"Всемирная история без комплексов и стереотипов. Том 2" - читать интересную книгу автора (Гитин Валерий Григорьевич)
Маяки Просвещения
 |
Советская пропаганда часто использовала слово «маяк» для обозначения какого-либо примера, достойного подражания. Так, СССР был «путеводным маяком для передового человечества», а какой-нибудь искусственно выращенный «герой труда» был «маяком» для участников социалистического соревнования, ставших на трудовую вахту в честь исторического… У них все было непременно «историческим» — и съезды партии, и стройки каналов, которые либо основательно убивали экологию, либо, и это в лучшем случае, благополучно пересыхали, и так называемые «битвы за урожай», в результате которых все же закупали зерно в Канаде… Да ладно, не о них сейчас речь, просто слово уж больно сигнальное — «маяк».
Так вот, если мало-мальски вникнуть в суть, то станет очевидно, что держать курс прямо на маяк никак нельзя, ибо он стоит либо на острове, либо на скалистом берегу, а нужно его обойти, и чем подальше, тем, наверное, лучше.
Мыслители эпохи Просвещения схожи с маяками. Свет, который они излучали, и продолжают излучать до сих пор, скорее предупреждает об опасности сесть на мель, чем призывает стремиться к нему подобно обезумевшему от жажды света мотыльку. Они, мыслители той эпохи, сочли своим долгом излучать свет знаний и независимых суждений, не взяв на себя труд пораскинуть мозгами относительно того, не станет ли этот свет для кого-то излишне возбуждающим, для кого-то — ложным, а для кого-то попросту губительным.
Но вот об этом они как-то не задумывались, разбрасывая направо и налево семена того просвещения, которое они считали панацеей от всех социальных болезней, забывая о том, что значительной части социума требуется вовсе не знание, а слепая вера, а вот знание делает этих людей либо глубоко несчастными, либо самодовольно преступными.
Знание — сила, а если сила есть, ума не надо.
Но при этом, как заметил философ эпохи Просвещения Бенедикт Спиноза, (1632—1677 гг.), «невежество не есть аргумент».
Как часто мы слышим в ответ на призыв следовать элементарным нормам человеческого общежития самодовольно-насмешливую фразу: «Не знаем такого! В университетах не учились!» Конечно, не всем требуется учиться в университете для того, чтобы стать достойным членом общества. Хороший токарь может не оканчивать университет, как и хороший кузнец или хороший фермер, то есть мастера своего дела, которое приносит им почет и уважение общества, а вот люмпен-пролетарий — другое дело: он не захотел быть ни умелым, ни квалифицированным, ни образованным, а посему должен занимать свое место и оттуда низко кланяться мастерам и ученым. Это никак не порок — не иметь университетского образования, но вот гордиться этим — порочно.
КСТАТИ:
«Люди неизвиняемы перед лицом Бога только по той причине, что они находятся во власти самого Бога, подобно тому, как глина находится во власти горшечника, который из одной и той же массы делает различные сосуды — один для почетного, другие для низкого употребления».
Деяния же самого человека гораздо менее значительны, чем это кажется ему, охваченному эйфорией самовозвеличивания и порочной идеей богоравности. Как не без сарказма заметил знаменитый французский мыслитель той эпохи Жан де Лабрюйер (1645—1696 гг.), человек от природы лжив, а вот истина проста и обнажена, но человека она не устраивает: ему подавай только то, что он создал сам, — небылицы и басни.
КСТАТИ:
«О, тщеславный и самонадеянный человек! Сумей создать хотя бы того червяка, которого ты попираешь ногой и презираешь».
Лабрюйер — скромный библиотекарь в доме принца Конде, написавший бестселлер того времени — «Характеры и нравы нынешнего века», за что в 1693 году был избран членом Французской Академии.
Он был, несомненно, очень смелым человеком, если в период апогея царствования Людовика XIV, с его безумной роскошью и слепящей мишурой, написал такие строки: «Монарх, окруженный роскошью, — это пастух в одежде, усыпанной золотом и каменьями, с золотым посохом в руке, с овчаркой в золотом ошейнике, на парчовой ли шелковой сворке. Какая польза стаду от этого золота? Разве оно защищает его от волков?»
Слова, что были написаны по конкретному поводу и в определенное время, в следующем веке обретут силу грозного обвинительного заключения со всеми вытекающими отсюда последствиями, которых никак не мог предугадать Лабрюйер, умерший задолго до того, как фразы философов обрели печальную способность иметь кровавые последствия.
А вот такие его слова, пережившие века, не вызвали никаких печальных последствий, если, конечно, не считать таковыми нервный тик и массовый энурез у феминисток: «На ученую женщину мы смотрим как на драгоценную шпагу: она тщательно отделана, искусно отполирована, покрыта тонкой гравировкой. Это стенное украшение показывают знатокам, но его не берут с собой ни на войну, ни на охоту, ибо оно так же не годится в дело, как манежная лошадь, даже отлично выезженная».
Хорошо сказано, ни добавить, ни убавить!
КСТАТИ:
«Ум всех людей, вместе взятых, не поможет тому, у кого нет своего: слепому ни к чему чужая зоркость».
Приятно все-таки осознавать, что есть на свете что-то, чего нельзя ни отнять, ни купить, ни выспросить у его законного владельца…
 |
Обладатель блестящего и насмешливого ума, английский философ Антони Эшли Купер Шефтсбери (1671—1713 гг.), граф, лорд, мыслитель-моралист, тот, который ввел в философский лексикон понятие «здравый смысл», как-то заметил со свойственной ему иронией: «Все превосходно, все заслуживает любви, все радует и веселит — абсолютно все, кроме человека и его жизненных обстоятельств, которые представляются не столь совершенными».
Однажды, в ходе неспешного вечернего разговора у камина, Шефтсбери обсуждал со своим гостем вопросы, касающиеся религии. Оба пришли к выводу, что, несмотря на невежество народа и алчность священников, то есть на причины религиозной разобщенности, у всех умных людей существует одна религия.
Когда присутствующая в гостиной леди спросила, скрывая тревогу, что это за религия, лорд Шефтсбери ответил с тонкой улыбкой: «Мадам, умные люди никогда этого не произносят».
Потрясающая своей простотой истина. Действительно, всех действительно умных людей нашей небольшой планеты объединяет одна религия, вернее, вера в нечто недоступное пониманию, но сотворившее все сущее, вера в справедливость Его и мудрость, в вечность и нетленность. А неумные, подстрекаемые своими алчными попами, убивают друг друга из-за того, что один крестится слева направо, другой — справа налево, а третий — молится Аллаху…
Но умные люди всегда в подавленном меньшинстве, так что прав был лорд Шефтсбери, заметив, что они никогда не произносят того, что царапает ороговевшие стереотипы большинства…
КСТАТИ:
«Я принял за правило все говорить не иначе как скрыто или изящно с насмешкой над самим собой, или же косвенно, в форме „мыслей о разном“.
