"" - читать интересную книгу автора (Юрьевна Вико Наталия)

19

– Через тридцать минут прибываем в столицу Советского Союза! - Розовощекая улыбчивая проводница обходила одно за другим купе международного вагона, полностью занятого членами делегации, везде старательно повторяя с чудовищным произношением одну и ту же заученную фразу на русском, немецком и английском языках.

Поезд, постепенно замедляя ход, словно крадучись, подбирался к Москве. Ирина выглянула в окно, за которым мелькали деревянные домики с палисадниками, укутанные цветущими деревьями. В вагоне началась оживленная суета - многие пассажиры впервые посещали загадочную страну Советов.

– Подъезжаем! - радостно сообщил Ирине сосед по купе - сухонький общительный старичок-француз, постоянно пребывавший в благостном настроении и напевавший себе под нос арии из опер. - Тридцать минут - это, считайте, почти приехали. Так-то вот. Вы, мадам Зинаида, в Москве-то раньше бывали? - уже в который раз за несколько дней пути спросил он.

– Доводилось, мсье Поль, - смирившись с простительной для столь почтенного возраста забывчивостью, с улыбкой повторила Ирина. - Еще в детском возрасте вместе с родителями. Впрочем, я была совсем маленькой, поэтому мало что помню. Разве что несколько слов по-русски. У меня, знаете ли, прабабка родом из Смоленска. - Открыв сумочку, Ирина достала длинный мундштук и папироску. - Простите, мсье Поль, я покину вас ненадолго.

Пройдя в тамбур, где уже стояли двое - Фридрих, высокий, худощавый, рыжеволосый шумный немец из делегации, познакомившийся с ней еще в первый день пути в вагоне-ресторане, категорично заявив, что в ее обществе готов ехать хоть до Китая, и русоволосый мужчина средних лет с немного одутловатым лицом и настороженным взглядом, который подсел в их вагон где-то после Бреста, - она закурила, поглядывая в окно и чувствуя нараставшее внутри томительное ожидание предстоящей встречи с Москвой.

Всю дорогу от Берлина Ирина старалась не вступать в разговоры и, как обычно, находясь в обществе малознакомых ей людей - больше слушала. Слушать было интересно, особенно в вагоне-ресторане, где, собираясь вместе, все начинали жаркие дебаты на английском, французском, немецком и испанском языках, из которых только последний Ирина знала недостаточно хорошо. Она старалась садиться где-нибудь в уголке, но все равно, как одна из немногих и, к тому же привлекательных, женщин в составе делегации, не могла избавиться от назойливого внимания мужчин.

Сейчас, в тамбуре, разговор шел на немецком, причем русоволосый, хотя и говорил бегло, допускал интонационные ошибки, свидетельствовавшие о том, что немецкий - не его родной язык.

– Послушайте, герр Моисеев, - подтвердив предположение Ирины, обратился к собеседнику Фридрих. - Давайте спросим фрау Зинаиду, пусть она нас рассудит, - жестом попросил он поучаствовать в разговоре Ирину. Она вопросительно посмотрела на немца, краем глаза заметив быстрый оценивающий взгляд Моисеева.

– Мы, фрау Зинаида, тут спорили о смертной казни за человекоубийство… - попытался пояснить суть беседы Фридрих, однако был довольно бесцеремонно прерван русским оппонентом.

– Нет! - категорично заявил тот. - Речь шла о смертной казни, как высшей форме революционной защиты от индивидуальных политических противников и о массовом терроре, как инструменте классовой борьбы.

– Господа хотели бы знать мое мнение? - Ирина улыбнулась. Она знала, что хорошо выглядит и что ей идет короткая стрижка, сделанная в Париже за несколько часов до отъезда.

– Да! - кивнул Фридрих, восторженно глядя на нее. На лице Моисеева, засунувшего руку в карман галифе, появилась скептическая улыбка.

Ирина не спеша извлекла папироску из мундштука и аккуратно затушила ее. Вступать в спор ей не хотелось, однако простить скепсис в глазах русского она тоже не могла. Эти мужчины с их самомнением, право, просто несносны…

– Что ж, - начала Ирина, покручивая мундштук, - насколько мне известно, революционная мораль предполагает отсутствие наказания за убийство и насилие, если таковые совершены ради достижения так называемой "общей цели" или "общественного блага" и, тем самым, в корне отличается от морали христианской, которая, - она бросила выразительный взгляд на Моисеева, - мне, несомненно, ближе. Надеюсь, несмотря на воинствующий атеизм, рапространяемый в последние годы в России, вы помните полный текст изречения из Ветхого Завета по этому поводу? - Русский поморщился, засунув и вторую руку в карман. Ирина, с удовольствием отметив это, продолжила, перейдя на усвоенный от отца менторский тон: - "…а если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, ушиб за ушиб".

Фридрих оживленно поглядывал то на Моисеева - с ехидной усмешкой, то на Ирину - с нескрываемым удовольствием.

– А вот что написано в Книге Бытия, - голос Ирины стал строже, - "Кто прольет кровь человеческую, сказал Господь, того кровь прольется рукою человека". Таким образом, человекоубийство, - сделала вывод Ирина, насмешливо глядя на Моисеева, - если оно совершено сознательно, неважно, по каким, политическим или жизненным мотивам, дожно быть безусловно наказуемо.

– Я вижу, вы хорошо подкованы! - сквозь зубы проговорил тот.

– О, да! - она усмехнулась. - Меня одно время занимал этот вопрос.

– А сейчас?

