"Не верь, не бойся, не проси или «Машина смерти»" - читать интересную книгу автора (Устинов Сергей)

21 Аллерген

Диалектика, мой друг, диалектика: живем по спирали, начало которой теряется в уже забытых потемках, а конец пропадает в неразличимой покуда тьме. Вероятно, это свойство молодости, вернее, незрелости, нестарости: философствовать о вечном больше при мысли о чужой смерти, нежели о своей. Даже если своя буквально намедни косила газоны вокруг да около, то и дело заступая на твою лужайку.

Разумеется, о том, чтобы сбежать куда-нибудь из Москвы до похорон Артема, не могло быть и речи. А ехать домой пока было все-таки боязно. Поэтому с раннего утра я сидел у себя в кабинете, за неимением лучшего размышляя о вечном. Но ровно в 9.35 меня от этого занятия оторвал первый звонок. А в десять с копейками явился и первый посетитель. Потом пошло-поехало, и их в этот день навалило столько, что на втором десятке я бросил считать.

Но раньше всех был звонок Аржанцева.

— Ты хоть представляешь себе, что наделал? — патетически вопросил он. — Какую кашу заварил?

Из дальнейших слов автомобильного сыщика нарисовалась такая картина. Как только начался рабочий день, у его начальника сразу зазвонил телефон. Сперва с ним пожелали побеседовать из городской прокуратуры. Потом из МУРа. Затем из Управления по борьбе с организованной преступностью. Среди последующих интересантов стоило выделить: помощника генерального прокурора, вице-мэра Москвы и зам. министра внутренних дел. После того как позвонили из контрразведки, начальник неожиданно сказался больным, объявил, что уезжает в поликлинику на процедуры, а отвечать на звонки посадил — кого? Правильно, Аржанцева!

У меня мелькнула садистская мысль посоветовать ему в таком случае не занимать попусту телефон, но я сдержался. Отделу розыска ГАИ сейчас действительно трудно было позавидовать: вряд ли они могли по данному делу отрапортовать своим высоким собеседникам о каких-либо новостях, кроме почерпнутых из утренних газет. Правда, мстительная Мнемозина, не успокоившись, выкинула из закоулков памяти подзабытого уже было «мудилу-мученика», каковым меня однажды презрительно наградили. Тут же кстати вспомнилось и ироническое предложение «поработать до кровавых мозолей», с которым мне вручался ящик, полный тех самых «висяков», с чего, собственно, все началось. Язык так и чесался в ответ на все эти жалобы прочесть небольшую назидательную лекцию, с высоты своего триумфа этак небрежно-торжествующе кинуть вниз пару-тройку полезных советов. Например, в следующий раз подходить к розыску как к процессу творческому. Стараться мыслить аналитически. Короче, чего там: шибче работать мозгами. Но я сказал себе, что пинать побежденных, да еще и униженных, это неинтеллигентно, и, весьма гордый собой, снова удержался от сарказма. В этот раз как нельзя вовремя. Потому что Аржанцев под конец разговора вдруг вывернул на совершенно неожиданный вывод:

— Так что, писатель, выражаю тебе благодарность от имени нашего отдела, — объявил он, радостно хихикнув. И пояснил: — Теперь как пить дать все наши «висяки» передадут в РУОП или в ФСК. Эх, знали в раньше, сами бы их туда спихнули...

Гордыня — смертный грех, смиренно думал я, медленно опуская трубку на аппарат. А грех наказуем. Фейсом об тейбл, как сказала бы аа-ба-жающая мое творчество и вообще фанатеющая от нашей газеты девочка Тина. Как это там? Не суровость, но неотвратимость.

Бодрое хихиканье рябого сыскаря прямо давало понять, что истинное служение Отечеству состоит отнюдь не в том, чтобы быть в каждой бочке затычкой. А в том, что каждый должен заниматься своим делом. Они, значит, знай раньше, сами спихнули бы. А я, выходит, знал и не спихнул...

Своим ли делом я занимаюсь?

Или не греши, или не кайся, как любил говорить Артем. (Господи, теперь уже любил — и как быстро я к этому привык! Нет, найдем пока какую-нибудь другую словесную форму — по любимому выражению Артема.) Впрочем, на покаяние и прочие рефлексии мне просто не оставили времени. Едва я положил трубку городского телефона, как зазвонил внутренний. Нелли сообщала, что ко мне пробивается какой-то, судя по голосу, пожилой господин, уверяет, что по крайне важному делу, связанному с сегодняшней публикацией.