Разумно, однако далеко не всем понятно.
А, может быть, именно так и надо?
Скорее всего, если вспомнить Библию, свиней и жемчуг.
КСТАТИ:
«И свиньи порой, глядя на пастуха, презрительно хрюкают: „Свинопас!“
Особенности подобных взаимоотношений были предметом мучительных размышлений великого французского философа Шарля де Монтескье (Шарля-Луи-Секонда, барона де ла Бред), жившего в период с 1689 по 1755 гг.
Он написал множество подлинных бестселлеров, самый известный из которых, — «О духе законов», — сразу после выхода в свет занял достойное место в печально известном «Индексе запрещенных книг». Плохие книги в этот «Индекс», как известно, никогда не попадали…
АРГУМЕНТЫ:
«Народ назначил государя в силу договора, и этот договор должен исполняться: государь представляет народ только так, как угодно народу. К тому же, неверно, чтобы уполномоченный имел столько же власти, сколько уполномочивший, и не зависел бы от него».
«Как для республики нужна добродетель, а для монархии честь, так для деспотического правления нужен страх. В добродетели оно не нуждается, а честь была бы для него опасна».
«Если судебная власть соединена с исполнительной, то судья получает возможность стать угнетателем».
А еще этот человек является бесспорным автором крылатой фразы
 |
Но если мысли Монтескье по принципу своего воздействия можно сравнить с остро отточенной шпагой, то мысли его современника, которого называли символом эпохи, сыграли роль гранаты, взорвавшейся в пороховом погребе, ни больше, ни меньше. Речь идет о великом французском философе, драматурге и поэте Франсуа-Мари Аруэ, больше известным под именем Вольтер (1694—1778 гг.).
Он начал с язвительных эпиграмм, героями которых стали сильные мира сего, вследствие чего одиннадцать месяцев провел в Бастилии, где сочинил трагедию «Эдип» и поэму «Генриада». Так как ему по приговору суда было запрещено пользоваться в камере чернилами и бумагой, он заучил свои сочинения наизусть и зафиксировал их на бумаге лишь по выходе на свободу.
«Эдип» принес Вольтеру громкую славу, с которой, собственно, и берет начало его всемирная известность.
С 1745 года Вольтер становится придворным историографом Людовика XV, а с 1746 — членом Французской Академии.
Он искренне восхищался Фридрихом Вторым и при их первой встрече называл его не «Ваше Величество», а «Ваше Человечество». Король не остался в долгу: «Если я когда-нибудь прибуду во Францию, первое, что я спрошу, будет: „Где господин Вольтер?“ Ни король, ни двор, ни Париж, ни Версаль, ни женщины, ни развлечения не будут интересовать меня. Только вы».
Фридрих настойчиво приглашал Вольтера пожить при его дворе, не скупясь на самые цветистые выражения: «Вы подобны белому слону, из-за обладания которым ведут войны персидский шах и Великий Могол; тот, кто его получит в конце концов, увеличивает свои титулы указанием того, чем он владеет. Когда Вы приедете сюда, то увидите в начале моих титулов следующее: „Фридрих, Божьей милостью король Прусский, курфюрст Бранденбургский, владелец Вольтера“.
С 1751 по 1753 гг. Вольтер пользуется гостеприимством Фридриха Великого, который буквально осыпал его почестями, наградами и прочими выражениями своего расположения. Однако Вольтер стал довольно скоро тяготиться своим статусом экзотической птицы в золотой клетке, да и прославленный король-полководец также чувствовал себя весьма дискомфортно рядом с великим мудрецом, который не мог, да и не хотел скрывать своего отношения к деспотии, закамуфлированной под просвещенную монархию.
И снова скитания, снова конфликты с сильными мира сего и опасные последствия этих конфликтов…
Нужно заметить, что он был несдержан на язык, а это весьма опасное качество в сочетании с болезненным чувством справедливости. С другой стороны, не обладая опасными качествами, не станешь кумиром миллионов…
КСТАТИ:
«Не бойтесь высмеивать суеверия, друзья мои. Я не знаю лучшего способа убить суеверие, чем выставление его в смешном виде. Что сделалось смешным, не может быть опасным».
Он не просто высмеивал суеверия, он давал им бой, яростный, беспощадный и напрочь исключающий мирные соглашения.
1762 год. Суд города Тулузы — по требованию местной общественности — рассмотрел дело семидесятидвухлетнего протестанта Каласа, обвиненного в убийстве собственного сына.
Поводом к убийству якобы послужило решение двадцатисемилетнего молодого человека принять католичество. Рассматривая это дело, суд почему-то (!) не принял во внимание таких очевидных обстоятельств, как необычайную физическую силу покойного, его сумасшествие и неоднократные попытки покончить жизнь самоубийством, что он и сделал в данном случае. Щуплый и больной старик — его отец — практически никак не мог повесить этого молодого и сильного (как все сумасшедшие) человека.
Да, если объективно, то все так, однако Калас был протестантом, и «доброжелательные» соседи не раз слышали, как он пренебрежительно отзывался о католической мессе, поэтому его судьба была предопределена, и суд превратился в пустую формальность. Старик был колесован на городской площади, а остальных его детей сослали на галеры.
В этом деле не было ничего необычного для того времени, и затерялось бы оно в длинном списке подобных дел, наглядно подтверждающих гуманизм христианской (как, впрочем, и всякой иной) религии, если бы не Вольтер, который был так потрясен случившимся, что
Он не улыбался ровно три года, пока вследствие его титанических усилий Парижский парламент не отменил преступный приговор Тулузского суда.
Ненависть Вольтера к католицизму со временем переросла в ненависть к религии вообще. К религии как к социальному институту, но не к вере во всемогущего Творца. Это очень важно. Церковники ведь из кожи вон лезут, чтобы вбить в массовую голову осознание идентичности своей религии и веры любого нормального человека в непознанную основу Мирозданья. Так же, как чиновники веками вбивают в массовое сознание идентичность понятий «родина» и «держава». Мотив один и тот же — корысть.
Вольтер вел обширную переписку. Его послания друзьям, да и вообще всем, кого он искренне уважал, неизменно касались Церкви и «растления ею духовной жизни общества», после чего он писал одну и ту же фразу: «Раздавите гадину!»
