"В час дня, ваше превосходительство" - читать интересную книгу автора (Васильев Аркадий Николаевич)

Всем, всем, всем…

Допросив Артемьева, Андрей пошел домой.

От ВЧК до Большой Пресненской, где жил Андрей, было полчаса ходьбы.

Андрей переложил наган из кобуры в карман пальто – у Патриарших прудов с наступлением темноты пошаливали: кто-то в черных балахонах, в масках раздевал прохожих до белья, а тех, кто пытайся сопротивляться, избивал. В начале марта рослого мужчину, не дававшего снять с жены пальто, голым спустили в прорубь.

В Ермолаевском переулке Андрей услышал крик, потом частые выстрелы.

Андрей взвел курок нагана, побежал.

Поперек переулка стоял легковой автомобиль. Двое здоровенных парней вытаскивали из кабины шофера, а третий, в солдатской шинели, палил в воздух.

– Не имеете права! – кричал шофер.

Заметив подбегавшего Андрея, солдат наставил на него револьвер и угрожающе сказал:

– Проваливай, пока цел!

Андрей рассмотрел – у солдата пугач.

Шофер, угадав союзника, закричал:

– Товарищ! Я прошу вас, товарищ!..

– Отпустите его!

– А кто вы такой, чтобы командовать?

– А кто вы?

– Мы немедленные социалисты! – гордо сказал солдат. – Непримиримые борцы со всякой собственностью. Нам нужен автомобиль, а он свободный, стоял на улице…

– Стоял! – закричал шофер. – Я на минуту, а вы сразу цап-царап!

– А я из «Урагана», – заявил один из парней. – Слыхал, или разъяснить по мозгам?

– Знаем мы вашего брата, анархистов!

– А кто ты такой, чтобы знать?

– Я из Чека, – с подчеркнутой вежливостью ответил Андрей. – Слышали о Чека, или надо разъяснить?

Солдат спрятал пугач, миролюбиво произнес:

– Разъяснений не требуется. Айда, ребята.

И первый скрылся в темноте.

Шофер завел мотор, благодарно предложил:

– Садись, товарищ. Подвезу. Вот бесы!

Автомобиль на ходу дребезжал, как большая железная копилка с медяками, если ее встряхивать.

Шофер пожаловался:

– Работаю, товарищ чекист, как оглашенный, день и ночь. Мотаюсь черт те где, по всей губернии. То в Кунцево угонят, то во Всехсвятское. Позавчера в Тушино два раза посылали. А у нее и так все внутренности вываливаются.

Андрей слушал невнимательно, думал о своем: «Заждалась Надя – ушел и пропал… Наверное, и отец дома…» Четырнадцатого марта открылся IV Всероссийский чрезвычайный съезд Советов, и старший Мартынов, Михаил Иванович, делегат от Иваново-Вознесенска, приехал в столицу.

– Ты думаешь, – говорил шофер, – я сейчас освобожусь и на печку? Черта с два! Я в Ермолаевский поеду за Германовым.

– За кем? – встрепенулся Андрей, вспомнив ожившую покойницу. – Это который перевозками ведает, что ли?

– Перевозками! Ты бы, товарищ чекист, поинтересовался, что он перевозит! Девок развожу и пьяниц собираю! Надо его от мамзели восвояси доставить – пешком не доберется. Хотя и балтиец, а налижется – свинья свиньей. Начальство из себя корчит. Целый дворец на Воздвиженке занял со своей пьяной матросней. Ты скажи, товарищ чекист, кому служу, а? Советской власти или…

– Здесь останови, – торопливо сказал Андрей, заметив свой дом. – Спасибо.

– Тебе спасибо, товарищ!

Отец сидел с неизвестным Андрею темноволосым человеком. От левого виска через всю щеку спускался к подбородку багровый шрам.

– Познакомься, – сказал ему отец. – Мой Андрей.

Темноволосый протянул огромную, как лопата, ладонь:

– Дюшен.

Больше никакого внимания на Андрея гость не обращал, как будто пришел не хозяин квартиры, а совершенно посторонний, помешавший серьезному разговору.

