"Повесть без начала, сюжета и конца..." - читать интересную книгу автора (Липатов Виль Владимирович)

4

За несколько дней до приезда в Таежное заместителя председателя райисполкома Игоря Петровича Стамесова, в четверг, когда Нина Александровна давала в день три урока – все в первую смену,– в большой и жаркой по-зимнему учительской произошел тягостный эпизод, сыгравший в дальнейшем жизненном укладе и умонастроении Нины Александровны такую большую роль, что она не могла предвидеть и сотую часть нежелательных последствий.

День тогда выдался серенький и мерзопакостный, с самого утра над поселком путешествовали бесплодные тучи, зловеще кричали отупевшие от непонятной погоды вороны, деревья тяжело поникли под смерзшимися снежными шапками, и все это было таким, что по тихой учительской бродила будничная тоска.

Учительская! Кто не знает эти комнаты в средних школах. В них обычно стоит несколько ободранных фанерных шкафов, заваленных сверху изношенными географическими картами, старыми классными журналами, тетрадями, измочаленными учебниками и разнокалиберными, серыми от пыли глобусами; кто не помнит непомерно длинный стол, покрытый красной скатертью из материала, на котором пишут мелом праздничные лозунги, щелястый желтый пол, возле порога стертый подошвами учеников, приходящих на «взбучку»; непременный фикус в большой кадке с землей, из которой торчат окурки, неожиданно щеголеватые занавески, испачканные фиолетовыми чернилами; кто не видел на стенах таких учительских графиков дежурств по школе; планов работы пионерских дружин, ведомостей успеваемости по классам с разноцветными треугольничками в клетках, списков ответственных за противопожарную безопасность и так далее и так далее.

Неприятный эпизод произошел во время третьего урока, минут за двадцать до конца, когда в учительской ждали своего часа всего три человека – Нина Александровна, пожилая преподавательница истории Екатерина Викторовна Цырина и литераторша Люция Стефановна Спыхальская. Преподавательница истории, сидя под фикусом, сосредоточенно читала газету и что-то в ней подчеркивала красным карандашом «великан», литераторша Люция Стефановна, положив руки на колени, смотрела, как за окнами грустно плывут тучи, и мурлыкала сквозь зубы модную песню. Кроме этого, Люция Стефановна занималась верчением, расстегиванием и застегиванием второй сверху пуговицы на облегающей высокую грудь нейлоновой кофточке.

Собственно говоря, Люция Стефановна Спыхальская тем и славилась, что всегда и везде занималась второй сверху пуговицей на кофточке, причем эта знаменитая и смешная привычка имела точное объяснение. Дело в том, что у Люции Стефановны была очень красивая грудь, такие демонстрировали знаменитые кинозвезды итальянского экрана, а вот все остальное у литераторши было сугубо обыкновенным: коренастая коротконогая фигура, длинные крупные руки, широкая мускулистая шея и деревенское круглое лицо с носом-кнопкой. В этом, наверное, была повинна мать-сибирячка, втайне от поселка жившая с неким Спыхальским. В последний год войны отец литераторши был призван в ряды Войска Польского и убит бандитами уже после войны. Вот тогда-то и выяснилось, что второклассницу Людмилу Трифонову на самом деле зовут Люцией Стефановной Спыхальской. А крутить, расстегивать и застегивать вторую пуговицу на кофточке Люция Стефановна начала после того, как директор школы Белобородова грубо с глазу на глаз заявила: «Прошу, голуба моя, не являться в классы с бальным декольте. Видит бог, у тебя есть что показывать, но в мальчишеской уборной все четыре стены испорчены карикатурами на твое декольте… Прошу не мигать от возмущения! Я тебя семь лет учила уму-разуму, я тебе не чужая… Застегни немедленно вторую пуговицу!» Вот с тех пор Люция Стефановна и привыкла расстегивать вторую пуговицу перед выходом из школы и застегивать ее, как только ноги становились на школьное крыльцо; проделывать эту операцию приходилось часто, это постепенно вошло в привычку и наконец достигло такой степени, что школьный остряк Моргунов, преподаватель физкультуры, изрек крылатую фразу: «Застегнуто-расстегнутая пуговица». Директрису Белобородову это уже не волновало – кинематографическое декольте Люции Стефановны теперь всегда было прикрыто рукой, совершающей знаменитый процесс кручения, расстегивания и застегивания.