Вершиной его антиклерикализма стал «карманный философский словарь», изданный в 1764 году и ставший знаменитым бестселлером. Напрасно один из церковных графоманов, некий аббат Шодон тужился, сочиняя противовес вольтеровскому шедевру — «Анти-философский словарь». Напрасно. Чтобы противостоять Вольтеру, нужно быть каким-нибудь Анти-Вольтером, но не каким-то истекающим злобой попом.
Этот аббат написал в итоге: «Из всех сочинений, которые извергла на свет ярость безбожия, нет ни одного, отмеченного более мрачными чертами, чем „Философский словарь“… Его все читают, все его цитируют — военные, магистры, женщины, аббаты; эта чаша, из которой все состояния и все возрасты отравляются ядом безбожия…»
Не безбожия, малоуважаемый, а внутренней свободы, независимости от ваших мертвящих догм и стереотипов. Впрочем, вам этого не понять…
А девятнадцатилетний де ла Бар был в 1766 году казнен по обвинению в безбожии, и главной уликой послужил найденный у него «Философский словарь» Вольтера.
КСТАТИ:
«Суеверие — самый страшный враг человеческого рода»
«Растет новое поколение, которое ненавидит фанатизм. Наступит день, когда у руководства встанут философы. Грядет царство разума».
Как бы не так, безмерно уважаемый господин Вольтер! Как бы не так. Вам очень повезло не дожить до кровавого и совершенно безмозглого хаоса, называемого Французской революцией, иначе бы ее вожди припомнили одну из самых знаменитых Ваших фраз: «Если чернь принимается рассуждать — все погибло!» И натравили бы на Вас эту самую чернь, которая бы решительно потребовала казни «врага народа» (этот термин возник гораздо раньше, но тогда вот засиял с новой силой), а глас народа — это… Понятно. Так что Вам повезло…
А сколько появится желающих извратить Ваше понятие «царства разума»!
Помнится, в бытность заведующим кафедрой, идя по коридору, я услышал за полуотворенной дверью одной из аудиторий бодрый голос своего коллеги, утверждающего, что «Вольтер был провидцем, особым чутьем ощущавшим неизбежность такого исторического события, как Великая Октябрьская Социалистическая Революция, то самое „царство разума“, о котором…»
Когда этот мой коллега после лекции вернулся в помещение кафедры, я пригласил его в свой кабинет и как можно более доброжелательно заметил, что Вольтер, судя по его произведениям, никак не мог отождествлять пролетарскую революцию с идеальным «царством разума», ну никак…
Коллега в ответ слегка покачал головой, а затем спросил, что я усматриваю такого уж неразумного в Октябрьской революции, если столь уверенно противопоставляю ее вольтеровскому «царству разума».
И тут я сорвался, каюсь. Я сказал ему, что Вольтер действительно великий провидец, если за два с половиной столетия разглядел феномен рассуждающей черни.
Ровно через 24 часа в дверь моего кабинета постучался Костя Д. бывший студент, а затем офицер КГБ. Войдя, он приложил палец к губам, сел на гостевой стул и протянул мне сложенный вчетверо лист бумаги, при этом живо расспрашивая о здоровье, житье-бытье и пр. Приняв правила игры, я обстоятельно отвечал на его вопросы, одновременно читая написанное. Там была изложена вчерашняя беседа с коллегой относительно Вольтера, причем, от первого лица, не таясь и не прячась за псевдонимами, с анализом моего политического кредо и выводами относительно невозможности дальнейшего
«Использования»… Емкая фраза, ничего не скажешь.
Прощаясь, Костя кивнул на дверь. Я вызвался его проводить. В коридоре он сказал, что до сего времени в моем кабинете не устанавливали «жучков», но после этого письма — вполне могли сделать это прошлой ночью.
— Не берите близко к сердцу, — проговорил он на прощанье. — И ни в коем случае не подавайте вида… Все образуется…
Через некоторое время все действительно образовалось. Одна студентка, дочь крупного функционера, пожаловалась папе на сексуальные домогательства со стороны этого моего коллеги, и он во мгновение ока был переведен в какую-то комиссию по охране памятников, причем, на довольно-таки теплое место. Коммунист, как-никак…
За всем этим угадывалась сильная и справедливая рука Кости, и я тогда подумал, что и вправду не место красит человека, а наоборот.
КСТАТИ:
«Случайности не существует — все на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвестие».
Что же касается политических убеждений Вольтера, то они более всего тяготели к такому понятию, как «просвещенный абсолютизм» и уж никак не к «народной революции». Вся видимая революционность его характера замыкалась только лишь на борьбе с католической Церковью, да и с Церковью как таковой. А то «вольтерьянство», которое пытались приписать к своему политическому активу социалисты, было в действительности вольнодумством, несовместимым с любой деспотией, и социалистической в том числе. Поэтому не нужно навешивать на Вольтера пролетарско-революционные ярлыки. Он был аристократом духа в полном смысле этого слова.
КСТАТИ:
«Я могу быть не согласным с Вашим мнением, но я отдам жизнь за Ваше право высказывать его».
Он постоянно испытывал сильные перепады между до неправдоподобности громкой славой и жесточайшими гонениями, заставлявшими его жить в тревожном ожидании опасности. И лишь в 1758 году он купил замок Ферне, стоящий неподалеку от швейцарской границы (на всякий случай!), где провел последние 20 лет своей жизни.
В своем замке он развернул бурную просветительскую деятельность. Он вел переписку с сотнями людей самых разных рангов и убеждений. Среди них были и король Фридрих II Великий, и Екатерина II Великая, и польский король Станислав Август Понятовский, и шведский король Густав III, и датский король Христиан VII, и т.д.
Там он написал великое множество научных трудов и художественных произведений, которые в конце 80-х годов XVIII столетия вошли в посмертное 80-томное собрание сочинений.
Вот это след в Истории!
КСТАТИ:
«Нас увещевают: довольствуйтесь тем, что имеете, не желайте ничего лучшего, обуздывайте ваше любопытство, смиряйте ваш беспокойный дух. Это прекрасные поучения, но если бы мы всегда следовали им, до сих пор питались бы желудями и спали под открытым небом».
Что и говорить, небосклон эпохи Просвещения озарен ярчайшим сиянием звезд первой величины, таких как Вольтер, Франклин и Ломоносов — тех, которые действительно имеют право именоваться
Таких вот в наше люмпенское время называют «звездами», оправдывая это тем, что, мол, они «собирают полные стадионы». Во-первых, следует учитывать, кем переполнен такой вот стадион, а во-вторых, не забывать, что в старину публичные казни тоже собирали массовые аудитории. Массовый интерес к чему-либо отнюдь не является свидетельством высокого качества объекта. Скорее напротив…
КСТАТИ:
«Развитие истории сопровождается крайне неблагоприятным явлением: значение масс постоянно возрастает, значение индивидуумов уменьшается».