– А по-моему, Мартынов, ты договора просто не читал, – говорил он яростно, – ты не вник в него: посмотрел, и все.

Шрам у него задергался.

Андрей понял, что гость спорит с отцом по поводу Брестского договора.

– Ну, если ты прочел, как надо, тогда должен знать, что немцы оставляют за собой Польшу, Эстонию, Латвию, Литву…

– Знаю.

– Рижский залив у немцев. Рига у немцев. Либава и Виндава тоже у них. Все, за что Россия пролила столько крови, все, при этом совершенно добровольно, твой Ленин отдает немцам. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю.

– Поразительно! Человеку наступают на мозоль, а он говорит мерси! Армии у России быть не должно! Украина отходит от России и становится «территорией», слышишь – территорией в кавычках, зависимой от Германии. Ты и это понимаешь?

– Понимаю.

Дюшен тыкал пальцем в бумажки, лежавшие на столе:

– Батум отдать туркам. Военные корабли Черноморского флота разоружить!

– Не только Черноморского. Все военные корабли.

Дюшен подозрительно посмотрел на Михаила Ивановича: «Что он – издевается? Не понимает ни черта, что происходит?» Стукнул огромным кулаком по столу:

– Все, что делали для русской славы Ушаков, Нахимов, Макаров, – все к черту! По-моему, вы с вашим Лениным просто сумасшедшие. Прочти хотя бы вот этот пункт: «Россия прекращает всякую агитацию или пропаганду против правительства или общественных учреждений Украинской народной республики». И это по поручению Ленина подписывают! Как это назвать?

Мартынов рассмеялся:

– А ты все такой же! Помнишь, в Манзурке становой Витковский запретил нам участвовать в кассе взаимопомощи. И ты, один из всех ссыльных, его послушал.

– Ну и что? Я дисциплинированный человек.

– Так вот, Дюшен, запомни, мы, большевики, в отношениях со становыми, жандармами не были дисциплинированными. Они запрещали говорить правду народу, а мы говорили и кое-чего, как видишь, этим добились… Немцы запрещают нам вести агитацию и пропаганду на Украине, а мы будем говорить правду народу и опять добьемся…

– Позорный, ужасный мир! Помяни меня – от России скоро останется Москва, да еще Рязанская, Нижегородская, Владимирская губернии и твой любимый Иваново-Вознесенск.

– Неплохой город, – шутливо сказал отец, – ладно, хватит спорить. Давай ужинать.

Дюшен тоскливо посмотрел на Михаила Ивановича:

– Неужели, Мартынов, ты не понимаешь, за какой мир сегодня проголосовали? За мир, унижающий Советскую власть.

– Совершенно верно, – ответил Мартынов. – Невероятно тяжелый, позорный, унижающий Советскую власть мир. Полностью с тобой согласен, но ты на этом ставишь точку, а я лишь запятую: унижающий, но не уничтожающий Советскую власть, а, наоборот, сохраняющий Советскую власть. Вот этого, самого главного, ты и не понимаешь.

Хлопнула дверь. Из прихожей донесся голос Нади:

– Конечно, можно. Ждет.

Вошел Анфим Болотин. Андрей не видел его с тех пор, как уехал из Шуи, но сразу узнал друга отца. Анфим обнял Андрея, поцеловал.

– Ничего себе дитятко! Верста коломенская… Ну, знакомь с женой… Я, Надя, его ругать собрался: у нас, в Иваново-Вознесенске, своих невест полно, а он на москвичке женился.

– Я кинешемская…

– Тогда все! Молчу! Выходит, наша.

– Сосватали? – спросил отец Анфима.

Болотин кивнул.

– Упирался я, а Свердлов говорит: «В Иваново-Вознесенске большевиков хватает, а в Ярославле…»

– Что еще вам Марат сказал? – вызывающе спросил Дюшен.

– Я вас не познакомил, – сказал отец. – Товарищ Болотин, а это, Анфим, товарищ Дюшен из Ярославля.

Анфим подал руку. Шрам у Дюшена задергался.

– Выходит, будем земляками? – заметил Болотин. – Вы там что сейчас делаете?

