"Балерины" - читать интересную книгу автора (Носова Валерия)

XV. Последние встречи

Молодая индуска Комалата Баннерджи, пианистка и композитор, давала в столице Британии концерты индийской музыки. Уже первая встреча Павловой с Баннерджи оказалась для обеих приятной, и вскоре они увлеклись идеей показать лондонцам танец «Индусская свадьба», К этой работе Комалата привлекла тогда еще никому не известного Удай Шанкара — танцора, учившегося в королевском Колледже искусств. Он не только помог поставить «Индусскую свадьбу», но и предложил еще танец на сюжет «Радха и Кришна». Он же стал партнером Павловой в этом колоритном танце, воспроизводившем индийскую любовную идиллию.

В сентябре 1923 года труппа Павловой показала на сцене театра Ковент-Гарден балет «Восточные впечатления». Анна Павловна работала над ним с истинным вдохновением. Дандре изо всех сил старался поддержать увлечения балерины и широко рекламировал новый спектакль. Зрители принимали его доброжелательно, но без энтузиазма. Слабее других восточных сюжетов выглядели «Фрески Анджанты». И неудивительно. Иван Николаевич Хлюстин, старый опытный хореограф, шел в балете от стереотипных на классического танца. Взятая им для балета музыка Черепнина, естественно, и не располагала ни к каким новшествам, не передавала колорита индийской музыки.

Павлова и сама видела, что «Восточные впечатления» получились менее интересными, чем ей хотелось бы. Балерина нервничала и, чтобы заглушить нараставшую в душе неудовлетворенность, торопилась с поездкой в Америку. Может быть, надеясь, что американской публике экзотика будет ближе, понятнее. Впрочем, внутренняя тревога росла и оттого, что Павлова давно не была на родине, встречалась с русскими друзьями случайно, на пароходе или в отеле, давно не танцевала целый русский балет…

Турне по Америке с коротким перерывом в 1925 году для отдыха оказалось последним посещением Соединенных Штатов Анной Павловой. Сезон 1926 года ознаменовался постановкой «Жизели» в Чикагском театре. Можно думать, что Павлова обратилась к своей коронной роли, желая возвратить себе уверенность и радость танца после скромного успеха «Восточных впечатлений» в Лондоне. Если так, то она могла еще раз убедиться, что ни возраст, ни усталость не умалили ее гениального дарования.

В середине октября 1924 года Дандре, остававшийся в Лондоне, сообщил Павловой, что долгожданное свидание матери с дочерью разрешено. Любовь Федоровна спрашивает: «Когда Нюрочка будет дома?»

Одно это детское, давно уже никем не произносившееся имя мгновенно перестроило все планы, намерения и чувства Анны Павловны. Она поспешила на «Мавританию» — гигантский скороходный пароход, который как раз отправлялся в Лондон из Нового Света. Когда мы куда-либо торопимся, то всегда кажется, что время движется чрезвычайно медленно. Вот так и это путешествие показалось Анне Павловне испытанием на выносливость. Пять дней и в особенности ночей ее одолевали воспоминания. Они воссоздали всю ее жизнь с такой полнотой и красочностью, что, встретившись наконец — а в разлуке прошло более десяти лет, — мать и дочь заговорили так, как будто виделись накануне.

Любовь Федоровна приехала из Советской России.

На сцене бывшего Мариинского театра по-прежнему давали балеты «Дон-Кихот», «Лебединое озеро», «Раймонду». Новым был зритель, к удивлению некоторых старых театральных деятелей, умеющий радоваться, глядя на веселую, задорную испанку Китри, и сострадать любящей Одетте. В спектаклях этих танцевали артисты, которые хорошо помнили на петербургской сцене Раймонду и Жизель Павловой. Но были и молодые — Елена Люком, Елизавета Гердт, Алексей Ермолаев, лишь слышавшие от своих педагогов, товарищей по сцене о неподражаемом танце великой балерины. Новый зритель ждал новых спектаклей, в которых звучала бы героическая тема, отвечающая духу времени. И артисты были уже близки к осуществлению современных спектаклей. Много работал в этой области старый знакомый Анны Павловой — Федор Васильевич Лопухов. Да, на родине русской балерины шла грандиозная перестройка культурной жизни страны.

Анна Павловна просила Любовь Федоровну погостить в Айви-Хаузе подольше, но та замахала руками.

— Что ты, что ты! — всполошилась она. — Да зачем мне тут долго жить? Там у меня и квартира и знакомые. Случись здесь что, тебе и приехать будет некуда.

Любовь Федоровна ходила по Айви-Хаузу и все удивлялась:

— Какой пруд в саду с белыми лебедями! А фазан-то, фазан во дворе, все заглядывает в окна! Если увидит кого-нибудь в комнате, стучит клювом — не то здоровается, не то напоминает, что пора кормить птиц.