Возрастает, на мой взгляд, не значение масс, а их сила, основанная на количественном превосходстве. Если на Диогена или Сократа приходилось, скажем, двадцать тысяч частиц общей массы, то на Вольтера — двадцать миллионов. Масса ведь размножается неизмеримо быстрее, чем какой-нибудь там Сократ.
 |
А вот блестящий, неповторимый индивидуум — Бенджамин Франклин (1706—1790 гг.), американский философ, ученый, политик, изобретатель, почетный член академий многих стран мира, один из авторов Конституции Соединенных Штатов.
Изобретатель громоотвода.
Изобретатель кресла-качалки.
Автор ряда открытий в области электричества.
Тот, кого называли «первым среди цивилизованных американцев».
Автор бессмертного афоризма «Время — деньги».
Его портрет на стодолларовой банкноте является как бы дополнительной гарантией стабильности этого денежного знака.
Неутомимый, великий труженик, с полным правом на то ненавидевший косность и лень, Франклин как-то заметил не без едкого сарказма: «Мастер находить оправдания редко бывает мастером в чем-нибудь еще».
Он с глубочайшим презрением относился к людям, которые бормочут, вяло разводя руками: «Ну… не получилось…».
КСТАТИ:
«Опыт — это дорогая школа, но что поделать, если для дураков нет другой школы».
Когда он умер, траур в США продолжался тридцать дней. Имя Бенджамина Франклина включено в список наиболее выдающихся представителей Человечества.
Это к вопросу о том, кого считать звездой. И не стоит говорит: «Ну, это ж когда было…» Критерии человеческого ума или таланта одни и те же во все времена.
КСТАТИ:
«Для причины необходимо одно — чтобы у нее было следствие».
Юм, Ломоносов, Дешан, Вовенарг, Гольбах — вот истинные звезды эпохи, ее разум и ее достоинство, одни из последних мудрецов XVIII века, не успевших опалить крылья души в революционном пламени 1789 года…
 |
Не опалил свои крылья и философ Дени Дидро (1713—1784 гг.), но как много масла заготовил он для этого убийственного огня…
Он успешно оканчивает иезуитский коллеж, получив звание магистра искусств, но отказывается от богословской карьеры и живет в Париже, пробавляясь случайными заработками и ночуя где попало.
В 1743 году, уже в возрасте тридцати лет, он женится на дочери купеческой вдовы и этим как-то поправляет свои материальные дела.
В 1746 году Дидро выпускает свое первое произведение «Философские мысли», приговоренное к публичному сожжению парламентом, признавшим его аморальным и богопротивным.
В 1748 году по заказу некоего Морена, устроителя сексуальных развлечений короля Людовика XV, Дидро пишет эротический роман «Нескромные сокровища».
Вскоре он попадает за решетку по обвинению в религиозном нигилизме, но уже через три месяца выходит на свободу благодаря усилиям каких-то покровителей, видимо, достаточно высокого ранга.
Дидро, прослыв вольнодумцем и борцом за идеи Просвещения, становится частым гостем салона барона Поля-Анри Гольбаха (1723—1789 г.), где собираются такие неординарные люди как философ Гельвеции, академик-математик д'Аламбер, Бенджамин Франклин и др.
Там, в этом салоне, и рождается идея создания «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел», которую ввиду ее значимости для Истории назвали «Великой французской энциклопедией». Ее еще называют «Энциклопедия Дидро и д'Аламбера», потому что именно эти два энтузиаста стали не только ее основателями и редакторами, но и ее мятежной душой.
«Энциклопедия» потрясает как широтой охвата самых разных жизненных тем, так и непередаваемой манерой их отражения, где все противоречит господствующим стереотипам и догмам, издевается над ними, выставляет в самом идиотском свете, но настолько тонко и остроумно, что ни один цензор не смог бы предъявить авторам сколько-нибудь аргументированного обвинения.
Это все равно, что разговаривать с умным собеседником в присутствии стукача, полагающего, что он надежно законспирирован. Так полагает, естественно, лишь он один. И при нем, при дубине, можно говорить о чем угодно, но правильно построив фразы и запрятав иронию в той глубине, куда ему не проникнуть.
КСТАТИ:
«До глубокой мысли надо подняться».
К примеру, представив в самом отвратительном свете мусульманский фанатизм, Дидро в своей статье о суевериях ненавязчиво подталкивает читателя к естественному вопросу: «А, собственно, чем этот мусульманский фанатизм хуже родного, католического фанатизма?» И завершает статью словами: «Если читатель будет настолько несправедлив, что смешает католичество с чудовищными суевериями других народов, то мы возлагаем только на него ответственность за всю гнусность его извращенной логики».
Но это была игра с огнем. В 1745 году выходит королевский указ, согласно которому за издание, хранение и распространение литературы, подрывающей основы религии, писателям и издателям полагалась смертная казнь.
Дальше — больше. Следующий указ подобного рода был направлен на писателей, «волнующих умы». Понятно, что обвинить в таком естественном и, пожалуй, обязательном для каждого писателя воздействия на читающую публику можно было кого пожелается.
В 1764 году под страхом смертной казни писателям запрещается касаться проблем государственной политики, а еще через три года — и проблем государственных финансов. Несомненный признак агонии французского абсолютизма. Чем нашивать пуговицы на чужие рты, не лучше ли было бы все-таки решить эти важнейшие проблемы? Их не решили, и они вскоре вызвали государственную гангрену…
Начались гонения и на «Энциклопедию». Королевский совет запрещает ее дальнейшее издание, а ведь работа только началась! Вышло всего шесть томов…
Это был 1762 год, начало царствования Екатерины II Великой, когда она была очень заинтересована в имидже «просвещенной государыни» и в поддержке европейского общественного мнения. Вот тогда-то она предложила Вольтеру ускорить издание «Энциклопедии», перенеся его в Россию. Энциклопедисты с благодарностью отказались от этого предложения, решив все-таки издавать свой труд на родине.
А через пять лет Екатерина пригласила Дени Дидро в Россию. Она выкупила у него личную библиотеку, при этом сделав его библиотекарем и назначив ему весьма солидный оклад, который выплатила на 50 лет вперед.
С сентября 1773 года по март 1774 Дидро живет в Петербурге, постоянно общаясь с императрицей и обсуждая с нею проблемы морали, нравственности, государственного управления и внешней политики.
Эти беседы нашли свое отражение в ее дневниковых записях, где Екатерина отмечает, в частности: «Я много и часто разговариваю с Дидро, но не столько с пользой для себя, сколько из любопытства. Если бы я послушалась его, мне пришлось бы совершенно преобразовать и законодательство, и администрацию, и финансы для того, чтобы очистить место для невозможных теорий».
