"Турмс бессмертный" - читать интересную книгу автора (Валтари Мика)

Книга V Жертвоприношение

1

Наше возвращение в Гимеру осталось незамеченным. Мы впятером покинули город, впятером же и вернулись в него. Арсиноя так походила на Ауру, так точно повторяла ее движения, что Микон даже принял ее за свою жену. Конечно, Арсиноя могла видеть и слышать Ауру в храме, где та провела ночь, но все же Микон должен был бы заметить неладное. Его слепоту я мог объяснить лишь помутнением рассудка — ведь в Эриксе он только и делал, что пил. На обратном пути мне несколько раз приходилось прогонять его от ложа Арсинои, ибо, выпив вина, он требовал от нее исполнения супружеских обязанностей.

Дориэй не придавал случившемуся никакого значения. Потомок Геракла, по-видимому, считал, что не очень обидел Афродиту, приняв участие в похищении одной из ее жриц.

Жители Гимеры, озабоченные неприятными новостями, не обратили внимания на возвращение паломников из Эрикса. Несмотря на весенние штормы, в город прибыл корабль из Сиракуз с известием, что Милет пал. Всю зиму персы осаждали город, а затем взяли его штурмом, разграбили и сожгли. Часть жителей была убита, а оставшихся в живых пленили и отправили в Сузы, после чего город сровняли с землей.

Великий царь персов пожелал, чтобы от восставшего Милета не осталось камня на камне, и его полководцы выполнили указ своего повелителя, хотя это и потребовало больших усилий: ведь город насчитывал не один десяток тысяч жителей. Но в распоряжении персов были стенобитные махины и множество греческих невольников…

С другими ионийскими городами великий царь обошелся менее сурово. Всем им вернули их тиранов, и завоеватели разрушили лишь несколько верхних рядов в каменной кладке городских стен. Жители не особенно пострадали: сотня убийств, поджоги и грабежи — обычные выходки пьяных победителей, которые случаются даже в самом дисциплинированном войске, если оно состоит из представителей разных народов. Но греки оказались гораздо безжалостнее, и вернувшиеся в город тираны так жестоко расправились с участниками восстания, что те, кому удалось заблаговременно удрать на запад, захватив с собой семьи и имущество, считали себя счастливчиками.

Вот что мы узнали об Ионии. Впрочем, по правде говоря, меня мало интересовала судьба Милета, потому что еще до начала битвы у Лады я решил больше не участвовать в восстании. Жаль только, что с гибелью этого города навсегда исчезла свойственная лишь ему жизнь — жизнь, полная роскоши, утонченности и наслаждений. И все же после получения печального известия нам стало тревожно и неуютно, и мы с Дориэем опорожнили по кубку самого лучшего вина Танаквиль, однако волосы обрезать не стали, посчитав это излишним.

Самую верную оценку того, что произошло, мы услышали из уст Дионисия, поскольку он, поднаторев в искусстве преувеличения, как никто другой умел отделить правду от слухов, которых ходило великое множество.

— Афины все еще не покорены, — заявил он, — хотя многие и клянутся, что великий царь персов сам участвует в походе, чтобы отомстить афинянам за Сарды. Но на это понадобятся годы. Сперва персам придется укрепить свои владения на островах, да и поход на Грецию, за море, требует длительной подготовки. Люди говорят, и я верю, что великий царь приказал Своему дворцовому рабу время от времени шептать ему на ухо: «Господин, помни об Афинах!»

— Вот оно как обернулось… — вздохнул Дионисий, глядя на нас большими, с поволокой глазами. — После падения Милета Восточное море стало финикийским, а весь ионийский флот отошел к персам. Когда Греция будет покорена, незавоеванной останется лишь ее западная часть — та, что между Карфагеном и землями тирренов. Поэтому нам надо как можно скорее собираться в дорогу и мчаться на всех парусах в Массалию. Однако может статься, что мы, если боги даруют нам долгие годы жизни, увидим, как персы дотянутся своими жадными лапами и до Массалии.

Микон негодующе возразил:

— Ты преувеличиваешь, Дионисий! Насколько мне известно, еще никто не господствовал над миром — даже Египет или Вавилон. Я не верю, что Дарий, царь персов, сумеет покорить, например, скифов. [28]

Дориэй раздраженно ответил:

— Замолкни, лекарь, что ты знаешь о войне?! Скифов покорить нельзя, потому что они вместе со своим скотом кочуют с места на место. У них нет государства, и победа над ними не сулит славу победителю. Что же до желания завоевать весь мир, то оно мне очень даже понятно. И сейчас, по-моему, самое время попытаться осуществить его. Может, и правы те греки, которые поступили на службу к великому персидскому царю и стали именоваться «бессмертными». Однако моя судьба иная: мне суждено с оружием в руках добывать отцовское наследство.