Анна Павловна показывала свое хозяйство, мать повторяла:

— Красота-то какая, Нюрочка! Красота какая у тебя!

— Так оставайся и живи с нами!

— Нет уж, Нюрочка, не уговаривай. Я тут чужая. На Родине и скромный достаток кажется счастьем.

Она хотела знать название всякой вещи, каждого цветка и, когда Анна Павловна ей отвечала, просила повторить трудное слово несколько раз или лучше написать на записочке.

— Да зачем тебе, мамочка?

— А как же? Стану рассказывать дома, а как называется — не знаю. И не поверят, что сама видела.

Так, с полным карманом записочек и с целым чемоданом подарков уехала она домой, в Россию, рассказывать о необыкновенной и трудной жизни Нюрочки в Лондоне. Когда очутилась снова в России, Любовь Федоровна вздохнула свободно. Счастьем было для нее повидать дочь. Но не меньшей радостью оказалось теперь ходить по улицам родного города, где все говорят на понятном, русском языке, где соседи хотя и живут в тесноте, но всегда готовы прийти на помощь, посочувствовать в беде; радушно приглашают в гости и выкладывают на стол все, что есть в доме съестного. Нет, русское гостеприимство не выдумка, с этим чувством русский человек будто рождается.

Свидание с матерью приободрило Анну Павловну. Ей было радостно сознавать, что есть у нее заветный уголок на земном шаре, любимый и близкий сердцу, помнят ее в Мариинском театре, будут счастливы видеть прежнюю Аннушку старые друзья — Лопухов, Тихомиров, Вазем…

Новый, 1925 год встречали в Нью-Йорке. В день праздника, как обычно, было два спектакля. И Павлова, и артисты ее труппы изрядно устали. Но у праздника есть и сюрпризы, и один из них — многочисленные письма.

Среди новогодней почты Анна Павловна заметила знакомый почерк, это письмо вскрыла первым. Оно от Михаила Фокина. Павлова обрадовалась поздравительной открытке. Значит, недоразумение между ними забыто. Она хорошо помнила горькое чувство от письма Фокина, полученного в мае 1924 года.

«Многоуважаемая Анна Павловна! — холодно писал Фокин другу юности. — …Придя теперь на Ваш спектакль, я был поражен, во-первых, описанием в программе того, как возникла „Шопениана“. Ни слова о создателе этого особого, бессюжетного классического балета. Ни слова о том, кто боролся за благородную линию тальониевского балета, за длинные тюники и танцы, очищенные от акробатизма. Ни слова о Фокине. На программе Вашей сказано о содружестве трех русских художников — Глазунова, Павловой и балетмейстера… Хлюстина.

Когда поднялся занавес, под музыку Шопена, при лунном свете, на пальцах плавали Сильфиды… ну, вижу: взяла не только название балета, взяла всю прелесть идеи. Всюду влияние моей «Шопенианы»…

…Смотрю в афишу и вижу, что мой вальс сочинен г. Хлюстиным!

Зачем это Вам понадобилось, Анна Павловна? Всю Вашу артистическую жизнь Вы не переставали исполнять мои сочинения. Начало Вашей карьеры было связано с моею деятельностью. Разве все это нисколько не обязывает Вашу совесть, и Вы чувствуете себя свободной поступать так с моим творчеством?

Я буду очень благодарен, если Вы объясните мне Вашу точку зрения по этому вопросу. Искренне уважающий Вас М. Фокин».

Несколько раз с болью перечитала это письмо Анна Павловна. Вдруг ярко вспомнились дни юности, долгие творческие споры, самое первое исполнение фокинского вальса… Теперь он руководит своей студией в Нью-Йорке. Давно они не виделись и даже не писали друг другу. Отчего же так случается, что, казалось бы, самая бескорыстная и святая дружба юности отходит на второй план?! Второпях живя, годами не вспоминаешь о людях, с которыми пережил самые светлые минуты жизни?! Второпях же, без умысла, иногда обижаешь их…

«Дорогой Михаил Михайлович! — отвечала она вскоре Фокину с прежней ласковостью. — Мне очень больно было, что Вы могли предположить хотя бы на минуту, что я могу сделать по отношению Вас что-нибудь недоброжелательное. Я никогда ничего не проявляла к Вам, кроме самого глубокого уважения, и Ваш талант служил для меня предметом почти благоговейного почитания. Да это ведь так естественно. Все начало моей карьеры связано с началом Вашего творчества. Во всех частях света, где мне пришлось бывать, Ваше имя было первым на моих устах, и иметь его на моих афишах было всегда для меня честью.

