"Всемирная история без комплексов и стереотипов. Том 2" - читать интересную книгу автора (Гитин Валерий Григорьевич)
Все могут короли
 |
Суть их, как первых лиц тех или иных государств, никак не меняется под влиянием каких-либо исторических реалий, национального менталитета или иных факторов. Они неизменно эгоистичны, жестоки, беспринципны, вздорны и похотливы. Да, за редчайшими исключениями, таковы они, наши властители. Собственно, не собирательные ли они образы тех, над кем властвуют? Скорее всего…
Карл II (1630—1685 гг.), король английский и шотландский. Сын короля Карла Первого, который сложил голову на эшафоте при Кромвеле, он вернулся в Англию 29 мая 1660 года, ознаменовав своим возвращением из изгнания реставрацию королевского дома Стюартов.
Англия потрясла его тупой покорностью пуританскому засилию, которое прошило своими нитями буквально все сферы английского бытия, став не только духовным, но и административным тоталитаризмом. Таковы были последствия правления Кромвеля.
Чтобы иметь представление о пуританстве, достаточно знать, например, что в их общинах был сильно развит культ отца, так что никого не удивило решение суда одного из городов южной Шотландии о казни ребенка, ударившего своего родителя.
Существовал запрет на увеселения, особенно во время Пасхи или Рождества. Посещение церкви по средам и воскресеньям было обязательным: нарушителей этого правила ожидало тюремное заключение — ни больше, ни меньше. Как-то во время свадьбы были арестованы подружки невесты, которых обвинили в том, что они нарядили ее слишком
Вот что сделал с Англией Кромвель, так что вполне справедливо постановление парламента от 30 января 1661 года о том, чтобы вышвырнуть его тело из Вестминстерского аббатства — древней усыпальницы английских королей…
Возвращение Карла Второго было ознаменовано шумными празднествами, явно бросавшими вызов пуританским порядкам, да и вообще вся эпоха Реставрации в Англии была насыщена актами дерзкого ниспровержения основ пуританской морали, тем более, что самая широкая поддержка антипуританам была обеспечена и со стороны королевской власти, и со стороны парламента.
 |
Примечательно одно судебное дело, которое слушалось на заседании пэров Англии в апреле 1631 года в Вестминстер-холле.
Лорд Мервин Каслхэвен обвинялся в соучастии в изнасиловании своей супруги, леди Анны, в актах содомии со слугами и поощрении развращения дочери.
Судьи допросили свидетелей обвинения: леди Анну, ее дочь и слуг, которых лорд заставлял насиловать свою жену, а затем заниматься с ним анальным сексом. Слугу Скипворта, своего любимчика, он заставил овладеть юной леди (разумеется, в его присутствии), когда ей было всего двенадцать лет. Лорд регулярно заставлял их совокупляться, призывая Скипворта «сделать ей ребенка, ибо он хотел заиметь мальчика от Скипворта, и ни от кого другого».
Все это не мешало, однако, лорду «использовать Скипворта как женщину», по словам свидетелей.
В этом же качестве он использовал и слугу Бродуэя, и других. По заявлению леди Анны, в первую или вторую ночь после их свадьбы лорд приказал слуге Энтиллу, а затем и слуге Скипворту войти голыми в их спальню, заставляя ее смотреть на них и комментировать подробности телосложения каждого из них. Затем в спальню вошли еще двое слуг, тоже голых, которые начали по очереди ее насиловать при активном содействии мужа. После этого лорд занялся с каждым из них анальным сексом. Такие сцены имели место достаточно часто. Кроме того, большинство слуг было «использовано лордом в качестве женщин».
Но и это не все. Оказалось, что в замке жила еще и некая женщина по имени Бландина, которая обслуживала и лорда, и всех его многочисленных слуг, причем, публично, так как лорд «очень любил смотреть…»
Обвиняемый с самым невинным видом, вернее, с видом оскорбленной добродетели, заявил, что слуги действительно делили с ним постель, но исключительно из-за «временного недостатка места», потому что их спальни подлежали ремонту, и не мог же он позволить этим славным парням спать на полу, как собакам… Вот, собственно, и все, что касается того, где кто спал… Все же остальное — злобный наклеп его старшего сына, которому, как видно, не терпится завладеть имуществом, устранив отца…
Лорд Каслхэвен был оправдан судом пэров Англии.
Король Карл не только поощрял подобные эксцессы, но и сам прославился в роли их активного участника. Он овладевал женщинами с азартом коллекционера, но, удовлетворив свое любопытство, сразу же терял к ним всякий интерес и возвращал мужьям (он предпочитал замужних).
Он покровительствовал известному в то время драматургу сэру Чарлзу Седли, о котором сказал как-то, что «сама природа выдала ему патент наместника Аполлона». Но симпатизировал Карл этому драматургу отнюдь не за его литературные достижения, а за его феноменальную развращенность, которую он еще и умел выставить на всеобщее обозрение в самом брутальном свете.
Например, в июле 1663 года Седли крепко выпил со своими приятелями в таверне «Петух», что на Боу-стрит. Достигнув степени опьянения, называемой «море по колено», почтенные джентльмены разделись догола и вышли на балкон таверны. Разумеется, под балконом немедленно собралась толпа зевак, которых Седли начал обзывать самыми последними словами, а также заявил, что обладает возбуждающим «порошком, который заставит их жен, как и всех женщин Лондона, бегать за ним» (по словам хрониста). Оскорбленная толпа попыталась вломиться в таверну, но найдя дверь запертой, ограничилась швырянием камней по балкону и окнам этого достойного заведения.
Седли был оштрафован за непристойное поведение, которое привело в восторг короля.
 |
Еще один громкий скандал был связан с архиепископом Кентерберийским Гилбертом Шелдоном, у которого Седли увел девку. Архиепископ метал громы и молнии, к вящему удовольствию Карла II, который приветствовал любое антиклерикальное деяние, даже самого скандального свойства.
Во дворце король требовал соблюдения правил внешней благопристойности, однако в своих многочисленных резиденциях устраивал массовые оргии, которым мог бы позавидовать Калигула…
Между прочим, вопреки расхожему стереотипу, пуритане, столь непреклонно преследующие жизненные радости, тем не менее жили в свое удовольствие. Ну, тут, конечно, следует определиться относительно такого понятия, как «удовольствие». Есть ведь удовольствие пьяницы и удовольствие меломана… Пуритане, решительно осуждая любые проявления эротизма, при этом вполне лояльно взирали на семьи, которые иначе чем полигамными назвать невозможно. Они вообще были на грани официального признания полигамии, угодной Богу, сказавшему (якобы) ключевую фразу: «Плодитесь и размножайтесь!»
Взяв на вооружение эту сакраментальную фразу, пуританские пастыри наперебой начали «служить Богу» посредством формирования самых настоящих гаремов (для себя, понятное дело). Например, известный религиозный деятель Джон Нокс (1513—1572 гг.), утвердивший в Шотландии такую разновидность кальвинизма, как
И при всем этом они арестовывали людей за «непристойную брань» или несогласие с требованием священника привести в его дом для ночной «беседы» свою четырнадцатилетнюю дочь.
Когда в XVII веке этому отребью достаточно сильно прищемили хвост в Англии, оно пересекло океан и уже там, в Новом Свете, разгулялось в меру всех своих порочных наклонностей.
 |
А Карл II Стюарт, выполняющий Божье предначертание реставрации королевской власти в Англии, был, конечно, великим развратником, но развратником откровенным, без двойной морали, и кто знает, не лучшая ли это была кандидатура на роль разрушителя липкой паутины пуританства в стране, так долго страдавшей в тенетах этой идеологии? Кромвель ведь доходил до того, что уничтожая ирландские города, разумеется, вместе с их населением, ссылался на Божью волю по этому поводу… Клин надо было вышибать только клином, и прежде всего при этом следовало любыми способами взорвать изнутри, разрушить основы идеологии узурпатора, наглядно показать, кому она выгодна и зачем…
И король Карл II с этой задачей справился достаточно успешно. С тех пор в Англии больше не возникло ни одного Кромвеля, слава Богу, а то, что Франция и Россия не вняли английскому уроку, что ж, как говорится, умные учатся на чужих ошибках, а дураки — на своих. По-видимому, в 1789 году во Франции и в 1917 году в России количество дураков превысило допустимый уровень, и их критическая масса привела к тому, что произошло… Видимо, так…
КСТАТИ:
«Жизнь похожа на Олимпийские игры, устроенные сумасшедшими».
И никак не иначе, потому что на обычных Олимпийских играх. при всех их закулисных нюансах, оценивается все-таки результат, а не сам факт участия в спортивных состязаниях, не антураж спортсмена, не его заявления и не экстравагантные выходки, а вот на играх, устроенных сумасшедшими, все происходит именно так…
Один из наиболее прославляемых и пропагандируемых фаворитов сумасшедших игр является, бесспорно, российский царь, а затем и император, Петр I Великий (1672—1725 гг.).
Согласно справочникам, энциклопедиям, учебникам и сложившимся стереотипам этот монарх был великим реформатором, благодаря железной воле и титаническим усилиям которого «крайне отсталая, забитая, живущая чуть ли не при первобытнообщинном строе огромная страна превратилась в великую европейскую державу», в империю, обладающую всеми необходимыми для этого благоприобретенными за время его правления свойствами.
Таков стереотип, в свое время поддержанный Сталиным, который, как известно, просто так или из уважения к сложившемуся мифу никакой стереотип не стал бы поддерживать. У него были два любимца царского уровня: Иван Грозный и Петр Первый, оба ставшие героями популярных художественных фильмов, отснятых, как сейчас принято говорить,
Но есть и довольно серьезные историки, называющие первого российского императора не иначе как «кровавым чудовищем», причем вполне обоснованно, опираясь на неоспоримые факты.
Иногда жестокость правителя является эффективным средством решения тех или иных политических проблем, и когда эти проблемы решены, то на средства их решения уже смотрят как на, увы, необходимое зло… «Зато держава спасена» или «зато он сделал народ свободным». Да что там — хотя бы «сытым», что ли, и за то спасибо, и за то можно посмотреть сквозь пальцы на то, за что обычного человека следует отлучить от Церкви, посадить в тюрьму до конца дней или, по крайней мере, в психушку.
Ну, а если ничего такого «зато» не выжмешь, как ни тужься, тогда что сказать? Что данный спортсмен победил на Олимпийских играх не потому, что прибежал к финишу раньше других, а потому, что устроил пышный бал, свою бородатую команду заставил побриться и соорудил парусное судно, которое так никуда и не поплыло, но разве в этом дело?
Да, эти Олимпийские игры устроены явно сумасшедшими… В свои юные годы будущий император получил весьма условное образование и весьма сомнительное воспитание, в чем, правда, никак не его вина, но вышло так, как вышло. Его наставником был подъячий Никита Зотов. Сам не шибко грамотный, он обучал Петра азбуке по Часослову и Псалтири, стараясь не слишком докучать своему вспыльчивому и своенравному подопечному, который, к тому же, страдал нервными припадками, во время которых у него сводило губы, дергались щека, шея и нога, также наблюдалась полная потеря самообладания. В результате такого обучения Петр до конца своих дней писал с ужасающими орфографическими ошибками. Правда, нужно отметить, что Зотову удалось привить будущему реформатору интерес к Истории, это оказало весьма положительное влияние на его мировосприятие.
Второй наставник Петра, некий Артамон Матвеев, также приложил руку к формированию мировосприятия Петра, но в несколько ином ключе… Он отвел юного царя в Немецкую слободу, прибежище не только честных ремесленников, но и весьма сомнительных личностей со всей Европы. Нравы там царили «по-европейски» вольные. В действительности эта вольность нравов была не столько «европейской», сколько интернационально-трущобной, но восемнадцатилетний повелитель огромной страны не вдавался в подобные тонкости, жадно коллекционируя все новые и новые впечатления.
Его другом и гидом в этом мире утех стал иностранец Франц Лефорт, долговременный «гость Москвы», который оперативно организовал посвящение Петра в мужчины с помощью хорошенькой дочери ювелира Боттихера, а затем подложил под него весь цвет местных Дев, тем самым значительно расширив сексуальный кругозор самодержца, о котором вскоре лейб-медик скажет: «В теле его величества сидит, должно быть, целый легион бесов сладострастия».
В завершение этого эпизода биографии Петра преданный друг Лефорт подарил ему свою любовницу, признанную королеву красоты Немецкой слободы, дочь
Правда, «подарил» — не совсем верное определение. Гораздо более точным было бы: «передал в периодическое пользование», потому что отныне Анна Монс занималась любовью попеременно то с с царем, то с ним, Лефортом, и все трое были этим вполне довольны.
 |
При этом Петр успевал проводить учения со своими «потешными» полками, изучать основы корабельного дела и осваивать различные ремесла. В 1689 году он женился на Евдокии Лопухиной, которая родила ему сына, названного в честь деда Алексеем. Охладел к ней Петр до неприличия скоро, все свободное время проводя в обществе своих любимцев: Франца Лефорта, князя Федора Ромодановского и сына придворного конюха Алексашки Меншикова, с которым он будет дружить долгие годы, осыпет всеми возможными наградами и титулами, а также сделает его своим пассивным гомосексуальным партнером.
Разумеется, не обходил царь своим вниманием красавицу Анну Монс и других женщин, возможно, не столь красивых, но пылких и азартно-бесстыдных, что особенно привлекало столь же азартного Петра.
Он не был равнодушен к военной славе, и летом 1695 года перешел от потешных баталий к натуральным, возглавив поход на Азов, где обосновались турки. Поход закончился жестоким фиаско, но к чести Петра нужно отдать должное его целеустремленности — в течение всего одного года на верфях Воронежа был построен флот, с помощью которого летом 1696 года Азов был взят.
На берегу Азовского моря спешно началось строительство базы для флота и крепости Таганрог.
А затем в западном направлении отправилось так называемое Великое посольство, состоящее из 250 человек. Петр пребывал в составе посольства инкогнито, под именем некоего Петра Михайлова. Очень скоро его инкогнито было раскрыто дотошными иностранцами, но это мало что изменило в планах молодого царя. В Брандебурге он осваивал артиллерийское дело, в Амстердаме — корабельное, в Лондоне знакомился с финансовыми и торговыми премудростями, ну и конечно же, не пропускал мимо себя озорных служанок, чопорных пасторских жен, деловитых бюргерш и просто портовых шлюх, без которых поездка по Западной Европе была бы излишне заформализованной, а вот этого Петр терпеть не мог…
Приятную во всех, отношениях поездку омрачило сообщение о стрелецком бунте в Москве, и царь помчался туда. Когда он приехал в столицу, бунт был уже подавлен. 57 его зачинщиков были казнены, четыре тысячи участников сосланы в Сибирь. Петр счел эти меры недостаточными и начал новое следствие. Число казненных теперь уже достигло тысячи, покалеченных и сосланных — не счесть.
В казнях он принимал самое непосредственное участие.
ФАКТЫ:
«Царь, Лефорт и Меншиков взяли каждый по топору. Петр приказал раздать топоры своим министрам и генералам. Когда же все были вооружены, всякий принялся за свою работу и отрубал головы. Меншиков приступил к делу так неловко, что царь надавал ему пощечин и показал, как должно рубить головы…»
Вот так. И нечего пожимать плечами относительно того, что «время такое было». 1698 год. Сто двадцать — сто тридцать лет назад Иван Грозный отдавал жуткие приказы, кой в кого и лично вонзал то остро отточенный наконечник царского посоха, то кинжал, но чтоб вот такое…
Время тут ни при чем. Время вообще ни при чем, учитывая жестокости XX века, коим просто нет аналогов в истории человечества. Дело вовсе не во времени, а в явной психопатологии. Этот человек был серьезно болен, и только данное обстоятельство хоть в какой-то мере способно смягчить естественную реакцию на его конкретные поступки, никак не вписывающиеся в тот роскошныйимидж, которым его снабдила ультрапатриотическая пропаганда.
Во время дополнительного расследования стрелецкого бунта Петр принимал самое активное участие в допросах, пытках и казнях подозреваемых. Именно
В это же время он отправляет в монастырь свою жену, царицу Евдокию, причем не выделив ни копейки на ее содержание. И отнюдь не по причине забывчивости.
Уж что-что, а память у него была без изъяна…
Нельзя сказать, что он вернулся из Западной Европы «другим человеком», нет, потому что в его поведении не выявилось никаких принципиально иных, чем раньше, новых качеств или наклонностей, но все они как-то обострились, обрели статус черт характера, а не случайных вспышек.
Натешившись пытками, казнями, отчаянием брошенной жены и пылкими ласками Анны Монс, Петр приступил к реформации русского уклада жизни, желая подстроить его под западноевропейский. Зачастую он делал это совершенно бездумно, из слепого упрямства или капризного принципа. Заставить вполне самодостаточного человека полностью сменить стиль одежды, сбрить традиционную бороду, надеть пышный парик и принимать участие в многолюдных собраниях рука об руку со своей супругой, которая до этого не заходила за порог женской половины дома, — это вовсе не означает реформировать внутреннюю политику огромной страны, к тому же постоянно расширяющейся ради самого процесса расширения, просто так, почему бы и нет….
На Западе практика сожжения людей на кострах к концу XVII века если не исчезла вовсе, то шла на убыль, а Петр активно внедрил ее в своей реформированной державе, которую он так страстно желал избавить от «дикости».
Во Франции того времени смертная казнь предусматривалась за 115 видов преступлений. При царе Алексее Михайловиче, отце Петра, наказывали смертью за 60 видов злодеяний, а вот Петр повелел карать лишением жизни за 200 видов… даже не преступлений, а так, нарушений запретов, если угодно. Например, за изготовление седла отечественного образца. Так вот…
Бороды, по примеру Иисуса Христа и его апостолов, носили все православные мужчины, считая при этом еретиками тех, кто не носил этого волосяного покрова на лице. Истинно это или ложно, не стоит даже ставить такой вопрос, потому что он попросту глуп, но почему же он так жестко ставился Петром Первым?