– А сейчас, - потирая пальцами впадину в районе ключицы, Ирина ласково улыбнулась, - увы, уже не занимает. Простите, господа, - заторопилась она, - мне надо собрать вещи. Подъезжаем, кажется…

Делегацию разместили в гостинице "Савой". Устроившись в номере, хранившем следы былой роскоши, упорно вылезавшей наружу сквозь слой сделанного на скорую руку ремонта, Ирина оставила вещи и поспешила на улицу. Еще в автомобиле по пути с вокзала она жадно смотрела на знакомые с детства улицы и дома, которые будто тоже всматривались в нее, узнавая и не узнавая после долгой разлуки. В эмиграции ей казалось, что, увидев когда-нибудь снова Москву, не выдержит, расплачется или сердце разорвется. Не расплакалась. И сердце не разорвалось. Наверное, оттого, что пережитое за последние годы, подобно анастезии, притупило остроту восприятия и ощущений.

Она все видела, воспринимала, но чувства были словно заморожены. Это был уже не ее город. Изменилась не только одежда людей, изменилось выражение их лиц - настороженней стали глаза, походка - деловито-торопливой, будто все они, как грузчики, несущие тяжелые мешки по узким сходням, боялись сбиться с заданного хозяином темпа. Ей не было здесь места. Кусочки оборванных корней еще оставались где-то глубоко в земле, но уже не могли дать всходов.

Не спеша, вдыхая наполненный новыми запахами воздух города, Ирина прошла через Кузнецкий мост до Камергерского переулка, и остановилась у здания Художественного театра, "Пловец" на фасаде которого с неукротимым упорством по-прежнему боролся со штормовыми волнами, плывя к одному ему известному берегу. "Вот и я теперь, - подумала она, - плыву к известному только мне берегу и, кажется, даже вижу его очертания вдали, но до сих пор не знаю, тот ли это берег, к которому я так стремилась".

Свернув направо за угол и поднявшись по шумной Тверской до бульвара, встретившего ее нежной зеленью деревьев, веселым чириканьем воробьев, устроивших шумную потасовку из-за брошенного кем-то кусочка хлеба, и негромкими разговорами неторопливых, в отличие от Тверской, прохожих, Ирина остановилась в нерешительности. Ей, конечно, хотелось бы оказаться сейчас около своего старого дома в Архангельском переулке, просто так - для того, чтобы взглянуть… и прикоснуться к воспоминаниям, потом непременно зайти в Антиохийское подворье, помолиться и поставить свечи за усопших и убиенных, наконец, просто заглянуть в булочную, где в детстве покупала свежеиспеченные ароматные калачи, если, конечно, там еще есть эта булочная, но… Но все это - невозможно. Нельзя рисковать. Хотя прошло много лет и в ней, наверное, уже трудно узнать прежнюю Ирочку, все-таки вероятность встречи с людьми, которые ее знали, существовала и последствия просчитать было невозможно. Не для того она сюда приехала. В Москве у нее только четыре дня, и за это время все надо успеть сделать.

Решительно перейдя на другую сторону Тверской, она остановилась у памятника Пушкину. Задумавшийся поэт, сняв шляпу, будто провожая в последний путь умершую империю под названием "Россия", с грустной снисходительностью с высоты постамента наблюдал за суетой новых слуг и еще не ведающих о своей судьбе счастливых рабов, вдохновляемых красными флагами, лозунгами и портретами мертвых, но вечно живых вождей.

"Милый, милый Александр Сергеевич, - подняв голову вверх и глядя на бронзово-зеленое лицо поэта, думала Ирина, - сколько же мы не виделись? Кажется - несколько лет, а на самом деле… И во взгляде у тебя - еще большая тоска… И впрямь, каково смотреть на всех этих футуристов, имажинистов, ничевоков и прочий орущий авангард новой поэзии, которые, визжа от безнаказанной храбрости, пытаются сбросить тебя "с корабля современности", расклеивают по Москве афиши, извещающие о "смерти" Ахматовой, называют Блока мертвецом, которому пора в могилу… Погрузившись в мысли, она добрела до Арбата. Заметив свободную скамейку рядом с огромным кустом распустившейся сирени, осторожно, стараясь не испачкать пальто - на скамейке отпечатались следы чьих-то ног - опустилась на краешек. "Право, разве могло быть иначе! - подумала Ирина, невольно улыбнувшись. - Здесь когда-то жил великий и неподражаемый Порфирий де Туайт - единственный человек, которому я доверяла безгранично. Маг… и давний друг. Вот кого мне все это время так не хватало!"

Над головой, словно испугавшись чего-то, громко каркая, закружилась стая ворон. Одна из них, сделав несколько кругов, опустилась на сухую сломанную ветку дерева, росшего рядом со скамейкой, и, с любопытством наклонив голову, уставилась на Ирину черной бусинкой глаза, словно хотела сказать: "А я знаю, зачем ты здесь… Я вс-е-е про тебя знаю…" Ирина усмехнулась. Почувствовав на себе чей-то взгляд, чуть повернула голову и заметила двух скромно одетых молодых мужчин, стоящих неподалеку и поглядывающих на нее, негромко переговариваясь. "Накаркала… - раздраженно подумала она. - Только агентов ОГПУ мне не хватало. Жаль. Придется возвращаться в гостиницу. Гулять в сопровождении этих молодцев удовольствия мало". Она поднялась со скамейки и нарочито неспешно направилась в сторону Никитских ворот. Услышав приближающиеся торопливые шаги сзади, внутренне сжалась - по спине пробежал неприятный холодок.

– Барышня, а барышня! Погодьте! - раздался за спиной хрипловатый голос. Ирина продолжала идти, мысленно повторяя: "Спокойно. Я - американка. Зинаида Блюмендорф. У меня иностранный паспорт. Я не говорю по-русски…" Один из мужчин, догнав ее, пошел рядом, заглядывая в лицо.