А Дидро, уезжая из России, окончательно разуверился в идее «просвещенной монархии», и в статье «Собственность» (том XVIII «Энциклопедии») заявляет со всей безапелляционностью, что «власть, основанная на насилии, насилием и свергается».
Вот только не указал господин Дидро на какой-либо вариант власти, которую возможно было бы осуществлять без насилия. Власть без насилия — это либо плод больного воображения, либо — коварная приманка для идеалистов равно как и для преступников.
Насилие — неотъемлемый элемент всякой власти, но, как и власть, оно может быть оправданным и разумным, а может быть тупым, деспотичным, фанатичным и т.п. Короче говоря, лучше с умным потерять, чем с дураком найти, как гласит пословица.
А Дидро написал стихотворение под названием «Дифирамб ко дню рождения королей», где есть такое: «И кишками последнего попа затянем шею последнего короля».
Нельзя, нельзя швыряться такими фразами, и дело тут вовсе не в симпатии к королям, а в осознании того, что нельзя звать людей к насилию над сложившимся порядком вещей, не предложив другого порядка, более разумного, более естественного (что, пожалуй, главное) и более справедливого, но в плане вселенском, а не так называемом «социальном», что является чистейшей воды утопией, потому что каждый социальный слой считает «справедливым» свое доминирование над другими, исходя исключительно из желаемого, но не из действительного.
Я уже не раз говорил о том, что Луне, возможно, не слишком импонирует положение спутника Земли, но таков порядок вещей, и переворот в плане «кто был ничем, тот станет всем» обернулся бы вселенской трагедией.
А болтать — это всегда было несложно и мало к чему обязывало любителей броских фраз. К примеру, Александр Сергеевич Пушкин, соблазнившись эффектным натурализмом фразы Дидро о кишках как средстве удушения, преподнес этот натурализм следующим образом:
Ну почему Николай Первый должен был покорно терпеть эту агрессивную пошлость? Потому что она исходила от поэтического гения России? А гении не должны отвечать за подобные подстрекательства?
Кому как не гениям знать, что слово материально?
А Дидро, надо сказать, оставил ярчайший след в Истории, и прежде всего, по моему мнению, никак не «Энциклопедией» и не философскими трактатами, а великолепной прозой — романами «Монахиня», «Племянник Рамо», «Жак-фаталист и его хозяин».
Что же до желудочно-кишечного тракта последнего из служителей культа и его практического применения в процессе ликвидации последнего из монархов, то будем считать стихотворную рекламу такого деяния дурацкой шуткой, и не более того…
Дидро ведь тоже не дожил до того времени, когда такие вот дурацкий шутки стали жуткой реальностью. Ему, как и Вольтеру, очень даже повезло.
КСТАТИ:
«По моему мнению, наилучший порядок вещей — тот, при котором мне предназначено быть, и к черту лучший из миров, если меня в нем нет. Я предпочитаю быть наглым болтуном, чем не быть вовсе. А люди, порицающие существующий порядок, сами при этом не замечают, что отказываются от собственного бытия».
Так что не следует считать просветителей революционерами. Им не так уж плохо жилось в том обществе, которое они с таким жаром критиковали со снисходительностью гурманов, случайно оказавшихся в сельской харчевне. Да, они критиковали, негодовали, иногда отправлялись на отсидки в Бастилию за чрезмерно шумное негодование, но в принципе придерживались вольтеровской позиции: «Лучшее — враг хорошему».
Но вот на небосклоне эпохи Просвещения возникло новое тело, которое внесло весьма ощутимый диссонанс в довольно-таки слаженный хор гурманов, сокрушающихся по поводу несовместимости баранины и сметанного соуса. Это тело громко и резко проговорило: «Довольно ныть! Баранину следует жрать сырой — нужно быть ближе к природе! И никаких соусов!»
 |
Это был Жан Жак Руссо (1712—1778 гг.) — писатель, философ.
Он написал целый ряд статей для «Энциклопедии», затем — «Рассуждение о науках и искусствах», где сформулировал свою философскую концепцию: противопоставление современного общества человеческой природе в пользу последней. Мало того, ко всеобщему изумлению и негодованию, он заклеймил все науки и все искусства как виновников наблюдаемого вырождения человеческого рода. Руссо безапелляционно заявил, что культура вырвала человека из блаженного первобытного состояния, не дав взамен никакой компенсации, а посему — предать ее анафеме, эту коварную и бесполезную культуру!
Это было бы смешно, если бы не было так грустно.
В своем втором манифесте — «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми» — Руссо доискивался правовых, социальных и экономических причин неравенства между людьми. Он идеализировал «единственное состояние всеобщего равенства, и свободы людей», оскверненное появлением частной собственности (!).
АРГУМЕНТЫ:
«Первый, кто огородил клочок земли, осмелился сказать: „Эта земля принадлежит мне“, и нашел людей, которые были настолько простодушны, чтобы поверить этому, был истинным основателем гражданского общества.
Сколько преступлений, сколько войн, сколько бедствий и ужасов отвратил бы от человеческого рода тот, кто, вырвав столбы или засыпав рвы, служившие границами, воскликнул бы, обращаясь к людям: «Берегитесь слушать этого обманщика! Вы погибли, если забудете, что плод принадлежит всем, а земля никому!»
Люмпенская чушь. Ведь совершенно очевидно то, что именно Природа категорически не приемлет равенства. Лев никого не подпустит к своему логову, и у собак есть врожденный инстинкт охраны территории. Это только у колхозников бытовало убеждение в том, что «все вокруг колхозное — все вокруг мое», а у всех прочих есть природное чувство собственности, как у неутомимых строителей-бобров, как У тружениц-пчел, как у большинства живых существ.
Человек заботится прежде всего о своем потомстве, о своем клочке земли, о своем токарном станке, о своей рукописи, как и о своем здоровье, жизни, карьере и т.д. И чем добросовестней он будет заботиться обо всем своем, тем меньше он возложит хлопот о своей персоне на окружающих, то есть тем более он будет полезен обществу.
Мы ведь, господин Руссо, рождаемся не в массе, а по одному, с самого первого мгновения начав бороться за свою жизнь, и уходим из нее мы тоже по одному, и миссия на этой планете у каждого из нас своя, за выполнение которой каждый ответит перед лицом Творца.
А в массу мы зачастую сбиваемся исключительно по причине постыдной слабости, когда хотим что-то отнять у себе подобных или, напротив, помешать себе подобным что-то отнять у нас, а придумать какую-нибудь штуку, способную остановить сотню-другую агрессоров, как-то слабо, равно как и придумать штуку, способную вскопать огород, перетащить тяжести или выкорчевать старый пень.