Он на мгновение умолк и, прикусив губу, мрачно уставился на Дионисия.

— Дионисий из Фокеи, — продолжал он, — я высоко ценю твои успехи в морских сражениях. Хитрее тебя, наверное, военачальника не сыскать. Я же рожден для войны на суше, и меня интересуют только сухопутные битвы. Недалеко уже то время, когда будет решаться судьба Греции. Так вот, спрашиваю я, а не должна ли Западная Греция, пока не поздно, хорошенько подготовиться к встрече с неприятелем и для начала захватить Сегесту и Эрике, уничтожив все карфагенские поселения на Сицилии?

Ответ Дионисия был достаточно миролюбивым:

— Дориэй, я понимаю тебя. Не ты первый, не ты последний — многие уже пытались сделать это. На полях Сегесты гниют кости жителей Фокеи. Во время путешествия и у тебя была возможность воздать почести духу твоего отца.

— А вообще-то, — добавил он, почесав голову, — незачем тратить время на пустую болтовню. Нам нужно побыстрее плыть в Массалию и основывать новую колонию в верхнем течении реки либо же — назло карфагенянам — на иберийском побережье.

Дориэй поднялся и, гремя доспехами, принялся расхаживать по пиршественном залу в доме Танаквиль. Наконец он остановился перед Дионисием и, глядя на него в упор, произнес:

— Последний раз спрашиваю тебя, Дионисий из Фокеи: ты окончательно решил плыть в Массалию, забрав с собой всех людей и прекратив борьбу за свободу?

Дионисий очень удивился и ответил вопросом на вопрос:

— Дориэй, нам подавали мало вина, неужели тебе хватило его, чтобы опьянеть? Или это я устал и потому не понимаю тебя?

Тут Дориэй не на шутку разозлился. Вскинув голову, он топнул ногой и возопил:

— Турмс и Микон — вы свидетели! Этот хвастун оскорбил мой дом и мою жену!

Поняв, что Дориэй ищет предлог для ссоры, Дионисий улыбнулся и добродушно спросил:

— Все еще дает знать о себе тот удар веслом по голове, что ты получил в битве у Лады? Чем я оскорбил твой дом, если, конечно, это твой дом, и твою жену, если Танаквиль и впрямь твоя жена?

— Нет, вы только послушайте, что он говорит! — возмутился Дориэй. — Да ведь он назвал мою жену потаскухой!

Дионисий, нахмурившись, встал:

— Так не годится, Дориэй. Объяснись — или же наш спор придется разрешать Криниппу.

Взор Дориэя блуждал, его душил гнев, когда он прошипел:

— Да, я живу в доме Танаквиль и сплю с ней, а ты обозвал ее потаскухой, потому что у нас не было свадьбы! И ты оскорбил мой дом, потому что заявил, будто тебе дали мало вина. Клянусь моим предком Гераклом, Дионисий, мне до смерти надоели твои намеки!

Обхватив голову руками, Дионисий посмотрел на меня и Микона и с болью в голосе спросил:

— Слушайте, что ему от меня нужно?

Мы с Миконом на всякий случай промолчали. Тем не менее Дориэй понял, что мы не одобряем его, и заговорил более миролюбиво:

— За то, что ты так оскорбил меня, я имею право снять со стены меч и убить тебя на месте, а потом еще и забрать твое имущество и твои корабли, ибо ты смертельно обидел мою жену. Но не такой я человек, Дионисий! Я вызываю тебя на поединок. Победитель получит и корабли, и людей.

— Погоди-ка, — поднял руку Дионисий. — По своей простоте я, верно, не понял тайного смысла твоих речей. Так, значит, ты хочешь, чтобы мы в поединке решили, кто из нас главнее? Что ж, я не против, но неужто ты и впрямь полагаешь, будто сумеешь привести корабли в Массалию?

Терпение Дориэя окончательно лопнуло:

— Слушай, от этой твоей Массалии у меня уже оскомина! Перестань говорить о ней, не раздражай меня! Пожалей мою бедную голову.

— Я же сказал, что тот удар веслом не прошел даром, — заметил Дионисий и посмотрел на Микона, словно ожидая его веского слова.

— Не веслом, а мечом, клянусь Гераклом, и прекрати дразнить меня, не то я не посмотрю на то, что ты мой гость, и убью тебя прямо в своем доме… Так вот, я вовсе не собираюсь в Массалию, потому что хочу заняться Сегестой и Эриксом. Я потомок Геракла и имею право на эти земли. Я готов доказать законность своих притязаний всем карфагенским судьям и непременно сумею убедить их… но только после того, как отстою свое наследство. Однако для этого мне понадобятся твои люди, твои корабли и все наши сокровища. Кстати, сыновья моей жены от прежнего брака уже готовят восстание в Сегесте, а за деньги Танаквиль можно купить союзников среди сиканов в лесах.