— Что значит «пробивается»? — без всякого энтузиазма попросил уточнить я. — Откуда он звонит?

— Снизу, из бюро пропусков, — ответила Нелли. — Твердит, что никуда не уйдет, пока не увидит лично тебя.

— Запускай, — согласился я со вздохом.

Первой в моем кабинете появилась обширная лысина. Не лицо, не даже какая-нибудь часть туловища, а именно бокастая и округлая, как дыня «колхозница», пятнисто-коричневая от времени лысина, обладатель которой двигался вслед за ней, согнувшись глаголем, словно высматривал что-то на моем полу. Оказавшись посреди комнаты, он туда-сюда повел этой защитного цвета плешью, словно отыскивая боевую цель, в результате уставил лысину прямо на меня и для начала потребовал идентификации моей личности. Визитер шепелявил, как старая заезженная пластинка, поэтому выглядело это так:

— Вы и ешть тот шамый Машшимов?

Я признался: да, тот самый. Удовлетворенно кивнув своей маскировочной макушкой, он направился к креслу у окна и опустился в него, наконец-то открыв лицо: сухое, изрезанное морщинами, как у старого вождя апа-чей из фильма про индейцев. Одет вождь был в видавшие виды синие спортивные брюки, серый шерстяной пиджак всего с одной сохранившейся пуговицей и почему-то в разбитые комнатные шлепанцы, будто, выходя из дома, он не собирался дальше, чем с ведром до ближайшей помойки. Но всякое желание иронизировать по поводу внешности посетителя пропадало при виде его глаз. Из-под выпуклых надбровных дуг в тебя упирался холодный и колючий, словно сталагмит, умный, проницательный взгляд.

— Кириллов-Лямин Шемен Трофимовиш, профешшор, доктор фишико-математишешких наук, — представился он и сообщил: — Я прошитал вашу штатью. Вы молодеш.

Кивнув с благодарностью за комплимент, я приготовился слушать дальше, ведь со слов Нелли мне было известно, что пожилой господин рвется ко мне по весьма важному делу. И мой читатель продолжал:

— Поэтому я хошу рашкашать вам о шем-то более шрашном. О другом шпошобе, которым убивают людей. Вы долшны об этом напишать! Долшны!

Его только что ледяные глаза пылали теперь таким ярким и горячим пламенем, в них отражалась такая боль, что я вздрогнул и спросил:

— Кто? Кто убивает?

В ответ он криво усмехнулся.

— Ешиб я шнал... То еш, кое-што я шнаю, догадываюш. Доштатошно пошмотреть, кого они убили ша пошледнее время — и вшо штанет яшно. Клеменшук Павел Гавриловиш, шленкор, — начал он загибать пальцы, — Гольдберг Лев Осиповиш, академик, шветлейшая голова!

Рябинкин Коштя, шовшем молодой, но ошень талантливый... — Он вдруг оборвал себя и, выпятив подбородок, обидчиво поинтересовался: — Вы пошему не шапишиваете? Вам не интерешно?

В некотором обалдении я автоматически придвинул к себе лист бумаги и спросил:

— Кто эти люди? Вот все, о которых вы говорите?

Семен Трофимович горестно покачал головой.

— Не шнаете... Да вам и не полошено шнать. Мы вше были шотрудниками одного иншитута. Шакрытого, шами понимаете. Вышшая штепень шекретношши. И этот иншитут год нашад ликвидировали. Варвары! Вандалы! — Глаза его снова стали как две льдышки, два сталагмита в глубокой и холодной пещере. — У них больше нет денег на оборону! Они рашвалили великую дершаву — и теперь у них нет денег! Теперь им, конешно, ошталош одно: рашпродавать штрану направо и налево! А тех, кто шопротивляется, они бешшалошно убивают!

У меня мороз прошел по коже.

— Семен Трофимович, давайте по порядку, — взмолился я. — Кто убивает, кого и за что?

— Я, мешу прошим, и нашал по порядку, — сварливо насупился профессор. — Клеменшук, Гольдберг, Рябинкин... У меня шелый шпишок. И я в нем — пошледний.

— То есть как это? — не понял я. Голова у меня шла кругом.