– Барышня, ну, погодьте же! Давайте познакомимся. Меня Иваном зовут, - он широко улыбнулся хорошей доброй улыбкой, - а вот его, - указал пальцем на зашедшего с другой стороны приятеля, - Серегой кличут. - Серега, обнажив в улыбке шербатый рот, церемонно приподнял картуз.-А вас как зовут?

Ирина остановилась, недоуменно глядя на приятелей.

– Я есть не го-во-рить по-русски. Не по-ни-мать, - проговорила она, старательно артикулируя каждый слог.

На лице Сереги появились разочарованная гримаса.

– Во-о… -с упреком в голосе протянул он, обращаясь к Ивану. - Тебе, Вань, говори, не говори. Хоть кол на голове теши…" Красивая барышня, красивая барышня…" - передразнил он приятеля. - Говорил же тебе, на одежку- то глянь - не нашенская одежка… А, ну тебя! - махнув рукой, он отошел в сторону.

Ирина, улыбнувшись незадачливым ухажерам, двинулась дальше, ощутив вдруг неприятную дрожь в ногах. "Все… Все хорошо… Расслабься…" - мысленно уговаривала она себя, только сейчас заметив, что почти все проходящие мимо люди с интересом поглядывают на нее. Мужчины - как на одинокую интересную барышню, женщины - как на дамочку, одетую по последней парижской моде. "Что ж мне теперь, по городу в парандже ходить? - внезапно развеселившись, подумала она. - Нет, это бесцельное хождение по бульвару добром не кончится!" - и она решительно повернула в сторону Большого Афанасьевского переулка. К дому Порфирия. На дереве снова, в этот раз, как показалось, уже одобрительно, каркнула ворона.

Спустя десять минут в полумраке подъезда, пропахшего квашеной капустой и кошками, Ирина поднималась по выщербленному белому мрамору лестницы с сиротливо торчащими кое-где по краям тусклыми медными колечками для крепления сгинувшей в революционные годы ковровой дорожки. Справа от знакомой двери рядом с оборванным проводом электрического звонка она заметила висящий на согнутом гвозде разлинованный листок бумаги, на котором печатными буквами были написаны фамилии жильцов, и сообщалось, сколько раз к кому из них надо стучать. Фамилии Порфирия в списке не было. На всякий случай стукнула ладошкой по двери три раза. Послышались шаркающие шаги, и на пороге появился дородный мужчина в полосатых пижамных штанах и растянутой майке неопределенного цвета с обнаженными волосатыми плечами и грудью.

Здравия желаю, гражданочка! - неожиданно бодро приветствовал он Ирину, вытирая руки о пижамные штаны. - Вам кого?

– Я… Мне бы… - проговорила, запинаясь, Ирина. - Возможно, я ошиблась. Но здесь раньше жил… ученый… востоковед, - она почему-то решила, что Порфирия де Туайта лучше представить именно так, - переводчик с китайского.

– Это когда жил? В какой комнате? - в глазах мужчины появилась настороженность.

– Он не в комнате жил, а один, - смутившись, ответила Ирина.

– До революции, что ли? - настороженность на лице сменилась подозрительностью. - Вы, собственно что, гражданочка, из приезжих будете? Часом, не иностранка?

– Да! - ухватилась она за эту мысль. - Иностранка. Я -журналистка и когда-то писала о нем статью. Сейчас хотела бы снова его увидеть. Но, если он здесь не живет…

– Кто там, Вась, с кем ты? - из-за спины волосатого выглянула женщина в цветастом халате и папильотках, с любопытством разглядывая Ирину.

– Ступай, ступай, Нюра! - раздраженно пробурчал он. - Нету здесь, кого она ищет. Нету.

Дверь с шумом захлопнулась.

"Собственно чего ты ожидала? Чудеса бывают только в сказках", - думала Ирина, медленно спускаясь на первый этаж, и, уже взявшись за ручку тяжелой двери подъезда, услышала сзади кряхтение и покашливание. Обернувшись, увидела поднимающееся по ступеням из подвала сгорбленное существо неопределенного пола, закутанное с головой в серый шерстяной платок.

– Здравствуй, милая! - услышала она надтреснутый старушечий голос.

– Здравствуйте, бабуля, - грустно улыбнувшись, ответила Ирина. - Темно тут у вас…

– Темно - не страшно. - проговорила старушка, не поднимая головы. - Главное, деточка, чтобы свет внутри тебя был. Пошто, красавица, к нам, в царство Кащеево пожаловала? Ищешь чего? Молодильные яблочки, кажется мне, рановато еще? Может, тогда книжонку какую, - старушка, скинув платок на плечи, распрямилась, сразу став на голову выше, - Парацельса али Папюса, к примеру?

"Не может быть…" - пронеслось у Ирины в голове.

– А то, пойдем, деточка, ко мне в подвальчик, - голос Порфирия задрожал от смеха, - заодно посмотрим, как там у тебя дела обстоят… с динаминизированным нервным флюидом…

– А-ах… - Ирина зажала рот ладонями.

– И то правильно… - Порфирий приложил палец к губам. - Так пойдем, что ли, радость моя? - он протянул ей руку, помогая спуститься вниз…

В подвале, в полной темноте, почти беззвучно открыв ключом дверь, Порфирий провел гостью в небольшое помещение с маленьким окошком под сводчатым потолком, через которое проникал скудный свет. Ирина огляделась. Большой шкаф, заставленный банками, грязной посудой, стопками старых газет, журналов и книг, перевязанных бечевкой; ржавый рукомойник, над которым неведомым образом был прикреплен осколок зеркала, табурет; у стены - сколоченная из широких досок кровать с истрепанным ватным матрацем, прикрытым наполовину сползшим на пол лоскутным одеялом. Порфирий с улыбкой проговорил, внимательно глядя ей в глаза:

– Ну, здравствуй, что ли, радость моя! Ирина, всхлипывая, бросилась ему на шею.