Люция Стефановна в замужестве прожила только год. Она тогда училась в институте, на ней женился сокурсник. Жили они, конечно, на частной квартире, для чего Люция по вечерам работала курьершей в редакции областной газеты, но как только были получены институтские дипломы, муж поспешно уехал к родителям на Кавказ. С тех пор Люция Стефановна потеряла всякую надежду на семейную жизнь, хотя была интересным человеком: обладала острым и глубоким умом, понимала толк в юморе, прекрасно знала свой предмет – советскую и зарубежную литературу, получала по почте все толстые журналы, переписывалась с каким-то известным писателем и владела доброй сотней книг с автографами других литераторов. Естественно, что Нина Александровна к Люции Стефановне относилась с особой симпатией, хотя, как теперь говорят, приятельницами они не были.

Когда до звонка оставалось минут пятнадцать, Нина Александровна, закончив подготовку к очередному уроку, пересела к Люции Стефановне, положила руку на подоконник и тоже начала смотреть на зимнюю улицу, где все оставалось прежним – кричали вороны и плыли низкие тучи, брела по центру улицы пегая корова с изломанным рогом, такая печальная и одинокая, что хотелось отвернуться, а на школьной площадке нелепо растопыривали руки-метлы снежные бабы, слепленные малышами; на метеорологическом участке осторожно вращался флюгер, и на него смотреть было тоже неприятно, словно флюгер, как и корова, были центрами всемирной тоски.

– Много у нас талантливых ребят,– неведомо по какой ассоциации печальным голосом сказала Люция Стефановна и осторожно вздохнула.– Егор Петрищев будет художником, Василий Яковлев – поэтом, твой Марк Семенов станет светилом новосибирского Академгородка.– Еще раз вздохнув, Люция Стефановна медленно подняла глаза на Нину Александровну.

– Будни, Лю,– подумав, ответила Нина Александровна.– Слушай, неужели Марк Семенов совершенно безнадежен? Четверочку бы, а, Лю?

Понимая, что это пошло и недостойно их тонких отношений, Нина Александровна и Люция Стефановна иногда называли друг друга Ни и Лю, и чаще всего это происходило вот в такие тоскливые минуты бытия.

– Марк в литературе и русском языке туп, как безгорбый верблюд,– медленно произнесла Люция Стефановна.– Он делает мало орфографических ошибок, зато никогда не научится пунктуации. Марк не ставит запятые даже перед «а» и «но».

Флюгер вращался все медленнее и медленнее, тучи тоже замедлялись, и было такое чувство, что сердце в груди бьется осторожно, как бы стараясь быть неслышным в тишине учительской.

– Что, Мышица все-таки женится на Светочке? – наконец спросила Нина Александровна.

Преподавателя физкультуры все в школе – учителя и ученики – называли Мышицей, ибо он именно так произносил слово «мышца». Жениться Мышица собирался на недавней выпускнице Светлане Ищенко – такой красивой девушке, каких Нина Александровна не видела ни в жизни, ни в кино. Ей-богу, Светлана Ищенко сделалась бы Мисс Мир, если бы не была такой безынициативной и непроходимой дурой. Вместо того, чтобы вывести себя на люди, она терпеливо ждала, ничего не делая – ленивая дура! – когда Мышица женится на ней. Преподаватель физкультуры Моргунов-Мышица был таким же дураком, как и Светлана, но у него хватало ума не жениться с налету на девчонке несусветной красоты.