Принцип ради самого принципа, не более того, а последствия были достаточно серьезными, абсолютно неадекватными породившим их причинам.
По возвращении с Запада Петр начал настойчиво насаждать в России протестантские идеи, причем никак не считаясь ни с народными традициями и верованиями, ни с менталитетом, ни с элементарными реалиями повседневного бытия.
В вопросах религии он повел себя в России как иноземец-оккупант, причем грубый, недалекий, не думающий о последствиях своего поведения даже в ближайшем будущем. Ну, как по-иному можно расценить его строгий запрет держать в комнатах изображение Святого Николая? А введение в школах лютеранской системы обучения? А его пренебрежительное отношение к мощам святых?
Исходя из этого, едва ли стоит удивляться тому, что в народе утвердилась мысль о том, что настало время Антихриста.
В этом аспекте нельзя не принять во внимание ту напряженную ситуацию в религиозной жизни страны, которая досталась Петру по наследству и которую надо было хотя бы попытаться смягчить, не усугублять, как это он делал со свойственной ему безоглядностью (если выражаться очень мягко, щадя стереотипы мышления миллионов).
А ситуация была такой. Отец Петра, царь Алексей Михайлович, будучи не таким простым, как казался на первый взгляд, рассматривал идею русского «третьего Рима» достаточно конкретно, как рассматривают вполне осуществимую рабочую гипотезу. Для успешного воплощения этой гипотезы требовалось всего лишь присоединить к Московии Украину и — в перспективе — православную Сербию. Одним из условий успешного проведения этой операции была унификация московского, украинского и греческого православия с их достаточно разной обрядностью, в особенности если учесть то, что украинская и балканская ветви тяготели к слиянию с католицизмом.
Все эти премудрости были известны высшему духовенству, но никак не среднему и низшему, а тем более широким народным массам, которые усмотрели в церковной реформе Алексея Михайловича разрушение основ истинной веры. И начался процесс, именуемый «расколом», когда приверженцы старой веры заживо сжигали себя в скитах, протестуя против «разгула Антихриста».
А тут еще история боярыни Морозовой, которая бросила вызов самому царю, отказавшись посещать богослужения по новому обряду. Алексей Михайлович очень обиделся и тут же смекнул, что Морозова — одна из самых богатых помещиц в державе, а потому все складывается очень даже удачно… Дерзкую боярыню вместе с ее сестрой сначала пытали в застенках, потом — публично, хмурым зимним днем 1673 года во дворе Земского приказа, куда сбежалось немало праздного народа. По свидетельствам хронистов, Морозову и ее сестру, с вывернутыми руками, полчаса держали подвешенными на дыбе, а затем сбросили на землю с довольно большой высоты. После этого обнаженных женщин швырнули на снег, где они пролежали несколько часов со связанными руками. Потом — тюрьма, потом — яма в земле, да еще без пищи и воды…
Ну, а огромное состояние Морозовой, естественно, стало достоянием царской казны, как и следовало ожидать. А раскол только набирал силу…
Так что у царя Петра наследственность была соответствующая, но дело сейчас не в ней, а в том, что доставшаяся ему по наследству ситуация требовала особо тонкого и мудрого подхода к религиозной стороне жизни страны. Он же, словно нарочно, словно не приходя в сознание, творил с бородами, лютеранством, со святынями такое, что можно приравнять разве что к курению в пороховом складе.
Все его реформы в той или иной степени напоминали такую вот игру с огнем, и добро бы все они были успешны и прогрессивны — в этом случае действует правило: «Победителей не судят», — но, к сожалению, коэффициент полезного действия этих реформ был весьма и весьма низок. По крайней мере, большинства из них.
Великий историк Василий Ключевский (1841—1911 гг.), один из очень немногих ученых, которых можно назвать мыслителями, считал, что Петр вообще не собирался проводить никаких реформ, а просто хотел перенять у Запада то, что могло бы прижиться на российской почве, для чего он всегда готов был использовать свою знаменитую дубинку в качестве катализатора этого процесса.
Не обращая никакого внимания на уже существующее государственное устройство, Петр взял и разделил страну на восемь губерний, «восемь сатрапий», как выразился Ключевский, где процветало местничество, казнокрадство, деспотизм, причем в самом бесправном, азиатском его варианте. А зачем, с какой такой великой и тщательно продуманной целью? Да некогда было ему вообще что-либо продумывать…
КСТАТИ:
«Худшая посадка между двух стульев — очутиться между своими притязаниями и способностями, казаться слишком великим для малых дел и оказаться слишком малым для великих».
Петр приложил немало усилий для организации своеобразного пародийно-шутовского ордена, названного им «Сумасброднейшим, Всешутейшим и Всепьянейшим Собором». Сочиненный им устав этого Собора однозначно и грубо пародировал церковный, что отнюдь не способствовало улучшению взаимопонимания с высшим духовенством, а царь относился к этим проблемам довольно-таки наплевательски.
Во главе «Собора» Петр поставил своего бывшего наставника Никиту Зотова, уже довольно старого и постоянно нетрезвого, присвоив ему звание «князь-папы». Вторым по значению чином был «князь-кесарь», присвоенный Федору Ромодановскому, начальнику печально известного Пыточного приказа. Далее шли «митрополиты», «протодиаконы», «диаконы» и т.д. Сам Петр был «протодиаконом Петром Михайловым», носившим кличку «Пахом Пихай». Весьма выразительная кличка, что да, то да…
Естественно, все сподвижники Петра, все «птенцы гнезда Петрова» были членами этого «Собора», сутью деятельности которого был пьяный разгул. Собрания «Собора» превращались в разнузданные оргии с участием жен всех придворных, их дочерей, дальних родственниц, просто случайных женщин, соответствовавших вкусам и запросам членов «Собора» и, конечно же, «протодиакона Петра», обладавшего почетным правом «снятия первой пробы».
Молодых и знатных девиц, успешно прошедших испытания оргиями «Собора», Петр выдавал замуж за мелкопоместных дворян, одаривая их весьма крупным приданым. Мелкопоместные, естественно, были в восторге и от приданого, и от оказанной им высокой чести. Шуба с царского плеча, жена с царского…
Сам же Петр тоже подумывал о женитьбе, хотя заточенная в монастыре Евдокия продолжала быть его законной женой. Ну и что? В том-то и прелесть «третьего Рима», что все под рукой: и митрополит, ставший патриархом, и законодательная, и исполнительная, и судебная власти, и сам закон, да и Закон Божий, если по большому счету, отредактируют именно так, как требуется… А жениться он собирался на Анне Монс, которая после скоропостижной смерти Лефорта находилась в его безраздельном (как он полагал) владении. Она, видать, обладала недюжинными сексуальными свойствами, если Петр, настолько избалованный женским вниманием, что вообще начал утрачивать вкус к гетеросексуальному сношению, испытывал стабильное влечение к ней и не был в состоянии преодолеть его, даже когда очень хотел этого.
И сделалась бы эта нимфа русской царицей, не случись войны со Швецией, которая началась 19 августа 1700 года и длилась ровно 21 год, войны вялотекущей и бездарной как с той, так и с другой стороны.
Петр отправился на театр военных действий и вскоре потерпел серьезное поражение под Нарвой, имея в своем распоряжении 35000 солдат, в то время как шведский король Карл XII (1682—1718 гг.) командовал всего восемью тысячами. Историки потом наперебой будут твердить о том, что в распоряжении Петра была какая-то необученная ватага, поэтому произошло то, что произошло, но это было далеко не так, потому что очень скоро эта «ватага» разобьет почти что наголову шведское войско. «Ватага» была хорошо обученной и оснащенной армией, а позорное поражение она потерпела лишь потому, что Петр в решающий момент сражения вдруг отлучился по каким-то более важным, видимо, делам, а оставленный им вместо себя граф де Круа вдруг принял решение сдаться неприятелю. Просто так. Сдаться и все тут…
А вскоре после нарвских событий, апрельским вечером 1703 года, Петр в обществе саксонского посланника Кенигсека обходил позиции под стенами осажденной шведской крепости Нотебург (впоследствии переименованной в Шлиссельбург), Кенигсек неожиданно поскользнулся на переброшенном через ручей бревне и упал в воду. Когда его вытащили на берег, он был мертв. В кармане у него нашли пачку писем от Анны Монс, тексты которых неопровержимо свидетельствовали о том, что посланник был весьма силен в науке любви и оставил «неизгладимое впечатление», в сравнении с которым весь ее, Анны, прошлый опыт представляется «жалкой детской возней».
Вот тогда-то Петр враз излечился от фатальной привязанности к этой неуемной исследовательнице мужских гениталий.
Какая-то властная сила тянула его к пороку, каким-то грязненьким усладам, анальному сексу с Меншиковым, и, наверное, не только с ним, к Анне Монс, которую они пользовали вдвоем с Лефортом, да и не только с ним, как оказалось, длинной череде «монашек», побывавших на заседаниях «Собора», где чего только с ними не делали все желающие…
Он не был изысканным гурманом. Это проявлялось и в отношениях с женщинами, и в его политике, которая оставила множество загадок грядущим исследователям.
Например, политика в отношении Украины. Если бы он твердо знал, чего хочет от этой полуколонии, доставшейся Московии без всяких усилий, в результате всего лишь определенного стечения обстоятельств, не более того, то дальнейшие события не оставили бы в Истории такого неприглядного следа…
В нарушение всех имеющихся в наличии договорных актов, более или менее четко определяющих взаимные права и обязанности, Петр с каким-то садистским азартом вмешивался в церковную жизнь Украины; вводил свои войска в ее города, причем без всякой надобности, просто так; смещал и перетасовывал местную администрацию. За его действиями не просматривалась четко выверенная логика, и это вдвойне раздражало людей, поначалу настроенных достаточно лояльно к такому
А тут еще началось грандиозное по своим масштабам и убийственное по своему содержанию строительство новой столицы в болотистом устье Невы, которое потребовало немыслимых людских затрат, потому что строители Петербурга гибли быстро и верно от болотной воды, в которой они проводили долгое рабочее время, от болезней, голода, холода, а главное — от какой-то феноменальной, нечеловеческой жестокости тех, кто руководил их созидательным трудом.
В Петербурге есть храм Спаса на крови. Этот город весь, целиком, стоит на крови, и это не может не определять его странную и загадочную судьбу.
О нем принято писать, что он «построен на болоте и гноище по воле сумасбродного Петра Первого и существует по собственным, аномальным законам».
Этот город, как считают специалисты по паранормальным явлениям, обладает ярко выраженным негативным, гибельным началом, которое объясняется не только его расположением или мистическим влиянием знаменитых сфинксов — «чудовищ невских берегов», но и многим иным, чему трудно подобрать название…
Подчас бывает затруднительно сказать, что именно следовало бы делать в том или ином случае, но вот чего не следовало бы — запросто. При таком огромном количестве праздношатающегося люда в государстве не было ни малейшей необходимости мобилизовывать украинских казаков на примитивные и губительные земляные работы при строительстве Петербурга, тем более что Украина несла на себе тяжелейшее бремя поставок в ходе Северной войны. Петр попросту рубил сук, на котором сидел, рубил сознательно, с каким-то дьявольским азартом, но без какой-либо, хотя бы дьявольской, логики.
И результатом этой алогичной рубки стала резкая активизация антимосковских настроений на Украине, апогеем которой был переход гетмана Ивана Мазепы (1644—1709 гг.) на сторону шведского короля Карла xii с целью возвращения Украине государственной независимости.
Мазепа был одним из богатейших и образованнейших людей своего времени. Меценат и строитель соборов, интеллектуал и аристократ, он не нашел общего языка с Запорожской Сечью, которая к началу XVIII века была уже совсем иной, чем при Сагайдачном или Хмельницком. Слишком много там насчитывалось в ту пору мелких авантюристов, беглых холопов, тех, кого в прежние времена запорожцы презрительно называли голью перекатной, кто жаждал лишь легкой и быстрой наживы в атмосфере беспредела вольницы, подменявшей им свободу.
Решение перейти на сторону Карла XII не встретило той массовой поддержки, на которую рассчитывал гетман. Те, от кого многое зависело, не были готовы к столь резкому и неожиданному повороту жизненного сюжета, тем более, что Мазепа до самого последнего времени хранил в строжайшей тайне свои намерения, а те, от кого мало что зависело, как всегда в таких случаях, предпочли подождать конечных результатов сложившейся ситуации.
И все же часть запорожцев поддержала Мазепу, который во главе нескольких тысяч своих соратников двинулся на соединение с войсками Карла, стоящими под Новгородом-Сиверским.
Ярость Петра была неописуемой. Придя в себя, он приказал во всех церквах страны предать анафеме имя гетмана Мазепы, и это было сделано, хотя, согласно канону, предание кого-либо анафеме не является правомочным, если оно вызвано причинами не религиозного, а светского характера. Но что ему до того канона?
Далее по его приказу войска князя Меншикова окружили гетманскую столицу — город Батурин, захватили его, сравняли с землей, а жителей (21 тысячу человек) поголовно вырезали.
Затем была Полтавская битва, историческое значение которой явно преувеличено, если учесть, что после убедительной победы Петр не смог извлечь из сложившейся ситуации никаких положительных результатов, кроме громкой славы, разумеется. Война со Швецией после этой битвы продолжалась еще долгих 12 лет, после чего Петр подписал мирное соглашение на не самых выгодных для России условиях…
Это факты, тут ничего не поделаешь, господа. Конечно, хотелось бы, чтобы наши сатрапы были лучше, умнее, талантливее чужеземных, но сатрапы, они ведь в массе своей однородны, они никогда не ценили человеческие жизни, не отвечали за свои поступки и не любили никого, кроме самих себя. Да, еще они часто женились на шлюхах.
ФАКТЫ:
Марта (фамилии не имела), официальная дочь литовского крестьянина, а неофициально — плод любви крепостной крестьянки и немецкого дворянина Альбендаля, родилась 5 апреля 1686 года.
Рано осиротев, она воспитывалась сначала в Лифляндии лютеранским пастором небольшого прихода местечка Рооп, а затем — пастором Эрнстом Глюком в Мариенбурге (ныне — латвийский город Алуксне).
Девочка, подрастая, формировалась очень рано, потому начала доставлять немало хлопот благочестивому пастору своими далеко не детскими приключениями с мужчинами. Ей спешно подыскивают жениха. Им оказался полковой трубач из местного гарнизона. Правда, уже через несколько дней после свадьбы трубач ушел в поход, а Мариенбург был взят войсками графа Шереметева, Марта попадает в плен. Одни историки склонны утверждать, что, прежде чем стать наложницей фельдмаршала Шереметева, она исполняла ту же роль при генерале Родионе Баэре (Боуре), другие настаивают на том, что этот отрезок времени ею пользовались драгуны того же Шереметева. Впрочем, одно другого не исключает, да это и не имеет значения.
Александр Меншиков, решительный, молодой и наглый, как все фавориты, отнимает у стареющего фельдмаршала Шереметева его тайную усладу и привозит шестнадцатилетнюю красавицу с живыми черными глазами и ошарашивающим бюстом в Москву, где потом с гордостью будет демонстрировать своим собутыльникам свое пикантное приобретение, тщательно пряча Марту от глаз сластолюбивого Петра.
Но нет ничего такого тайного, что со временем не стало бы явным, и в конце концов Петр увидел ее, ошалел, и увез с собой… Через три года она примет православное крещение и станет Екатериной Алексеевной, будущей императрицей Екатериной I.
КСТАТИ:
«Под сильными страстями часто скрывается только слабая воля».
Все может быть.
Случилось и такое, что старший сын царя Петра, Алексей, наследник престола, оказался на поверку человеком слабым, нерешительным, мелочно-порочным, а главное — никак не интересующимся ни военным делом, ни тонкостями государственного правления.
Петр предъявил сыну ультиматум: либо он в корне меняет линию своего поведения, либо удаляется в монастырь. Избрав второе, Алексей отправляется, но отнюдь не в монастырь, а за границу, где просит убежища у австрийского императора Карла VI Габсбурга, своего дальнего родственника.
Император, проникнувшись родственными чувствами, прячет Алексея в крепости, затерявшейся среди Альпийских гор, но посланные на поиски беглого наследника офицеры Петра берут след. Алексея перепрятывают, но безуспешно. В письме Петра австрийскому императору содержится требование выдать царевича, а на словах посланцы государя добавили, что он не остановится и перед применением военной силы, если его требование не будет удовлетворено.
Уж очень невтерпеж было покуражиться вволю над родным сыном, и никакой в том не было державной необходимости, как преподносят этот кураж услужливые сочинители логики исторических процессов. Вопрос о престолонаследии Петр впоследствии решит очень просто: возьмет да и назначит своей преемницей пышногрудую супругу Катю, бывшую Марту. Возьмет да и назначит, потому как он сам себе и логика, и закон, и держава. Недаром же — «самодержавие». Это не абсолютизм какой-то там, это гораздо покруче…
Когда царевич Алексей был доставлен в Петербург, Петр принимал самое активное участие в жестоких пытках сына, проводившихся по пять раз на неделе в течение всего периода следствия. И без того слабый духом царевич сознавался во всем, что ему ставили в вину, лишь бы прекратились нечеловеческие мучения, но они не прекращались, потому что были не средством выведать какую-либо информацию, а целью, ради которой разыгрывался этот кровавый спектакль.
В пользу этого говорит и тот общеизвестный факт, что на следующий день после того, как верховный суд вынес смертный приговор Алексею, его отец приехал в Петропавловскую крепость, где содержался узник, чтобы еще раз пытать его. Ну, это уже бесспорно для собственного удовольствия…
Существует несколько версий (не менее девяти) относительно мученической смерти Алексея, но в каждой из них в качестве главного палача присутствует Петр Первый, уже названный Великим.