– Погоди-ка… - отстранившись, пробормотал он, и, наклонившись к нижней полке, нажал какой-то рычажок, легко отодвинув шкаф, за которым оказался узкий проход в другое помещение.

– Прошу! - жестом пригласил он изумленную Ирину следовать за ним и, нагнувшись, протиснулся внутрь.

Пройдя за Порфирием, она оказалась в небольшой квадратной комнате без окон, освещенной несколькими свечами, горевшими в небольших плошечках, расставленных повсюду. Воздух был пропитан запахом расплавленного воска, но душно не было. Обстановка почти полностью повторяла ту, в которой она оказалась в далеком шестнадцатом году, да и хозяин, надо сказать, внешне совершенно не изменился, напротив, будто бы даже стал моложе. Ирина повернулась к старинному зеркалу в резной деревянной раме, тому самому, что висело у него на прежней квартире, в котором сейчас отразилась женщина с жестким, холодным взглядом светло-зеленых глаз. Две небольшие морщинки, обозначившиеся на переносице. Плотно сжатые красивые губы… Отходя от зеркала, она вдруг боковым зрением заметила свое прежнее отражение, появившееся в зеркальной глади, - беззаботную, смешливую Ирочку, и, почувствовав привычное напряжение в области горла, потерла его ладонью, вопросительно посмотрев на Порфирия, который задумчиво пояснил:

– Таково свойство зеркал - хранить прежнее отображение. Это зеркало хранит тебя прежнюю… - Он указал взглядом на подушки, обтянутые красным шелком, небрежно разбросанные по затертому ковру. - Ну, устраивайся.

– Господи, до сих пор не могу поверить… Порфирий, - она прикоснулась к его руке, - это действительно - ты?

– Нет, сударыня. Это - то, что от меня осталось, - усмехнулся он и расположился на ковре напротив опустившейся на подушку Ирины.

– Как ты оказался здесь, в этом подвале?

– Подвал не сырой и не холодный, а роскошь, - в глазах Порфирия мелькнули веселые огоньки, - как известно, отвлекает от раздумий… - с улыбкой произнес он. - А как очутился?.. Помещеньице это я себе еще в пятнадцатом году при помощи дворника нашего, ныне покойного - Тимофея, приготовил, после того, как у меня видение было. Все мне тогда сказали, да до поры до времени молчать велели. Ведь все, что случилось, - уже давно предначертано было. Про Серафима-то Саровского знаешь?

Ирина вопросительно взглянула на него.

– Знавал я одну старую монахиню, которая сказывала, что еще в девятьсот третьем году, когда мощи Преподобного Серафима открывали, довелось ей присутствовать при передаче Государю Императору письма, старцем писанного…

– Серафимом Саровским?! - удивленно воскликнула Ирина. Порфирий утвердительно кивнул.

– Письмо это в Саровском монастыре в течение четырех царствований хранилось. Адресовано было "четвертому Государю, который сюда приедет". Содержание, понятно, никто не знал. Царь, прочитав письмо в уединении, появился вскоре, лицо - в слезах. Монахиня взглянула на него и произнесла, перекрестившись: "Что ж, Государь батюшка, может, в этот раз Серафим-то и ошибся…" - Порфирий помолчал. - Да, видать, не ошибся. А сколько еще предзнаменований было? Не счесть… Да… Все случившееся давно предначертано было… Так-то вот. А я в октябре семнадцатого потихоньку перенес все нужное сюда - в подвальчик обустроенный. Потом пришли в квартиру какие-то людишки из революционного комитета и, потрясая мандатом, а заодно и револьвером, потребовали освободить помещение для какого-то своего начальника. Тут я в подвальчик-то и перебрался, да шапку-невидимку надел. С убогих да юродивых какой спрос? Начальник тот потом сгинул, куда - не знаю, а на его место новых борцов за народное счастье заселили, - он усмехнулся. - Жильцы-то прежние почитай все - кто уехал, кого, как меня, выселили, а кого и… в расход пустили - так это теперь у них называется. - Подняв серьезные глаза на Ирину, он снова повторил:- Тебя я ждал. Знал, что придешь. Ну, - Порфирий слегка наклонился вперед, - теперь ты, радость моя, рассказывай. Твой черед.

Ирина глубоко вздохнула и снова прикрыла горло ладонью.

– Я смотрю, милая, проблемы у тебя с центром воли? - Порфирий покачал головой, указав взглядом на ее руку, закрывавшую впадину между ключицами на шее. - То и дело за горло хватаешься. Нельзя все в себе носить, милая, нельзя. Учись отпускать ситуацию, не мучай себя. Иначе, не ровен час… - он замолчал, всем своим видом показывая, что готов слушать.