Вы совершенно правы указать на то, что Ваше имя должно было быть упомянуто при исполнении Вашего вальса. Но упущение это было сделано не с какой-нибудь целью, а просто, надо сознаться, по недоразумению, так как каждый раз, когда я исполняла Ваш вальс отдельным номером, Ваша фамилия, как его автора, всегда упоминалась.

«Шопениана» была поставлена в 1912 году И.Н. Хлюcтиным для «Grand Opera», а затем он поставил и для моего американского турне в 1913 году. Первоначально Вашего вальса там не было, затем я как-то вставила его в этот балет. Так оно и осталось. Но Ваше имя не было упомянуто.

Еще раз извиняюсь, если я Вас невольно огорчила, но я думаю, что Вы поверите искренности моего объяснения.

Вы правы и в том, что в вальс внесено мною незначительное изменение. Но это вызвано было необходимостью танцевать иногда на очень маленьких сценах.

Преданная Вам А. Павлова».

Неожиданный для корреспондентов обмен письмами после долгих лет молчания привел обоих к встрече в Нью-Йоркской студии Фокина.

Михаил Михайлович после письма Павловой поинтересовался, устранила ли Павлова ошибки в программах концерта я в рекламах. Все было исправлено с извинениями за допущенную раньше небрежность. Фокин поблагодарил короткой запиской с добавлением: «Я был бы очень рад встретиться с Вами в нашей студии, с которой, как мне передавали, вы хотели бы познакомиться!»

Анна Павловна действительно чрезвычайно интересовалась появлением новых танцевальных школ во многих уголках мира, особенно руководимых русскими балетмейстерами и танцовщиками.

И вот встреча Фокина и Павловой состоялась. Постаревший друг юности и учитель смотрел на Анну с изумлением: ей исполнилось сорок пять лет, но она была по-прежнему хороша собой и стройна, на лице нельзя было заметить ни единой морщинки.

— Тальони и Фанни Эльслер танцевали до пятидесяти лет. Уверен, что вы превзойдете их! — сказал Фокин с прежней искренностью. — Я видел вашего «Лебедя». Это не только приятное для глаз развлечение, а трогающее душу искусство! Оно бессмертно!

Газеты и афиши называли турне Павловой 1925—1926 годов по Соединенным Штатам прощальным. Зрители считали, что это обычный рекламный трюк. Никто из публики не заметил, как к концу выступления артистка утомлялась. Едва опускался занавес, Павлова чуть не падала от усталости. Приближение конца сценической жизни для Павловой казалось хуже самой смерти, и она суеверно надеялась, что умрет раньше, чем покинет сцену.

За концертами по Америке последовало первое после войны турне по Европе. Приехали в Берлин. Павлова вспомнила свое пребывание в Германии в 1914 году, накануне войны, когда вынуждена была срочно покинуть враждебную страну.

И у многих членов труппы на душе было неспокойно.

— Не люблю Германию, — говорил и Алджеранов. — Брата убили на войне, наш дом разбомбили в Лондоне. Забыть нельзя!

Выступали в Королевском оперном театре. Репетиции проводили на большой крытой веранде. На стеклянную крышу, как слезы, падали капли дождя с высоких деревьев, и всем было безрадостно.

Анну Павловну интересовала новая школа хореографии, лучше всего представленная в оперных танцах. Глядя на балет в Дрезденском театре, она с гордостью заметила:

— Все это — отказ от условности классического танца и приближение его к истории, жизни — Фокин делал еще в 1910 году. Но тогда на императорской сцене ему не разрешили поставить новые танцы.

Оставляя театр, она сказала провожавшему ее Алджи:

— Жаль, что у них нет хороших хореографов, как у нас в России, чтобы показать классику. Но вообще они делают успехи против того, что я видела здесь до войны, при кайзере!

В это время в Берлине снималась датская киноартистка Аста Нильсен. Она интересовалась Павловой и бывала на ее спектаклях. Анна Павлова, как казалось киноактрисе, отличалась от своих соотечественников. Наблюдая Павлову в кругу знакомых, Нильсен отмечала ее замкнутость и молчаливость.

Но в театре, на сцене, Павлова всех завораживала, и «все невольно мысленно преклоняли перед ней колени». Танцовщицей несравнимой называла Нильсен гениальную Анну Павлову.

Да, Павлова оберегала себя от тесного общения с русскими эмигрантами, бежавшими за границу после революции. Она и не понимала многих из них и не хотела, чтобы к ней относились как к эмигрантке. Она продолжала считать себя принадлежащей России и верила, что еще вернется на Родину.

Творчество Анны Павловой имело огромное воздействие на развитие искусства танца. Оно способствовало утверждению ведущей роли русской балетной школы в мировой хореографии. А сама балерина оставалась все тем же простым, вспыльчивым, нетерпеливым, добрым, наивным человеком.