По одной из версий, последний раз перед кончиной Алексея пытали двое — его отец и генерал Адам Вейде, доверенное лицо государя. После пытки они предложили Алексею выпить яду. Когда тот отказался это сделать, палачи повалили его на пол и зарубили топором.
По другой же версии царевича сначала пытали в течение семи (!) часов, а затем удушили подушками четверо офицеров под руководством императора. А на следующий день, 27 июня 1718 года, Петр, как ни в чем не бывало, со всей возможной пышностью отпраздновал девятую годовщину Полтавской битвы.
Расправившись с сыном, Петр обратил свое жадное до крови внимание на его мать, свою давным-давно сосланную в монастырь жену Евдокию. Ее обвинили в том, то она грубо нарушала монастырский устав, надевая мирское платье и принимая в своей келье офицера Степана Глебова. Их обоих сурово допрашивали и на предмет преступной половой связи, и на предмет пособничества царевичу Алексею в его преступном побеге за границу. Последнее было явным абсурдом, а вот в первом пришлось сознаться ввиду неопровержимости улик.
Но Петру этого было мало. Он требовал от мучителей из Преображенского приказа раскрытия громкого политического дела, связанного с заговором против державы.
Раздетого донага Глебова ставили босыми ногами на острые деревянные шипы, а на плечи ему клали тяжелое бревно. Шипы, естественно, вонзались в ступни мученика, но он ни в чем, кроме любовной связи, не признавался, а, собственно, и не в чем ему было признаваться, при всем возможном желании. Его истязали кнутом, после чего к израненному телу подносили горящие угли и терзали его раскаленными щипцами.
М-да, Иван Грозный тут, пожалуй, отдыхает…
А спустя несколько дней измученного пытками Глебова привезли на Красную площадь, заполненную жадным до зрелищ народом, посадили на кол, причем такой конструкции, которая обеспечивала очень медленное вхождение неструганой палки в тело человека, при этом не затрагивая жизненно важных органов.
Глебов мучился пятнадцать часов.
Петр, не отрываясь, наблюдал за его долгой агонией из окна утепленной кареты (мороз был сильный, градусов тридцать).
После этого император велел предать анафеме Степана Глебова и поминать его имя совместно с раскольниками, еретиками и бунтовщиками — протопопом Аввакумом, гетманом Мазепой и др. Что ж, весьма престижная компания…
А в Петербурге, примерно через год после этой казни, состоялась другая казнь, где главной героиней была фрейлина Мария Гамильтон, удушившая своего незаконнорожденного младенца. После жестоких пыток ее приговорили к смерти, но приговор довольно долго не приводили в исполнение, так как приближенные Петра и сама императрица настоятельно просили его о помиловании фрейлины, и он вроде бы склонялся к их просьбам, но в итоге утвердил смертный приговор.
Некоторые из придворных не без оснований считали, что непреклонность Петра объясняется достаточно просто: задушенный Марией младенец был его сыном…
14 марта 1719 года состоялась казнь.
Приговоренная до самого последнего мгновения надеялась на Императорское помилование. Она упала перед ним на колени, умоляя о прощении. Петр наклонился к ней, обнял, поцеловал и шепнул что-то на ухо, после чего Мария Гамильтон улыбнулась и, подойдя к плахе, с готовностью положила на нее голову, видимо, обнадеженная обещанием Петра помиловать ее в самый последний момент.
Петр подошел к палачу и что-то негромко ему сказал, из чего все присутствующие сделали вывод, что палач просто занесет топор, а затем опустит его на плаху без какого-либо вреда для приговоренной. Но все эти действия Петра оказались всего лишь гнусной забавой садиста…
Когда голова Марии Гамильтон скатилась на помост, он поднял ее и поцеловал в губы.
КСТАТИ:
«Чем ужаснее одежды, в которые рядится удовольствие, тем оно приятнее для нас».
А что до знаменитых реформ… они, бесспорно, имели место и значение, которое едва ли кто-то решится оспаривать. К ним можно отнести новый календарь, согласно которому летосчисление теперь велось не от очень спорной даты сотворения мира, а от гораздо менее спорной даты Рождества Христова, и Новый Год праздновался не в сентябре, а 1 января, да еще и с красавицей елкой. Или его «Табель о рангах» — документ, согласно которому открывался путь вверх по служебной лестнице наиболее способным и предприимчивым. Но при этом был и созданный реформатором Святейший Синод, орган управления Церковью, включенный в систему государственных институтов со всеми вытекающими отсюда последствиями, и была податная реформа, которую едва ли кто-нибудь назвал бы благом для россиян, и введение паспортов — средства полицейского контроля, и прочих элементов закрепощения подданных.
То, что Петр люто ненавидел украинское казачество, было естественно после ситуаций, сопутствующих Полтавской битве, но что плохого сделали ему русские казаки, если он неожиданно нанес жестокий удар по их исконному самоопределению, отменив выборность казачьих атаманов и узаконив самодержавное назначение так называемых «наказных»? Видимо, казацкое чувство внутренней свободы ему, строителю полицейского государства, было крайне антипатично. Созданный им флот никакой значительной роли в военной истории так и не сыграл. Значительная часть пристаней и половина судов флота, базировавшегося на Азовском море, перешли к туркам, на Дону тридцать пять боевых кораблей попросту сгнили в воде, так вот…
А к числу положительных его деяний можно, несомненно, отнести следующее. Во время закладки и начала строительства Петербурга старообрядцы решили получить возможность влияния на «царя-антихриста», случив его с красавицей-девицей из их среды. Для этой цели была отобрана некая Елена Сивакова, являвшая собой прекрасный образец северорусской красоты. В начале 1711 года в селении Усть-Тосно, что в 30 верстах от Петербурга, состоялось свидание ее и Петра Первого, которое продолжалось около недели, после чего красавица забеременела и родила в положенное время крепкого мальчугана. На его содержание регулярно выделялись деньги из царской казны. А когда Петр уже был на смертном одре, он поведал о своем сыне главе Синода Феофану Прокоповичу и попросил не оставить его своим вниманием и не дать возможности староверам сделать из него козырную карту.
Воля умирающего была исполнена со всем тщанием, и тайный его сын со временем занял достаточно высокое положение в обществе.
Звали его Михаил Ломоносов.
КСТАТИ:
Ведь может собственных Платонов
И быстрых разумом Ньютонов
Российская земля рождать…
Вот в этом нет никаких сомнений.
Что же до великих властителей, то с этим вопросом все обстоит гораздо сложнее, и не только на российской почве. Увы, видимо, такова природа власти… Страна все более нищала, а вот так называемые «птенцы гнезда Петрова» все более и более обогащались. Известно, что любимец Великого, Александр Меншиков переправил за рубеж сумму, равную государственному бюджету России того времени за полтора года, ни больше, ни меньше. А начал с того, что торговал пирожками, так-то…
Петр, конечно, боролся со взяточниками и казнокрадами, но очень выборочно, так что зачастую эта борьба напрямую зависела от его личных симпатий и антипатий. Незадолго до его кончины состоялось громкое судебное дело по обвинению во взяточничестве камергера двора Виллима Ивановича Монса, брата Анны Монс, бывшей царской возлюбленной. Дело было весьма громким и, как принято нынче говорить, резонансным, но суть его заключалась вовсе не во взяточничестве, а в том, что Виллим Монс, как оказалось, вот уже немалое время был счастливым любовником Екатерины, августейшей супруги Петра Великого.
Сначала император, сходя с ума от горя и ярости, хотел казнить обоих любовников, как это сделал когда-то Генрих VIII, но его отговорили от такого радикального шага, потому что если казнить императрицу за супружескую измену, то в таком случае возникнут вопросы касательно того, кто же действительный отец ее дочерей, Анны и Елизаветы, а это уже тот скандал, который может иметь очень далеко идущие последствия.
Петр согласился помиловать Екатерину, а вот ее возлюбленному отрубили голову, которая сначала была выставлена на всеобщее обозрение, а затем положена в банку со спиртом. Эту банку Петр установил на тумбочке в спальне Екатерины, после чего перестал делить с ней ложе. 28 января 1725 года, через два с половиной месяца после казни Монса, Петр скончался от уремии. Агония его была ужасной. Известно, что спустя некоторое время в бумагах усопшего был обнаружен некий документ, который рассматривали как политическое завещание. Там, в частности, говорилось о том, что России нужно погрузить на корабли тысяч сто пятьдесят азиатов и отправить их к берегам Западной Европы, и тогда Англия приползет на коленях.
Это ж надо — так ненавидеть своих учителей…
Собственно, чего иного можно было бы ожидать от человека, который делал то, что он делал?
КСТАТИ:
«Я знаю о ненависти и зависти вашего сердца. Вы недостаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти. Так будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя самих!»
Герой другого европейского мифа о великом властителе — король Франции Людовик XIV (1638—1715 гг.) — тот, кому приписывают историческую фразу: «Государство — это я».
Возможно, что он действительно был автором этого изречения, которое принято считать формулой абсолютизма и под которой мог бы подписаться и современник Людовика XIV император Петр I Великий. Их очень роднит уверенность в собственной универсальности, позволяющей быть экспертом по абсолютно всем проблемам государственного бытия, от организации труда корабельных плотников до репертуара столичных театров. Разница между ними лишь в том, то Петр стремился прослыть знатоком артиллерийского и корабельного дела, а Людовик — высокого искусства.
В действительности же, как и у Петра, у него не было сколько-нибудь глубоких познаний в какой-либо определенной сфере, однако он блестяще владел искусством преподнесения себя в роли олицетворенной истины.
КСТАТИ:
«Он не говорит ничего. Да, но как он это разъясняет!»
В своем письме к маркизу де Вилару (от 8 сентября 1688 года) он изрек следующее: «Приумножать собственное величие — наиболее достойная и наиболее приятная деятельность суверена».
И он приумножал свое величие, не жалея ни времени, ни усилий. Этот мастер пускать пыль в глаза был гениальным рекламистом. Его роскошный дворец в Версале излучал такое нестерпимо яркое великолепие, что оно озаряло всю Францию и вселяло уверенность в благополучие и необоримую силу государства, что замыкалась всего лишь на одном человеке, которого прозвали «Король-Солнце».
Он сам по себе был довольно впечатляющей рекламой Франции: высокий, красивый, величественный, прекрасный наездник, смелый охотник, талантливый артист, баловень женщин и воинствующий оптимист.
Все это не мешало ему быть вероломным, жестоким, деспотичным, но все эти качества были надежно спрятаны за блестящим фасадом щедрости, благородства и щепетильной справедливости, в отличие от Петра Великого, не считавшего нужным скрывать свою садистскую сущность.
Сущность Людовика в полной мере проявилась в сфере его религиозной политики, когда он, раз позабыв обо всех услугах, оказанных государству и ему лично гугенотами, развернул против них ужасающую по своей жестокости кампанию, когда при помощи военной силы жителей Пуату, Беарна и Лангедока заставляли принять католичество, когда в этих краях свирепствовали насильники и убийцы в военной форме, действовавшие именем короля.
Чтобы узаконить эти кровавые ужасы, Людовик под влиянием растленного и патологически жестокого Арле де Шанвалона, архиепископа Парижского, аннулирует принятый на вечные времена Нантский эдикт, гарантирующий во Франции веротерпимость и исключающий рецидив Варфоломеевской ночи. Если и впрямь «Государство — это я», то это была величайшая государственная подлость, которую невозможно обосновать никаким аргументами относительно «блага народа», «гражданского согласия» и т.п. набора слов, никакого отношения к вышеупомянутым приоритетам не имеющего. Стандартный камуфляж самого плебейского вероломства тех, кто так гордится незапятнанностью своей аристократической чести.
Правление Людовика XIV представляется роскошной дамой в очень дорогом платье, обвешанном платиной и бриллиантами, но при этом имеющей весьма несвежее белье.
После аннулирования Нантского эдикта в октябре 1685 года, после охотно разрешенных королем и освященных католической Церковью так называемых
КСТАТИ:
«Слава великих людей должна измеряться способами, какими она была достигнута».
Ну, если так, то подавляющее большинство великих людей, вернее, признанных таковыми, никогда бы не стерли со своих одухотворенных лиц клейма бесславия…
Людовик XIV выступал как активный провокатор многих европейских конфликтов, но он не был человеком военным, воякой, воином, как Петр Первый или Карл XII — нет, он жаждал военной славы, однако при этом оставался умозрителем, лишь передвигающим по клетчатой доске пешек и слонов.
Однако, он был довольно опасным умозрителем, всерьез считающим, что удел Франции — господство в Европе, и достижение этого господства является, как говорится, делом техники. Ввиду этого не так уж необоснованы сравнения этого капризного красавца с Наполеоном или с Гитлером, разумеется, в плоскости только лишь намерений, но, как заметил один из древних мудрецов, промахнуться может удар, намерение же не может промахнуться…
Он вел четыре войны, намереваясь отхватить себе самые лакомые куски европейского пирога, и кое-что действительно отхватил, но главная цель — господство на континенте — так и не была достигнута, как не была решена задача оздоровления французской экономики. Она была не просто больна, она пребывала в жестокой агонии. К примеру, государственный валовый доход составлял в 1715 году 69 миллионов ливров, а затраты — 132 миллиона.
При этом аристократия освобождалась от каких бы то ни было налогов и повинностей, средний класс был изрядно прорежен расправами над гугенотами, а все остальные подданные «Короля-Солнца» влачили самое жалкое существование, которое с настораживающей периодичностью заявляло о себе кровавыми бунтами в провинциях. Король отвечал на них кровавыми расправами, но проблемы так и оставались проблемами.
 |
Зато Версаль был, бесспорно, самым блестящим из королевских дворов Европы. Великолепные празднества, балы, спектакли, фейерверки, немыслимая, режущая глаз, роскошь придавали Версалю статус законодателя мод, манер, нравов — всего того, что принято именовать великосветской жизнью.
Элементами этой жизни были и возникшие при Людовике Парижская академия наук, Королевская музыкальная академия и обсерватория. Это было престижно и работало на имидж неустанного покровителя наук и искусств.
Между прочим, когда в 1665 году была поставлена антиклерикальная комедия Мольера «Тартюф», Людовик горячо приветствовал ее, а в 1680 году запретил без каких-либо объяснений своего решения.
Ему нравилось окружать себя знаменитостями, чтобы на их фоне выглядеть гораздо более мудрым, талантливым, опытным, чем любой из опекаемых им создателей признанных шедевров, справедливым и суровым «отцом»… В этом он, несомненно, предвосхитил Сталина. Впрочем, Гитлер тоже был не прочь учить писателей, о чем и как писать книги, живописцев — какая манера предпочтительней для создания образа «великой эпохи» или чего другого, но непременно великого.
Людовик XIV из кожи вон лез, чтобы придать ореол величия своей эпохе, но бедность ее невозможно было скрыть ни за фасадом Версальского дворца, ни за пышностью королевских выездов, ни за блеском бриллиантов, которые любвеобильный король дарил своим фавориткам.
 |
Именно фаворитки и придавали эпохе яркость, которую услужливые историки преподнесли потомкам как блеск державного величия.
Женившись в довольно-таки нежном возрасте, Людовик незамедлительно начал формировать свое галантное окружение, которое периодически обновлялось, но принципы и правила его существования оставались неизменными, разве что приобретая тот или иной оттенок в зависимости от особенностей характера очередной примадонны этого театра любви.
Их было немало, голубоглазых блондинок и смуглых брюнеток, статных красавиц и худосочных дурнушек, сдержанных умниц и крикливых дур, но только три из них оказали реальное влияние на имидж той поры, формальным символом которой был «Король-Солнце».
Луиза де Лавальер — та, которая чистосердечно любила именно короля, а не его величество, по общему мнению современников. Она не была красавицей. Ее лицо носило следы перенесенной в детстве оспы, а также она слегка прихрамывала. Говорят, лишь верхом на лошади она была неотразима, но Людовик считал ее верхом совершенства, одновременно подтверждая и мысль о том, что любовь слепа, и мысль о том, что она обладает даром ясновидения.
Они впервые обменялись любовными клятвами 16 августа 1661 года на роскошном празднике, устроенном министром финансов Никола Фуке (1615—1680 гг.) в своем новом дворце с мраморными лестницами и позолоченными залами. На этом празднике состоялась премьера комедии Мольера «Досадный случай».
Этот праздник превратился в действительно досадный случай, если обратить внимание на то, что король был уязвлен кричащей роскошью дворца министра финансов, и на то, что этот министр, не подозревая о только что начавшемся романе между королем и Луизой, предложил ей двадцать тысяч золотых пистолей за ночь любви.
Этот досадный во всех отношениях случай вскоре имел своими последствиями почти десятилетнюю связь короля с Лавальер, а также заключение в тюрьму министра Фуке, где он и пребывал до конца дней своих. Он слыл мудрецом и талантливым финансистом, так что тем более странным представляется его поведение в плане демонстрации своего кричащего богатства королю, который ни в чем не терпел соперничества.
Людовик XIV не побеждал соперников в честном поединке. Он их попросту устранял со своего пути, и судьба Никола Фуке — лишнее подтверждение этого тезиса.
Лавальер родила от короля несколько детей, двое из которых выжили и были официально усыновлены.
Она не обладала традиционной наглостью королевских фавориток, которые извлекали максимум пользы из своего статуса, никогда ни о чем не просила Людовика и не ставила никаких условий. Со временем это показалось ему скучным, пресным, лишенным того, что называется интригой, и он охладел к излишне скромной Луизе Лавальер, которая отправилась в монастырь, где провела тридцать пять лет из прожитых ею шестидесяти шести.
КСТАТИ:
«Клясться женщине в вечной любви столь же нелепо, как утверждать, что всегда будешь здоров, или всегда будешь счастлив».
Луизу де Лавальер сменила графиня Атенаис де Монтеспан, агрессивная красавица, способная идти к своей цели по трупам. Собственно, уход Лавальер в монастырь — в немалой мере следствие бешеной активности графини, буквально атаковавшей короля и вытеснившей совестливую фаворитку с орбиты его благосклонного внимания. Первый же разговор с Людовиком графиня направила в совершенно конкретное русло, в ту же ночь приведшее ее в одну из королевских спален.