– Вы не ответили на мой вопрос: что вам еще Марат сказал?

Болотин усмехнулся:

– Яков Михайлович сказал, что у нас в Иваново-Вознесенске меньшевикам никогда не везло, а вот у вас в Ярославле им вольготно живется, и многовато их, и надо…

– Добивать?! – выкрикнул Дюшен. – Иного вам непримиримый Свердлов предложить не мог.

– Не торопитесь с предположениями, товарищ Дюшен, – спокойно ответил Болотин. – Никто вас добивать не собирается. Придет время, сами исчезнете…

Дюшен вскочил, ударом ноги распахнул дверь, с порога крикнул:

– Будь здоров!

– Озлобился, – усмехнулся отец. – А был хороший человек, храбрый. В Александровском централе бандита Ваську Клеща утихомирил. Тот напился и полез с ножом на политических. Это Клещ лицо ему испортил.

В окно стукнули.

Вошел широкоплечий, плотный солдат среднего роста, прическа ежиком.

Отец кивнул ему – видимо, они сегодня уже встречались.

Солдат посмотрел на Андрея, в голубых глазах сверкнули озорные искорки, – Андрей!

И, не дождавшись ответа, обнял его.

– Помнишь, как я тогда, в лесу, у тебя самый большой гриб сломал? Боровик?

Отец засмеялся:

– Где ему помнить! Ему в то время семи лет не было.

– Семь было Петьке, – поправил, улыбаясь, Андрей, – а мне десять. А Анфим Иванович вам тогда про огурец сказал.

– Ты смотри, – засмеялся крепыш. – Помнит!

Отец серьезно добавил:

– Выросли, пока мы по тюрьмам мотались.

– А где Дюшен? – спросил крепыш. – Ты говорил, что он к тебе собирался?

– Ушел… Только что.

– Не сошлись во взглядах, – шутливо объяснил Болотин. – Впрочем, Миша, сегодня он мог быть твоим союзником.

Крепыш засмеялся:

– Язва ты, Анфим.

– Почему язва? Ты против Брестского мира, и он против. Выходит, у вас общая точка зрения.

– Хочешь спорить, тогда давай, – ответил. крепыш. – Только имей в виду: если ты еще раз рискнешь заявить мне, что у меня общая точка зрения с меньшевиками, я тебя так измолочу… – Вздохнул и грустно продолжил: – Жизнь покажет, кто прав… Но я и сейчас уверен, что пятьдесят пять большевиков, подавшие вчера заявление в президиум съезда Советов о своем несогласии голосовать за Брестский мир, искренне жалеют, что им пришлось выступить против Ленина. И я жалею… Впервые не согласился с Владимиром Ильичем… Но ты, Анфим, не клади меня вместе с меньшевиками в один мешок, даже с такими, как Дюшен:

– Не обижайся на меня, товарищ Фрунзе, – сказал Болотин.

Тогда, в марте 1918 года, никто не предполагал, что пройдет немного времени, и эта редкая в России фамилия станет известна всем. Тогда еще не было легендарного полководца, победителя Колчака и Врангеля. Напротив Андрея стоял человек в солдатской гимнастерке, подпоясанный черным ремнем с медной пряжкой, и, чего греха таить, в его облике не было ничего воинственного, ремень опущен ниже талии, сапоги давно не чищены, со сбитыми каблуками.

Но у Андрея защемило сердце, он даже растерялся. «Вот ты какой, товарищ Арсений! Так это ты дважды сидел в камере смертников! Ты стоял зимней ночью в кандалах на эшафоте!»

Андрею вспомнилось, что ему рассказывали об этом изумительно смелом, бесстрашном человеке.

Отец попросту сказал:

– Давайте, мужики, ужинать.

И подал Наде сверток:

– Тут наши пайки. Приготовь побыстрее, по-фронтовому.

Рано утром, когда все еще спали, Надя достала из-под подушки карманные часы – их тогда называли чугунными – и синий шерстяной шарф. Тихо, чтобы не разбудить гостей – они спали в соседней комнате, – сказала:

– С днем рождения, Андрюша.