Нет стадного инстинкта, есть отсутствие самодостаточности.
КСТАТИ:
«Почти все люди — рабы, и это объясняется той же причиной, какой спартанцы объясняли приниженность персов: они не в силах произнести слово „нет“. Умение произносить его и умение жить уединенно — вот способы, какими только и можно отстоять свою независимость и свою личность».
В конце концов, господин Руссо, написали же Вы роман «Юлия, или Новая Элоиза», написали же «Исповедь», где в центре повествования — отнюдь не эмоции толпы, а сугубо личные переживания отдельно взятых людей, и недаром же считается, что эти произведения в немалой мере способствовали становлению психологизма в европейской литературе.
Но наряду с этими были и другие произведения, такие как «Общественный договор», где Руссо выступает как апологет теории естественного права и общественного договора. Его идеал государства — демократическая республика небольшого размера, наподобие швейцарского кантона или древнегреческого полиса.
А главная мысль этой книги выражается в теоретическом оправдании господства массы и категорическом отрицании любых привилегий, не только сословных, но и образовательных, интеллектуальных, моральных и т.д. Не поднять подзаборных пьяниц до уровня образованных и самодостаточных людей, а уравнять их, тем самым лишив абсолютно всех главного стимула получения образования, достижения почетного положения в обществе и т.д.
И этот господин еще был недоволен существующим государственным строем! Вот при его модели державы он уж точно бы отправился в концлагерь после первого же опубликованного опуса. Революционные террористы образца 1793 года однозначно ссылались на произведения Руссо, доказывая свое
КСТАТИ:
«Всякий сочинитель хочет писать так, чтобы его понимали; но при этом нужно писать о том, что стоит того, чтобы его понимали».
Или чтобы понимали, но далеко не все, а лишь те, кто готов должным образом понять написанное и сделать из него правильные выводы. Зачастую ведь люди трактуют написанное в меру своей испорченности, приводя этим в ужас автора, «ничего такого» не имевшего в виду…
Но к Руссо это не относится: он отдавал себе отчет в том, о чем пишет и к чему призывает.
И принципиально иной подход к жизненной философии можно наблюдать у современника Руссо — украинского мудреца Григория Сковороды (1722—1794 гг.).
Он называл себя «Сократом на Руси».
Да, он воплощал в себе и Сократа, и Диогена, и, возможно, еще много кого из светлейших умов человечества, сумевших подняться, воспарить над суетностью среднестатистического мира и его ценностями, придуманными теми, кому до крайности охота восприниматься умнее, выше, богаче, престижнее своего ближнего. Вот только на простой вопрос «Зачем?» такие люди отвечать, как правило, либо затрудняются, либо категорически отказываются, гневно сверкая заплывшими жиром глазками.
Сковорода — апологет внутренней свободы человека. Именно этот вид свободы гарантирует независимость при любых жизненных обстоятельствах и равновесие между желаниями и возможностями, называемое счастьем.
КСТАТИ:
«Кто не любит хлопот, должен научиться просто и убого жить».
Он был одним из образованнейших людей своего времени и в то же время совершенно сознательно избегал использовать свою образованность как некий товар. То есть избегал того, во имя чего многие и многие пускаются во все тяжкие…
Сковорода был прям и резок в суждениях, называя все и всех своими именами, вследствие чего вынужден был (может быть, и не вынужден, а по велению души) скитаться по белу свету.
Известно, что харьковский генерал-губернатор Е.А. Щербинин как-то спросил философа: «Человек добрый! Отчего не займешься ты делом каким-нибудь?» Тот ответил: «Глубокочтимый пан! Мир подобен театру. А чтобы сыграть на сцене любое действие успешно и с похвалою, актеры должны брать роли по способностям: ведь их ценят не за знатность воплощаемого образа, а только за умелость и мастерство. Я долго размышлял над этим предметом и после многочисленных испытаний себя в разных применениях увидел, что не смогу сыграть на подмостках сцены мира никакой иной роли, если говорить об удачном результате, кроме как лица низкого, простого, беспечного, уединенного: я свою роль выбрал, взял и пока не жалею».
Щербинин внимательно посмотрел на Сковороду и, обращаясь к окружавшим их людям, произнес: «Вот действительно умный человек! Он заслуживает быть названным счастливым. И если бы все мыслили, как он, меньше было бы на свете неудачников и недовольных».
А на могиле Григория Сковороды, согласно его завещанию, помещена сочиненная им эпитафия: «Мир ловил меня, но не поймал».
Лично я ничего лучшего в этом жанре не встречал.
И лучшей философии — тоже.
Нет, не то. Не бывает философии лучшей или худшей. Есть философия, адекватная знаковой системе личности, или же неадекватная. Так, пожалуй, точнее.
КСТАТИ:
«Философов читают не очень охотно и вот почему: они слишком мало говорят о том, что нам хорошо знакомо».
Ну, а этот философ вообще не снисходил до популяризации своего учения. Речь идет об Иммануиле Канте (1724—1804 гг.), знаменитом немецком философе из Кенигсберга (ныне Калининград).
Свой главный труд, называемый «Критика чистого разума», Кант написал в возрасте 57 лет.
В 1794 году он стал иностранным членом Петербургской академии наук.
В повседневной жизни Кант, не в пример дилетантам, весьма неохотно беседовал на философские темы, видимо, сознавая бессмысленность споров как таковых, а философских — тем более.
Он был крайне педантичен. Ровно в 10 вечера он ложился спать, чтобы проснуться ровно в 5 утра. И так было на протяжении 30 лет. Все жители Кенигсберга знали, что профессор Кант выходит на прогулку ровно в 19 часов, одновременно с боем курантов на башне городской ратуши.
Генрих Гейне сказал о нем: «Изложить историю жизни Иммануила Канта очень трудно. Ибо не было у него ни жизни, ни истории».
КСТАТИ:
«Вся культура и искусство, украшающие человечество, самое лучшее общественное устройство — это все плоды необщительности».
Он снисходил до пояснений своего шедевра — «Критики чистого разума» — следующими словами:
«Под чистым разумом какого-либо существа подразумевается способность познавать вещи независимо от опыта, стало быть, от чувственных представлений…
То, с чем я имею дело в «Критике чистого разума», это совсем не метафизика, а совершенно новая и неизвестная до сих пор наука, а именно критика разума, рассуждающего априорно».
А вот этот философ рассуждал вполне конкретно, предметно и детально — до гипертрофированного натурализма.
Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад (1740—1814 гг.), маркиз, писатель, воин, мыслитель.
Я без труда представляю себе саркастические улыбки определенной части вероятных читателей, пробежавших глазами предыдущий абзац.
Ну, в том, что де Сад — маркиз, сомневаться никак не приходится, так как доподлинно известно, что он принадлежал к древнейшему аристократическому роду Франции. Среди его предков, между прочим, была та самая Лаура, которая была светлым ангелом Франческо Петрарки. Род де Садов владел богатыми земельными Угодьями и несколькими замками.
Он получил образование в самом престижном учебном заведении Франции — в колледже Людовика Великого. Затем он окончил привилегированную школу легкой кавалерии, был произведен в офицеры в чине капитана, был участником боев Семилетней войны, дослужился до полковника.
Выйдя в отставку, женился на девушке из великосветской семьи.
Видимо, спокойная, размеренная жизнь, соответствующая установившимся стереотипам благополучия, была не для этого человека. Вскоре после женитьбы он без памяти влюбляется в свояченицу, та отвечает ему взаимностью, и разворачивается драматическая коллизия, обычно называемая «скандал в благородном семействе».
Образ своей пылкой возлюбленной де Сад потом увековечит в романе «Жюльетта».
Она умерла совсем молодой. Ее смерть вызвала глубокую депрессию у де Сада, и он, не найдя ничего лучшего, пытается заглушить сердечную боль сексуальным разгулом.
Он попадает в какую-то скандальную историю, суть которой осталась неизвестной его биографам, но, видимо, имело место нечто серьезное, если человека, занимающего такое общественное положение, отправляют за решетку одной из башен довольно-таки мрачного Венсенского замка.
Выйдя на свободу, он вскоре попадает в новую историю, гораздо более серьезную и чреватую тяжкими последствиями…
Проходя по площади Виктуар, маркиз встречает уличную проститутку, тридцатишестилетнюю Розу Келлер, как говорится, уже «вышедшую в тираж». Они договариваются о ее услугах, причем, де Сад особо оговаривает некоторую их необычность. Далее он привозит ее на свою виллу, где подвергает жестокой порке и другим истязаниям.
Проститутка выпрыгнула в окно и побежала прямехонько в полицейский участок…
Дело становится предметом судебного разбирательства. Несмотря на то, что семья де Сада откупилась от выпоротой проститутки суммой, на которую можно было бы нанять примерно три тысячи проституток ее класса, обвинение с маркиза не снимается. Лишь вмешательство Людовика XV вынуждает суд вынести оправдательный приговор.
Позднее де Сад вложит в уста одного из своих героев такие слова: «Вспомните, как у парижских судей в знаменитом деле 1769 года выпоротый зад уличной девки вызвал больше сожаления, чем толпы людей, брошенных на голодную смерть. Они надумали засудить молодого офицера, который пожертвовал лучшими годами своей жизни ради процветания своего короля, вернулся и получил награду — унижение из рук врагов той страны, которую он защищал».
Через три года, в июне 1772, маркиза вновь вызывают в суд, на этот раз по обвинению в попытке отравления некоей Маргариты Кост, которую он будто бы угостил отравленными конфетами. В действительности никакой «отравы» в тех конфетах не было, а было лишь сильное возбуждающее средство, с помощью которого неуемный маркиз хотел убедить эту закомплексованную девицу в тщетности сопротивления элементарным законам Природы.
Кроме того, де Саду предъявляют обвинение в попытке совершения акта содомии с тремя девицами, чье целомудрие позволяло проведение сеанса группового секса, но только исключая его анальную разновидность, на которой так настаивал их партнер.
Но попытка — не пытка, и эта история была бы благополучно забыта, если бы не новый скандал.
Маркиз пригласил на бал, который он устраивал в своем замке, вполне благонамеренных и ортодоксально настроенных дам и господ. Бал проходил в том же духе, в каком проходят обычно подобные мероприятия, но вот на десерт подаются великолепные конфеты, начиненные так называемой «шпанской мушкой» — сильнейшим афродизиаком, устоять против действия которого едва ли возможно. И тут происходит забавнейшая метаморфоза: чопорные дамы и господа вдруг раскрепощаются и выказывают такие наклонности, что завсегдатаи публичных домов должны, как говорится, отдыхать…
Разумеется, после такого спектакля де Сад скрывается в Италии от судебного преследования. По возвращении во Францию он берется под стражу и направляется в Бастилию.
Там-то он и начинает писать свои эпатирующие романы.
В 1781 году был написан первый из них — «Жюстина». За ним последовали: «Сто двадцать дней Содома», «Алина и Валькур», «Философия в будуаре», «Жюльетта»…
Трудно провести четкую границу между де Садом-литератором и де Садом-философом, а может быть, и не стоит этого делать, воспринимая его творчество как единое целое, которое находилось в очень сложном соотношении со всем комплексом идей, настроений, тенденций и художественных течений конца XVIII века. В определенной мере его творчество может быть определено как квинтэссенция всех этих факторов, прямо или косвенно формирующих ту ситуацию, которая называется революционной.
В итоге всех столкновений противоборствующих идей, взглядов и учений пьедестал победительницы заняла идея ничтожности, бренности, дешевизны человеческого бытия.
Идеи Просвещения трансформировались не только в осознание мудрости и беспредельности человеческого разума, но и в грубый материализм, в агрессивный атеизм, в нравственный нигилизм, выплескивающие на поверхность житейского моря не только концепцию естественного человека, но и философию насилия.
Доигрались, господа просветители…
КСТАТИ:
Слой человека в нас чуть-чуть
наслоен зыбко и тревожно:
легко в скотину нас вернуть,
поднять обратно очень сложно.
Маркиз де Сад не является сочинителем, автором показанных им ужасов. Он лишь обнажает их, снимает с них фиговые листки и подносит к нашим глазам, которые упрямо не желают видеть очевидное. Существуют философы-мистики, философы-экзистенциалисты, киники, материалисты, гедонисты и так далее, но маркиз де Сад занимает среди этой разношерстной братии совершенно особое место, представляя (если можно так выразиться) философию человеческого подсознания, вскрывая и анализируя те слои личности, которые соответствуют такому, пожалуй, понятию, как «спецхран», куда не допускаются не только посторонние, но и сам владелец избегает приближаться к запретной двери, не то что отворять ее…
Там, за дверью, находится истинный образ человека, не сдерживаемый условностями, не обезображенный стереотипами, не облагороженный наработанным имиджем. Он зачастую страшен, непереносим, отвратителен, но… какой уж есть…
Де Сад в своих мрачных триллерах не порочил человечество, как заявляли (и продолжают заявлять) его обвинители, он просто-напросто подносил к его глазам зеркало. А то, что это зеркало было вогнутым, увеличивающим, способным показать внутренность «спецхрана», — отнюдь не факт глумления философа над человеческой природой, а лишь попытка обратить внимание самоуспокоенных и самодовольных людей на их собственную сущность, тщательно камуфлируемую светскими манерами, фрачным сукном и шелками бальных туалетов придворных красавиц.