Муж графини, напрасно ждавший ее домой этой ночью и утром узнавший подробности маленькой сексуальной революции в Версале, уехал, огорченный, в деревню.
Три месяца он напрасно ждал возвращения блудной жены, после чего вернулся в Париж, облачился в траур и приехал во дворец. Людовик, немало удивленный этим визитом, спросил его, по ком он носит траур. Муж скорбно покачал головой и ответил: «Ваше величество, у меня умерла жена». Король рассмеялся, но этот эпизод ему не понравился, причем настолько, что отставной муж его новой любовницы оказался в Бастилии, а затем был препровожден в собственное имение, где вскоре и умер на радость предприимчивой вдове.
Графиня де Монтеспан стала фактически первым лицом государства, полностью подчинив себе того, кто так любил повторять: «Государство — это я!» Людовик приводил в ее будуар министров, чтобы она одобрила те или иные правительственные программы или же, наоборот, отвергла их как неприемлемые.
Она издевалась над королевой, она устраивала королю бурные сцены, которые он сносил с поражающим смирением. Думается, это смирение было оборотной стороной садизма, проявлявшегося в характере Людовика XIV достаточно часто и явно, судя по его поступкам.
Графиня де Монтеспан родила от него шесть детей, которых он усыновил и дал им прекрасное содержание, а также еще двоих, но уже тайно, потому что к тому времени у Людовика возникли определенные сложности во взаимоотношениях с высшим духовенством, косо смотревшим на этот детский сад, зачатый во грехе.
Говорят, что дети привязывают мужчину к их матери. Вполне вероятно, в определенных случаях, но пусть кто-нибудь покажет женщину, которая после восьми деторождении сохранит притягательность для очень избалованного, капризного и развращенного партнера, к тому же еще и чужого мужа…
Людовик начал вновь обретать голову, потерянную было в период страстной покорности своей требовательной госпоже. И вот тут-то его ищущий взгляд останавливается на Франсуазе де Ментенон, вдове известного поэта Скаррона, которую графиня де Монтеспан опрометчиво взяла в дом в качестве воспитательницы своих многочисленных детей…
Она была красива и достаточно умна для того, чтобы сыграть перед королем роль ходячего благочестия, которое испытывает невыразимые муки, наблюдая разнузданный разврат, царивший в каждом закоулке роскошного дворца и часто проводит бессонные ночи в молитвах за спасение души христианнейшего монарха, погрязшего в грехе прелюбодеяния.
Стрела попала в цель. Пресыщенный Людовик заинтригован. Как и всякий развращенный человек, он проникся жгучим желанием совратить, растлить эту святошу, которая будет терять сознание от ужаса, когда его руки начнут срывать с нее одежду… Она блестяще, гениально сыграла свою роль, и мсье Мольер, безусловно, много потерял оттого, что она не служила в его труппе. Так или иначе, но прообразом мольеровского Тартюфа она была, так сказать, в чистом виде.
Графине Монтеспан вежливо, но решительно было указано на дворцовые двери, а воспитательница ее детей сменила свою благодетельницу на королевском ложе.
И у руля управления государством.
 |
Она пребывала в этой роли целых тридцать лет, до самой смерти Людовика XIV в 1715 году. Учитывая особенности его характера, длительность этой связи была немыслимой, однако, факт остается фактом. Вот что значит тридцать лет ложиться с мужчиной в одну постель и каждый раз при этом разыгрывать грехопадение…
КСТАТИ:
— Господи, помоги! — страстно бормочет ханжа, случайно оказавшись в объятиях настойчивого поклонника и вяло отталкивая его.
— Не беспокойтесь, мадам, думаю, я и сам справлюсь.
Когда умер Людовик XIV, его знаменитая фраза «Государство — это я» воплотилась в жизнь самым буквальным образом. Да, вместе с ним умерло и государство, по крайней мере, в том виде, в каком оно существовало после Мазарини, который при всех своих негативных качествах все же заботился о благе Франции и не расходовал ее казну на собственные увеселения, не говоря уже о том, что он никогда бы не позволял какой-то наложнице играть роль истины в последней инстанции.
КСТАТИ:
«Дай мне, женщина, свою маленькую истину!» — сказал я. И вот что ответила старуха: «Ты идешь к женщинам? Не забудь взять с собой плеть!»
Если не окажется под рукой плети, то, идя к женщинам, необходимо брать с собой хотя бы здравый смысл и не уподобляться молодому кобельку, учуявшего сучку с течкой. На то человек и зовется человеком, тем более если на нем лежит тяжкий груз ответственности за судьбу государства.
Какая там, к дьяволу, ответственность. Правление Людовика XIV — ярчайшая иллюстрация понятия «безответственность».
Он восседал на троне долго, так долго, что пережил всех своих детей, так что его наследником стал пятилетний правнук.
Этот правнук, запечатленный в Истории как Людовик XV (1710—1774 гг.), приступил к делам правления после более чем десяти лет регентства Филиппа Орлеанского и опеки прочих родственников — алчных, беспутных и, судя по всему, недалеких.
Молодой король, очень внушаемый и не очень осознающий свой долг перед державой, подпал под влияние иезуитов и потому проявил себя достойным продолжателем политического идиотизма своего прадедушки, запретив протестантам отправлять богослужение и дав согласие на конфискацию их имущества, тем самым подведя окончательную черту под процессом ликвидации наиболее продуктивной силы французского общества.
Эту государственную подлость можно было бы если не принять, то хотя бы осознать с позиций формальной логики, если бы она была полезна если не державе в целом, то хотя бы ее правящей верхушке, но ведь нет же, никому, кроме иезуитов, она не принесла ни малейшей пользы. Это весьма и весьма напоминает настойчивые требования отцов нашей Церкви запретить на правительственном уровне функционирование протестантских и всех иных религиозных организаций неканонического характера. Основание: они — «не наши», «чужие», «чуждые» и т.п.
Не более чем попытка с помощью государства избавиться от конкурентов. А разговоры о «нашей», «исконной» религии не слишком убедительны хотя бы потому, что религия-то одна, христианская, а то, что алчные и амбициозные попы ее расчленили, размежевали в угоду своекорыстным интересам, в этом нет вины самой религии. Сейчас, в XXI веке, учитывая сложившиеся на нашей маленькой планете ситуации, возникла поистине жестокая необходимость объединения мирового христианства, нравится ли такая перспектива местным князьям Церкви, или нет. Ну, а если совсем уж по большому счету, то христианская религия — не наша исконная, а благоприобретенная. Если, конечно, рассматривать как
А тогда, в конце двадцатых годов XVIII века, молодой Людовик XV тоже заявлял в оправдание репрессий против гугенотов, что католичество — это исконная религия французов, а вот все прочие течения — блажь, ересь, инородные тела в здоровом христианском организме. Такое всегда хорошо срабатывало в конкурентной борьбе религий, да и вообще идеологий.
После окончательного изгнания гугенотов на Францию обрушился неурожай, а за ним, естественно, голод, потому что позаботиться о государственных запасах хлеба было некому и некогда. Хлебные спекулянты взвинтили цены до невообразимых высот, а король, вместо того, чтобы пойти на нестандартные меры по спасению народонаселения или хотя бы репрессировать спекулянтов, беспомощно разводил руками.
Голодные бунты подавлялись военной силой, что отнюдь не способствовало повышению авторитета королевской власти.
Многочисленные советники Людовика приискали ему невесту. Ею оказалась Мария Лещинская, дочь польского экс-короля Станислава. По мнению современников, она была прелестна, и Людовик, в отличие от прадедушки, не искушенный в своем возрасте в делах физической любви, буквально потерял голову от близости с молодой полькой и, в отличие опять-таки от прадедушки, да и вообще, пожалуй, от всех известных Истории монархов, был ей верен, причем, даже после рождения ею наследника престола, что вообще считалось чем-то из ряда вон выходящим.
Придворные пересказывали друг другу историйку о том, как один из них обратил внимание короля на новенькую фрейлину, необычайно красивую девушку, а тот совершенно серьезно спросил: «Неужели, по-вашему, она более привлекательна, чем королева?»
Это потрясало и навевало тревожные мысли о возможных изменениях придворного климата в том случае, если угаснет любовь Людовика к королеве и он, со всей пылкостью натуры влюбившись в какую-то другую женщину, станет игрушкой в ее руках. Мало ли кем она может оказаться… А чтобы блокировать эту возможность, нужно было размежевать в восприятии короля такие понятия как «любовь» и «секс», предоставив ему возможность широкого общения с женским телом как полигоном для эротических маневров.
 |
Сказано — сделано. Духовник королевы убедил ее в том, что пылкость в ее отношениях с Людовиком отнюдь не способствует благу государства, что супружеский долг иногда вступает в противоречие с долгом монарха и что отныне ее высшей доблестью будет целомудрие. Королева, вняв словам змея в сутане, начала регулярно отказывать Людовику в близости, и он, удивленный, раздосадованный, неудовлетворенный, в свою очередь начинает смотреть на женскую часть мира уже совсем не так равнодушно, как совсем еще недавно. Придворные ненавязчиво предоставляют ему в качестве сексуального станка некую мадам Мальи, дебелую большеротую смуглянку, с которой можно было проделывать все, что вздумается, но влюбиться в которую было уж никак невозможно.
Людовик таким образом познавал многогранность мира, а мадам Мальи блаженствовала в роли эрзац-королевы.
История человечества самым убедительным образом подтверждает мысль о том, что человек, занятый каким-либо важным для него делом, ни в коем случае не должен приближать к этому делу своих родственников, которые непременно его провалят. Если совсем уж невозможно преодолеть в себе пагубной привязанности к якобы единокровным особям, то лучше всего дать денег — при условии надежной изоляции этих завистливых и наглых прихлебателей от дела, милостиво подаренного капризной Фортуной.
Беспечная и не отягощенная излишним интеллектом, мадам Мальи не вдавалась в обдумывание этих простых истин, а потому решила использовать свое положение, представив ко двору свою младшую сестру, которая до этого воспитывалась в монастыре. Как и следовало ожидать, младшая сестра самым беспардонным образом потеснила старшую и стала королевской фавориткой.
Но и она очень недолго наслаждалась своим положением, так как по свойственной этой семейке недалекости представила королю еще двух своих сестер, считая себя вне конкуренции. И напрасно. Каждая из этих полногрудых и коренастых бабищ успела-таки попользоваться привилегиями королевской избранницы. Недолго, правда, но все же…
КСТАТИ:
У него герцогиня знакомая,
Пообедал он с графом на днях…
Но осталось собой насекомое,
Побывав в королевских кудрях.
Людовик вошел во вкус, и попросту доступное женское тело уже стало пройденным этапом. Теперь требовалась изюминка…
Ею оказалась очаровательная и в достаточной степени развращенная Ленорман д'Этуаль, ставшая вскоре известной под именем маркизы Помпадур. Сначала она, приняв предложение короля, тайно посещала его, но спустя некоторое время, оставив мужа, переселилась в королевскую резиденцию.
Она стала всевластной фавориткой, будто бы возродив времена графини де Монтеспан, но именно «будто бы», потому что нельзя войти дважды в одну и ту же реку. То, что при Монтеспан было психологической семейной драмой, при маркизе Помпадур стало фарсом, причем, далеко не лучшего свойства.
Характерный эпизод. Король и маркиза ужинают. Неожиданно входит ее простоватый отец. Бесцеремонно приблизившись к королевскому столу, он хлопает по плечу Людовика XV и восклицает: «Здорово, любезный зять!»
Людовик пришел в бешенство и запретил «тестю» даже близко подходить к дворцу, но факт сам по себе весьма примечателен. Такое было бы попросту невозможно во времена Людовика XIV.
Но, как в те же недавние времена, власть фаворитки была абсолютной. Однако не вечной, как и все прочее на нашей грешной земле.
Некий Франц Домиан совершает покушение на жизнь короля, ранит его, а на допросе заявляет, как это принято у террористического отребья всех времен и народов, что хотел убить короля в отместку за «народные страдания». Эта классическая чушь, тем не менее, подействовала на Людовика довольно странным образом: он решил отречься от престола в пользу дофина и уехать куда-нибудь в провинцию.
Только очень хороший баталист может передать реакцию маркизы де Помпадур на такое решение, подрывающее основы ее власти! И Людовик отступил, аннулировал свое отречение, но не забыл эту дикую сцену. То ли в отместку за нее, то ли решив отныне не сдерживать свои подспудные влечения, а скорее и по той, и по другой причине, он приказывает оборудовать в Версальском парке павильон, называемый «Кремитаж», для исключительно сексуальных забав. Из этого павильона подземный ход вел к группе домов, окруженных высоким забором, так называемому «монастырю», куда свозились со всего Парижа красивые девушки, большинство которых уместнее было бы назвать детьми.
Например, одной из них не было и тринадцати лет, когда Людовик лишил ее девственности и сделал своей постоянной наложницей, пока она не родила. Затем ее выдали замуж за какого-то полунищего дворянина, который был очень рад и жене с королевского пениса, и довольно солидному приданому.
Другому «приобретению» Людовика было
Разумеется, подобные факты были достоянием всей Франции, в которой зрело недовольство королевской властью.
А напрасно. Власть — она и есть власть. Зря говорят, что она портит своего носителя. Нет, она, как водка, всего лишь открывает заслонку, выпуская из вольера алчность, жестокость, сластолюбие, педофилию, патологическое корыстолюбие и т.п. И не стоит убивать королей. На их место придут другие, еще более алчные и развращенные. Но и это еще полбеды. Ведь может прийти к власти «народ», а вот этот коллективный деспот покажет такое, что самый сумасбродный и сексуально озабоченный король покажется невинным ребенком. История знает до черта таких примеров…
КСТАТИ:
«Самодержавие народа — самое страшное самодержавие, ибо в нем зависит человек от непросветленного количества, от темных инстинктов масс. Воля одного, воля немногих не может так далеко простирать свои притязания, как воля всех»
Народные низы ненавидят власть не столько потому, что она их угнетает, а скорее всего, потому, что уж очень хочется совершать безнаказанно те же мерзости, что она, власть. Дело ведь не в свободе вообще, философском понятии, совершенно недоступном широким массам, а в свободе совершать мерзости, убивать, насиловать, отбирать чужое добро и т.д.
Но пока они еще ограничивались глухим ропотом по поводу непотребств, совершаемых королем, которому видите ли, некогда было прислушаться к этому ропоту и хоть как-то на него отреагировать.
Не до того ему было, как, между прочим, и не до маркизы де Помпадур, которая не выдержала конкуренции с одиннадцатилетними нимфетками.
Она отошла на второй, затем на третий план, а когда катафалк с ее гробом уныло катился под проливным дождем мимо окон кабинета Людовика, он насмешливо проронил: «М-да, погода не благоприятствует прогулке».
Что ж, все проходит…
Педофильские страсти тоже прошли, потому что приелись однообразием детского страха, смятения, стыда также как и, напротив, детского порочного любопытства. Набоков ведь не выдумал свою Лолиту. Оцепеневшая от ужаса нимфетка — по большей части плод фантазии прокуроров, оскорбленных в лучших гражданских чувствах. Но дело не в этом, а в том, что Людовику XV приелись нимфетки и он решил найти себе развлечение позабористее. И нашел.
Этим забористым развлечением оказалась некая Жанна Бекю, необычайно красивая молодая женщина, она же — известная всему Парижу куртизанка, которую ее содержатель граф Дюбарри сдавал внаем всем, кто мог уплатить за доставленное удовольствие. Когда дошла очередь до короля, он, потрясенный ее отточенной сексуальной техникой и умением преподнести себя в роли заботливой и верной подруги, сделал Жанну своей фавориткой, но, чтобы не дразнить придворных гусей, ее наскоро обвенчали со старшим братом графа Дюбарри, и во дворец она вошла уже под именем графини Дюбарри.
В этом плане все приличия были соблюдены: подругой короля стала не какая-нибудь простолюдинка, а графиня, ну а степень порочности и у шлюх-графинь, и у шлюх-простолюдинок совершенно одинакова, так что, как говаривала Ее Величество Маргарита Наваррская, вся разница лишь в ткани простыней…
Правда, степень порочности графини Дюбарри была какой-то особой, если пресыщенный Людовик XV после первого же сексуального контакта возвел ее во все мыслимые ранги и заявил приближенным: «Это единственная женщина во Франции, которая подарила мне беспамятство относительно моих шестидесяти лет». Как именно, он не рассказывал.
А вот народные массы бурно негодовали. Дело в том, что когда наложницей короля становятся фрейлины, жены или дочери его приближенных, иными словами, аристократки, это воспринимается спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Но когда на королевской кровати спит самая обычная проститутка, Дочь швеи и залетного монаха-францисканца, это воспринимается массами как оскорбление. Действительно, почему именно она, а не, скажем, дочь имярека, или, на худой конец, племянница его кума? Почему именно этой стерве такая честь? А король… это ж до чего нужно быть неразборчивым развратником, чтобы польститься на такое вот… Масса очень не любит, когда из ее темных глубин кто-то выплывает на поверхность, лучше наоборот. Масса не стремится к совершенствованию, напротив, она стремится к тому, чтобы всех, стоящих выше ее стандартного уровня, низвести, снивелировать, дабы не мучиться изнуряющей завистью и порожденной ею ненавистью.
Так или иначе, но Людовику XV масса не простила графиню Дюбарри, а с самой графиней посчиталась позднее, уже после его смерти. Но это потом, а пока, при жизни Людовика, она была хозяйкой целой Франции, назначая и смещая министров, снисходительно поучая молодую супругу наследника престола и переписываясь с богоравным Вольтером, который осыпал ее комплиментами.