— Ошень прошто, — устало усмехнулся он. — Мне шемдешать вошемь лет, и иш них последние шорок я шанималша лашерами, ишкушвенной плашмой, а Гольдберг и Коштя Рябинкин работали в другой лаборатории. Мне не полошено было шнать, шем они там шанималиш, но теперь я шнаю! Шпешальными душами, которые могут убивать на раштоянии. Пришем шнаете, в шем шекрет? Никто ни о шем не догадываетша! Шеловек умирает вроде как от инфаркта. Или, например, от ширроша пешени. Пошмотрите на меня! — Кириллов-Лямин вонзил взгляд прямо мне в лоб, и я почувствовал себя пришпиленной к картонке бабочкой. — Видите, как я хожу? Думаете, наверное, у меня болешнь Бехтерева? Мой враш тоше так думает. Так вот шнайте: нишего подобного! Они шпешиально купили квартиру у меня ша штенкой — шешаш вшо продаешша! — и уштановили там аппаратуру. Ту, которую рашрабатывал Гольдберг. Луши шмерти!

Лучи смерти. Вот оно что. Я вздохнул с облегчением.

— Погодите, Семен Трофимович... — Но профессор словно перестал слышать все вокруг.

— У меня перебои в шерше, выпадают шубы, — кричал он, потрясая кулаком, — ишкривлен пошвоношник, боли в шелудке, но я их вше равно не боюш! Им меня не шапугать! Не боюш!

— Успокойтесь, миленький, дорогой, успокойтесь, — бормотал я, со смешанным чувством жалости и естественной при встрече с безумием опаски, пробираясь мимо него к двери, — сейчас все уладится, все будет хорошо!...

Врач с психиатрической «скорой», здоровенный детина в белом халате с закатанными рукавами, лицом и комплекцией больше смахивал на вышибалу в ночном клубе, чем на представителя гуманнейшей профессии. Он, ласково кивая головой, внимательно послушал пациента минуты три-четыре, после чего, не прерывая рассказчика, ловким движением вонзил ему шприц в иссохшую подагрическую руку. Но когда старик обмяк с утомленно закрытыми глазами, неожиданно сказал с уважением:

— У деда, между прочим, мания преследования в стадии обострения, а он держится — дай Бог каждому. Вот оно, настоящее мужество. Никого из них не боится.

— Из кого — из них? — не понял я.

Доктор посмотрел на меня прозрачными, как осеннее небо, глазами и ответил раздумчиво:

— Ну как же... из этих, которые всех убивают... Лучами смерти...

День еще только-только начался, а я, проводив до машины носилки с профессором, уже чувствовал себя морально и физически разбитым. По пути назад меня встретила Нелли, которая сообщила, что ко мне снова посетитель. Я сказал, что если это очередной сумасшедший, то пусть заказывают психовозку сразу на двоих: меня тоже наверняка заберут. Но человек, желавший со мной увидеться, оказался вполне нормальным. К сожалению, как я теперь понимаю.

В общем, это вполне относится еще ко многим другим, с кем мне приходилось встречаться или беседовать по телефону в день выхода «МАШИНЫ СМЕРТИ». Все они были совершенно нормальными. В том-то и ужас.

Если отбросить случаи, на которых лежал явный налет избыточной мнительности, женской экзальтированности или старческого маразма, в моем блокноте и на ленте диктофона оказались зафиксированы восемь рассказов, выглядящих более или менее достоверно. Восемь рассказов о внезапной и как бы случайной гибели людей, чья смерть кому-то приходилась весьма кстати.

Конечно, я был далек от того, чтобы вот так огульно, уже с первого взгляда, признать все эти истории заказными убийствами. Поступи я так, всякий хоть сколько-нибудь трезво мыслящий критик скажет мне: мало ли каких совпадений не бывает в жизни. И будет прав. Но с другой стороны, я ведь не прокуратура и не суд, мне отпечатки пальцев и баллистическая экспертиза не требуются для того, чтобы высказать кое-какие предположения. Да, совпадение каких-то обстоятельств — мягко говоря, не самая серьезная основа для научных выводов. Ну и пусть. Репортерство, слава Богу, пока не наука, у нас тут свои законы. Например: нет дыма без огня, на воре шапка горит. Или вот еще: слишком много совпадений не бывает.