Глядя на него, Ирина только сейчас поняла со всей ясностью, чего ей не хватало все последние годы - возможности выговориться, избавиться от терзающей боли, выплеснув ее с потоком слов и слез, не опасаясь, что кто-то осудит ее за слабость. Именно за этим и шла к Порфирию, желая прикоснуться к его редкому умению выслушать и понять. Она начала рассказ, говоря сбивчиво, торопливо, словно отведенное ей время могло внезапно кончиться и уже никто и никогда не сможет вот так ее слушать - будто бросившись вместе с ней в мутную воду воспоминаний и помогая доплыть до берега…

– …А Севастополь? - Она откинулась к стене и на мгновение прикрыла глаза, в уголках которых блестели слезы. - Ты знаешь, что творилось в Севастополе? Сначала, когда попали туда, к Врангелю, после Одессы, казалось - рай! Люди по улицам гуляют красивые, магазины работают, витрины - краше не бывают, офицеры в погонах, смех, шутки… Мир… А потом, в ноябре… Когда узнали, что творят красные в Симферополе… Знаешь, о чем все мечтали? Бежать! А как? Бежать можно только морем. И тысячи, тысячи людей устремились к набережной. Три дня стояли… Чтобы на корабли попасть. Да разве на всех места хватит? - Она безнадежно махнула рукой. - Графская набережная была похожа…- Ирина запнулась, подбирая точные слова, -… на единый организм, с одними мыслями, чувствами и болью… Никто не уходил, стояли сутками - плечом к плечу, телом к телу… - Лицо ее дернулось. - Передо мной офицер один молодой стоял. Все извинялся, что вынужден столь тесно прижиматься ко мне… Вот ведь как… - ее лицо исказила судорога. - Шлюпки с кораблей подплывали, забирали людей, да - к кораблям. Шлюпки переполнены… Корабли - тоже… Стон стоял по всему Севастополю… Казалось - весь мир стонет. Потом офицер этот пробрался вперед, к матросу какому-то возле шлюпки. Смотрю - говорит что-то, на меня оглядывается. Мы уж почти около воды были, да толку что - места-то кончились. Пробирается ко мне - попрощаться, видно. И вдруг - "Пойдемте быстрее!" - и за руку меня тащит. Еле протиснулись… Словом - последнее место, свое, мне отдал. Говорит, позволь тебя поцеловать… напоследок… И - в губы, взасос… - она судорожно вздохнула. - Отплыли. Наша шлюпка последняя была. Матросы веслами от людей отбивались, обезумели многие, в воду бросались, а он, вижу, в сторону отошел, справа от набережной, к стене, револьвер к виску приставил и… У той стены многие офицеры тогда стрелялись, чтоб большевикам в плен не сдаваться. А мы - отплываем, и все это - на наших глазах! - Замолчав, она смахнула слезы тыльной стороной ладони. - Понимаешь, Порфирий, молодые, здоровые, красивые мужчины, люди, для которых слова "честь, служение Родине, верность присяге" - не просто слова, - добровольно ушли из жизни. А я - живу… Для чего, Порфирий? - в ее голосе зазвенели злые нотки. - Может, мне жизнь-то оставили для того, чтобы отомстить? За поругание, на которое была оставлена моя страна… Понимаешь, Порфирий? Понимаешь?! - крикнула она, ударив по стене кулаком.

– Да… Русские офицеры всегда умели умирать красиво… - чуть слышно проговорил он.

Ирина, будто не услышав сказанных Порфирием слов, скользнула по нему невидящим взглядом и продолжила рассказ…

И чем больше она говорила - о Ники, об отце, о Леночке и о многих других знакомых ей людях, чьи жизни были переломаны, перекорежены, а то и вовсе вычеркнуты безжалостной волей многоголового и многоименного чудовища, изрыгнушего из себя революцию, террор, гражданскую войну, концентрационные лагеря, разруху, голод, эмиграцию и все другие несчастья, которые одни люди могут принести другим, - тем с большей ясностью понимала, что ей нужно было не только выплеснуть собственную боль и увидеть в глазах Порфирия сострадание и понимание, не просто выговориться и, тем самым, избавиться от груза воспоминаний, а проговорить свою жизнь, чтобы самой окончательно увериться в справедливости своей ненависти и жажды мести. Заканчивая рассказ, Ирина вдруг ясно поняла - в конце истории, предназначенной для Порфирия, она поставит точку, оставляя многоточие для себя…

В комнате воцарилась тишина. Свечи догорали, слегка потрескивая и жалуясь на короткую жизнь. Порфирий молча сидел напротив, и только его глаза, в которых, как в бездонном омуте, утонули ее слова и слезы, казалось, стали темнее.

– Тебе, что я могу сказать…- голос Порфирия звучал строго. - Чужую голову, конечно, не приставишь, однако ж, о стране ты не беспокойся, она - не ребенок малый, которого обидели, а ты - не мамка его, чтоб с обидчиков штаны спускать, да - крапивой… Ты, милая, о себе, о душе своей думай! - Он помолчал, перебирая четки и скорбно поглядывая на Ирину.

– Что горя без меры хлебнула - вижу, - наконец проговорил он. - Что ненависть лютую в сердце несешь - тоже вижу. Зачем, говоришь, приехала? - спросил так, будто уже знал ответ.

Ирина отвела взгляд. Нет. Она не скажет, зачем приехала. Не скажет, что она теперь - свидетель, судья и палач в одном лице. И ее решение не дано поменять никому. Не затем она взращивала и вынашивала все эти годы ненависть в душе, не затем жила с надеждой отомстить, вернув этим нелюдям зло, исковеркавшее ее жизнь. Она подняла потемневшие, полные решимости глаза на Порфирия. "Зачем вообще этот человек пришел в мою жизнь? - неожиданно спросила себя. - Зачем было нужно знакомство с ним?" Ответ пришел в голову, словно давно ожидал этого вопроса. "Наверное, Порфирий был моим зеркалом. Да, пожалуй, так. Именно зеркалом, но не тем, которое дает возможность просто увидеть свое отражение, посмотрев на себя со стороны, а тем, которое поднесли к моим глазам и сказали - смотри… в себя". И она смотрела, получая знания о себе самой, о своих недостатках и, как оказалось, достоинствах тоже. Однако сегодня это зеркало, поднесенное к застигнутой врасплох душе, ужаснуло ее, и Ирина не хотела больше в него глядеть, осознав, что не хочет менять, исправлять и даже ретушировать нынешнее отражение собственного "я".

– По делу. По делу я приехала, Порфирий, - глухо произнесла она.

– Так уж важно твое дело? Никто другой за тебя его сделать не может?

– Никто. Только я. - Поднявшись с места, Ирина почувствовала необычайную легкость, будто только что сбросила с себя тяжкое бремя, мешавшее жить все эти годы. - Пора мне.

Приблизившись к выходу из потайной комнаты, они остановились перед дверью.

– Скажи что-нибудь. - Повернувшись к Порфирию лицом, растерянно улыбнулась. - На прощание.

Порфирий шагнул к ней, оказавшись так близко, что она смогла разглядеть разноцветные лучики, пронизывающие радужную оболочку его глаз.

– Милая ты моя… - Стрелки ходиков на стене будто замерли, прислушиваясь к его словам. - Кажется мне, ты более хочешь чего-то не услышать от меня, нежели услышать… Что мне тебе сказать?.. Живи! - негромко продолжил Порфирий. - Будь свободна и в своей правоте, и в своих ошибках, но всегда помни, что перед нами - вечность, как вечность и позади нас, и теперешнее наше существование - лишь миг в этой вечности. - Он помолчал. - Помни - ничто не умирает. Освободи бьющуюся в оковах тела душу, сущность которой тождественна с великой душой вселенной. Коли сможешь - жизнь ты жила не даром. И вот еще что… - Он помолчал, словно борясь с последними сомнениями, и протянул ей уже знакомый перстень в виде книги. - Держи. Теперь он твой. Тебе самой решать - читать эту книгу или нет. - Порфирий порывисто обнял ее. - Ну, ступай, ступай, милая, - решительно отстранил ее от себя. - Я провожу.

Уже стоя в проеме двери, перед лестницей, ведущей в подъезд, он печально проговорил:

– Знаю, не свидимся мы больше… - помолчав, добавил, -…в этой жизни. Уезжать мне отсюда время пришло. Тебя только и ждал.

…Ирина вышла на улицу. Солнце клонилось к закату, заливая небо клюквенным морсом…

На том конце провода трубку сняли почти сразу. Секретарь товарища Мальцева долго не могла уяснить, зачем ее очень занятой начальник понадобился корреспондентке американской газеты с длинным и непонятным названием "Нью Йорк Морнинг Джорнал", ссылавшейся на личное поручение какого-то Уильяма Херста, но в конце концов соединила с Петром Петровичем, строго предупредив, что через десять минут тот должен будет уехать в Совнарком на важное вечернее совещание.

– Алё! Мальцев у аппарата! - раздался в трубке зычный, с хрипотцой, голос.

– Господин, ой, простите, товарищ Мальцев, добрый вечер. Вас беспокоит Зинаида Блюмендорф, - с легким акцентом произнесла Ирина.

– Зинаида, говоришь, тебя зовут? - в голосе послышались теплые нотки.

– Да, да. Блю-мен-дорф. Из американских Соединенных Штатов.

– Слышал, слышал, - в голосе появилось напряжение. - Где негров угнетают и рабочий класс эксплуатируют.

– Я в Москве с делегацией Соцрабинтерна, - на всякий случай уточнила Ирина.

– Так ты из своих, что ли? - напряжение в голосе спало. - Во, так бы сразу и сказала. Ну, товарищ Зинаида, тогда говори, чего надо.

– Видите ли, Петр Петрович, я пишу статью о героях гражданской войны и нашим читателям было бы очень интересно узнать правду обо всем, как у вас говорят, из первых рук - от реальных участников и героев, таких, как вы и ваши товарищи - Ракелов, Тушкевич, Серегин.

– Ну, Зин, какие ж мы герои? - в голосе послышались довольные нотки. - Партия нам все дала и героями сделала. А ты откуда про друганов моих - Степаныча, Санька и, ну, Сашку знаешь?

– Петр Петрович, кто же про вас в Москве не знает, про дружбу вашу революционную? Вот мне и рекомендовали…

Трубка довольно засопела.

– Да… дружба наша давнишняя, почитай с первых героических дней… Да только раскидало нас сейчас - каждый на своем посту партии служит. Сашок - в Париже интересы родины отстаивает, а Степаныч вот приболел, - в трубке послышался треск, - паралич у него, - пояснил Мальцев. - Вот герой, так уж герой! На самом лезвии всегда…

– Как заболел? - ахнула Ирина. - Что ж и увидеть его нельзя?

– Увидеть-то, чего ж нельзя, можно - в санатории он отдыхает рядом с Горками Ленинскими, слышала, поди. Адресок, коли надобно, тебе мой секретарь Варвара продиктует, да проку- то что - не говорит Степаныч совсем. А как ведь раньше говорил, как говори-ил! - он замолчал, видимо подбирая нужные слова. - Враги от его комиссарских речей просто трепетали и падали…

– А что Тушкевич? - поинтересовалась Ирина. - Хотелось бы встретиться с вами обоими и…

– Ну, насчет Санька, ты, Зинаида, не беспокойся. Санька- то я враз представлю. В Москве он, в нашей системе работает.

– Только давайте, Петр Петрович, - она не могла поверить в такую удачу, - заранее о встрече договоримся. Вы - человек занятой, и у вас все, как я понимаю, заранее расписано.

На том конце провода возникла пауза.

– Может быть, вы подумаете, а я завтра перезвоню? - внутренне сжавшись, спросила Ирина. - Правда, я в Москве всего три дня пробуду…

– Чего ж это завтра? Да помню я все, помню, выдь отсюда! - раздраженным голосом приказал он кому-то. - Сейчас прикинем. В десять - совещание, потом - с докладом, после обеда… нет, не выйдет - собрание.., так… Слышь, Зинаида, приезжай ко мне на работу ближе к вечеру, часам к восьми. Тушкевичу свистну, и он приедет. Посидим, погутарим…

– Нет-нет! - поспешно воскликнула она и, тут же рассердившись на себя за излишнюю торопливость, продолжила извиняющимся тоном. - Мне и так неловко отнимать у вас время, и поэтому мое предложение следующее - я хотела бы пригласить вас в ресторан. С вашим боевым другом Тушкевичем. Это будет моим извинением за отнятое у вас время. Знаете на углу Кузнецкого моста и Петровки ресторан "Париж"? Мне сказали, там уютно и кормят вкусно.

– В ресторан, говоришь? - трубка задумалась. - Ох и хитрая ты, Зин! Именно в ресторан ей надо. Ну да ладно, уговорила! Время… время… - послышалось шуршание перелистываемых страниц. - Давай к восьми. Нет, к семи, кажись, успею. Ну, ты когда придешь - во внутренности проходи и жди. Предупреди только, чтобы нас встречали. Коли немного припозднимся - палубу не покидай. Сама понимаешь, мы в госмеханизме - хоть люди немаленькие, но себе не принадлежим. Значит, в семь. А ты… - в трубке раздался смешок, - судя по голосу - интересная… товарищ будешь… Я, знаешь, хорошо-о по голосам определяю. У видной женщины и голос говорящий. Завтра проверим мое чутье… Ну, все. До встречи, товарищ Зинаида. С революционным приветом!

Уточнив у секретаря адрес санатория, в котором находится на излечении герой гражданской войны товарищ Ракелов, Ирина положила трубку и в лихорадочном возбуждении заметалась по номеру. Завтра она с самого утра едет в санаторий навестить больного. Ирина подумала, что ей трудно называть его по фамилии. Такое странное совпадение. Жестокая ирония судьбы. Только надо успеть в магазин за одеждой попроще… Итак - уже завтра…

Через час с небольшим, войдя в гостиницу и оставив сверток с одеждой у портье, Ирина прошла в ресторан. Услужливый метрдотель, сразу разглядев в ней иностранку, непрерывно повторяя по-французски "Прошу, мадам" и "Спасибо, мадам", проводил к столику у окна. Выросший словно из-под земли официант, вполне сносно изъяснявшийся на немецком, но почему-то перемежавший свою речь шипящими словами из польского, принял заказ - судака под белым соусом и бокал вина. У стены под большой картиной, изображающей горный пейзаж, негромко играл на рояле молодой пианист во фраке, с красным шелковым бантом на белой рубашке. Знакомые мелодии, навевая воспоминания, волнами перекатывались по залу, однако насладиться музыкой мешала непрерывная болтовня сидящей за соседним столиком худощавой рыжеволосой женщины с пронзительным голосом - каждое слово было отчетливо слышно, даже когда она говорила совсем тихо. Ее визави - полный мужчина средних лет во френче, надевший на лицо маску привычной заинтересованности, - не прекращая жевать, обреченно слушал, кивая после каждой услышанной фразы.

– Хорошо, котик, - на лице женщины появилось скорбное выражение, свидетельствующее о размере приносимой ею жертвы, - значит, это платье из креп-жоржета покупать не будем. - Горестно вздохнув, на всякий случай выдержала паузу, а затем, внезапно оживившись, продолжила: - Тогда привези мне из Парижа эксцентричное что-нибудь из крепа, на чехле, синий люстрин, непременно духи "Монбодюр" и пудру - "Аракс". Лучше - две коробки, - показала она пальцами. - И не забудь про платье, запомнил? На чехле! - в голосе зазвучали истеричные нотки. - Не могу я рисковать и ходить в том, в чем жены твоих подчиненных. - Мужчина напрягся. - Но ты - паинька, ты в прошлый раз все просто типаньки, - она причмокнула пухлыми губами, - как привез! Пуся, знаешь… - перехватив взгляд Ирины и быстро осмотрев ее с ног до головы, женщина, фыркнув, что-то зашептала на ухо своему спутнику, вцепившись ему в рукав френча. Слышны были отдельные слова - "домой", "мигрень", "кроватка"… Через несколько минут неприятная особа, повиливая бедрами, гордо удалилась, крепко держа под руку своего покорного спутника.

Уже заканчивая ужин, Ирина обратила внимание на вошедшую в зал высокую темноволосую женщину в элегантном черном платье, с охапкой цветов в руках, которая, скользнув по ней почти равнодушным, но мгновенно оценивающим взглядом, каким умеют смотреть друг на друга красивые женщины, направилась к соседнему столику у окна.

– Зинаида Николаевна, какая честь! - официант бросился к новой посетительнице, подхватывая букеты и одновременно пытаясь отодвинуть стул. - Прошу. Вы сегодня одна? - его лицо светилось счастливой улыбкой.

– Нет, - устало-надменно ответила женщина. - Всеволод Эмильевич скоро подъедет. Несите, все как обычно. И поскорее. Я голодна! - громко распорядилась она, небрежным движением руки отпуская официанта.

Неспешно достав папироску, Ирина аккуратно вставила ее в мундштук. Услужливая рука официанта с зажженной спичкой немедленно появилась перед ее лицом.

– Кто эта дама? - негромко спросила она.

– О-о-о! Это - наша знаменитая актриса, Зинаида Райх. Жена режиссера Мейерхольда. - Наклонившись поближе, он добавил громким шепотом. - И бывшая - Сергея Есенина.