АРГУМЕНТЫ:
«Разрешите, сударыня, сложить к Вашим ногам уверение в моей почтительной преданности. Я не смею выразить все, что желал бы, но будьте уверены, что я занят только Вами, думаю только о Вас, и что в Альпах нет эха, которого я бы не учил повторять Ваше имя».
10 мая 1774 года Людовик XV умирает от оспы.
В день его похорон король Людовик XVI (1754—1783 гг.) специальным приказом предписывает графине Дюбарри удалиться в аббатство Понтодам в качестве государственной преступницы.
Она прожила в аббатстве более года, после чего новый король сменил гнев на милость и разрешал экс-фаворитке своего отца жить в ее собственном замке.
Людовик XVI взошел на французский престол в двадцатилетнем возрасте. Его супруге, королеве Марии-Антуанетте (1755—1793 гг.), еще не исполнилось в ту пору и девятнадцати. Юная королевская чета была преисполнена самых добрых намерений, однако не владела средствами их воплощения, так что их недолгое правление лишь иллюстрировало известную поговорку о том, что добрыми намерениями вымощена дорога в ад.
 |
Королевский дворец был буквально завален петициями разношерстных политических деятелей относительно необходимости проведения реформ. Эти петиции сильно отдавали ультиматумами, но при этом не выдвигали никаких положительных программ.
Король мучился многочисленными вопросами, на которые не только он, а самые знаменитые умники Франции не находили вразумительных ответов.
В народе начало бродить недовольство «австриячкой», как называли королеву. Ее обвиняли во всех смертных грехах, в том числе, и в изоляции от двора (фантастический идиотизм!) графини Дюбарри, которую совсем недавно ненавидели со всей лютостью большого народного сердца. Теперь эта бывшая проститутка стала жертвой произвола короля и его «австриячки», стала национальной героиней, ни дать, ни взять.
КСТАТИ:
«Не у всякой серой массы есть нечто общее с мозгом».
Мария-Антуанетта обиделась на французов и решила не обращать на них внимания. Французы решили по-иному, и теперь уже в самом буквальном смысле не сводили с нее придирчивых глаз. Всеобщее негодование вызвала ее страсть к азартным играм, за которые, согласно существующему тогда законодательству, полагалось достаточно серьезное наказание: «Ей, выходит, можно, а нам нельзя?!»
А тут еще поспела история с ожерельем, которую впоследствии Александр Дюма-отец использует как сюжетную канву романа «Ожерелье королевы». Придворный кардинал де Роган, человек безнравственный, тщеславный и не блещущий никакими заметными достоинствами, был в немилости у королевы. Естественно, он не собирался мириться с таким status quo и ломал голову над планами исправления ситуации либо путем соблазнения молодой Марии-Антуанетты, либо, на худой конец, путем ублажения ее каким-либо другим подношением. На большее его фантазии не хватало.
В сентябре 1781 года ему была представлена некая Жанна де Валуа де Сен-Реми де Люз, в замужестве — графиня де Ламотт, которая весьма прозрачно намекнула на свою давнюю дружбу с королевой и вполне реальную возможность влияния на нее. Кардинал счел ее полезным для себя человеком и отныне с готовностью давал ей безвозвратные ссуды под залог будущего расположения Ее Величества.
И вот графиня де Ламотт делает эти ссуды постоянным источником своего существования, а также существования ее мужа, обедневшего, но не слишком гордого дворянина, и брата, здоровенного детины, совершенно уверенного в том, что сестра обязана его содержать.
Дабы поддержать в кардинале уверенность в ее влиятельности, графиня показывает ему письма, якобы написанные рукой королевы. Каждое из них начиналось обращением: «Милая Жанна…» Кардинал поверил, но высказал пожелание ускорить процесс овладения расположением Марии-Антуанетты.
Графиня пообещала перейти к самым решительным действиям в этом направлении. В то время в Париже блистал великий авантюрист, известный под именем графа Калиостро. Вся знать пребывала в ажиотаже, стремясь попасть на сеансы этого таинственного целителя, мага, чародея и предсказателя. Ассистировала магу его подруга Лоренца, загадочная красота которой была довольно эффективным подспорьем в деле оболванивания аудитории.
Лоренца становится подругой графини де Ламотт.
Через некоторое время графиня приглашает кардинала в Версаль, где в десять часов вечера королева будет совершать моцион по аллее дворцового парка. За час до назначенного времени кардинал де Роган взволнованно мерил шагами главную аллею….
— Пойдемте, — проговорила неизвестно откуда появившаяся графиня. — Королева разрешает вам приблизиться.
Они поспешили навстречу стройной женщине в плаще с капюшоном. Кардинал низко поклонился ей и услышал следующее:
— Вы можете надеяться на то, что прошлое будет забыто.
Она тут же ушла, оставив в его руках розу.
В роли королевы выступала некая баронесса д'Олива, подготовленная Лоренцой, которая исполняла роль сопровождавшей ее фрейлины.
Кардинал безоговорочно поверил в подлинность действа, разыгранного тремя авантюристками, и с того знаменательного вечера авторитет графини де Ламотт стал для него непререкаемым.
А тут графиня узнает, что придворные ювелиры — Бемер и Бассаж — изготовили необычайной красоты ожерелье, которое оценивалось в 1 600 000 франков. Состояние королевской казны в ту пору было попросту плачевным, так что нечего было и говорить о покупке этого роскошного изделия.
И вот при очередной встрече с кардиналом де Роганом графиня показывает ему письмо королевы (естественно, фальшивое), в котором та поручает ему, как особо доверенному лицу, вступить в переговоры с ювелирами относительно покупки ожерелья в рассрочку.
Гордый оказанным ему доверием кардинал немедленно отправляется к ювелирам и договаривается с ними о выплате требуемой суммы в течение двух лет, о чем составляется соответствующий документ.
Кардинал передает договор графине де Ламотт с тем, чтобы та показала его королеве.
Через два дня графиня вернула де Рогану бумагу, где возле каждого пункта было написано (умелой рукой мужа мадам де Ламотт): «Одобряю», а внизу стояла подпись: «Мария-Антуанетта, королева Франции».
1 февраля 1785 года ювелиры пришли в дом кардинала де Рогана и в обмен на подписанный королевой договор вручили ему ожерелье.
В тот же день кардинал отправился в Версаль, желая лично вручить королеве ее драгоценность.
— Королева ждет, — сообщает ему графиня де Ламотт.
В ту же минуту распахивается дверь королевской приемной и оттуда выходит некий важный господин, который передает графине записку. Та пробежала ее глазами и передала кардиналу. Это был приказ передать ожерелье предъявителю записки.
Приказ был выполнен.
Ожерелье незамедлительно было переправлено в Лондон, где муж графини распродавал его по частям, пересылая определенные суммы жене и ее сообщникам.
Но когда первый платеж был безнадежно просрочен, ювелиры обратились непосредственно к королеве и все тайное сразу же стало явным.
Кардинал де Роган, графиня де Ламотт и граф Калиостро отправились в Бастилию. Состоявшийся вскоре суд вынес решение, согласно которому графиня была высечена розгами, заклеймена раскаленным железом на обоих плечах и отправлена в тюрьму на пожизненное заключение, а вот граф Калиостро и кардинал де Роган были оправданы как жертвы обмана.
Эта история была истолкована не в пользу королевы, которую почему-то народная молва сочла не «жертвой обмана», а его вдохновительницей. Увы, такова логика народного, вернее, простонародного восприятия действительности.
А положение королевской власти становилось все более и более критическим. Министры, эти глубокомысленные господа Тюрго, Неккер, Колонн, де Бриенн и другие, довели страну до полного банкротства. Апогей государственной агонии наступил 13 июля 1788 года, когда поля Франции были опустошены чудовищным градом и голодный народ стал ждать от короля решения возникшей проблемы, а он не нашел ничего лучшего, чем объявить благотворительную лотерею, которая, конечно же, не спасла положения.
И тогда начался один из самых омерзительных эпизодов Истории, но о нем попозже…
КСТАТИ:
«Из рук в руки власть переходила куда чаще, чем из головы в голову».
Из более или менее позитивных героев исторического спектакля выделяется яркая личность короля Пруссии Фридриха II Великого (1712—1786 гг.), который не был идеалом человека и монарха, но, по крайней мере, не запятнал себя злодейскими деяниями личного характера, как подавляющее большинство его коллег по занимаемому положению.
Его детство прошло под жестоким давлением деспотичного отца, который заставлял сына ежедневно и до полного изнеможения заниматься маршировкой под барабан, стрельбой и верховой ездой, в то время как мальчика тянуло к чтению, музыке и одиноким прогулкам на лоне Природы.
С годами этот конфликт разросся, усилился и вылился в твердое решение наследника престола бежать за границу, чтобы там получить элементарное образование и зажить спокойной мирной жизнью.
Его побегу содействовало несколько придворных офицеров. Кто-то выдал их, потому что на самой границе была устроена засада, и беглецов ждал военный трибунал. Под давлением взбешенного короля все они были приговорены к смертной казни, в том числе, естественно, и наследник престола.
Королевская семья и министры приложили немало усилий, чтобы убедить короля заменить сыну смертную казнь заточением в крепость. Остальных беглецов казнили, а Фридрих оказался за решеткой, приговоренный к пожизненному заключению.
В 1740 году наконец-то отдал Богу свою не в меру суровую душу старый король, и на прусский престол вступил бывший заключенный под именем Фридриха Второго. Ему тогда уже исполнилось 28 лет. Все приближенные были уверены в том, что король, обретя свободу, начнет брать реванш за все прошлые принуждения, предавшись созерцательной жизни, однако, ко всеобщему удивлению, Фридрих с первых же дней своего правления всецело отдался делам государственного строительства. Он издал множество законов, направленных на улучшение жизни его подданных, ввел в Пруссии суд присяжных; запретил пытки подследственных, причем запретил по-настоящему, не так как это наблюдается в XXI веке, поспособствовал открытию целого ряда промышленных предприятий, построил множество школ и дорог.
 |
Он был одним из очень немногих монархов, правящих без двойной моральной бухгалтерии, когда изданный закон является обязательным для одной части подданных и условным обозначением для другой. Это было предметом его гордости, можно сказать, даже определенного рода пунктиком, так что если бы Фридрих Второй жил в наше время и правил нами, то на красный сигнал светофора имели бы право ехать только пожарные машины и «Скорая помощь», а вот правительственные чиновники ждали бы, как и все прочие подданные, разрешающего зеленого сигнала во избежание жестокой порки кнутом за игнорирование закона. «Можно» и «нельзя» — понятия отнюдь не абстрактные.
А если по правде, то куда торопиться чиновнику? Разве что в целях имитации бурной деятельности…
Но в Историю Фридрих Второй вошел прежде всего как удачливый завоеватель чужих земель. Естественно, для этого нужно было быть талантливым полководцем. Он был таковым, побеждая далеко превосходящие силы противника и разрабатывая до гениальности простые, но блистательные военные операции.
Результатом его военной деятельности (Силезские войны, Семилетняя война 1756—1763 гг., раздел Польши в 1772 г.) было увеличение территории Пруссии почти вдвое. И при этом нужно заметить одну очень важную деталь: население завоеванных земель не испытывало традиционных тягот оккупации. Завоеватель не вмешивался во внутреннюю жизнь этих территорий, так что там оставались в прежнем виде и органы местного самоуправления, и налоги, и язык, и народная культура. Иное дело — высшая власть, но это ее проблемы, которые, если честно, не стоят того, чтобы за них умирали миллионы людей.
КСТАТИ:
«Когда предлагают пожертвовать счастьем ради прогресса, то не понимают того, что в счастье как раз и заключается смысл всякого прогресса».
Фридрих не жалел себя на войне, сражаясь в первых рядах и деля со своими солдатами и опасности, и голод, и холод, за что они боготворили его, как в свое время Юлия Цезаря.
При этом он был совершенно непреклонен в борьбе с мародерами, отмечая при этом, что мародеры не имеют ни национальности, ни подданства. Они — враги человечества, и потому должны быть ликвидированы. Без суда и следствия, если, конечно, захвачены с поличным.
Не менее сурово наказывались солдаты и офицеры, проявившие комплекс «человека с ружьем» в ходе общения с местным населением. Фридрих строго придерживался принципа: «Армия воюет только с армией», поэтому у него в тылу никогда не возникало партизанских движений.
Конечно, жестокость оккупантов — далеко не единственная причина партизанских действий, но перед ней блекнут общегосударственный патриотизм, и желание поддержать правительство (зачастую повинное в начавшейся войне), и естественная ксенофобия, и многое другое.
Жестокость всегда дорого обходится в соответствии с Законом сохранения и превращения энергии, так что ее сомнительные удовольствия в итоге обходятся непомерно дорого.
Фридрих, прозванный Великим за свои военные и государственные деяния, был одним из очень и очень немногих монархов, не идентифицирующих себя с государством, для которого, если оно действительно государство, а не большой скотный двор, императором должен быть закон, а не император — законом.
Во время строительства нового королевского дворца, названного «Сан-Суси», архитекторы заявили королю, что стоящая неподалеку мельница нарушает гармонию пейзажа, который открывается из окон кабинета, и не мешало бы эту мельницу снести.
Понятно, как поступили бы в этом случае многие монархи, президенты, секретари обкомов (горкомов, райкомов и т.п.) а также современные главы департаментов, генералы, налоговики и прочие. Фридрих же вызвал к себе мельника и предложил ему продать его мельницу, причем на самых выгодных условиях. Мельник категорически оказался принять предложение короля.
— Да знаешь ли ты, — вскипел Фридрих, — что я могу взять твою паршивую мельницу и задаром?!
— Знаю, — невозмутимо ответил мельник, — но у нас в Берлине на то есть суд.
Это непоколебимое доверие к государству покорило Фридриха, и он отпустил мельника не только с миром, но и с богатыми подарками.
Красивый жест? Возможно. Но учитывая то, что лишь ничтожное количество власть имущих на такое способно, ценность этого жеста едва ли можно преувеличить.
Фридрих утверждал, что монарх, да и любой представитель власти, не имеет права быть добрым или, напротив, злым, мстительным или отходчивым, подозрительным или благодушным, как все прочие люди. Монарх обязан исходить из единственного дозволенного ему чувства — справедливости. И никаких исключений из этого правила.
А все прочие моральные правила — это уж как придется.
К примеру, такой эпизод походной жизни: один кавалерист был застигнут во время полового акта с кобылой. Стереотипно мыслящий начальник, исходя из библейских законоположений и собственной закомплексованности, отдал бы кавалериста под суд со всеми вытекающими в военных условиях последствиями. Фридрих Великий вынес по поводу сложившейся ситуации такой вердикт: «Парень вел себя как свинья — отправить его в пехоту!» Простое и справедливое решение проблемы.
Да, кто-то содрогнется от омерзения, услышав о подобной проблеме, но омерзение не имеет права быть аргументом при отправлении правосудия, как и всякого рода фобии вкупе с политическими пристрастиями…
КСТАТИ:
«Из проблем права: до скольких трупов можно ошибаться?»
Тем не менее, Фридрих отнюдь не был человеком-машиной, имея пристрастия эстетического характера, увлекаясь литературой и музыкой. Его всегда окружали ученые и философы, среди которых он особенно выделял, — да что там выделял, — боготворил Вольтера. Одна из его знаменитых фраз: «Я родился слишком рано, зато я видел Вольтера!»
Он увлекался игрой на флейте. Не думаю, что настолько, насколько это представлено в многочисленных романах и фильмах, но все же существуют многочисленные свидетельства его современников, подтверждающие это хобби.
Упоминается далее такой факт: в своей походной палатке Фридрих увлеченно играл на флейте, когда ординарец доложил о приближающихся крупных силах неприятеля. Следом за ординарцем вошло несколько генералов, сильно встревоженных этой ситуацией. Фридрих, не поворачивая головы, досадливо проговорил:
— Подождите, дайте же мне закончить пьесу!
И только доиграв до конца мелодию, он вышел из палатки.
Вторым его хобби после флейты были собаки, постоянно окружавшие короля, причем, в большом количестве. Особым его расположением пользовались три великолепные гончие, непременно спавшие в одной с ним комнате, и, как говорят, маленькая и довольно жалкая с виду левретка по имени Бише.
Злые языки утверждали, что Фридрих держал при себе это вечно дрожащее животное из желания подражать Юлию Цезарю, у которого также была любимая левретка, подаренная царицей Клеопатрой, однако один исторический факт убедительно доказал искреннюю привязанность Фридриха к своей четвероногой любимице.
Это произошло в июле 1757 года во время осады Праги прусскими войсками.
В ходе ожесточенного сражения прусская пехота была смята и обращена в беспорядочное бегство, грозившее лишить Фридриха лавров великого полководца, но стремительная атака гусар прославленного генерала Цитена решила исход сражения в пользу прусских войск.
— Победа, Ваше Величество! — крикнул еще издали генерал Цитен, подъезжая к королю. — Что с вами, государь? — озабоченно спросил он, увидев, что Фридрих смертельно бледен и едва держится в седле. — Вы ранены?!
— Бише, — проговорил дрожащими губами Фридрих Великий. — Они ворвались в мою палатку и похитили Бише!
Генерал отвел глаза, отнюдь не горевшие сочувствием искреннему горю своего повелителя…
А когда Прага была взята штурмом, состоялось торжественное Подписание мирного договора с австрийской императрицей Марией-Терезией, согласно условиям которого к Пруссии отошла большая часть Силезии, а лично Фридриху Великому была возвращена Бише, томившаяся во вражеском плену.
После смерти левретки Фридрих воздвиг ей памятник из белого мрамора.
Кто-то скажет: «Собаке — памятник?!» Это, конечно, царапает коллективное самолюбие, но, с другой стороны, если непредвзято, то много ли людей могут успешно соперничать с собаками в плане верности, преданности и элементарной надежности? То-то…
А вот женщины никогда не были его хобби, но это вовсе не означает, что Фридрих Великий был женоненавистником, как его пытаются представить многие хронисты. Нет, он вовсе не был женоненавистником, но при этом никогда, как и подобает разумному человеку, не путал такие понятия как «цель» и «средство».
