернувшись к себе, я первым же делом позвонил в городской суд Ангелине. Мои вопросы энтузиазма у нее не вызвали.

— Столько лет прошло, — сказала она с сомнением в голосе. — Два председателя с тех пор сменились, а замов поменялось человек шесть. Это ж надо им всем звонить, в бумагах копаться... Тебе когда нужно?

Имея в виду иск «Интертура» к газете, я ответил, что это как раз тот самый случай, когда время — деньги. Она тяжко вздохнула и пообещала заняться.

Только я пододвинул к себе текст, как телефон снова затренькал. Приятно, когда тебя отрывают от работы, но всему должен быть предел.

— Да! — рявкнул я в трубку, но ответа не получил. В эфире что-то шуршало и потрескивало, как бывает, если тебе дозваниваются из автомата. — Слушаю! — повторил я еще громче, и тут возле моего уха возник голос: глухой стариковский, но очень отчетливый тенорок.

— Не кричи, сынок, — произнес он, как мне показалось, с некоторой строгостью. — Ты же не в лесу. Я тебя хорошо слышу.

Тенорок разговаривал так, будто мы давно и хорошо знакомы, но я был уверен, что слышу этот голос впервые, и сказал:

— Извините, вы, наверное, ошиблись.

— Нет, Игорек, — ответил он, на этот раз с явственной усмешкой, — я-то не ошибся. А вот ты делаешь ошибку. Ба-альшую ошибку.

Сказано было вполне буднично, но почему-то от этого раздраженного старческого голоса у меня мурашки побежали по спине. Как часто со мной бывает в таких случаях, испугавшись, я разозлился. Главным образом на эти чертовы мурашки.

— Вы, собственно, кто такой, чтоб мне «тыкать»? — спросил я грубо. — Какой я вам «Игорек»?

— Извини, сынок, не представился, — хихикнул он, и я от этого хихиканья еще больше похолодел: неужели почувствовал, гад, мою слабость, мой испуг? — Друзья зовут меня дядя Гриша. И ты зови. А «тыкаю» я всем, по-стариковски, потерпи уж.

— Долго терпеть еще? — поинтересовался я хмуро.

— От тебя зависит, сынок. Я же сказал: совершаешь большую ошибку. Исправляться надо.

Я уже потихоньку взял себя в руки. Если ему охота ходить вокруг да около, чтобы меня первого спровоцировать на откровенность, мы ему этого удовольствия не доставим.

— Не ошибается только тот, кто ничего не делает, — заметил я философски.

— Вот это мне и не нравится, — проговорил он сварливо. — То, что ты делаешь. А главное, зачем? Господи, до чего же люди глупы, у них есть свобода мысли, а им подавай свободу выражения! — последняя фраза была произнесена с горестной патетикой.

— Если уж воруете расхожие цитаты, так по крайней мере не перевирайте, — ответил я злорадно, получив наконец шанс отбрить нахального старикашку. — В оригинале, если мне не изменяет память, сказано «люди нелепы». «Глупы» и «нелепы» — разные вещи. Классик относился к людям снисходительнее.

На мое удивление, уличенный в плагиате дядя Гриша вместо того, чтобы смутиться, удовлетворенно крякнул:

— Всегда любил работать с интеллигентами...

— Набирались культуры? — съязвил я.

— Да нет, своей хватало, — ответил он с добродушным смешком и добавил, вздохнув: — А интеллигентов я любил, потому что быстрей ломаются.

Я на мгновение онемел, и дядя Гриша снова захватил инициативу:

— Ладно, сынок, хватит чесать языки. Ты, я думаю, уже все понял. Как говорил другой классик, если враг не сдается, его уничтожают. Я ничего на этот раз не переврал, а? Читателям, конечно, будет жаль потерять любимого автора...

— Ну, наконец начали пугать, — обрадовался я. — Думаете, вы первый? Убить меня можно, но материалы-то, которые я собрал, останутся! Всех не перевешаете.

— Верно говоришь, — тяжко вздохнув, подтвердил он. — Это очень нехорошо, что материалы останутся. Абдуценс.

— Что? — переспросил я.