К пяти случаям известных мне автомобильных наездов со смертельным исходом (шести, если считать тот, при котором я присутствовал) прибавились еще три. Из числа «висяков» я их тогда не отобрал, потому что ориентировался на как бы классически чистые: есть свидетели, которые абсолютно точно запомнили номер, цвет и марку машины-убийцы, но проверка показала, что автомобиль с такими данными в ДТП не участвовал. В трех новых случаях свидетелей либо не было совсем, либо они давали противоречивые показания. Но с предыдущими их объединяло иное: личности убитых.

Генеральный директор аэрокосмического предприятия, бывшей «оборонки», ставшего акционерным обществом. Сын покойного уверял меня, что незадолго до гибели отца в руководстве АО разгорелись нешуточные страсти вокруг нескольких крупных зарубежных заказов. Речь шла о десятках, если не сотнях миллионов долларов.

Председатель правления банка средней руки. Его вдова рассказала мне, что у мужа были какие-то неприятности с кредитами: он жаловался, что на него давят, требуют дать крупную сумму без достаточного обеспечения. Подробностей она, к сожалению, не знает.

Некто, как любят писать в милицейских сводках, неработающий москвич двадцати восьми лет. От его матери я узнал, что сынуля был позором приличной семьи: наркоман с десятилетним стажем, сам торговал наркотиками. В последнее время чего-то очень боялся, приходил домой за полночь, тихонько ускользал на рассвете. Как-то темным мартовским утречком его и сбила неизвестная машина — в двух шагах от дома.

Далее шло нечто новенькое.

Два человека погибли в своих квартирах в результате взрывов, произошедших по причине утечки газа — таковы официальные выводы пожарных и милиции. Один сгорел вместе со своим загородным домом — «из-за неисправностей электропроводки». Еще двоих попросту забили насмерть (в обоих случаях головы размозжены тупыми тяжелыми предметами) — якобы с целью ограбления.

Теперь, как говорится, «кто есть кто».

Крупный бизнесмен, фирма которого среди прочего работала на рынке драгоценных металлов.

Владелец большой рекламной фирмы, сумевшей в свое время отхватить солидную по размерам делянку сразу на трех каналах телевидения.

Пенсионер, семьдесят два года проживший в коммуналке на Тверской и ни в какую не соглашавшийся приватизироваться и переезжать в отдельную квартиру. Два его приятеля, тихие интеллигентные старички, пришли ко мне с сообщением, что квартирка на Тверской, откуда неудобный жилец был выписан с идеальной формулировкой «в связи со смертью», была — пальчики оближешь. Шесть комнат, четырехметровые потолки, старинный наборный паркет, два камина. Ее сторговали за баснословную сумму (что-то около трехсот тысяч долларов) чуть не на следующий день, как похоронили строптивого дедульку.

И, наконец, еще двое — довольно темные и невнятные личности. Из маловразумительных пояснений родственников можно было догадаться, что один торговал чем попадется, ездил то в Чечню, то в Приднестровье, из чего я сделал уже самостоятельный вывод, что чаще всего ему должны были попадаться оружие и боеприпасы. Второй и вовсе сам, кажется, состоял в какой-то преступной группировке.

Разумеется, я отдавал себе отчет, что пять последних эпизодов можно назвать, мягко говоря, притянутыми за уши. Но ведь и первые пять я начинал тянуть примерно за то же место. Так или иначе, мне, репортеру, подвалила превосходная фактура для разработки. Восемь случайных смертей. И ни одной случайной жертвы. Впору готовить материал «МАШИНА СМЕРТИ-2».

Но когда ушел от меня последний визитер, я что-то не чувствовал привычного охотничьего азарта. Наверное, размышлял я, это оттого, что охотничий азарт скорее должен охватывать того, кто охотится, а не того, за кем идет охота. Диалектическая спираль сделала очередной вольт, кинув мне неожиданную подлянку. Я больше не был пустым, как барабан. Я снова оказался под завязку набит взрывоопасной информацией. Разрабатывать ее самому — страшно. Спихнуть по примеру Аржанцева «компетентным органам» — стыдно. Сидеть на ней и ничего не предпринимать — смешно.

Так малодушными нас делает раздумье, рефлексировал в аналогичной ситуации принц Датский Гамлет.

Поздно, бабка, пить боржом, когда почки отвалились, реагирует в таких случаях Генка Троицын по прозвищу Проститутка Троцкий.

Вспомнив Льва Давидовича, я по близкой ассоциации решил: ни мира, ни войны. Слишком велика накопившаяся за день усталость. Утро вечера мудреней. И, как ни странно, оказался прав: утром меня вызвали в прокуратуру.