КСТАТИ:
«Представляете, если бы люди могли вывернуть свои души наизнанку — грациозно, словно переворачивая лепесток розы, — представить их сиянию солнца и дыханию майского ветерка».
Жестокости де Сада — лишь бледный и откровенно гротескный отголосок подлинных жестокостей окружающего мира — явных, тайных и ожидающих своего часа за железной дверью «спецхрана»…
Де Сад ни в коем случае не призывал к злу, напротив, он, как мог, отвращал от него людей посредством своей кровавой фантастики. «Говорят, что мои кисти, — писал он, — слишком сильны. Хотите знать, почему? Я не желаю пробуждать любовь к пороку… Я сделал героев, избравших стезю порока, настолько ужасающими, что они, конечно, не внушат ни жалости, не любви… Повторяю: я всегда буду описывать преступление только адскими красками; я хочу, чтобы его видели без покровов, чтобы его презирали, чтобы его боялись…»
Не в пример нашим современным «ваятелям» теле— и кинопродукции, где гангстеры, киллеры, насильники и грабители представлены в довольно-таки привлекательном свете, где они — заботливые сыновья и нежные любовники, а если и занимаются своим грязным делом, то как-то нехотя, между прочим, потому что так сложилось, а то бы ни-ни… Как будто у миллионов других людей какие-то особые, лабораторные жизненные обстоятельства, не такие, как у этих «несчастных», которые ну просто скрипя сердце убивают, грабят и т.д. И такая вот «продукция» считается вполне допустимой, легальной, а вот книги маркиза де Сада — грязь, жестокость, порнуха…
Я вот думаю: те, которые так говорят, они действительно идиоты, или им хорошо платят «ваятели» телесериалов за формирование «образа врага»? Второе предположение более правдоподобно.
КСТАТИ:
«Маркиз де Сад — самый свободный из живших когда-нибудь умов».
Что ж, и за это тоже его ненавидели, причем все: и роялисты, и демократы, и святоши, и развратники — все, кто видел себя в его зеркалах…
ИЛЛЮСТРАЦИЯ:
«…Вероятно, дисгармония в Природе несет в себе нечто такое, что воздействует на нервы даже с большей силой, чем красота. Впрочем, даже доказано, что ужас и омерзение оказывают весьма сильное воздействие на эрекцию…
Конечно, если во время полового акта возбуждающе действует именно безобразие, то вполне естественно то, что чем объект грязнее и порочнее, тем больше он должен нравиться. И именно его предпочтут существу безупречному и совершенному — в этом нет никакого сомнения.
Красота — явление простое и понятное, а уродство — нечто чрезвычайное, и извращенное воображение всегда предпочтет немыслимое и нестандартное простому и обычному. Красота и свежесть поражают только в простом смысле. Уродство и деградация вызывают сильное потрясение, и поэтому мужчины выбирают их.
Да, многие из них выбирают для наслаждений женщину старую и безобразную, а не свежую и красивую. Не надо удивляться тому, говорю я, если мужчина предпочитает для прогулок ухабистую землю гор монотонным тропинкам равнин».
И пусть кто-нибудь скажет, что все это — неправда, что такого не бывает, по крайней мере, в глубинах души, где живет монстр!
 |
А маркиз де Сад просидел в Бастилии почти до начала революции 1789 года. Правда, говорят, что за неделю до 14 июля, когда начались беспорядки, он был переведен в другую тюрьму за то, что кричал из окна своей камеры, будто бы в Бастилии истязают заключенных.
Революция предоставила ему свободу. Некоторое время маркиз пользовался определенными льготами на правах «мученика старого режима», но в 1794 году почему-то снова оказывается в тюрьме, на этот раз — в Сен-Лазар, потому что Бастилию уже снесли.
Вскоре, однако, он освобождается из заключения, издает свои романы и живет полноценной жизнью. Пока его не угораздило преподнести Бонапарту, тогда еще Первому Консулу республики, собрание своих сочинений, да еще и с дарственной надписью.
Бегло полистав книги, Бонапарт бросил их в камин, а их автора приказал отправить в психушку.
КСТАТИ:
Иногда Бонапарт читал преподнесенные ему книги более внимательно. Например, когда знаменитый физик, астроном и философ Пьер-Симон Лаплас (1749—1827 гг.) преподнес ему свой труд «Изложение системы мира», Первый Консул, как говорят, заметил: «Ньютон в своей книге говорил о Боге, в вашей же книге, которую я уже просмотрел, я не встретил имени Бога ни разу».
Лаплас ответил: «Гражданин Первый Консул, в этой гипотезе я не нуждался».
А де Сада поместили в дом для умалишенных в Шарантоне, где он практически оставался до конца дней своих. Там он писал пьесы и ставил их на подмостках больничного театра. Там он создал произведение «Преступления из-за любви» и несколько философских эссе.
Он умер в 1814 году, оставив завещание, где выражалась его воля быть похороненным среди лесной чащи, и без какого-либо памятного знака.
Сын де Сада сжег все рукописи, оставшиеся после смерти отца. Ну на кой ляд был нужен этот сын, если за радость наблюдать его первые шаги или слышать первые слова нужно впоследствии платить столь дорогую цену? Видимо, мудрый де Сад недаром писал о предпочтительности анального секса. Писать-то писал, но бумага и жизнь — не одно и то же…
Его произведения были категорически запрещены к изданию и распространению, причем, везде, и во Франции, и в Китае, и в России, и в Америке. В настоящее время в родовом замке де Сада создан мемориальный музей его имени, его романы издаются огромными тиражами, а в конце прошлого уже тысячелетия ЮНЕСКО отмечало год памяти этого неоднозначного человека и мыслителя.
Де Сад своим творчеством подвел черту под уходящей эпохой и предвосхитил суть и атмосферу наступающих эпох, отмеченных такой жестокостью и таким цинизмом, что его произведения подчас выглядят благостными рождественскими притчами.
Дальнейшая история человечества показала это со всей наглядностью.
 |
Касательно Истории согласиться никак не могу, но вот «современная трагедия» — иное дело. Недаром же с де Сада начинается XIX век, с ужасами его революций и жесточайшим цинизмом буржуазной морали, таящей в себе завязки трагедий, которые и не снились ни Софоклу, ни Шекспиру…
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |