"Пешка" - читать интересную книгу автора (Виндж Джоан)

Глава 32

Пургаторий закрылся, и последним ушел Дэрик. Чтобы быть уверенным, что он не вернется и не передумает, я следил, как он уходит, — этим я его еще мог помучить.

Аргентайн с томительной болью, спрятанной где-то глубоко внутри, тоже смотрела, как он уходит. На поверхностный взгляд мистерия сегодня удалась, но внутри ее была лишь пустота. Мысли Аргентайн все время уносились куда-то далеко, а тело казалось ей свинцовым. Она ушла за кулисы вместе с музыкантами, обняв двоих из них, хороня свою тоску под щитом симба. Спустя какое-то время из задней комнаты донеслись звуки музыки — бесцельной, расслабленной, безвольной.

Я, сам не зная зачем, пошел за ними. Когда я вошел в комнату, музыканты спокойно восприняли мое появление, привыкнув к моему существованию здесь. И только одна Аргентайн почувствовала возмущение.

— Я подумал, может быть, мне надо попрактиковаться. — Я дотронулся до нейроподключателя на шее. — Как ты и говорила.

Моему мозгу не хотелось думать и чувствовать, но работа в симбе все же была лучше заполнявшей меня пустоты.

Несколько музыкантов пробормотали согласие; их любопытство тянулось ко мне. Они устали с ночи, но накал мистерии еще не спал, к тому же долгое время никто — даже случайно — не подсоединялся к ним, не вступал с ними в диалог. Аргентайн неопределенно пожала плечами. Я чувствовал, как в ней зашевелилось, почти помимо ее воли, предвкушение действа.

Я подключил в цепь свое звено. В моем мозгу развернулись, распустились двумерные образы их искусственного дара. Некоторое время я лишь слушал и наблюдал, прислонясь к стене, как Аргентайн сплетает отдельные цвета звуков в песню света, посылая, как в воронку, свое несчастье на поиски того, чего она сама никогда не видела. Но чем сильнее я ощущал меняющееся течение образов вокруг музыкантов, тем глубже просачивалось оно в мою кровь, возбуждая во мне голодное желание вновь вплестись в узор, и не просто какой-нибудь тупиковой ветвью.

— Давай, — нетерпеливо подгоняла меня Аргентайн. — Чувствуй что-нибудь.

Я осторожно вплыл в танец, стараясь не споткнуться и не разрушить его сердце, концентрируясь на фигурах, вливающих в меня наслаждение, зависть, страсть, пробуя поймать в фокус физические ощущения, рождаемые во мне эмоциями. Целое море раздражителей внутри и снаружи моей головы замерцало, когда музыканты ответили на входной сигнал, которого они никогда не пробовали. Их замешательство вскоре стихло, им понравилось. Аргентайн тоже понравилось.

Я принял эхо-сигнал и выпустил его обратно, на этот раз процеживая его так, чтобы обратная связь оставалась под контролем. Я хотел подарить им особое измерение — часть себя в ответ на то, что давали мне они. И, кружа вокруг узора их энергии, я нашел то, что происходило только внутри Аргентайн: часть видения, наполняющего ее, когда она правила симбом, видения, более реального для нее, чем реальность, и все же невидимого музыкантам, потому что оно было слишком неуловимым, непостижимым, чтобы можно было выразить его через грубоватую сенсорную сеть симба. Я чувствовал боль ее отчаяния — отчаяния, потому что акт творения никогда не будет полным.

Я бережно подхватил хрупкий фантом, что парил в ее мыслях, и своим Даром облек его в форму. Потом я выпустил его на свободу — в узор и почувствовал, как упругая волна наслаждения Аргентайн, точно солнечные лучи, согрела меня, когда виденье внезапно стало совершенным, обретя плоть. Лицо Аргентайн оживилось изумлением. И вдруг я почувствовал себя единым целым и частью еще чего-то большего — впервые за долгое время, такое долгое, что и вспоминать-то не хотелось.

Это не было похоже на соединение, поскольку это соединение не было похоже ни на что. Обмен мыслями, со-участие отличались от тех, которые я когда-либо знал, они принадлежали человеческой половине меня. Только человеческой. Трудно было не распускать концентрацию в середине такого плотного входящего потока, но бытие в нем стоило затраченных усилий. И чем дольше мы играли, тем легче шла игра. И наконец, мне стало так хорошо, как никогда в жизни. И показалось, что раньше я был безумцем.

Но потом какая-то мерзкая заброшенная часть моего мозга вспомнила, зачем я ношу нелегальный переходник и для чего я здесь на самом деле. И наслаждение зачахло, как чахнет цветок, чьи соки высосали паразиты. Я перекрыл свой канал доступа, и линии контакта истончились и погасли.

Аргентайн и музыканты повторили за мной, выпадая из симбиоза, закрываясь — один за другим, пока я снова не оказался в середине их молчаливого любопытства.

— Почему ты остановился? — спросила Аргентайн.

— Мне достаточно.

— Было по-настоящему хорошо, по-настоящему ново. — В ее голосе сквозило отчаяние, не имевшее ко мне никакого отношения. — Станет еще лучше, поработай с нами еще. Раскройся, ты недостаточно далеко зашел.

— Давай, Кот, — присоединился кто-то из музыкантов. — Расслабься.

— Погуляем по облакам…

— Да, расслабься.

— Это чувствуется лучше, чем что бы то ни было…

— Я делаю это не потому, что оно чувствуется хорошо! Оставьте меня в покое. Отвалите! — Я вышел из комнаты — прочь от их вопросов и замешательства.

Войдя в аллею за клубом, я остановился, прислонился спиной к стене и безвольно сполз вниз, предоставляя стене меня поддерживать, поскольку ноги не хотели этого делать. Завтра. Завтра ночью я и Страйгер… В моем мозгу что-то завывало голодным зверем, желая, чтобы это случилось. Что-то, что не было мной. Пальцы начали дрожать, но на этот раз пальцами дело не кончилось. Дрожь поползла по плечам, постепенно захватывая, как лихорадка, все тело. Я обхватил себя руками и стоял так, пока дрожь не прошла.

Дверь открылась, и из клуба вышла Аргентайн. Одна. В тусклом свете фонаря костюм ее разбрызгивал искры, словно электропровода при коротком замыкании. Она долго смотрела на меня, затем вынула из кармана леденцы и, положив один в рот, протянула другой мне. Я стал сосать леденец; это особо не помогло, но хотя бы избавило меня от необходимости что-нибудь говорить. Я посмотрел на свое кривое отражение в зеркале, в которое она превратила половину своего лица, и отвел глаза.

— Прости, — сказала Аргентайн, глядя в землю.

Я рефлексивно кивнул, не разжимая побелевших от напряжения пальцев, вцепившихся в полы тяжелой кожаной куртки. У меня болела голова.

Аргентайн прислонилась к стене, изучая мое лицо.

— Я знаю, иногда симб как бы попадает в ловушку, зацикливается сам на себе, в своем мире…

Посасывая леденец, я уставился в пространство. Маленький конус света, внутри которого мы стояли, казался искусственным, хрупким, нереальным. Ночь окружала нас, наступала со всех сторон, и я был единственным, кто мог чувствовать это.

— …Я имею в виду, — продолжала Аргентайн, — что, когда ты открываешь новое измерение, хочется не упустить его, просочиться поглубже. И не хочешь оттуда выходить. Погружаешься как бы в забытье, понимаешь?

Я промолчал, почти ее не слушая, надеясь, что она уйдет.

Аргентайн не уходила.

— Всю жизнь, — говорила она, — во мне жило то, что открылось сегодня.

Тут я все-таки взглянул на Аргентайн, почувствовав, что ей нужен мой взгляд.

— Когда я слышу чье-то имя, то чувствую цвет. Иногда музыка вызывает у меня видения мест, где я никогда не была, или заставляет вспоминать то, что никогда не происходило, и кажется, будто это произошло только вчера. И всегда у всего есть настроение — у цвета, у моря или песни. Но оно связано не с самим цветом, морем или песней и не с моим к ним отношением. Оно особое, как душа. Оно живет внутри меня, разговаривает со мной. Но, что бы я ни делала, даже в симбе, мне никогда не удается заставить людей почувствовать его. Всю жизнь я пытаюсь открыть его людям. А потом появился ты — и смог. — Аргентайн одной рукой схватила меня за куртку. — И теперь ты не можешь вот так просто остановиться. Я знаю: ты не за этим пришел. Знаю, что для тебя важно. Но тебе было хорошо. Я знаю, было. Возможно, ты нуждаешься именно в этом. — Теперь Аргентайн схватила меня за грудки уже обеими руками.