А накануне я уезжал из конторы с эскортом. Таракан настоял, чтобы со мной в машине непременно поехали два редакционных охранника. Пылкое предложение Нелли привлечь кого-нибудь, как она выразилась, от общественности я решительно отверг, пояснив, что лично мне и на миру смерть не красна. Впрочем, мы добрались без приключений (хотя я на всякий случай все-таки загнал машину в чужой двор). Ребята проводили меня до самой квартиры. Закрывая за ними на все замки сакраментальную железную дверь, я размышлял над тем, много ли в ней действительно проку. Ведь завтра хочешь не хочешь придется ее открыть, чтобы идти на работу, а, как справедливо заметил в свое время Матюша, железную башку мне никто не приделает.

Когда охранники ушли, мне вдруг почему-то стало одиноко и немного тоскливо. Пройдясь по дому, я зажег повсюду свет, включил телевизор, поставил на огонь чайник. Какого-то рожна все равно не хватало. И только заглянув в раковину, где томились уже слегка покрывшиеся махровой плесенью тарелки и чашки, я понял, какого. Стрихнина с его прибаутками, с его дурацкой хлопотливой суетливостью.

По некоторым бытовым приметам мне стало ясно, что он не появлялся здесь с тех самых пор, как лечил меня от депрессии коньяком с тазепамом. Уж не случилось ли чего? Может, по своему обыкновению, заявится под утро...

Но утром Стрихнин не пришел. А меня закрутили многочисленные дела, первым из которых была необходимость ехать в прокуратуру.

Позвонили прямо домой. Безликий канцелярский голос начал привычно:

— Мы бы, конечно, могли вас пригласить официально, повесткой, но...

— Но почта работает плохо, повестка будет идти долго, а вам охота видеть меня прямо сегодня, поэтому вы взываете к моей гражданской совести, — подхватил я. — Так, да?

На том конце провода ошарашенно молчали. Тогда я снова взял инициативу.

— Докладываю: моя гражданская совесть стоит по стойке «смирно». Куда мы с ней должны явиться? Когда? Этаж? Номер комнаты?

Но час спустя, перешагнув порог указанного мне кабинета, я утратил львиную долю желания хохмить и подтрунивать над всеми без разбору сотрудниками этого серьезного учреждения. В кресле за обширным столом, угрожающе заваленным бумагами, сидел мой не сказать, чтобы добрый, но во всяком случае давний знакомец, старший следователь по особо важным делам («следователь по особо важным телам», как прозвал его Артем), в просторечии важняк, Альберт Хван.

Он-то был в отличие от меня готов к этой трогательной встрече, но радости испытывал явно не больше моего. За последнее время наши пути пересекались примерно два с половиной раза — и крови друг у друга мы выпили немерено. За половинку (а может, четвертушку или даже осьмушку) я считал тот случай, когда мой голос был лишь одним из многих в хоре возмущения, поднятого прессой и телевидением по поводу уголовного дела, которое возбудил Хван. Это было так называемое «льняное дело», оно началось много лет назад и, кажется, до сих пор не закончено. Хван и несколько особо упорных репортеров ведут его, как столетнюю войну, с переменным успехом. Две другие истории — наше личное. Почти, я бы сказал, интимное. В общей сложности шесть газетных материалов, семь заседаний суда, три возврата на доследование, один оправдательный приговор. Счет 1:1.

— Садитесь, — Хван приглашающе взмахнул рукой в сторону жесткого стула справа от стола.

— Закуривать и рассказывать? — уточнил я.

— Ну, началось, — пробормотал он, извлек откуда-то из-под столешницы огромный мятый носовой платок в пятнах сырости и принялся промокать им лицо.

О лице Хвана стоит сказать отдельно. Бедняге не позавидуешь — он страдает, по-моему, от всех известных видов аллергии, проявляющейся в высыпании пятен на коже. Ему нельзя гладить собак и кошек. Нюхать цветочки. Есть мучное, молочное, рыбное, шоколадное и еще Бог знает какое. Ему вредны бытовая пыль и автомобильные выхлопы. Так же, как я подозреваю, Хвану противопоказано общение с репортерами. А поскольку совсем избежать всех этих бесчисленных аллергенов он не в состоянии, его лицо постоянно похоже на лоскутное одеяло, сшитое бедной, но рачительной хозяйкой из обрезков подручного материала. В довершение ко всему в жару он всегда обильно потеет. По-человечески мне его ужасно жаль, но вот беда, нам с ним еще ни разу не удалось опуститься (или подняться, не знаю, где точка отсчета) до уровня простого человеческого общения. Мы — Прокурор и Репортер.