Такой она явилась в Париж в 1926 году.

Спектакли Павловой должны были проходить в Театре Елисейских полей. Анна Павловна узнала адрес Трухановой и отправилась в Сен-Жермен, предместье Парижа, в сорока минутах езды по старой железной дороге, первой, построенной во Франции.

С вокзала Павлова вышла на площадь, где чинно сидели на высоких козлах своих допотопных колясок извозчики. Она подошла к ближнему из них, назвала адрес. Тот сказал:

— Знаем, мы всех тут знаем. Каменный домик с огородом, старый, старый, я еще не родился, он уже стоял… А они сами разводят шампиньоны и на рынке продают. Хорошее дело, прибыльное.

— Да это, верно, не те господа! — изумилась Анна Павловна. — Он генерал, граф… И шампиньоны! Не может быть!

— А вот сами увидите! — рассмеялся извозчик и, хлестнув кнутом лошадь, высокую и худую, довольно скоро подвез недоверчивую пассажирку к каменному, действительно старому домику с огородом.

Расплатившись, Анна Павловна двинулась к дому, но извозчик остановил ее:

— Да куда вы пошли, мадам! Вон они, в огороде оба!

Действительно, Алексей Алексеевич и Наталья Владимировна, наклонившись к грядкам, что-то делали, не обращая внимания на окружающих. Встретились трогательно. Анна Павловна тут же захотела присоединиться к их работе.

— Ну куда вам в туфельках на каблучках — да возиться с лопатой! Пойдемте в дом, здесь вы только уморите себя и перепачкаетесь! — уговаривала ее Наташа.

— Нет, нет, — протестовала Анна Павловна, — увидите! Во-первых, я крепкая, а туфель не жалко. Они рваные. У меня всю жизнь рваные туфли. Это плохая примета, правда?

Павлова знала множество примет, которым она, правда, не слишком доверяла, но на всякий случай их всегда вспоминала, что к чему в природе и в жизни человека.

Ловко она вскопала грядку и, отдыхая с лопатой в руках, вдруг повернулась к розовому кусту и серьезно сказала:

— Знаете, друзья, когда этот куст умрет — умру и я. Это так, вот увидите!

Вошли в дом. Обрадованная встречей с людьми, своими, русскими, Анна Павловна пришла в веселое настроение и начала рассказывать о своих кругосветных путе-шестзиях. Об успехах она говорила мало, как о чем-то обычном и известном всем. С сожалением отметила, что ее не зовут на Родину.

— А вы не торопитесь, — сказал Алексей Алексеевич и сослался на себя. — Я не по своей воле нахожусь в Париже. Но вот посмотрите…

Он вынул из кожаного портфеля и развернул вчетверо сложенную бумагу с ясным и торжественным гербом СССР, адресованную ему, Игнатьеву, как бывшему военному агенту во Франции и подписанную полномочным представителем СССР во Франции Л. Красиным.

Анна Павловна взяла из его рук бумагу и долго рассматривала герб с венком из пшеничных колосьев, окружавшим земной шар.

— Так вот, — закончил он, — эту бумагу Красин вручил мне пятнадцатого января прошлого тысяча девятьсот двадцать пятого года, тогда же я передал ему все дела и все деньги царского посольства… Теперь у нас уже идет к концу тысяча девятьсот двадцать шестой год… Но на работу меня не берут, в Россию пока не приглашают, и мы разводим шампиньоны, благо Наташа купила дом с подвалом, в котором только и можно, что разводить грибы…

— Что же нам делать?

— Ждать. Дойдет очередь и до нас, и нас позовут в новую Россию.

— Вот на это как раз я менее всего способна!

— Ах, Анна Павловна, — вступила в разговор Наташа. — Мы ждали так долго, уже осталось потерпеть совсем немного. Поэтому давайте пить кофе!

В этот приезд, после стольких лет разлуки, хозяева нашли гостью более, чем всегда, нервной, усталой, даже как будто постаревшей. Наталья Владимировна с мужем начали уговаривать Павлову поехать куда-либо по-настоящему отдохнуть.

— Что вы, что вы! — испугалась она. — Как это возможно! Я должна работать весь год. У меня на руках труппа. Распустить ее — значит уплатить всем громадную неустойку. Разве Дандре допустит до этого! Чтоб набрать потом труппу, нужно потратить еще два-три месяца, переставлять номера, перешивать костюмы, терять на полгода ангажементы… Это немыслимо! Нет, нет! Если я не имею времени жить, то уж умирать должна только на ходу, на ногах…

К вечеру она заторопилась на поезд, боясь опоздать к спектаклю, и уехала.

А Игнатьев и Труханова дождались в 1936 году вызова в Советскую Россию и отправились на Родину.