— Захватить Сегесту будет нетрудно, — уже спокойнее продолжал Дориэй, — потому что вся тамошняя знать только и делает, что разводит охотничьих собак да развлекается состязаниями нанятых ею за большие деньги атлетов. Взять Эрике будет сложнее, но одна женщина… — он умолк, посмотрел в мою сторону, внезапно покраснел и поправился: — Я хотел сказать — жрица Афродиты… так вот, она знает все подземные ходы и поможет нам захватить храм и дары, приносимые богине.

Я понял, что настал мой черед; вскочив, я дрожащим от гнева голосом вопросил:

— Где и когда тебе удалось переговорить с Арсиноей? Почему она ни словом мне не обмолвилась о ваших планах?

Дориэй не выдержал моего взгляда и опустил глаза.

— Наверное, вы привыкли беседовать о чем-то другом, — попытался он все же защищаться. — И вообще — нам не хотелось тебя беспокоить всякими пустяками. Арсиноя попросту приняла решение за тебя.

Микон долго моргал и мотал головой, прежде чем спросить:

— Простите, а кто такая Арсиноя?

— Женщина, которую ты считаешь Аурой, — это на самом деле похищенная мною в Эриксе жрица Афродиты. Она выдала себя за Ауру, чтобы мы смогли покинуть Эрикс и за нами не выслали погоню.

Микон закрыл лицо руками и опустил голову. Я, желая ободрить, похлопал его по плечу:

— Разве ты забыл, что из-за твоей безудержной тяги к знаниям в Эриксе с Аурой случилось несчастье? Ведь ты сам возложил ее тело на погребальный костер.

Глядя на меня сияющими от счастья глазами, он воскликнул:

— Так, значит, это правда?! Слава богине! А я-то думал, что меня посещают пьяные видения! Я не хотел рассказывать о них даже вам, своим друзьям, — ведь я мужчина, и к тому же врач! Итак, я снова свободен! Да будет благословен прах Ауры! Я словно заново родился!

От радости он вскочил на ноги, прошелся в танце вокруг стола, хлопнул в ладоши и, громко рассмеявшись, сказал:

— А я-то чуть было не подумал, что сошел с ума, когда увидел, как изменилась Аура! Теперь понимаю, почему в последнее время близость с нею была так упоительна!

Смысл его слов дошел до меня не сразу, но затем я растопырил пальцы, собираясь вцепиться ему в волосы, и приготовился к прыжку. Однако тут вмешался Дориэй. Посинев от гнева, он разбил вдребезги драгоценный кубок и закричал:

— Ты, жалкий знахарь, да как ты смел дотронуться до Арсинои? Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего более омерзительного!

Но я не позволил Дориэю накинуться на Микона. До крови царапая себе грудь, я спросил его:

— Микон заблуждался, и его можно понять, но вот отчего ты, Дориэй, с таким рвением встал на защиту целомудрия и чести Арсинои? Объясни мне, прежде чем я задушу тебя. Я еще раз спрашиваю: когда ты успел уговорить ее помочь тебе в захвате Эрикса?

Дориэй, откашлявшись, ответил:

— Я ее не уговаривал, Турмс, клянусь богиней! Просто она женщина тонкая и впечатлительная; вот меня и покоробила грубая выходка Микона. И что плохого в том, что я расспрашивал ее об Эриксе?

Мне хотелось кричать, плакать и даже бить посуду. Дориэй поспешил добавить:

— Возьми себя в руки, Турмс! Зачем говорить об этом при посторонних?

Он бросил взгляд на Дионисия, который немедленно подал голос:

— Твои замыслы, Дориэй, очень любопытны, но, честно сказать, куда больше их меня интересует женщина, так взбудоражившая троих рассудительных мужчин.

Не успел он договорить, как в зал вошла Арсиноя, а за ней — закутанная в дорогие одежды Танаквиль. При каждом движении ее тяжелые украшения позвякивали, словно доспехи гоплита. Арсиноя же была одета скромно, пожалуй, даже чересчур скромно, ибо она набросила на себя лишь тунику, скрепленную на плече большим золотым аграфом. Это одеяние не прикрывало, а скорее обнажало ее тело. Золотистые волосы она зачесала наверх, как богиня, и украсила драгоценностями из святилища в Эриксе. На золотой же этрусской цепочке, подобно зловещему глазу, поблескивал в ложбинке между грудями большой селенит. Цепочку эту она получила не от меня — в первые сумбурные дни после нашего возвращения в Гимеру мне было не до подарков.