Итак, Хван пробормотал: «Ну, началось», — и вытащил платок, словно давал отмашку нашему с ним новому забегу. Дистанция неизвестна, зато препятствия гарантированы. Аллергия была налицо, переливаясь по прокурорской физиономии всеми цветами от лилового до багрового. Интересно, это на бытовую пыль? Или уже на меня?

Важняк развернул перед собой газету с моей «МАШИНОЙ СМЕРТИ» и, крепко постучав по заголовку заскорузлым от хронического нейродермита указательным пальцем, строго спросил:

— Кто вас на это надоумил?

Я уселся поудобней на стуле, закинул ногу на ногу, натурально закурил и, в свою очередь, безмятежно поинтересовался:

— Это что, допрос?

— Да! — рявкнул он. И одновременно кинул мне через стол листок бумаги со словами: — Ознакомьтесь. Постановление о привлечении вас к уголовному делу в качестве свидетеля. — Помедлил немного и добавил не без угрюмого злорадства: — Пока свидетеля.

— Это как прикажете понимать? — воздел я брови.

— Как хотите, — отрезал он, с явным интересом наблюдая за моей реакцией.

Нужно было без промедления уравнять шансы, и я сказал:

— Свидетель, как известно, по закону не имеет права отказаться давать показания, но тут другой коленкор. Если я правильно понял, от официального лица прозвучала угроза перевести меня в разряд обвиняемых. Поэтому с этой минуты я отказываюсь произнести хоть слово без моего адвоката.

Цветные пятна на лице Хвана стремительно набирали яркость и даже, кажется, меняли оттенки. Я давно заметил, что, злясь, он становится особенно похож на разъяренного спрута. Головоухий моллюск с холодными прищуренными глазами.

— Прекратите кривляться, Максимов, — процедил он сквозь зубы. — Если я сказал «пока», это значит, что сейчас вы свидетель — и больше ничего. Поэтому извольте отвечать на вопросы.

— Спрашивайте, — пожал я плечами.

— Еще раз: кто вам подкинул мысль написать эту статью?

— Никто.

— Тогда откуда к вам пришла сама идея, что за обычными дорожно-транспортными происшествиями могут стоять заказные убийства?

— Оттуда, — ответил я, не скрывая некоторого сарказма, — откуда к вам она почему-то не пришла: из головы. — Для наглядности я даже постучал костяшками пальцев по лбу.

— Так-так, — покивал Хван, одновременно пальцем отыскивая в газете какое-то место. Нашел и процитировал: — «Из собственных источников в криминальной среде нам стало известно, что смерть авторитета Ступенечкина по кличке Ступа была, вполне вероятно, выгодна другому бандитскому лидеру по кличке Барин». Это, скажете, тоже из головы?

— Нет, там же ясно написано: из источников в криминальной среде. Я, естественно, прежде чем писать, проводил собственную проверку.

Воспоминание о том, как проходила именно эта проверка, вызвало у меня короткий, как толчок сердца, но мучительный паморок — отголосок той кошмарной ночи.

— Из источников в криминальной среде, — повторил он. — Безымянных, разумеется?

Я подтвердил это решительным кивком.

— А отдаете ли вы себе отчет, кому в первую очередь нужна такая ваша публикация?

По его медовому тону было ясно, что он заманивает меня в какую-то ловушку, или, во всяком случае, ему так кажется. Я снова пожал плечами:

— Думаю, общественности. Потом редакции — для поднятия тиража. Вот, оказывается, и правоохранительным органам пригодилась...

— А кому она не просто нужна? — продолжал настаивать он. — Кому она необходима позарез?

— Понятно, — кивнул я. — Cui prodest?

— Чего? — не понял он.

— Это на латинском, — пояснил я. — «Кому выгодно?» Вы ведь должны были изучать латынь на юридическом. Неужто забыли?

Мне показалось, Хвана сейчас хватит кондрашка: все цвета на его ряшке сделались почти неразличимо бордовых оттенков.

— Эта ваша заметка, — отчеканил он, от ярости клацая зубами на каждом слове, — на руку криминальным структурам, которые хотят стравить между собой своих конкурентов! Вот вы пишете: quot;...заказчиков... найти нельзя, зато вычислить можно. По принципу «кому выгодно»...