– Спасибо, родненькая, – так же тихо ответил Андрей, целуя ее. – И где только ты раздобыла такую драгоценность?

– Часы папины. Когда он уходил на войну, не взял их, сказал: «Еще потеряю». А шарф сама связала.

– Давай не скажем никому, что у меня день рождения?

– А я, шептуны, не забыл! – весело сказал отец, входя в комнату. – Двадцать исполнилось! Совсем старик! – И подал Андрею полевую сумку. – Мне она не нужна, а тебе пригодится.

Анфим Болотин, узнав о семейном празднике, посокрушался, что не знал и не принес подарка, а Фрунзе, подмигнув старшему Мартынову, сказал:

– А я знал и принес!

И, озорно улыбаясь, вынул из брючного кармана браунинг.

– Подойдет?

Утро было холодное. Ночью намело сугробы. Дул резкий северный ветер.

На Ваганьковском кладбище истошно, словно жалуясь, кричали поторопившиеся прилететь грачи.

На пустынной Большой Пресненской почти не было прохожих, только старуха в ротонде медленно передвигала ноги в тяжелых кожаных галошах, привязанных к валенкам бечевкой. Андрей обогнал старуху и оглянулся – на него из-под лохматой мужской шапки хмуро посмотрели усталые, печальные глаза.

Пробежал человек в офицерской шинели без погон. Поверх поднятого воротника повязан башлык, на ногах новые желтые австрийские ботинки с обмотками.

С высокой круглой афишной тумбы старик расклейщик сдирал старые афиши и складывал в санки – на растопку. Содрал, поскоблил скребком тумбу, привычно мазнул кистью, приложил и расправил свежую афишу: «Большой театр. Воскресенье 17 марта (нов. стиля) «Лебединое озеро». Вторник 19 марта «Борис Годунов». Федор Иванович Шаляпин».

Расклейщик еще раз махнул кистью и приклеил афишку поменьше. «Дом анархии. Диспут на тему: «Куда идет Россия?» Вход свободный для всех желающих. В буфете бесплатно кипяток».

Расклейщик пошел дальше – потянул набитые бумажным мусором санки.

На перекрестке Большой Бронной и Тверской у газетной витрины стояла кучка людей. Человек в каракулевой шапке пирожком, в пенсне громко читал:

– «Париж, Лондон, София, Берлин, Нью-Йорк, Вена, Рим, Константинополь, Христиания, Стокгольм, Гельсингфорс, Копенгаген, Токио, Пекин, Женева, Цюрих, Мадрид, Лиссабон, Брюссель, Белград. Всем совдепам. Всем, всем, всем. Правительство Федеративной Советской Республики – Совет Народных Комиссаров и высший орган власти в стране Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов прибыли в Москву.

Адрес для сношений: Москва, Кремль, Совнарком или ЦИК совдепов…»

Как-то по-особенному звучно, то ли радуясь, то ли с насмешкой, человек в пенсне прочел подпись:

«Управляющий делами Совета Народных Комиссаров Вл. Бонч-Бруевич. Москва, 12 марта 1918 года».

Спрятал пенсне и отошел.

Подбежал парень в желтом дубленом полушубке. От него сильно пахло карболкой, не иначе только что с вокзала.

– Новый декрет? Про что? Про оружие – сдавать в три дня, а то из твоего же по тебе?..

Бородатый солдат с белым отекшим лицом, с забинтованной шеей прикрикнул:

– Перестань молоть! Столицу в Москву перенесли.

– Ясно! Прикатили большевички в Белокаменную! Значит, не сегодня-завтра Петроград отдадут.

– Поаккуратнее выражайся, – обрезал солдат. – И насчет большевичков не бренчи. Я сам большевик! А кому это, по-твоему, Петроград отдадут? Ну? Давай высказывайся…

Парень отбежал и крикнул:

– Известно кому! Кому твой Ленин все отдать хочет? Немцам!

Солдат засмеялся, обнажив желтые, прокуренные зубы, послал парню вдогонку:

– Дурак ты, а еще фельдшер! Навонял карболкой на всю улицу, как обозная лошадь…