Я шагнул вперед, прижал ее всем своим телом к холодной кирпичной стене. И, найдя ртом ее губы, сжимая ладонями ее лицо, поцеловал, теряясь в серебряных волосах.

Она сопротивлялась лишь мгновение, и то большей частью от неожиданности. Но потом ее тело как-то обмякло, словно из него вынули все кости. Аргентайн обняла меня, с силой прижимая к себе, — у меня даже спина заболела. Ее влажные губы накрыли мои, и правда о том, в чем на самом деле мы оба нуждались, протаранила, как тяжелый снаряд, наши головы.

Потом я помню только, как мы очутились в ее комнате, лежащими поперек кровати. Мы даже не стали раздеваться полностью. Аргентайн была готова, и я оказался внутри нее прежде, чем понял, что происходит. И я начал двигаться, и Аргентайн поняла тоже, подаваясь всею собой мне навстречу, пока наконец между нами не осталось ничего, кроме самого ощущения. Накал единения был до отчаяния безумен, и мы почти забыли о своих телах.

Я перекатился на бок и лег без движения. Мне казалось, что я никогда уже не пошевелюсь. Аргентайн лежала рядом и молчала, глядя в потолок и не видя его за разноцветной дымкой слабого света, просачивающегося в комнату с улицы. Полежав так с минуту, она приподнялась на локте, и, заглянув мне в глаза, улыбнулась. Потом, поцеловав свой палец, провела им по моей щеке. А потом медленно начала раздевать меня. Я слишком устал и не мог сопротивляться. Когда я лежал уже полностью обнаженный, Аргентайн так же медленно разделась сама. И я увидел ее тело, желание увидеть которое пряталось в моем подсознании с того первого вечера в Пургатории. И я не был разочарован.

Аргентайн легла на меня, накрывая губами мои губы.

— Аргентайн… Я не могу, — прошептал я.

— Не волнуйся. — Она снова поцеловала меня. — Все в порядке.

Мягкие теплые губы коснулись моего лица, закрывая поцелуями веки, заскользили, кружа и замирая по дороге, к уху, где горячий язык обследовал каждую канавку; потом спустились ниже — на шею, на грудь. Аргентайн перекатила меня на живот, раздвинула мне ноги и медленно опустилась на колени, а ее легкие, как крылья бабочки, пальцы бережно исследовали каждый сантиметр спины, забирались в каждую ямку на позвоночнике, ласково и настойчиво. «Будешь», — прошептала Аргентайн, и я почувствовал в паху легкое, но жгучее прикосновение. Руки Аргентайн знали то, чего ни одна из моих прежних женщин не знала. И каждое их движение накручивало и накручивало во мне пружину. Я отдался на волю теплого, настойчивого ритма ее терпеливого желания и почувствовал, что оживаю опять, что с каждым ее прикосновением в меня вливается все больше и больше силы.

— Откуда у тебя эта татуировка? — тихо рассмеявшись, спросила Аргентайн, массируя мне бедро.

— Не помню, — пробормотал я, она снова рассмеялась и поцеловала ее.

Я перевернулся на спину, покоряясь движению ее настойчивых пальцев, и, открыв глаза, я с изумлением воззрился на то, что поднималось в паху, точно перст указующий. Аргентайн улыбнулась, приподнялась и с дрожащим вздохом опустилась на мои бедра. Наклонившись вперед, касаясь сосками моей груди, она приникла губами к моим губам.

— Я хочу знать, как это чувствует мужчина, — прошептала она, начиная медленно покачиваться. — Дай почувствовать, что чувствуешь ты…

И внутри ее не было никакого страха. Аргентайн — не Ласуль: ее мозг, как и тело, раскрылся навстречу мне, тянулся ко мне, желая испытать еще одно, незнакомое переживание, которому, как верила Аргентайн, уже не суждено было исполниться при ее жизни.

Я вошел в мозг Аргентайн и, подталкиваемый ее желанием, проникал все глубже и глубже. И в тело ее я проникал все глубже и глубже, водя дрожащими пальцами по серебряной коже, истекающим томлением соскам, по животу, вжимаясь бедрами в теплое влажное лоно, скрывающее тайну. Я влил в ее чувства все: мое вожделение, мягкость и упругость ее тела, пронзительно-сладкое напряжение каждого нерва во мне. Но, приняв в себя этот поток, Аргентайн и сама чувствовала то, что чувствует женщина, и отсылала обратно в меня эхо своего наслаждения, эхо нашего наслаждения, удваивая, учетверяя, удесятеряя его. Ее возбуждение, медленно нарастая, закручивалось напряженной спиралью, вихревой воронкой — там, где наши тела сплавились вместе. И жар поднимался во мне. И каждое прикосновение и движение накручивало еще один виток. Я хотел, чтобы это длилось и длилось, и, почти уже достигнув конца, я не достигал его… но Аргентайн не могла ждать — внутри нее точно спустили курок — и возбуждение хлынуло в нервную сеть ее тела звездным дождем.

Я отступал по линии контакта в свое тело, пока молния не ударила и в меня, и тут уже я не мог дольше сдерживаться. Бешено вращаясь в каком-то головокружительном вихре, я закричал, падая, как метеор, в теплое море освобождения.

Но даже когда я начал успокаиваться, как бы расплываясь, угасая, погружаясь от изнеможения в забытье, я чувствовал, что где-то внутри меня еще пульсирует жар. Аргентайн сидела, запрокинув голову, глаза ее затуманились, но загорелись опять, когда она подалась всем телом вперед, начиная все сначала, как будто ожидая, что невозможное повторится, желая чтобы оно повторилось. Я словно проснулся, чувствуя, как ее напряжение вырастает внутри меня. Теперь, наконец, я узнал это чувство — чувство бесконечности желания и готовности в любой миг шагнуть в бесконечность, в наслаждение — такое же глубокое и бескрайнее, как море…

Я дал Аргентайн заполнить абсолютную пустоту внутри меня ощущениями, которые она творила нашими телами так же, как и симбом: требовала и подчинялась, сливая мои тело и мозг со своими, чтобы воплотить то, о чем раньше лишь мечтала. В ней снова завихрились наслаждение, и желание, и любопытство, устремляясь в одну точку: в бытие двоих в одном, одной души в двух телах — таких разных и все же неразъединимых… Если б только они могли остаться так навечно…

И каким-то чудом я снова ожил, во мне вырастало желание, раскаленное и неудержимое, почти боль. Аргентайн почувствовала мое изумление, а я почувствовал ее и засмеялся, когда мы начали снова. На этот раз мы кружили, обвивались вокруг наслаждения уже без всякой лихорадки, пуская каждое ощущение медленно плыть по протянувшимся между нами линиям контакта. И снова пришло изнеможение.

Теперь уже Аргентайн была удовлетворена, и даже больше. А меня наполняла радость, которая была больше, чем радость. Аргентайн, двигаясь медленно и осторожно, соскользнула с меня, и легла рядом, положив руку мне на грудь.

— Боже! Как хорошо… — пробормотала она. — Оставайся во мне. — Аргентайн просила лишь о том, чтобы мои мысли не уходили из ее мыслей, чтобы еще побыть вдвоем в одном, но наслаждение и расслабление тянули ее в сон, и она заснула, уже не в силах сказать хоть слово.

Я лежал на кровати, одурманенный ощущением, и когда оно отхлынуло, подумал о том, где мне найти силы, чтобы дышать. Я вспомнил о Ласуль и почувствовал, как меня снова заполняет боль. Ласуль слишком боялась меня, чтобы принять это в самую глубину свою, приблизиться к истинному единению настолько, насколько это доступно людям без Дара. Может, у нас еще оставалось время, может, я бы смог показать ей… Но в глубине мозга, куда Аргентайн никогда не проникнуть, я знал, что, даже если бы Ласуль и я стали двумя в одном теле, нам все равно никогда не стать одним мозгом.