— Ага, cui prodest, — вставил я. Он метнул на меня полный гнева взгляд и продолжал:

— ...quot;кому выгодноquot;. А вот это уже не всем нравится. На войне как на войне, юридическими доказательствами никто себя не обременяет. На гангстерской войне — тем более. Если тебя «вычислили», последствия могут быть вполне определенными...quot;

Дочитав, Хван поднял на меня широко раскрытые глаза.

— Нет, каково! Сам признает, какими могут быть последствия, и сам же это все равно публикует! Провокатор! — Выкрикнув это, он ткнул теперь уже в меня своим сучковатым пальцем. — Вы что, хотите развязать гангстерскую войну на улицах? Чтоб смаковать потом подробности?!

Эк его, подумал я с огорчением. И ведь снова их волнует не то, о чем, собственно, речь, а как посмел, зачем высунулся, почему не согласовал. И еще: что теперь будет. Глядя в шальные зрачки важняка, можно было подумать, что, будь у него сейчас на боку «маузер», пустил бы он меня в расход без всяких сантиментов. Руководствуясь революционным правосознанием. Всего этого вслух я, конечно, не сказал, а лишь заметил рассудительно:

— Ну, во-первых, гангстерскую войну нечего развязывать, она и так давно идет, без моей помощи. Во-вторых, почти все, с кем я встречался при подготовке материала, либо твердо знали, либо подозревали, кто и за что мог убить их близких, — от них, собственно, вся информация. Единственное, что я сделал — так это объединил разрозненные случаи в систему. Кстати, весьма неполную, потому что людей, судя по всему, убивают не только с помощью автомобилей, есть и другие способы...

Произнеся последние слова, я с ужасом понял, куда меня невзначай занесло, и прикусил язык, но Хван, кажется, ничего не заметил. Он талдычил свое:

— Необходимо тщательно изучить вопрос, не содержится ли в ваших действиях умысла на подстрекательство к убийству...

— Замысла, — поправил я его. Стало ясно, что спорить по существу абсолютно бессмысленно.

— Что?! — вытаращился он.

— Не надо путать понятия, — объяснил я. — У людей пишущих это называется не «умысел», а «замысел». Почувствуйте разницу.

— Хорошо, — неожиданно, как все неврастеники, Хван успокоился и перешел к нормальному тону. — Давайте поговорим о ваших замыслах. Готовите новую статью на ту же тему?

— С чего вы взяли? — неприятно удивился я подобной прозорливости.

— Ну как же! — почти весело объяснил он. — Толкуете про другие способы убийств! Вероятно, в редакцию пошли отклики, граждане приходят с аналогичными случаями?

Ах ты, сукин сын, подумал я со смесью досады и уважения, заметил все-таки! И вслух нехотя признал:

— Есть кое-какие обращения. Что с того?

— А то, — снова посуровел голосом Хван, — что все эти сведения отныне относятся к уголовному делу, заведенному по фактам, изложенным в вашей статье. И подлежат немедленной выдаче следствию. Как, выдадите добровольно или прикажете провести обыски дома и в редакции? Про личный досмотр тоже не забудем, не беспокойтесь.

Он глядел на меня торжествующе, его лицо горело теперь передо мной всеми переливами красного, как светофор, запрещающий любое движение вперед. Впрочем, колебался я недолго. С некоторым даже облегчением вытащил кассеты и блокнот. Баба с возу...

Хван споро оформил выдачу документально. Округло формулируя, накалякал быстренько короткое объяснение от моего имени и протянул мне со словами:

— Ознакомьтесь и внизу напишите: «С моих слов записано верно и мною прочитано».

А после того, как я поставил подпись, заметил снисходительным тоном победителя:

— Надеюсь, вам ясно, что отныне использование всех этих материалов, так же как и им подобных, возможно только с санкции следствия. И что дальнейший сбор новых улик и свидетельских показаний находится в юрисдикции исключительно прокуратуры. Вы предупреждены. Не советую нарушать закон.

С этими словами он поднялся, давая понять, что допрос окончен. Я тоже встал со стула и сморщился, обнаружив, что у меня затекли нога и шея. Хван же сиял, как свежий блин: похоже, он полагал, что эта встреча закончилась в его пользу. Смешно, но я считал, что в мою.