– Кажется, обратно женятся, как выражается Мышица,– сказала Люция Стефановна.– Но если бы ты видела, Ни, какую куртку достал себе Мышица, ты бы пришла в отупение. А уж Светочка Ищенко…

Они заговорщически улыбнулись друг другу и одновременно посмотрели под фикус, где по-прежнему сосредоточенно читала газету и подчеркивала карандашом «великан» какие-то важные строчки преподавательница истории Екатерина Викторовна Цырина. В чем Нина Александровна и Люция Стефановна были абсолютно солидарны, так это в нелюбви к Екатерине Викторовне. О, это была опаснейшая штучка! Во-первых, доносчица, во-вторых, клептоманка на особенный манер (она утаскивала только чистые ученические тетради в клеточку), в-третьих, у нее был такой громкий и визгливый голос, что у слушателей звенело в ушах.

– Откуда же появилась куртка? – громко спросила Нина Александровна.– Из очередной посылки, как всегда загадочно сообщает Мышица?

– Угу. Куплена в Севастополе на черном рынке каким-то дальним родственником,– обычным голосом ответила Люция Стефановна, но слова «на черном рынке» выкрикнула, да еще и повторила: – Именно на черном рынке, именно!

Это объяснялось тем, что историчка Екатерина Викторовна, доносчица и клеветница, была глуховата, и молодые учителя над ней издевались так, как сейчас делали Нина Александровна и Люция: произнесут громким голосом нечто запретное, скажем прозвище директрисы Скрипуля, а все остальное говорят пониженными голосами. От этого Екатерина Викторовна несказанно страдала. «Черный рынок… Севастополь… женится» – от таких слов, ей-богу, можно было сойти с ума, не зная, к кому они относятся.

– Сегодня Мышица как раз щеголяет в новой куртке, замшевых ботинках и в таких носках, что можно очуметь,– насмешливо продолжала Люция Стефановна.– Галстук шириной в ладонь. Так что от столицы мы не отстаем!

Круглое лицо Люции Стефановны с плебейски курносым носом было иронично, умно и интеллигентно; кожа на лице была тонкая, бледная, уже немного поблекшая. Люция Стефановна снова повернулась к окну и затаилась в неподвижности. В молчании прошло несколько длинных секунд, затем Нина Александровна уловила резкое и болезненное изменение в настроении Люции Стефановны, словно от нее подуло ветерком тревоги, несчастья и обреченности. Внешне это никак не проявилось, но Нина Александровна ощутила такое беспокойство, какое случается иногда среди ночи, когда неизвестно отчего проснешься и не знаешь, кто ты, где ты и что ты есть такое. Нина Александровна невольно подняла руку, чтобы предостерегающе положить ее на плечо Люции Стефановны, но не успела; Люция Стефановна тонкоголосо произнесла:

– О, если бы ты знала, как иногда хочется выстирать мужские носки!

Зимняя тоска за окном, глухота по-своему несчастной Екатерины Викторовны, упоминание о мужских носках, пыльный фикус в углу или предстоящая женитьба Мышицы, а может быть, такая сложная ситуация, понять которую никому постороннему не было дано,– кто знает, что вызвало слова Спыхальской. Люция Стефановна все крутила, расстегивала и застегивала дрожащими пальцами вторую сверху пуговицу на кофточке.

– Прости,– наконец очнувшись, шепнула Люция Стефановна.– Прости!

– Лю, слушай, Лю…– начала было Нина Александровна, но тут же прикусила губу.– Ах, черт побери!

Нина Александровна вдруг увидела себя как бы со стороны – длинноногую, нарядную, красивую, благополучную, самоуверенную, холодную. Сидит нога на ногу, старательно скрывает чувства, втайне от самой себя относится к Люции Стефановне с великолепной снисходительностью как к неудачнице и дурнушке. А у самой есть сын, муж, перспектива новой квартиры, положение четвертой дамы поселка. Боже мой, боже мой, какая самоуверенная дрянь!