Он женился еще в молодом возрасте на принцессе Елизавете Христине Брауншвей-Бевернской — спокойной, уравновешенной и напрочь лишенной всего того, то принято называть шармом. Этот брак был всецело подчинен государственным интересам, и Фридрих отлично понимал это, не строя иллюзий относительно супружниной страсти, но, тем не менее, не мог освободиться от чувства жгучей досады по поводу подневольного секса.
Он построил в Берлине оперный театр и уделял ему немало времени, вникая во все подробности театральной жизни, не исключая, конечно, сексуальных. Серьезных увлечений у него на этой ниве, однако, не было ввиду всеобщей вульгарности представительниц мира искусств, но одна из них все же прочертила достаточно заметный штрих в биографии Фридриха Великого.
Это была знаменитая в те времена танцовщица Барбарина Кампанини, венецианка. Она долго и решительно отказывалась от берлинских гастролей, пока Фридрих, заинтригованный этим непонятным сопротивлением, приказал своему посланнику в Венеции уладить проблему любой ценой.
 |
Посланнику удалось в конце концов уломать строптивую звезду, заключив с ней контракт на поистине астрономическую сумму гонорара.
Однако подписание контракта не помешало балерине в последнюю минуту перед отъездом в Берлин заявить об изменении своих планов ввиду предложения некоего лорда Стюарта Мэкензи стать его законной женой и уехать с ним в Лондон. Кажется, все-таки последовательность была иной: сначала уехать с ним в Лондон, а потом уже превратиться в леди, что гораздо более соответствует принципам контактов английских лордов с актрисками, желающими стать леди.
Барбарина Кампанини не взяла на себя труд сообразить, с кем имеет дело. Когда она отказалась ехать в Берлин, Фридрих Великий обратился к правительству Венеции с требованием выдать ему нарушительницу контракта. В противном случае он угрожал Венеции различными санкциями, включая и военное вторжение. Правительство после некоторых колебаний решило выполнить требование прусского короля, который писал своему посланнику: «Следует принять все надлежащие меры, чтобы доставить эту тварь на место».
Ее везли в закрытой карете, да еще и в сопровождении многочисленного кавалерийского конвоя, а лорд со своими приятелями ехал следом, то пытаясь подкупить конвой, то напасть на него, чтобы освободить свою плененную «птичку».
Так они добрались до Берлина. Через несколько дней состоялось выступление звезды балета, затем восхищенный король сделал ее своей фавориткой, чему она, надо сказать, отнюдь не противилась, как-то враз позабыв о своем лорде, который после нескольких отчаянных попыток ее похитить был попросту выслан из столицы. Вот, как говорится, и вся любовь…
КСТАТИ:
«Женщина — это воплощение торжествующей над духом материи».
Да, но, как правило, торжество материи над духом очень кратковременно и заканчивается довольно-таки бесславно. Так закончилось и это торжество.
Фридрих стал тяготиться взбалмошной балеринкой, которая часто путала сцену и реальную жизнь, так что когда она попросила отпустить ее в Лондон, он с готовностью выполнил эту просьбу.
Через несколько месяцев, как и следовало, впрочем, ожидать, она вернулась в Берлин, так и не став английской леди. Зато вскоре после приезда Барбарина тайно обвенчалась с сыном канцлера Кочеи. Разумеется, семья почтенного канцлера впала в долговременный транс по поводу экстравагантной выходки младшего Кочеи. Фридрих выразил соболезнование канцлеру и заверил в своей поддержке в борьбе с «соблазнительницей-тварью».
Но Барбарина не смирилась с этими обстоятельствами. Она обратилась к королю с просьбой не разрушать ее брак, уже освященный предстоящим рождением нового «прусского подданного». Какие еще аргументы она выдвигала, никто толком не знает, но король мгновенно сменил гнев на милость. Молодой Кочеи был освобожден из-под стражи и вскоре воссоединился со своей балериной.
А в Берлинском и Потсдамском дворах Фридриха Великого еще долгое время висели на стенах большие портреты Барбарины Кампанини…
Но это все лирика, а суть образа Фридриха Великого выражена его же известной фразой: «Все, что дарит мне Аполлон, я приношу в жертву Марсу». Да, его суть ярче всего проявлялась на полях сражений, на этих липких от крови алтарях грозного бога войны, который был так милостив к своему любимцу…
КСТАТИ:
«Если вспомнить, что Фридрих Великий противостоял противнику, обладающему двенадцатикратным превосходством в силах, то кажешься самому себе просто засранцем…».
Под этими словами могли бы подписаться многие военные и государственные деятели. Если бы, конечно, нашли в себе мужество признать очевидное.
В то же время, не следует идеализировать Фридриха Великого, и прежде всего потому, что увеличение территории страны за счет своих соседей — деяние объективно неблаговидное, потому что, как я не раз говорил, нельзя героически ограбить банк, нельзя и все тут, какими бы соображениями всеобщего блага не прикрывался агрессор.
КСТАТИ:
«Вдали от собственного дома победы выглядят преступлениями».
Поэтому военный гений Фридриха можно оценивать лишь в аспекте профессионального мастерства полководца, но не в общем плане картины его монаршей деятельности, иначе эта картина сильно поблекнет.
Точно так же можно скептически относиться к военному гению Александра Васильевича Суворова (1730—1800 гг.), совершившего великое множество побед на чужих территориях (в том числе и побед в ходе карательных акций, как, например, в Варшаве или при подавлении мятежа Пугачева), но если рассматривать его победы как образцы боевого искусства, то ими можно лишь восхищаться. И оправдать в какой-то мере Суворова тем, что он — исполнитель чужой воли, профессионал на службе, а вот Фридрих сам принимал завоевательного характера решения, и это уже иная мера ответственности.
Впрочем, какая там ответственность у королей?
Но, все-таки, Фридрих — один из самых положительных представителей этой правящей братии, если, конечно, сравнивать с большинством…
КСТАТИ:
«Если принимать каждого по заслугам, то кто избежит кнута?»
Да, все относительно, и то, что представляется злодейством одним людям, воспевается как величайшая доблесть другими. Например, такое популярное в ту эпоху явление, как дворцовый переворот. Кто сможет дать ему объективную оценку? Он ведь кому-то выгоден, кому-то нет, а что касается историков, то они — всего лишь люди, а не электронные весы…
Петр Великий еще не испустил свой последний вздох на смертном одре, а его супруга уже была провозглашена императрицей Екатериной Первой, так что его последняя воля, окажись она отличной от официально объявленной, уже не имела бы никакого значения.
Дальше — больше. Петр Второй (правил с 1727 по 1730 гг.) стал во главе государства согласно фальшивому завещанию, приписанному Екатерине Первой, хотя он как внук Петра Великого имел достаточно веские основания претендовать на эту роль.
Императрица Анна Иоанновна (правила с 1730 по 1740 гг.), племянница Петра Великого, герцогиня Курляндская, вспрыгнула на трон благодаря секретной операции Тайного совета, сделавшего на нее свою политическую ставку.
Император Иван VI (правил с 1740 по 1741 гг.), сын племянницы Анны Иоанновны, стал таковым исключительно благодаря интригам Бирона, герцога Курляндского.
А вот родная дочь Петра Великого, Елизавета Петровна (1709—1762 гг.), была коронована лишь в 1741 году, причем при помощи всего одной роты гренадеров Преображенского полка, когда в ночь с 24 на 25 ноября был арестован малолетний Иван VI, его родители и группа приближенных.
На российский престол взошла тридцатидвухлетняя красавица, жизнерадостная, дерзкая, стремительная, необычайно кокетливая и чувственная, что было вполне естественно при таких родителях как Петр Великий и Екатерина Первая.
Эта чувственность послужила фундаментом для одного события, вернее, факта, который имел место в 1731 году, за десять лет до коронации Елизаветы, факта, самого по себе не такого уж знаменательного, если бы не далеко идущие последствия…
Полковник Вишневский, возвращаясь из Венгрии, куда он ездил по делам придворной службы, остановился со своим обозом неподалеку от украинского хутора, расположенного между Черниговом и Киевом.
Среди местных молодых казаков он приметил высокого чернобрового красавца, обладавшего дивным, поистине ангельским голосом. Звали его Алексеем Розумом.
Сочтя, что этот самородок украсит и своим голосом, и своей впечатляющей внешностью дворцовую певческую капеллу, Вишневский привозит красавца-казака в Петербург.
Здесь Розум начинает пользоваться огромным успехом у придворных дам, и прежде всего — у Анастасии Нарышкиной, подруги цесаревны Елизаветы.
Нарышкина, решительно оттеснив соперниц, делает украинского певца своим постоянным любовником. Видимо, его сексуальная потенция была так же превосходна, как и внешние данные, потому что подруга цесаревны, возвращаясь со свиданий с ним, едва волочила ноги от усталости.
Это обстоятельство пробудило любопытство Елизаветы, и она отнимает у подруги ее игрушку так же стремительно, как Петр Первый отнял ее мать у Меншикова.
И не жалеет об этом. Казак проявил себя не только великолепным любовником, но и скромным, достойным человеком, доказавшим на деле свою преданность.
Елизавета назначает его на придуманную ею должность «придворного бандуриста», а затем он становится «гоф-интендантом» и превращается из Розума в Разумовского. Естественно, главным местом его службы остается постель Елизаветы.
Как отмечали современники, в этой постели побывало достаточно много мужчин разного звания, но приоритет все же оставался за непревзойденным Разумовским.
А после того как в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года произошел организованный ею дворцовый переворот, цесаревна была повенчана на царствие, а вскоре после этой церемонии обвенчалась с Алексеем Разумовским в небольшой церквушке подмосковного села Перово.
В первые же месяцы своего царствования Елизавета подписала указ о производстве Михаила Ломоносова в адъюнкты Академии наук. Это случилось сразу же после того, как глава Синода, Феофан Прокопович, перед своей кончиной поведал ей тайну Петра Первого относительно рождения ее сводного брата.
В 1745 году она подписала указ о присвоении Ломоносову звания профессора, а в 1753 году ему были дарованы права дворянства, 9000 десятин земли и 212 душ крепостных.
Он был довольно неуживчив и вообще тяжел в общении. Однажды ему даже пригрозили отставкой, на что Ломоносов возразил: «Отставить меня от Академии? Это невозможно. Разве что Академию наук отставить от меня».
Елизавета провозгласила курс на возврат к наследию Петра Первого, преобразования которого, как выявилось на поверку, затрагивали лишь внешнюю сторону проблем российского государства, то есть были по сути впечатляющими фасадами прежних трущоб. Можно обрить бороды подданных, можно заставить их носить кургузые голландские камзолы, но что все это будет значить без модернизации мышления, производства, экономических отношений и т.д.? Одной из объективных заслуг Елизаветы были ее решительные шаги по модернизации самой сущности русской жизни.
При ней были отменены внутренние таможни, которые были серьезнейшим препятствием на пути развития отечественной экономики, основаны первые русские банки — Дворянский, Купеческий и Медный, проведена реформа налогообложения, позволившая заметно улучшить финансовое положение страны, и ряд других новшеств под знаком плюс.
Что бы и кто бы там чего ни говорил о взбалмошности натуры Елизаветы, но в державном уме и чувстве долга ей отказать невозможно. Елизавета-женщина была настолько ослепительной, что Елизавета-государыня попросту терялась на ее фоне, только и всего.
Елизавета была большой любительницей застолий и торжеств, маскарадов и театральных представлений, мистификаций и сексуальных эксцессов. Она была не слишком образованной, поэтому, например, всерьез полагала, что Англия располагается на материке, но никак не на островах. Впрочем, какое это имело значение, если женщина очаровательна, остроумна, оптимистична и добра? Не следует путать интеллект и эрудицию. Я знаю такое множество эрудированных идиотов, что к простой сумме знаний отношусь без всякого почтения, а зубрил просто не терплю и никогда не упускал случая усложнить им жизнь на экзаменах. Высшее образование при отсутствии интеллекта — то же самое, что компьютер без программного обеспечения.
А слово «интеллект» имеет тот же корень, что «интеллигентность» — крайне необходимое качество для вершителей человеческих судеб — качество, никак не зависящее от уровня образованности.
КСТАТИ:
«А голая женщина бывает интеллигентной?»
Елизавета, несомненно, была.
Кроме Алексея Разумовского, ее законного супруга, у нее были бурные романы, но, нужно отдать ей должное, они не являлись простыми актами удовлетворения похотливого томления, как это зачастую имело место у Екатерины Великой. В качестве характерных примеров можно привести ее многолетнюю связь с Иваном Шуваловым, известным русским просветителем, и Никитой Бекетовым, блестящим офицером и заядлым театралом, внесшим весомый вклад в создание русского драматического театра. Но Бекетов был как бы облачком при переменчивом ветре, а вот Шувалов прошел через ее жизнь если не красной нитью, как Разумовский, то, по крайней мере, жирным пунктиром. Друг Ломоносова, он активно содействовал учреждению Академии художеств и Московского университета, целого ряда школ, гимназий и кадетских корпусов.
КСТАТИ:
Указ об учреждении Московского университета был подписан Елизаветой 12 января 1755 года, в день именин матери Шувалова — Татьяны Семеновны.
С тех пор этот Татьянин день (по новому стилю — 25 января) особо отмечается в Московском университете, да и не только в нем.
Были и другие фавориты, но они промелькнули без следа, как падающие августовские звезды. Что ж, красивая и умная женщина имеет право на мимолетные капризы…
Это была последняя российская императрица, в жилах которой текла хоть половина русской крови. Подавляющее большинство следующих императриц были немецкими принцессами.
Собственно, не в этом дело…
 |
21 апреля 1729 года в семье немецкого князя Христиана-Августа Ангальт-Цербстского родилась девочка, которую нарекли Софией-Августой-Фредерикой.
По одной из версий, ее подлинным отцом был Иван Бецкой, сотрудник российского посольства в Париже, по другой, более правдоподобной, — прусский король Фридрих II Великий, дальний родственник ее матери, но ни одна из версий не подтверждена ничем более осязаемым, чем предположения…
Когда девочке было лет десять, ее привезли в город Эйтин, столицу Любекского княжества, где ей довелось познакомиться с одиннадцатилетним голштинским принцем Карлом-Петром-Ульрихом, ее дальним родственником по материнской линии.
Мальчишка был некрасив, груб и несносен. Он корчил за столом дикие рожи, капризничал и с видимым удовольствием щипал сидевшую рядом Софию.
Тогда, в тот вечер, никому не могло прийти в голову, что через пять лет этот мальчишка, племянник императрицы Елизаветы Петровны, будет великим князем и наследником российского престола, а маленькая София — его супругой, будущей императрицей Екатериной II Великой (1729—1796 гг.).
А мальчишка со временем тоже будет первым лицом, императором Петром III (1728—1762 гг.), но очень недолго и бесславно.
21 августа 1744 года состоялось их венчание, накануне которого София приняла православие, став Екатериной Алексеевной.
Как оказалось, гадкий мальчишка не только не изменился к лучшему за прошедшие годы, но напротив, стал к тому же пьяницей и грязным развратником.
Их супружеские отношения не сложились с самого дня их пышной полуторанедельной свадьбы.
Он не смог, да и не захотел сделать ее женщиной. Некоторые историки упоминают об анатомической подробности, препятствовавшей полноценному сексуальному контакту, что-то вроде блокировки крайней плоти, от которой наследника российского престола излечили одним движением скальпеля. Однако это как-то не вяжется с его похабнейшими приключениями как раз в тот период, когда он якобы не был способен к ним. Он ведь никогда не был полноценным человеком — вздорный, жестокий, грубый и глупый до подозрений в психической патологии.
А державе нужен был наследник престола, и взаимоотношения молодых супругов стали всерьез беспокоить императрицу Елизавету. После нескольких бесплодных попыток наставить племянника на путь истинный, она принимает нестандартное решение, впрочем, достаточно часто встречающееся в анналах Истории…
В комнату Екатерины входит ее гувернантка и статс-дама Мария Чоглокова, усаживается на банкетку и произносит следующее:
— Я буду говорить с вами без всяких ухищрений. Необходимо, чтобы вы поняли меня правильно. Россия ждет от вас наследника. Он необходим империи, весь народ просит этого в своих молитвах… Простите мою откровенность, но, верно, среди окружающих найдется кто-либо, кого вы предпочитаете всем остальным? Выбирайте между Сергеем Салтыковым и Львом Нарышкиным…
Это был недвусмысленный приказ императрицы.
И не такой уж неприятный или невыполнимый.
Екатерина, по некоторым данным, к тому времени уже подарила свою девственность красивому вельможе Сергею Салтыкову, так что приказ Елизаветы был очень кстати. Впрочем, возможно, приказ был продиктован истинным положением вещей, которое едва ли могло долго оставаться тайной при всеобщем дворцовом соглядатайстве и доносительстве.
Так или иначе, но 20 сентября 1754 года столица отметила орудийным салютом рождение Павла Петровича, законного наследника российского престола. Правильнее, конечно, было бы величать его Павлом
В наше время его бы тоже не оставили в живых, так что эпоха Просвещения — самая, пожалуй, мягкая из всех прочих. А, может быть, самая беспечная?
Скорее всего.
А у Екатерины началась эротическая эпопея длиною во всю оставшуюся жизнь, эпопея, которая со временем обросла неимоверным числом домыслов, легенд, анекдотов, создавшим славу новой Мессалины этой женщине, которая только после шести с лишним лет супружества познала радости физической любви. Правда, она с лихвой наверстала все упущенное…
 |
После Салтыкова ее любовником был польский дипломат Станислав-Август Понятовский. Узнав о романе, муж сначала устроил большой шум с элементами драки, но потом образумился, не желая прослыть на всю Европу рогоносцем (вспоминаются столь популярные среди нашей разбогатевшей черни — «евроремонт», «европрическа», «европохудение». А в этом случае — «евророгоносец»?), и даже устраивал пирушки на четверых: Екатерина, Понятовский, Петр и его любовница Елизавета Воронцова, вульгарная и некрасивая, как смертный грех, фрейлина. Когда все уже бывало съедено и выпито, Петр, усмехаясь, говорил:
— Ну, дети мои, я вам больше не нужен, я думаю.