– Понятно. Идите, идите, друг мой, - отпустила его Ирина, заметив краем глаза, как дрогнуло лицо Зинаиды, услышавшей имя поэта.

Официант беззвучно исчез. Втянув папиросный дым, Ирина незаметно оглядела посетителей ресторана. Кроме нее и актрисы, в зале было еще несколько человек. Во время ужина, да и сейчас она ощущала чей-то взгляд, не таящий опасности, но чем-то беспокоящий, и, повернув голову, в дальнем углу зала почти у входа увидела своего попутчика - старичка Поля, который, всем своим видом излучая радость от встречи, приветливо помахал рукой. Ирина улыбнулась ему.

"Однако, голубушка моя, нервишки-то у тебя расшалились. Нельзя так!" - с досадой подумала она, и тут же услышала возглас Райх, оживившейся при виде вошедшего в зал мужчины.

– Сева! Ну, наконец-то!

К столику энергичной походкой подошел Мейерхольд.

"Почти не изменился за эти годы. Такой же взъерошенный, вечно спешащий и вечно опаздывающий. Разве что лицо стало худее, от чего его выдающийся нос стал еще выразительнее" - усмехнулась Ирина.

Она не спешила уходить из ресторана, стараясь как можно дольше оставаться на людях. Так ей было легче не думать о завтрашнем дне…

Мейерхольд плюхнулся на стул напротив жены и жестом подозвал официанта.

– Сиди уж, - ворчливо произнесла Зинаида, подав знак поспешившему было к их столику официанту, что подходить не нужно, - я все заказала, сейчас принесут. Я уж думала, не дождусь тебя! - в голосе прозвучал упрек.

– Да смех сплошной! - громким, хорошо поставленным голосом проговорил он. - Представь, встретил Соколова…

– Володю?

– Ну да… и он меня просто уморил. Представляешь, ставит в Берлине на немецком языке "Идиота"… - откусив кусочек хлеба, Мейерхольд быстро прожевал его и закончил: -…Достоевского.

– Я поняла, что не Мариенгофа, - мгновенно вспыхнув, проговорила Зинаида.

– И вот - читает Володька актерам пьесу, - продолжил он, словно не заметив реакции жены, - причем, заметь, это - крупнейшие немецкие актеры…

Официант поднес к их столику глиняные горшочки с дымящимся супом.

– Прошу… Уха с расстегайчиками…

– Отлично! - Мейерхольд, потирая руки, придвинул горшочек и, наклонив голову, будто принюхиваясь, взял очередной кусок хлеба и ложку. - Так вот. Читает Володька первый акт, когда Рогозин рассказывает князю Мышкину, что валялся он пьяный ночью на улице в Пскове - и собаки его объели… - Мейерхольд с удовольствием начал есть обжигающую уху. - Только прочел - глядит, немцы все от смеха покатываются… Спрашивает, в чем дело? Отвечают - перевод, мол, плохой, публика смеяться будет. "Чего смеяться-то?" - злится. "А вот насчет собак очень смешно! Как собаки могли этого самого Рогозина покусать, когда они все в намордниках по улицам ходят?!"

Зинаида с недоумением посмотрела на мужа.

Ирина, торопливо поднеся мундштук к губам, с трудом сдержала улыбку.

– Нет, Зиночка, ты представь только, - Мейерхольд, оторвавшись от еды, весело продолжил рассказ, - пришлось ведь это место - вы-черк-нуть! Чтоб немцев не веселить…

Райх меланхолично отломила кусочек расстегая.

– Не знаю, Сева, что здесь смешного. Выкидывать из Достоевского куски - преступление! - произнесла она наставительным тоном. - И собаки на улицах без намордников - преступление! Собаки, Сева, всегда должны быть в намордниках. Чтоб знали свое место. - Со скорбным видом положив отломленный кусочек пирога обратно на тарелку, она неожиданно улыбнулась. - Всевочка, прекрати корчить рожи! Ты просто невыносим! - рассмеявшись произнесла Зинаида.

– Ура-а!! Мы победили!! - Мейерхольд несколько раз подскочил на стуле, размахивая, как саблей, ложкой над головой. Райх с нежностью посмотрела на мужа, как любящая мать на расшалившегося ребенка.

"Сразу видно - счастливая женщина" - отводя глаза и стряхивая пепел с папироски, подумала Ирина и, только сейчас обратив внимание на то, что не слышит музыки, повернула голову в сторону рояля, встретившись взглядом с пианистом, который задумчиво смотрел на нее, словно пытаясь заглянуть в душу. Его руки с длинными красивыми пальцами на мгновение замерли над клавишами, и, слегка откинув голову, он заиграл Шопена. Любимый ноктюрн Ники.

" Сколь удивительными свойствами наделена музыка… - думала Ирина, опустив, словно занавес, глаза и отдаваясь волшебным звукам. - Она может ласкать, мучить, погружать в воспоминания или, хотя бы на время, избавлять от них, помогает выжить и способна убивать. В каждом человеке с самого рождения живет его собственная мелодия, о которой он порой и не подозревает, и эта мелодия может быть живительной или разрушительной, как "да" и "нет", как черные и белые клавиши рояля. Магические знаки, разбросанные по нотным линейкам, возможно, одна из самых больших тайн, еще не разгаданных человечеством. Музыке не интересны люди. Ей интересны их души - если они способны вступить с ней в молчаливый диалог".

Шопен с новой силой напомнил о себе. Звуки обволакивали, закручиваясь вокруг Ирины в невидимый кокон…

Зинаида Райх, бросив взгляд на сидящую за столиком напротив красивую женщину, самозабвенно слушающую музыку, вздохнув, подумала: "Сразу видно - счастливая…"