– Люция, дорогая… Секундочку, Лю… Ах, как нехорошо!

Но уже звенел звонок, и уже Люция Стефановна, похудевшая за секунду, торопливо поднималась, чтобы исчезнуть в шуме и многолюдности перемены, а Нина Александровна все сидела у окна, испытывая желание стать такой же несчастной и некрасивой, как Люция Стефановна, оглохнуть, чтобы скрыться в тени пыльного фикуса, или растоптать свой элегантный костюм – недавний подарок Сергея Вадимовича. Она ничего не слышала и не замечала до тех пор, пока на всю учительскую не раздался самоуверенный баритон:

– Привет, привет, привет!

Это входил в комнату записной остряк и сердцеед Мышица – действительно в наимоднейшей куртке с золотистыми пуговицами, осененными одноглавыми орлами; замша аристократически бархатилась, галстук был шире ладони, носки на самом деле пестрые, и Нина Александровна почувствовала к Мышице такую же душевную ненависть, какую ощущала к самой себе. Войдя в учительскую, Мышица небрежно бросил на длиннющий стол классный журнал, увидев Нину Александровну, расплылся в особенной, специальной, улыбке:

– Нине Александровне мильон приветствий! – И застыл с распростертыми руками, словно бы окаменев от восторга.– Ах, какой туалет!

После фильма «Доживем до понедельника», в котором преподаватель физкультуры был изображен карикатурно-зло, Мышица, несмотря на свою непроходимую глупость, поступил необыкновенно здраво: стал откровенно преувеличивать и свою глупость, и любовь к дамам, и трафаретность записного остряка, что позволило ему совершенно раскрепоститься, не потеряв при этом ничего в глазах окружающих, которые теперь только элегически вздыхали: «Мышица есть Мышица!»

– Нина Александровна, дозвольте присесть с вами рядком? Пахло от Мышицы «Красной Москвой», лицо кавказского типа было красивым, глаза черные и выразительные, но тем более, тем более… Специально, не обращая внимания на физкультурника, Нина Александровна первая радостно и вежливо поздоровалась с Верой Трофимовной Царевой – преподавательницей химии, почтительно раскланялась с Еленой Алексеевной – учительницей естествознания, по-девчоночьи сделала реверанс Анне Семеновне – преподавательнице математики и своей бывшей наставнице. Потом Нина Александровна сдержанно кивнула завучу Петру Петровичу Галкину и уж тогда неторопливо повернулась к Мышице, так как отмщения жаждало все: новая куртка, жгучее брюнетство, стройное тело спортсмена, глупость, мороченье головы красавице Светлане Ищенко, дурацкой расцветки носки! Крови Мышицы – вот чего хотела Нина Александровна и поэтому, посмотрев на него и убедившись, что физкультурник не предчувствует беды, начала спокойно ждать, когда учительская вместит в себя весь наличный преподавательский состав и в ней сделается шумно, как на восточном базаре. На это ушло всего две-три минуты, и, чтобы прервать шум, гам и крик в учительской, надо было сделать что-нибудь очень заметное или быть просто-напросто Ниной Александровной Савицкой – высокой, красивой и значительной женщиной, поступки и слова которой никогда не проходили незамеченными для окружающих. Поэтому Нина Александровна неторопливо отошла от Мышицы, не делая ничего лишнего и подчеркнуто заметного, приблизилась к разговаривающим завучу Петру Петровичу и двум учительницам и остановилась возле них в такой позе, которая могла быть истолкованной как желание заговорить.

Этого было достаточно, чтобы учительская слегка притихла, а как только шум улегся, то и до тишины было рукой подать – тут уж все происходило со скоростью геометрической прогрессии. Нина Александровна именно так и подумала, когда услышала вокруг себя тишину. Ни наслаждения, ни торжества она при этом не почувствовала, но все-таки было приятно, что ей удалось сосредоточить на себе внимание без особого труда. И вот завуч Петр Петрович, прервав разговор с двумя учительницами, повернулся к Нине Александровне:

– Я вас слушаю.