— Абдуценс, — повторил дядя Гриша. — Выбор из двух зол. Чего только не наберешься от интеллигентов... Материалы останутся — плохо, но если останешься и ты, и материалы — еще хуже. Из двух зол обычно выбирают меньшее. Поэтому давай так: ты есть, а материалов нет. Договорились?

— На пушку берете. Вам невыгодно убивать журналиста. Слишком много шума, — сказал я, стараясь убедить то ли его, то ли себя. Как будто до меня ни одного журналиста не убивали.

Он, наверное, тоже об этом подумал, потому что заорал почти радостно:

— Может, невыгодно, а может, и выгодно! Это уж какой расклад выпадет! Хочешь рискнуть, а? Как в русскую рулетку? Бах, трах! — дядя Гриша зашелся меленьким стариковским смешком, а отсмеявшись, спросил серьезно: — Ну так что?

Ничего, кроме желания выкрикнуть ему в ответ какое-нибудь оскорбление, у меня на этот момент не было, и я промолчал.

— Вижу, что договорились, — отдуваясь, как после трудного подъема в гору, констатировал дядя Гриша. — И запомни: с этой минуты шаг вправо, шаг влево будет считаться за побег. — Он помолчал чуть-чуть и произнес напоследок с доброй такой, отеческой интонацией: — Не рискуй, сынок, береги себя. Все, отбой.

После чего этот подлец действительно отключился, а я еще долго слушал короткие гудки, тупо глядя в противоположную стенку. Хороша русская рулетка, где, похоже, в барабане нет пустых гнезд и все патроны — боевые! Положив наконец трубку, я придвинул листок с началом статьи и пробежал глазами первые строчки. Ни бодрости, ни былого энтузиазма я в себе, сколько ни копался, сейчас не ощущал. Только думалось: вот ты уже и ломаешься, интеллигент несчастный!

И снова заверещал телефон. Я посмотрел на него с омерзением, как на скользкую жабу, которую отвратительно взять в руки. В эту минуту мне ни с кем не хотелось разговаривать. Но он все трещал и трещал, звенел вызывающе мне прямо в лицо, и я наконец пересилил себя, взял трубку.

— Здравствуйте, мне нужен Игорь Максимов, — услышал я глубокое низкое контральто с легкой хрипотцой. Голос был незнакомый, а у меня в последнее время появились веские основания с осторожностью относиться ко всякого рода незнакомцам и незнакомкам. На всякий случай я полуприкрыл трубку ладонью и поинтересовался сиплым басом, кто его спрашивает. Диана Фураева, ответило контральто.

Диана Фураева... Вдова убитого зимой президента компании «Нео-Нефт». Если я сейчас заговорю, а потом встречусь с ней, это будет означать, что я продолжаю собирать материал. Но ведь можно и не встречаться, а только побеседовать по телефону, так? В конце концов, это не я звоню ей, а она мне... Все эти мысли все еще прыгали в моей голове, как резиновые мячики, а я уже, не дожидаясь, пока они успокоются и улягутся, отводил ладонь от трубки и говорил: «Да, слушаю вас».

Через несколько минут, закончив разговор, я сидел, снова глядя в стенку и меланхолически размышляя о своей жизни. Причем в буквальном смысле: сколько она, моя жизнь, стоит, и надо ли мне ею рисковать по такому, в общем незначительному на фоне человеческой биографии, поводу, как написание или ненаписание очередного материала. Мадам Фураева узнала обо мне от свекра, Михаила Анисимовича, и теперь изъявляла желание непременно со мной встретиться. Ей есть о чем мне рассказать и есть о чем спросить. Голос с хрипотцой казался таким жалобным, почти умоляющим, что я сказал «да», не успев, собственно, даже в общих чертах прикинуть последствия. Прикидывать я стал, уже положив трубку.

Мое согласие, безусловно, было шагом. Вправо или влево — неважно, важно, что его вполне можно считать за побег. Дяде Грише это наверняка не понравится. Дожили: я должен думать о том, что понравится, а что не понравится дяде Грише! То, что хорошо для него, плохо для меня, при этом, как сказал бы Артем, верно и обратное.

Абдуценс.

С чувством глубокой безнадежности я понимал, что из двух зол выбираю большее.