— Приветствую тебя, Дионисий — могущественный властелин моря! — вежливо поздоровалась Арсиноя. — Я несказанно рада тому, что могу лицезреть тебя. Я наслышана и о твоих боевых подвигах, и о сокровищах, которые ты прячешь в подвалах Криниппа.

Дионисий изумленно посмотрел на нее и гневно воскликнул, обращаясь к нам:

— Вы что, рехнулись, или, может, вас всех троих покусала бешеная собака? Да как вы смели открыть этой женщине нашу общую тайну?!

Арсиноя смиренно опустила голову.

— Ты прав, я всего лишь слабая женщина, — прошептала она. — Однако поверь, о прекрасный Дионисий, что сердце мое привыкло хранить сокровеннейшие мужские секреты, поэтому оно куда надежнее, чем все подземелья скряги Криниппа.

Она мягко улыбнулась, и я вдруг понял, что никогда прежде не видел на ее лице подобной улыбки. Дионисий же почему-то принялся тереть кулаками глаза и трясти своей огромной головой. Затем он сказал:

— Единственное, чему научила меня моя рабыня-мать, когда качала на своих тощих коленях, — это никогда не доверять морякам. А жизнь, которая была у меня весьма бурной, убедила меня еще и в том, что женщина всегда лжет. Если мужчина откровенен с женщиной, делящей с ним ложе, то пиши пропало: любой секрет перестанет быть таковым. Однако ты, жрица, смотришь на меня такими печальными глазами, что я невольно начинаю сомневаться и думать, что ты — исключение и что тебе можно верить.

— Арсиноя, — воскликнул я, — не смей так смотреть на мужчин!

Но мои слова не возымели никакого действия. Прикинувшись, будто она даже не замечает меня, Арсиноя уселась на край ложа, на котором возлежал Дионисий. Танаквиль открыла новый кувшин вина, и Арсиноя, наполнив кубок, подала его Дионисию.

Дионисий от волнения пролил несколько капель на пол и, опорожнив кубок, продолжил свою речь:

— Я забыл все, что хотел сказать, жрица, настолько потрясли меня твои слова. Меня частенько называли сильным, но никто, даже моя мать, никогда не говорил, что я еще и прекрасен. Женщина, объясни, что ты имела в виду?

Арсиноя склонила голову набок, внимательно посмотрела на Дионисия и произнесла:

— О, муж моря и бескрайних просторов! Твой взгляд заставляет пылать мои щеки. Вероятно, женщина не должна говорить мужчине такие слова, но когда я вошла в зал и узрела тебя с этими большими золотыми кольцами в ушах, меня охватила дрожь и мне почудилось, будто я вижу перед собой прекрасного чернобородого бога-великана.

— Мужская красота — особенная, она совсем не похожа на женскую, — улыбнулась Арсиноя. — Я знаю, что многим нравятся стройные юноши; многим — но не мне. По-моему, красив тот мужчина, который достиг уже расцвета жизненных сил, тот, у кого мощные, как корни дуба, руки и ноги, у кого огромная кучерявая борода, в которую может обеими руками вцепиться женщина — а силач даже не почувствует этого; и еще у него должны быть большие, как у быка, и блестящие глаза… О Дионисий, я восхищаюсь твоей храбростью и твоими подвигами, но более всего меня восхищает твоя красота! Поверь, я встречала многих мужчин, и ты — самый прекрасный из всех!

Ее глаза потемнели. Согнутым указательным пальцем она, будто невзначай, дотронулась до его золотой серьги, и Дионисий вздрогнул, как от удара плетью.

— Клянусь Посейдоном! — пробормотал он. Его большая ладонь потянулась уже к бархатистой щеке Арсинои, но он сумел совладать с собой, перекатился на другую сторону пиршественного ложа и вскочил как ужаленный:

— Нет, и еще раз нет! Замолчи, я все равно не верю ни одному твоему слову!

И Дионисий выбежал из комнаты. На ходу он сорвал щит, висевший на стене в прихожей, а затем, громыхая им, кубарем скатился по лестнице. Уже внизу он споткнулся и, рыча от ярости, упал. Мы поспешили ему на помощь, однако он быстро поднялся и, ринувшись к воротам, захлопнул их за собой.

Вернувшись в дом, мы трое молча переглянулись, не зная, что сказать. Арсиноя, заметив это, улыбнулась и бросила на меня озорной взгляд:

— Дорогой Турмс, пойдем со мной. У тебя нет никаких причин для гнева. Я должна поговорить с тобой.

Уходя, я увидел, как Дориэй ударил Микона по лицу. Тот потерял равновесие и, с размаху усевшись на пол, удивленно приложил руку к щеке.