И уходил вместе с Воронцовой.
А Екатерина, изрядно утомив своего возлюбленного, часто задумывалась в такие ночи о том, что древняя, как мир, плотская утеха, которая, как правило, порабощает женщину, действует на нее совершенно противоположным образом, придавая все новые силы и чувство обладания не только своим партнером, но и всем, что окружает ее, всем без исключения…
Скорее всего, она была тем, кого в наше время называют «энергетическим вампиром», подпитываясь теми волнами, что излучает мужчина во время полового акта.
Впоследствие она напишет в своем секретном дневнике, что попросту пользовалась мужчинами, а использовав, готова была бросать их в огонь, как старую сломанную мебель.
Екатерина родила от Понятовского девочку, которая умерла вскоре после торжеств по этому поводу. Похоронена она была не в Петропавловском соборе — усыпальнице Дома Романовых, а в Александро-Невской лавре, что ясно говорило о том, что девочка была нагулянной.
Понятовский уезжает из России, а его место занимает Григорий Орлов, один из четырех скандально знаменитых братьев-офицеров, буян и авантюрист, не ведающий ни страха, ни упрека, ни стыда, ни угрызений совести. Пожалуй, именно такой партнер был нужен честолюбивой Екатерине, уже твердо решившей в глубине мятежной души стать государыней той страны, куда совсем, казалось бы, недавно она приехала робкой гостьей.
А тут умирает императрица, и все проблемы как-то враз обнажаются, уже не позволяя себя игнорировать…
Ее хоронили на Богоявление 1752 года с положенными императрице почестями, гвардейскими полками и артиллерией.
А на фоне этого траурного великолепия пораженные петербуржцы наблюдали странную фигуру нового императора Петра III, идущего за погребальной колесницей вихляющей походкой и при этом отчаянно гримасничая. Во время похоронной церемонии он громко ругался, нескладно подтягивал певчим и непристойно жестикулировал, к ужасу всех собравшихся, среди которых только уж очень тупые спокойно воспринимали происходящее, исходя из специально для них сочиненной фразы о том, что всякая власть — от Бога…
А этот дебил, ставший императором, будто в насмешку над таким понятием как «власть» и над огромной страной, сразу же после похорон своей благодетельницы начал устраивать шумные кутежи, на которые приглашался, как правило, весь дипломатический корпус.
Барон де Бретейль, посол Франции в России, описывал в своем отчете, как во время званого обеда пьяный император встал из-за стола, опрокинув свой стул, бросился на колени перед портретом Фридриха Великого и воскликнул, держа в руке бокал с вином:
— Брат мой! Мы с тобой завоюем весь мир!
И это при фактическом состоянии войны с Пруссией! Французский посол в ужасе собирает вещи…
Новый государь открыто глумился над православной обрядностью, приказав священникам сбрить бороды и коротко остричься, а также вынести из храма все иконы, кроме образов Христа и Богородицы.
Он задумал совершить массовый развод среди придворных и соединить разведенных с новыми партнерами, для чего были заказаны кровати для новобрачных. Сам он тоже решил развестись, после чего заставить Екатерину пройти улицами Петербурга с доской на спине, где будет написано его рукой: «Мать незаконнорожденного». Для неграмотных эти два слова должен был возвещать глашатай, идущий неподалеку.
Этого агрессивного идиота нужно было останавливать, причем немедленно.
С другой стороны, по какому праву? Почему эта чужеземная принцесса будет авторитетно решать, останавливать ли этого агрессивного идиота, или нет, а если останавливать, то как именно? Увы, российская традиция той эпохи предполагала не наследование власти, не избрание во власть согласно избирательному праву, а право захвата власти тем, кто сильнее в данный момент, кто ловчее и беспринципнее.
Такой была эта чужеземная принцесса, взявшая себе в сподвижники отчаянных смельчаков и богатырей Орловых, грубо бравших ее холеное тело и по-родственному передававших его друг другу, отчего душа Екатерины наполнялась упругой и непреклонной силой.
И вот свершилось то, что принято называть государственным переворотом, по сути — преступным захватом власти, когда поднятые по тревоге гвардейские полки присягнули на верность одетой в парадный военный мундир статной красавице, а ее муж, — что там не говори, но законный император, — был арестован и убит группой офицеров во главе с Алексеем Орловым.
По этому поводу Фридрих Великий высказался так: «Петр дурак, что позволил лишить себя трона, как ребенок, которого взрослые посылают спать».
А вот великий Вольтер, имевший оживленную переписку с Екатериной, отреагировал на эти события следующим образом: «Я прекрасно знаю, что Катишь ставят в вину несколько пустяков относительно судьбы ее супруга, но это семейные дела, и я в них не вмешиваюсь».
Итак, Катишь, как ее называл Вольтер, стала властительницей огромной страны, да еще и вдовой, что порождало честолюбивые фантазии тех, кто по простоте душевной полагал, что все женщины, вступающие в сексуальные контакты с мужчинами, непременно
В ночь, последовавшую за убийством ее мужа, она остервенело ласкала Алексея Орлова, его убийцу, то и дело вздрагивавшего от навязчивых воспоминаний прошедшего дня, в отличие от своей партнерши, радостной и абсолютно раскрепощенной…
А Григорий Орлов обращался с ней очень грубо, часто бил ее, что придавало их связи особо терпкий вкус, когда после побоев наступало бурное примирение. Этот терпкий вкус в сочетании с соображениями сугубо практического свойства привел Екатерину к мысли о возможности вступления с ним в законный брак.
 |
Чтобы выставить в качестве аргумента то, что в юриспруденции называется прецедентом, она направила верных людей к Алексею Разумовскому с просьбой показать им документ, удостоверяющий его брак с покойной императрицей Елизаветой Петровной. Разумовский, умный, скромный и рассудительный, на глазах у посланцев открыл ларец с документами и бросил какую-то бумагу в огонь камина.
Но Екатерину это не обескуражило, и она поставила вопрос о своем замужестве на очередном заседании Сената, причем просто так, для проформы, нисколько не сомневаясь в положительном решении. И какого же было ее изумление, когда сенатор граф Н.И. Панин встал и твердо произнес:
— Императрица может делать все, что ей угодно, но госпожа Орлова не будет нашей императрицей!
КСТАТИ:
Генерал-прокурор князь Вяземский писал в своем докладе Екатерине Великой: «На Сенат стали с некоторого времени смотреть как на учреждение, лежащее в основе всей правительственной системы русской, как на учреждение, некоторым образом контролирующее и стесняющее верховную власть, и это мнение все более и более в народе утверждается».
Екатерина наложила следующую резолюцию: «Пособить этому весьма легко: надо только в сенаторы жаловать людей знатного рода, неукоризненной честности, но недалекого ума».
Получив отповедь Сената, Екатерина отказалась от мысли вступить в брак с Григорием Орловым, но заставила почти всех придворных униженно искать его расположения и признавать в нем второе в государстве лицо со всем надлежащим пиететом.
Но жизнь не стоит на месте, и ее безостановочное течение каждый миг подтверждает слова Гераклита о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Когда Орлов в сентябре 1771 года, наведя должный порядок в охваченной эпидемией чумы Москве, тем самым спас город от верной гибели и вернулся в Петербург, его встречали как триумфатора, однако место в постели императрицы было уже занято другим фаворитом.
А этого сменил третий и т.д.
Была разработана сложная процедура допуска к царственному телу очередного кандидата в фавориты. После детального медицинского осмотра кандидат отправлялся на испытание мужской потенции к придворной даме Анне Протасовой, видимо, очень авторитетной специалистке в этой сфере. Испытание длилось три ночи подряд, и если кандидат держался молодцом, то был рекомендован к прохождению службы в постели государыни.
В этом случае его ожидали роскошные апартаменты во дворце, сто тысяч рублей на карманные расходы и заискивающее отношение высших сановников, не говоря о титулах, землях и т.п.
КСТАТИ:
Анекдот на тему.
Спальня Екатерины. Глубокая ночь.
Из всей толпы ее наложников (удачное слово!), конечно же, резко выделялся Григорий Потемкин (1739—1791 гг.), тот, который известен как выдающийся государственный и военный деятель, как покоритель Северного Причерноморья и Крыма, как строитель Черноморского флота и главнокомандующий (при титуле Светлейшего князя Таврического) российской армией в русско-турецкой войне 1787—1791 гг.
С его именем связано и такое понятие, как «потемкинские деревни», которые он якобы построил из картона и фанеры на пути следования Екатерины в завоеванный им Крым. В действительности никаких декораций такого рода не было и не могло быть. Екатерина была слишком умна, чтобы принять за чистую монету такую грубую фальшивку. Такого рода «деревни» были всего лишь злобной выдумкой завистников Потемкина, только и всего. А выражение «потемкинские деревни» впервые увидело свет в мемуарах саксонского посланника Хелбига, изданных в 1797 году, когда уже не было в живых ни Екатерины, ни Потемкина.
Да, никаких фальшивых деревень он не строил, но, тем не менее, плут был отменный. В ранней молодости он совратил около десятка своих племянниц, а когда его мать выразила возмущение по этому поводу, он прекратил всякое общение с нею.
Он известен как участник многих дерзких авантюр, в том числе, и государственного переворота 28 июня 1762 года, когда его, тогда еще вахмистра, заметила новоявленная императрица, чтобы через 12 лет сделать его не просто фаворитом, постельной принадлежностью, как многих прочих, а опорой, защитой и надеждой трона. По некоторым данным, он был тайно обвенчан с Екатериной.
Его называли «Великим циклопом» из-за черной повязки на глазу. По одной версии, он потерял левый глаз из-за нерадивости лекаря, приложившего какую-то не ту примочку, а по другой — это был результат столкновения с Алексеем Орловым, приревновавшим его к Екатерине и выбившим ему глаз биллиардным кием.
Когда в 1769 году началась война с Турцией, Потемкин командовал фронтом, где основной наступательной силой было Войско Запорожское. Восхищенный отвагой и боевой выучкой украинских казаков, он выразил желание быть приписанным к Войску в качестве простого казака.
Запорожцы охотно приняли князя в свое сообщество. Потемкин получил соответствующий документ и сечевое прозвище — Грыцько Нечоса (из-за пышного парика). Новоявленный казак заверил своих товарищей, что всегда будет стоять на страже их интересов и прав.
Но окончилась война, Северное Причерноморье и Крым стали частью империи, и отношение к казакам со стороны Грыцька Нечосы и «доброй матери запорожцев» Екатерины как-то враз изменилось к худшему.
После оккупации Крыма Запорожская Сечь утратила для империи значение буфера, принимающего на себя все удары татар и турок, а посему все обещания и обязательства Екатерины и Потемкина в отношении сечевиков были забыты с истинно имперским цинизмом. Кроме того, плодородные запорожские земли давно уже привлекали жадные взоры екатерининских вельмож, да и стоило ли впредь мириться с существованием этого «государства в государстве», этой казацкой вольницы, которая, по идее, могла преподнести какие угодно сюрпризы…
Екатерина, после недолгих колебаний, приказала Потемкину упразднить Войско Запорожское и обезоружить его, желательно, без излишнего кровопролития.
25 мая 1775 года Запорожская Сечь была окружена шестидесятитысячным войском генерала Текелия и разоружена без сопротивления, в чем состояла немалая «заслуга» сечевого священника отца Владимира, пригрозившего запорожцам Божьей карой за пролитие крови своих единоверцев.
Сечь была разгромлена, а ее кошевой атаман Петр Калнышевский (1691—1803 гг.) был отправлен в Соловецкий монастырь, где последующие четверть века провел в подземной камере, откуда только трижды за год позволялось выходить в трапезную.
Калнышевского помиловал в 1801 году Александр Первый, но старик уже не имел сил вернуться на родину и умер там же, в Соловецком монастыре, 31 октября 1803 года на 112 году жизни.
А Потемкин, утратив сексуальное влияние на Екатерину, оказался умнее и дальновиднее всех своих предшественников, отброшенных на обочину столбового пути императрицы и канувших в небытие. Он твердой рукой направлял все капризы своей стареющей возлюбленной, подыскивал ей новых любовников, приказывая убивать на дуэлях тех, кто был нежелателен в этой роли, и подсыпая, где нужно, яд, а где нужно — возбуждающие средства…
Существует одна версия, согласно которой на Екатерине лежит большой, страшный грех, если все обстояло так, как утверждают хронисты. Вскоре после кончины императрицы Елизаветы был дан поминальный обед, на который пришли и особо приглашенные Михаил Васильевич Ломоносов с супругой. Екатерина, несомненно, была посвящена в тайну рождения знаменитого ученого и хорошо понимала, что по закону о престолонаследии он имеет неизмеримо больше прав на российский престол, чем принцесса чужеземного карликового государства, да еще и захватившая власть посредством убийства законного ее носителя.
Как бы то ни было, но на следующий день после поминального обеда супруги Ломоносовы одновременно заболели, причем не просто заболели, а у них вдруг проявился паралич нижних конечностей. Вдруг и у обоих сразу. Христина, жена Ломоносова, вскоре уже могла кое-как передвигаться, а вот Михаил Васильевич целый год был прикован к постели, после чего стал ходить, но с большим трудом.
Летом 1764 года Екатерина навестила больного, а весной следующего года он скончался.
Прямых доказательств преступления нет, а впрочем, что бы они могли изменить? Поколебать многократно обоснованное убеждение в том, что власть и злодейство — синонимы? Они действительно синонимы, и не стоит выпрыгивать из протертых профессорских штанов, доказывая с пеной у рта, что «наша, все-таки, не такая злодейская, как ихняя» или «нельзя же под одну гребенку: есть самодержавная власть, а есть же и демократическая…» и т.п. Власть есть власть. Она вне времени, национальности или социального происхождения. У нее есть своя, присущая ей природа, а различия между ее носителями могут заключаться лишь в том, что один из них больше убивает и меньше крадет, а второй — наоборот. Вот и все…
КСТАТИ:
«Тяжелая это мысль: ты сидишь, а на тебя сверху люстра. Очень тяжелая мысль…»
Многие исследователи сходятся на том, что Екатерина больше крала, чем убивала. Да, в сравнении с Петром или Кромвелем — несомненно, если подходить к вопросу формально, не учитывая завоевательные войны, в ходе которых были загублены сотни тысяч людей — во имя эфемерной «славы империи».
Но и личных «подвигов» тоже было предостаточно. Например, в тот период, когда Екатерина, старея, брала себе все более молодых любовников, сменяя их довольно часто, в числе ее приобретений был некий Александр Дмитриев-Мамонов, образованный и умный офицер, к тому же моложе императрицы на добрых тридцать лет. Он сопровождал Екатерину в ее долгой поездке в присоединенные южные земли, по возможности уклоняясь от обслуживания увядшего, но по-прежнему жадного до ласк, тела под предлогом то крайней усталости, то нездоровья. А по возвращении в Петербург он страстно влюбился в княжну Щербатову, юную и ошеломительно красивую.
По имеющимся данным, Екатерина благословила влюбленных, щедро одарила их после венчания, но потребовала, чтобы они покинули Петербург и поселились в Москве.
Но это лишь часть развязки этой истории. Вторая, заключительная ее часть, о которой стыдливо умалчивают многие ученые мужи, по достаточно авторитетным свидетельствам, заключается в том, что через две недели после переезда в Москву молодой четы, по секретному приказу оскорбленной самодержицы, в их дом ворвалась группа солдат, которые на глазах у связанного Мамонова по очереди изнасиловали его молодую жену, а затем выпороли плетьми. Несчастная женщина едва не лишилась рассудка. Через некоторое время, после продолжительной болезни обоих супругов, они покинули Россию…
Такая версия, конечно, не очень гармонирует с панегириками в честь Екатерины и отечественных, и зарубежных историков, и великого Вольтера, и великого Дидро, но… из песни слова не выкинешь…
Да и кроме этой истории есть немало данных, свидетельствующих о злобном вероломстве этой
Думается, что любая из дочерей Евы, обретя подобный статус, превращается в монстра, но такая как Екатерина — в подлинное исчадие ада, это уж точно.
Добро бы еще, если бы средства оправдывали достаточно высокую цель, но ведь и этого не было!
В эпоху Екатерины во всех регионах резко повысилось число крепостных, тем самым автоматически снижая уровень эффективности сельского хозяйства страны.
Как и во времена жадного до территорий Петра, огромную армию содержали не менее чем 2/3 населения России, а в неурожайные годы эта цифра возрастала до 9/10.
Государственная власть зачастую проявляла полнейшую неэффективность, становясь своеобразной «вещью в себе».
Казнокрадство достигало ужасающих размеров, и лидером этого движения, несомненно, была сама Екатерина. Только содержание ее любовников обошлось казне, по самым скромным подсчетам, что-то около 92 миллионов золотых рублей — сумма поистине фантастическая по своему материальному эквиваленту, однако вполне реальная, если учитывать, например, тот факт, что один из парадных кафтанов, подаренных ею Григорию Орлову, обошелся державе ровно в миллион рублей. А сколько было всего подобного, что невзначай дарилось любому рослому самцу с крепкими гениталиями!
По свидетельствам современников, у Екатерины на почве частых половых связей и неумеренного пользования искусственным фаллосом развилась сильнейшая нимфомания, когда пожар ее неутоленных желаний не могли загасить ни толпы сношателей, ни хитроумные сексуальные приспособления, в том числе и легендарный станок, куда, как говорят, вводили жеребца, на которого возлагалась ответственная миссия удовлетворения ненасытной императрицы.
 |
Один из очень молодых любовников (моложе ее на 29 лет), Александр Ланской, умер в самом цветущем возрасте вследствие перегрузок на «работе» и передозировки стимуляторов эрекции.