– Петр Петрович,– в звонкой тишине, нарочно растягивая слова, обратилась Нина Александровна к нему.– Петр Петрович, я должна вас информировать о том, что ученицы моего класса жалуются на преподавателя физкультуры Моргунова…– Она сделала крохотную паузу, успев подумать: «Правильно работаешь, Нинка!» – и продолжала: – Дело в том, Петр Петрович, что Моргунов во время уроков хватает девятиклассниц за колени, якобы демонстрируя, как надо правильно выполнять упражнение. Нине Александровне не надо было видеть лиц, чтобы знать, как учительская реагирует на ее убийственные слова. Ниной Александровной, несомненно, была довольна ее наставница и друг – Анна Семеновна; страдала стыдом за другого человека предобрейшая учительница естествознания Елена Алексеевна, любовалась Ниной Александровной молодая и робкая географичка Нинель Григорьевна, и была втайне возмущена происходящим модерная англичанка Людмила Ивановна Зимина, выдающая себя за раскрепощенную прогрессистку, свободную, например, в вопросах секса, так как она почти год провела на практике в туманном Лондоне. Открыто возмущаться Зимина инцидентом не могла, боясь Нины Александровны как огня. Сам Мышица сидел ни жив ни мертв – этакий раздавленный несчастьем брюнет пляжного типа,– а что касается завуча Петра Петровича, то он откровенно растерялся и только постанывал:

– Я… я… я учту ваше замечание… я… я…

Пока завуч Петр Петрович якал и заикался, раздался победительный звонок, и Нина Александровна, деловито помахивая классным журналом, который раньше держала за спиной, сквозь ликующий звонок и тишину пошла к дверям с таким видом, точно это не она взорвала в учительской пластиковую бомбу. Нина Александровна беспрепятственно вышла в коридор, но здесь снова замешкалась – перед глазами опять стояла несчастная Люция Стефановна, а в ушах звучало надрывное: «Если бы ты знала, как иногда хочется выстирать мужские носки!» Все это по-прежнему больным эхом отдавалось в груди, и длилось бы это, наверное, бесконечно долго, если бы из соседнего класса не вышла знаменитая, то есть заслуженная и так далее, учительница Серафима Иосифовна Садовская, никогда во время перемен не бывающая в учительской. Увидев ее, Нина Александровна так обрадовалась, что чуть не бросилась к Серафиме Иосифовне на шею, но удержалась потому, что невозможно же обниматься с женщиной, которая зимой и летом носит тяжелые мужские сапоги, кашляет стариковским басом от бесконечного курения, а руки у нее такие, словно она не преподавательница русского языка и литературы, а колхозная доярка. Однако Нина Александровна была по-девчоночьи влюблена в Садовскую, именно ей, единственному человеку на свете, несла, как говорится, все радости и печали. Знаменитая учительница платила Нине Александровне дружбой, увидев ее теперешней, сразу поняла, что Нина Александровна чем-то взволнована, хотя внешне хочет казаться холодноватой.

– Здравствуй, Нина! – первой поздоровалась Садовская и погрозила пальцем.– А ну не шалить!

И этих слов было достаточно, чтобы Нина Александровна вошла в десятый «а» своей обычной походкой и весело поздоровалась с учащимися:

– Добрый день! Любовь Веретенникова, прошу вас пройти к доске.

Когда Веретенникова уже стучала мелом и морщила невысокий лобик, Нина Александровна вдруг подумала: «Стирать мужские носки? А что в этом такого особенного – стирать мужские носки? Вот глупость-то…»

– Прошу жить в быстром темпе, Люба,– сказала Нина Александровна ученице.– Темп, темп, друзья мои!