Сына своего, наследного принца Павла Петровича, Екатерина ненавидела, так что у него в последний период ее царствования были весьма серьезные основания опасаться за свою свободу, да и жизнь тоже…
Такой вот не слишком оригинальный персонаж, о котором в середине XX века Дейл Карнеги скажет: «Эта женщина правила империей, вышла замуж за идиота и имела множество любовников».
Когда он умирала в своей спальне, то рядом, в ее опустевшем кабинете яростно рылся в бумагах Павел Петрович, ища завещание о престолонаследии, согласно которому власть, как он знал почти наверное, должна была перейти не к нему, а к его сыну Александру. А вот этого он допускать не хотел и готов был помешать этому любой ценой. Любой…
Он довольно долго жег в камине какие-то пакеты и отдельные листки бумаги. По мнению большинства историков, документ о передаче власти Александру был уничтожен именно в ночь агонии императрицы.
А когда придворный лекарь объявил о кончине Екатерины, Павел приказал немедля вызвать священника, а когда тот явился, он первым делом привел к присяге супругу Марию Федоровну, а затем цесаревича Александра.
Всех присутствующих при этой церемонии поразила одна деталь: когда Александр проговорил положенный текст, Павел подошел к нему и заставил произнести еще и такие слова: «И еще клянусь не посягать на жизнь государя и родителя моего». Такого еще не было…
Ранним утром к присяге были приведены все чиновники Петербурга, генералитет, Сенат и Святейший Синод, на следующий день — вся гвардия. И началось крушение всего, что считалось характерными чертами правления Екатерины. Сотни полицейских провели рейд, в ходе которого они срывали с голов прохожих круглые шляпы и разрезали на полосы их фраки, так как новый император запретил носить эти предметы гардероба. Запретил, и все тут… А все парадные двери было приказано выкрасить в черно-белую клетку.
Подъехав к зданию оперного театра, новый император обратился к флигель-адъютанту Архарову:
— Чтобы этого театра не было!
И что же? К вечеру того же дня несколько сотен рабочих уже разравнивали то место, где еще утром красовался оперный театр. Дальше — больше. Было приказано немедленно прекратить войну с Персией. Войска, успешно действовавшие на восточном берегу Каспийского моря, были попросту брошены на произвол судьбы, да еще и в чужом краю. Казачий атаман Платов, прикрывавший их отход, по возвращении на Дон был арестован и препровожден в Петропавловскую крепость без каких-либо объяснений или хотя бы обвинений.
А один из полков, действующих на этом фронте, получил высочайшее предписание двигаться из Дербента в Тобольск. И вот этот полк двинулся… Он двигался ровно два года, прибыв в Тобольск без лошадей и в лохмотьях, когда о нем уже все забыли…
Павел отменил намеченную войну с революционной Францией.
Желая во всем противостоять еще непохороненной Екатерине, Павел освободил из-под стражи всех ее политических противников, в том числе А.Н. Радищева, Н.И. Новикова и героя польского восстания против российской оккупации — Тадеуша Костюшко, а также около 12 000 других участников этого восстания, что расценивалось как весьма и весьма опрометчивый шаг.
Из Гатчины, своей юношеской резиденции, он перевел в Петербург личные войска, вымуштрованные и экипированные на прусский манер. Гатчинские солдаты и офицеры были распределены по петербуржским гвардейским полкам, что не могло не вызвать недовольства блестящей екатерининской военной элиты.
Назначенный комендантом Петербурга Алексей Аракчеев (1769—1834 гг.), гатчинский любимец императора, тиран, солдафон и вообще крайне одиозная личность, на смотре Екатеринославского гренадерского полка назвал его георгиевские знамена «екатерининскими юбками». Так-то…
Павел приказал вскрыть пол Александро-Невской лавры, эксгумировать прах Петра Третьего и переложить его в такой же гроб, в котором должны были хоронить Екатерину. Затем гроб с прахом его вероятного (а вернее, невероятного) отца был доставлен в Петропавловскую соборную церковь.
Там состоялась церемония, в ходе которого Павел торжественно возложил на отцовский гроб корону, а затем, уже когда по Невскому проспекту при жестоком морозе медленно двигалась погребальная процессия, за двумя гробами шли убийцы Петра III — Алексей Орлов и Федор Барятинский. Орлов нес в дрожащих руках корону…
КСТАТИ:
«Пышность погребальных обрядов не столько увековечивает достоинства мертвых, сколько ублажает тщеславие живых».
А когда тщеславие смешано с мстительностью, упрямством, мизантропией и комплексом неполноценности, тогда впору говорить о бомбе с включенным часовым механизмом. Взрыв в этом случае неизбежен, только вот когда…
Да, он с самого начала носил в себе смертный приговор.
Павел — великолепный тип трагического героя. Его яростная борьба изначально обречена на неудачу, и прежде всего потому, что борется он не с противником, у которого рано или поздно можно все-таки найти слабинку и нанести удар в нужное место и в нужное время, а с устоявшейся тенденцией, которая выгодна и близка сотням и тысячам его противников, но такая борьба всегда безнадежна…
Он — Гамлет, как ни странно такое сравнение.
Я, впрочем, не вижу в этом сравнении ничего странного. Павел охвачен навязчивой идеей отомстить за отца, убийца которого был любовником его преступной матери, отомстить за горькие обиды, что он терпел всю свою сознательную жизнь и от Екатерины, и от ее фаворитов, отомстить всем, кто внаглую раскрадывал Россию — страну, отнятую у его отца, а затем доведенную почти до банкротства ловцами золотых рыбок в мутной воде екатерининского правления, отомстить памяти беспутной матери, которая считала его недостойным императорской короны и завещала престол Александру, который, видите ли, в виде снисходительного одолжения ему, своему родителю, заявил, что в таком случае откажется от короны в его пользу…
А эти насмешливые взгляды придворных, которые он ощущал затылком долгие годы, с самого раннего детства и до нынешних своих сорока двух лет — каждый день, каждый час…
Историки любят выставлять его дураком. Так проще, да и понятней: дурак, самодур — вот и устраивал балаган из всего, чего касался, будь то органы местного самоуправления или вооруженные силы. Да, он был тщеславен, непостоянен, холеричен, упрям, в чем-то маниакален, почти что не был наделен тем, что называется харизмой, все так, но вот дураком Павел Петрович уж никак не был. Современники отмечали его глубокий ум, но при этом указывали на весьма ограниченную сферу его применения. По словами Василия Ключевского, «самые лучшие по идее предприятия его испорчены были положенной на них печатью личной вражды».
Его месть недавнему прошлому была «пунктиком», и это действительно накладывало печать алогичности на многие из его нововведений.
Он упразднил введенные Екатериной должности наместников и разогнал городские Думы. В то же время прибалтийским губерниям, Украине и некоторым другим территориям были возвращены упраздненные Екатериной традиционные органы управления.
Павел Петрович положил конец практике заочной военной службы дворянских недорослей. Он объявил смотр всем числящимся в полках офицерам, и всех «мертвых душ» беспощадно вычеркнул из списков без оглядки на заслуги их отцов.
Он со всей твердостью заявил, что дворянское сословие — прежде всего сословие служилое, так что не служившим дворянам было запрещено участвовать в дворянских выборах и вообще занимать выборные должности. Возвратил он и отмененные Екатериной телесные наказания для дворянства.
Дворянство, конечно, очень обиделось, в особенности на заявление императора о том, что не потерпит в державе паразитов, кем бы они ни были, и что каждое сословие обязано неукоснительно исполнять возложенные на него обязанности.
По приказу Павла неподалеку от дворца был установлен специальный ящик, куда мог положить свою жалобу на кого бы то ни было любой из российских подданных. Император лично рассматривал эти жалобы, ответы на которые печатались в газете. Таким вот образом были раскрыты довольно крупные злоупотребления, а виновные в них наказаны, невзирая на громкие титулы, как, например, князь Сибирский и генерал Турчанинов, которые за взяточничество и казнокрадство были разжалованы и приговорены к пожизненной ссылке в «места, не столь отдаленные».
При Екатерине подобное было бы попросту немыслимо.
Но все это на фоне обезобразивших Петербург полосатых верстовых столбов, будок и шлагбаумов, установленных по личному приказу императора, а также на фоне запрета носить фраки и круглые шляпы, не говоря уже о строгом приказе обедать ровно в 13 часов, а отходить ко сну не позднее 22 часов.
При Павле издавалось не менее 42 законодательных актов в месяц, и каждый из них исполнялся неукоснительно во избежание совершенно неотвратимых последствий.
При этом Павел подавал пример неприхотливости и самоограничения, имея всего одну шинель, которую он носил и осенью, и зимой, что не могло не раздражать многих и многих придворных Щеголей.
Но все это — полбеды в сравнении с тем, что Павел Первый, православный император, стал великим магистром Мальтийского ордена и членом масонской ложи. Одно время он даже всерьез обсуждал идею создания в Петербурге главной штаб-квартиры ордена, что уже, как говорится, ни в какие ворота не лезло.
Да и масонство также не прибавляло ему популярности.
Он заявил об отказе от завоевательных войн, что в корне Противоречило традиционной российской военной доктрине. Такое решение было бы вполне оправданным, учитывая количество «присоединенных» к России земель и явную невозможность их рационально использовать, если бы не существовал в ту пору фактор, именуемый «французская революция». При наличии этого фактора заявлять о полном отказе от внешних и признании только оборонительных войн законными и допустимыми было несколько странно.
Дело в том, что основные европейские державы, в том числе и Россия, вошли при Екатерине в антифранцузскую коалицию, которая должна была направить на подавление революции объединенные вооруженные силы. Нужно заметить, что массовые беспорядки и кровавый террор охватили Францию еще с лета 1789 года, и все время до 1796 года монархи Европы обсуждали, согласовывали и уточняли организационные вопросы вторжения, фактически предоставив высшие классы Франции собственной судьбе, а она была не просто печальна, она была страшна, и в немалой степени ответственность за это падает на увенчанные коронами головы европейских монархов, которые проявили в этом вопросе поистине преступную халатность.
Все, что предпринималось против охваченной кровавым беспределом Франции, уже фактически не имело смысла после 1795 года, когда режим якобинцев рухнул, когда были убиты все, кого только смогли убить кровожадные аутсайдеры французского общества, и речь могла идти не о спасении сотен тысяч людей, а лишь о реставрации королевского дома Бурбонов, что никого особо не волновало. Так что победоносные походы Суворова в Северную Италию и Швейцарию в 1799 году были блестящей демонстрацией полководческого искусства, но не более того, так как ничего не изменили в общей картине европейского бытия конца XVIII века.
В следующем, 1800 году, русский корпус, который Павел все же послал в составе войск коалиции, послал нехотя, лишь не желая вступать в открытую конфронтацию с европейскими монархами, был разбит Наполеоном, после чего французский диктатор сообщил Павлу о своем намерении вернуть в Россию всех русских пленных, захваченных во время последнего похода (около 6000).
Павел был покорен любезностью «корсиканского чудовища», как называли Наполеона в Европе, а когда тот еще и распорядился, чтобы всем русским пленным перед возвращением на родину были сшиты за счет французской казны новые мундиры и обувь, а также возвращено оружие, Павел твердо решил сменить политический курс и заключить с Наполеоном военный союз.
Нечего и говорить о том, что в Петербурге это вызвало эффект разорвавшейся бомбы.
А тут еще серия скандалов, связанных с комендантом столицы Аракчеевым, который, конечно, был фигурой одиозной и совершенно непереносимой для офицеров, привыкших к вольностям екатерининской поры.
 |
Павел не только не сдерживал тираническое рвение своего любимца, но еще и всячески поощрял его. Аракчеев был удостоен множества наград и титула барона с девизом «Без лести предан».
В Петербурге в ответ на это возник крылатый каламбур: «Бес лести предан».
А через некоторое время, когда непотопляемый Аракчеев играл заметную и такую же одиозную роль и при следующем императоре, Александре Первом, Пушкин посвятил ему следующую эпиграмму:
В пояснение к последней строке нужно отметить, что всесильный и жестокий всех и вся «притеснитель» был в полном подчинении у своей дворовой девки Н. Минкиной.
Закон единства и борьбы противоположностей. Кажется, это так называется…
А если попроще, то каждый садист в душе еще и мазохист.
Садизм Аракчеева стал страшной сказкой из жизни гвардейских полков Петербурга. Он заставлял офицеров по десять часов в день заниматься черчением условных и никому не понятных планов, перемежая эти занятия с тупой шагистикой на плацу. При этом барон не стеснялся в выражениях своего неудовольствия, а то и отвешивал оплеухи.
Но вот однажды случилось непредвиденное. Во время смотра Преображенского полка Аракчеев, недовольный выправкой нескольких унтер-офицеров, побил их тростью, а подполковника Лена обложил перед строем площадной бранью. Подполковник, возвратившись домой, написал Аракчееву письмо обвинительного содержания и застрелился.
Разгневанный император отправил Аракчеева сначала в отпуск по болезни, а потом — в отставку. Через полгода он был возвращен на службу, но в октябре следующего 1799 года снова отправлен в отставку.
Звезда Аракчеева вновь засияла на имперском небосклоне уже в 1807 году, при Александре Первом, а пока, в 1799 году, он из грозного «всей России притеснителя» стал обыкновенным штатским лицом. При всех его изъянах, он проявлял совершенно искреннюю, неподкупную и непоколебимую преданность Павлу, будучи, пожалуй, единственным человеком такого рода в его окружении. Отставка Аракчеева имела для Павла роковые последствия.
Пост Петербургского военного губернатора занял генерал фон дер Пален, человек взвешенный, умный, расчетливый и жестокий, но не по-аракчеевски, а гораздо страшнее — от души, холодной и не знающей сострадания.
Он-то и стал во главе заговора против Павла, заговора, который давно уже зрел, вовлекая в свою орбиту все новых и новых людей, включая Александра, сына императора и наследника престола.
Когда Екатерина готовила его к роли императора, — в обход Павла, — Александр отчаянно сопротивлялся, даже угрожал сбежать в Америку, но теперь занял прямо противоположную позицию, сгорая от желания «спасти Россию». Хороший предлог…
А пока наблюдалось ужасающее всю остальную Европу сближение Павла и Наполеона, грозившее далеко идущими последствиями. В их совместных планах присутствовало и изгнание из Индии англичан. Нетерпеливый Павел, загоревшись этой идеей, приказал доставить в его кабинет из каземата Петропавловской крепости казачьего атамана Матвея Ивановича Платова, сидевшего там уже полгода по причине никому не известной.
— Вы знаете дорогу в Индию? — спросил Платова император. Атаман в первое мгновение опешил, а затем сообразил, что
в случае отрицательного ответа отправится туда, откуда привезен, и ответил как можно более уверенно:
— До последней ухабины, Ваше Императорское Величество!
Он была немедленно отправлен на Дон, и вскоре 22 500 казаков Всевеликого Войска Донского двинулись в поход навстречу восходящему Солнцу.
Но шли они очень недолго…
Получив анонимный донос о готовящемся заговоре и список заговорщиков, Павел вызвал к себе военного губернатора Петербурга.
— Изменник! — заорал он. — Повешу!
— За что, государь?
— За что? Вот вещественное доказательство!
И Павел швырнул на стол список заговорщиков.
— Все правильно, — невозмутимо проговорил Пален, пробежав глазами список. — Но у Вашего Величества нет причин для беспокойства. Если во главе заговора стоит военный губернатор Петербурга, значит, все будет в полном порядке.
— В каком-таком порядке?!
— Ваше Величество, — все так же невозмутимо проговорил Пален, — я состою в заговоре, чтобы выведать планы заговорщиков и управлять ими.
Чтобы окончательно успокоить Павла, он попросил у него ордер на арест наследника престола. Павел подписал ордер, правда, не проставив даты.
А Пален, выйдя из кабинета императора, направился в апартаменты Александра, показал ему ордер и потребовал ускорить переворот.
И вот 11 марта 1801 года после ужина, на котором присутствовали сыновья императора, Александр и Константин, когда Павел отправился в свои покои, предварительно распорядившись вызвать Аракчеева из его имения в Петербург, группа заговорщиков, убив одного из камер-гусаров и камер-лакея, ворвалась в его спальню…
Потом они утверждали, что не собирались убивать императора, что их целью было только заставить его подписать отречение от престола, но в подобные утверждения верят только уж очень наивные люди. Когда грабитель произносит: «Кошелек или жизнь!», он в равной мере жаждет отобрать у своей жертвы и то, и другое, а зачастую «другое» даже более, чем «то». Что поделать, таков человек в большинстве своем, если можно так выразиться.
Да, они сначала потребовали у Павла отречения, а затем… Они, эти блестящие придворные господа, убивали его долго и в то же время суетливо, как перепуганные собственной решимостью полупьяные лакеи, явно напоминающие членов ГКЧП, устроивших жалкое подобие государственного переворота в Москве 19 августа 1991 года.
Но тем, которые действовали вечером 11 марта 1801 года, в итоге все удалось: Павел был умерщвлен в результате удушения шарфом и многочисленных ударов носками хорошо начищенных сапог. Лакеи — они и есть лакеи, даже в камергерских мундирах. Главное ведь не происхождение, а душа…
Так в лице Павла погибла эпоха абсолютизма в России. Правда, на восемь лет позже, чем во Франции, казнившей своего Людовика XVI, но… что уж тут поделать, Россия всегда отставала в области нововведений, зато потом, в 17 году следующего столетия, она взяла реванш, да такой, что все страшилки французского производства оказались на поверку просто детским лепетом…
А короли, вопреки популярной песенке, утверждающей, будто они «все могут», к началу XIX века продемонстрировали свою крайнюю уязвимость, когда их начали воспринимать сквозь призму разума, а не слепой веры.
КСТАТИ:
«Вера и знания — это две чаши весов: чем выше одна, тем ниже другая».
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |