"Чужое" - читать интересную книгу автора (Данихнов Владимир Борисович)

Глава вторая

В теплом уютном помещении от сонного состояния не осталось и следа. Троица ожила. Семеныч суетился, расставляя на столе, что располагался посреди большой и светлой комнаты, разнообразнейшую выпивку и закуску, припасенную загодя: грибочки консервированные, икорку свежую баклажанную, перцовочку, вино, селедочные рулетики с корейской морковкой, превосходно идущие под водочку. Проненко со скоростью кухонного автомата крошил ножичком салаты и заправлял их оливковым майонезом. Он уже приготовил крабовый салат, салат «Оливье», салат с курицей — «Неаполитанский», кажется. И летнего салату тоже настрогал Проненко и заправил его солнечным и вкусно пахнущим растительным маслом «Шворц». Возродившийся после посещения биотуалета Шилов закатал рукава и пришел товарищам на помощь.

— Сейчас выпьем чуть-чуть, — говорил Семеныч, — потом в душ и на рыбалку. До рассвета совсем немного осталось. Заодно с народом познакомимся. Ух, как я соскучился по нормальному человеческому общению! — проревел он, отхватывая большущими своими зубами изрядный кусок сыра и проглатывая его. У Шилова потекли слюнки, а Проненко как всегда остался безучастным.

Семеныч достал бутылку и налил водку в рюмки, которые прихватил запасливый Проненко.

— За что пьем? — уныло спросил Проненко, перекатывая рюмку в узких нервных ладонях, согревая благословенный напиток. Шилов с трудом сдержался, чтобы не одернуть его.

— Там девочка напротив, она напевала считалочку, — сказал задумчиво он.

— Это тост такой? — мнимо удивился Семеныч и проревел: — Гр-рустные у тебя тосты, Шилов, совсем печальные, не по-человечески это, сразу видно — специалист по нечеловеческой логике!

Проненко гадко захихикал, а, впрочем, может и не гадко вовсе, но Шилову показалось, что все-таки гадко, потому что он недолюбливал Проненко (это чувство было взаимным), не переносил его смех, вроде и обычный, к которому примешивался странный звук, будто несмазанные шестерни трутся друг о друга. Шилов не любил его половинчатую улыбку, похожую на театральную маску, когда одна сторона рта улыбается, а другая, нет, не грустит, другая остается в обычном свом состоянии, сжата в линию. Но больше всего Шилов ненавидел подколки, постоянное пристальное внимание к нему, к Шилову, со стороны Проненко, в те минуты, когда он оказывался поблизости.

— Это не тост, — терпеливо пояснил Шилов. — Напротив действительно девочка живет. Бледная как смерть. Зеленокожий сказал, что надо быть с ней осторожнее. Почему — не объяснил.

— Эти зеленокожие — хорошие ребята, — ласковым голосом произнес Семеныч, поднял рюмку вверх, глянул на нее с хитринкой, с веселой такой улыбкой до ушей, вот, мол, как проглочу тебя, родная, милая, как обожгу тобой желудок, прозрачная подружка русского человека, жидкость огненная, слеза воина наичистейшая, как выпью — тогда и узнаешь ты почем фунт лиха. — За местных!

Всем присутствующим стало тошно от хитрой улыбки Семеныча и немедленно захотелось начистить ему рыло, но присутствующие даже вдвоем вряд ли смогли бы одолеть Семеныча — и они знали это, поэтому в драку не лезли.

— За местных! — вслух согласился Проненко и чуть-чуть приподнял свою рюмку, глядя на нее с ненавистью.

— За местных, — покорно повторил Шилов и посмотрел на рюмку нейтрально.

Стукнулись, выпили. Семеныч занюхал рукавом, и лицо его расплавила сладкая до приторности улыбка. Глаза он прищурил, и рукой с зажатой рюмкой провел по воздуху, дирижируя невидимым оркестром, состоящим из бутылок с алкогольными напитками всех мастей. Проненко поспешно заталкивал в рот и жевал соленые огурчики, которые по привычке звал корнишончиками, и пхахвивалы, которые по привычке звал лхахвалами. Шилов выждал пять секунд, чтобы прочувствовать, как горячая жидкость течет по пищеводу и ухает в желудок, как тепло распространяется из желудка по всему организму, нейтрализуя действие противоаллергенной заразы. Водку закусил пхахвивалой, на которую намазал толстый слой чудеснейшего грибного сыра, что изготавливается на молочной фабрике, где директором дедушка Семеныча — крепкий старичок в сине-красной фуражке, по старости лет прикидывающийся потомком донских казаков. Семеныч с удовлетворением посмотрел на Шилова, на сыр, кивнул, облизнулся и сказал, наливая по второму кругу:

— Между первой и второй наливай еще одну!

— Так это как бы и есть вторая, — сказал о чем-то крепко задумавшийся Проненко. Он сжал двумя пальцами подбородок и пощипывал едва отросшую бороденку.

— Нет, это та, которая между ними, — возразил Шилов, которому было все равно, лишь бы возразить Проненко. Проненко посмотрел на него из-под бровей и ничего не ответил, а Шилов мысленно обругал себя. Все-таки ты, Шилов, странный человек, сказал он себе, почти с любой гуманоидной и негуманоидной тварью договориться можешь, а с людьми — только со скрипом, да и то не всегда получается. Ему стало грустно. Он взял со стола здоровый кусок квалихворы и стал медленно жевать его.

— Так что за девочка напротив? — спросил, хрустя огурцом, Семеныч. Оказывается, он успел выпить, пока Шилов и Проненко перестреливались взглядами. Шилов, сообразив, что оплошал, тут же проглотил содержимое своей рюмки, и, поперхнувшись, сунул в рот соленый помидорчик, маленький, круглый, похожий на вишенку, а Проненко, наоборот, только пригубил и вернул рюмку на место. Вернул, ударив о столешницу, вернул твердой рукой, как бы говоря Шилову: нет, брат, не закончили мы нашу беседу и взглядами подрезать друг друга не закончили тоже, последний и решительный бой нам еще предстоит.

— Девочка, да… — пробормотал Шилов, смущенно почесывая нос. — Самая обычная девочка, человеческая, в пижаме, европейского вроде типа, считала на английском. Фи, фай, фо, как-то так. Если не ошибаюсь, это такая английская считалочка, а может и не английская, но западноевропейская — точно.

— Западноевропейская, значит. — Семеныч по-отечески улыбнулся, схватил бутылку и ловко, как фокусник, разлил водку по рюмкам и объявил третий тост, за родителей. Шилов сразу же вспомнил папу, энтомолога, его наносачок, которым и крокодила поймать можно было, его старинные очки в ореховой оправе и черные брюки на подтяжках. Папа был не от мира сего и предпочитал бывать в экспедициях или на кафедре в своем институте, но никак не дома. Воспитанием занималась мама, серьезная женщина, вечно стриженная под ноль, все время одетая по форме, служащая не в последнем чине при исследовательском институте внеземного разума. Именно благодаря матери Шилов стал тем, кем, собственно, и стал: специалистом по нечеловеческой логике. А, впрочем, и не специалистом вовсе, но об этом в другой раз.

Они выпили. Проненко опять пригубил, а Семеныч снова проглотил водку залпом, и все ему было мало, этому богатырю-человеку, и он налил еще раз. Ни с того ни с сего лампочка в розовом абажуре затрещала, мигнула. Тени побежали по большой комнате, заглядывая в углы, рассекая на клетки стены, проникая между мерно гудящим холодильником и старинной газовой плитой, забираясь в щели в полах, сложенных из длинных досок. За окном, в которое видны были составленные пирамидой лодки, загрохотало, и ударил гром. Будто сковородкой по медному тазу. Приближалась гроза.

— Вот тебе и первая рыбалка, — грустно сказал Семеныч и налил снова: — А не выпить ли нам, други?

— Ты погоди, — отмахнулся Шилов, отставляя свою рюмку в центр стола. — Хватит, с непривычки голова кружится. Надо дом исследовать, два этажа все-таки. И помыться я тоже не прочь. «В чистом теле — здоровый дух», или как там…

— Я уже был наверху, — сказал Проненко, держа огурчик на весу вилочкой, как истинный интеллигент. — Там душ и три комнаты. Туалета как бы нет.

— Туалет внизу, — сказал Шилов. — Биотуалет. Их там много, все синие.

— О! — сказал Проненко и замолчал. Конечно, он хотел сказать: «Ну, зверь-писец, какой ты, блят-ть, умный, Шилов», но сказать это ему помешало какое-никакое, но воспитание.

Семеныч все-таки выпил. Вытер губы рукавом, посмотрел на друзей виновато, налил и выпил еще раз. Потом решительно схватил бутылку за горлышко и засунул ее в холодильник. Вскинул брови и достал из холодильника початую бутылку сиреневого вина. Этикетки на бутылке не оказалось. Бутылка была круглая, пузатая, дымчатого стекла; похоже, местного производства. Шилов видел такие в магазине возле космопорта. Жаль, времени не нашлось купить парочку на базу. Впрочем, подумал Шилов, здесь тоже должно продаваться вино, хотя и дороже.

— Насладимся местными вкусами? — спросил Семеныч и встряхнул бутылку, наблюдая за осадком. Делал он это, многозначительно прищурив глаз, хотя Шилов знал, что Семеныч при всех его талантах совершенно не смыслит в винах.

— Потом, — сказал Шилов, хватая сумку. — Пойду взгляну на комнату.

Он направился к лестнице. Проненко, вяло передвигая ноги, пошел за ним.

Лестница была деревянная, скрипучая, нарочито ненадежная. Она привела Шилова на второй этаж, в узком коридорчике которого он помещался с большим трудом. Здесь было по две двери слева и справа, на дальней двери с левой стороны висел прибитый к дерматину картонный хлопец, намыливавший голову под нарисованным душем. Шилов, не долго думая, нырнул в ближайшую дверь. Огляделся. Комнатка оказалась маленькая, но, в принципе, ничего так, жить можно. Пол голый, деревянный, но теплый и гладкий. Кровать на пружинах, с толстым матрацем, с двумя пузатыми подушками, взбитыми преотлично. Рядом с кроватью — стол и маленький старинный телевизор на нем. Справа — шкаф для книг. С книгами. Небольшое окошко, ближе к потолку, словно в тюрьме, но без решетки. За окошком бушевала стихия.

Шилов бросил сумку на кровать, подошел к шкафу. В шкафу нашлось полное собрание сочинений Жюля Верна, томик Толстого с номером 3.11 на потрепанном корешке, Оскар Уайльд, Байрон, Пушкин, Лермонтов, Ремарк. Две или три книги без корешков. Ободранный Умберто Эко, потертый и покрытый масляными пятнами Пелевин, исчерканный синими чернилами Достоевский, томик стихотворцев серебряного века, обшарпанный и, кажется, кем-то старательно заплеванный. Шилов вытащил толстую книгу без корешка, и книгой этой оказался фолиант классика мистической литературы Стивена Кинга. Шилов рассеянно пролистал книгу, взглядом ни за что особенно не цепляясь, и сунул ее на место. Вернулся к сумке, стал разбирать вещи.

Примерно через полчаса они, хоть и не договаривались заранее, стояли внизу, в большой комнате. С пилами «Шворц» и брезентовыми сумками наготове. На улице громыхало, но дождь был слабый, так, моросил слегка, размазываясь прозрачными кляксами на окнах. Они вышли на порог и радостно вдохнули свежий воздух. Ненастная погода неожиданно вернула им яркие чувства, и они, испытывая редкий душевный подъем, ступили на твердую землю. Земля, впрочем, была не совсем твердая, а скорее раскисшая.

Почти рассвело, но дома и земля оставались серые. Многие рыбаки, испугавшись непогоды, остались под крышей, но не таковы были Семеныч, Шилов и Проненко. Хотя Проненко, пожалуй, был такой, но в компании он хоть немного, но преображался.

— Я знаю эти места, был здесь, — сказал Семеныч глухо, точь-в-точь первопроходец на чужой планете. — Посмотрите! — Он ткнул вперед мясистым своим пальцем, указывая на пластиковый столб-указатель, который заостренной планкой целился прямо в грозу. — Вы видите? — Театрально раскинув руки, вопросил он.

— Указатель, — сказал Проненко.

— Так подойдем же к нему!

— Ну.

— Что «ну», нос-понос? За мной, братья!

Они свернули к столбу, прочитали на планке, прибитой к нему «К озеру» и пошли по выложенной серым камнем и ракушками тропинке на восток. Впереди медленно шагала парочка в дождевиках, мужчины. Они держали свои пилы наготове. Наша компания приноровилась к их шагу и, держась на расстоянии, старалась, тем не менее, не выпускать их из виду.

Они миновали несколько беседок и теннисных столов, накрытых целлофаном. Дорога шла под уклон, на обочине росли земные ромашки вперемешку с местными растениями, по большей части неряшливыми и несимпатичными на вид. Небо давило на Шилова так, как, наверное, давит медленно опускающийся потолок в запертой комнате, но Шилов старался не обращать внимания на небо и глядел на закутанные в брезент фигурки. Фигурки двигались медленно, с достоинством, дышало от них чем-то из давних времен, эпохи покорителей земли и околоземного пространства. Одна фигурка была выше — вероятно, отец, а вторая ниже — сын-подросток. Отец и сын о чем-то едва слышно беседовали, но из-за шума дождя понять, о чем они говорят, было невозможно.

Минут через пять по гранитной лестнице они спустились на каменистый берег, матово блестевший под дождем. Шилов, наконец, воочию увидел то, чем знаменито это озеро, да и, в общем-то, вся планета.

Озеро оказалось круглым, не очень большим, а воздух здесь был прозрачен даже в непогоду, и его, озера, дальние берега, заросшие мощными пальмами (вернее, деревьями, походящими на пальмы) можно было бы увидеть без труда. Можно было бы, если б не огромное чудовище, похожее на осьминога (только щупалец у него оказалось много больше), которое выглядывало из воды, как серый остров, покрытый вместо деревьев крупными буграми и струпьями. Местные величали чудовище кракеном, но чаще — осьминогом. Щупальца кракена, походящие на спагетти, протянувшиеся под водой, возлежали одновременно на всех берегах, и их, щупалец этих, покрытых присосками, было великое множество. Одно щупальце приходилось примерно на пять метров кромки берега. Щупальца выбирались из воды метров на пять-шесть, едва заметно дрожали. Присоски на этих необыкновенных щупальцах то сужались, то увеличивались, раскрываясь и обнажая узенькие дырочки, из которых со свистом выходил вонючий пар. С пляжа разило кровью, винным спиртом и шашлыком. В стороне Шилов заметил выстроившиеся полукругом биотуалеты. По одному на каждые пять метров. У одного из них стояла палатка, из которой как портрет в раме выглядывал конопатый мальчуган и сонно зевал. Оголец торговал вином, консервированной закуской и дешевыми сувенирами.

— Вот оно, чудо природы! — проревел Семеныч, распугав мелких птиц, походящих на чаек. Чайки с кряканьем умчались в небо, а потом камнем рухнули в озеро и показали, что умеют неплохо нырять и плавать под водой.

Двое мужчин, которые шли впереди, уже расположились у одного из щупалец мега-осьминога. Первый от души размахнулся, разрезая воздух блестящей нержавеющей пилой фирмы «Шворц», второй прижал руки к бокам и нарочно, солдатиком, упал на щупальце чудища, прижал его животом к гладким камням. Первый стал пилить. Щупальце вздрогнуло, но тут же успокоилось. Первый пилил профессионально, в стороны брызгала кровь, аккуратно стекала по желобкам обратно в озеро.

— Пора и нам, нос-понос, — сказал Семеныч, шмыгая носом, и повел их к незанятому щупальцу. Дождь немного усилился, Шилов поскальзывался на мокрых камнях. Он балансировал при помощи рук, и удивлялся невозмутимости Проненко, который так запросто шел впереди и ничего не боялся.

У самой кромки берега они остановились. Семеныч вооружился пилой, Проненко тоже. Стало понятно, что почетная роль «удерживателя щупальца» досталась Шилову. Шилов поморщился и заорал, перекрикивая ливень:

— Семеныч, я никогда не рыбачил!

— Ничего сложного! — ответил Семеныч весело. — Это тебе, нос-понос, не космический корабль водить! Пр-ридави осминожью лапищу к земле — и порядок.

— А она меня не столкнет?

— Не боися, салажонок, кракен смирный, как теленок!

Читатель может заметить, что в речи героев не достает какой-то живости; однако, это легко объясняется: во всем виновата злобная цензура, которая вырезала все эти «блят-ть», «нах» и даже «жопу» — одно из любимых, кстати, слов Семеныча.

Наши герои подошли к щупальцу. Вблизи оно выглядело еще массивнее. Присоски на нем были громадные и то, что издалека представлялось щелочками, оказалось дырами в полпальца толщиной с мохнатыми краями, усеянными будто бы волосками, состоящими из кожи. В одни дыры проникал воздух, из других выходил пар. Выходил со звуком, напоминающим свист закипающего чайника.

— Боевое крещение! — объявил Семеныч, подставляя лицо дождю: — О, бог северных морей! К тебе мы обращаемся, великий и ужасный! Не соблаговолишь ли ты, о ужаснейший и величайший…

Шилов посмотрел вверх, в нос немедленно попала капля, и он чихнул, расстроив величие момента. Семеныч смотрел на Шилова с немым укором, ковшиком сложив огромные ручищи у груди.

— Извини, — буркнул Шилов.

Становилось зябко. С озера несло холодным дыханием чудища. Озеро бурлило: водную гладь дырявили поднимавшиеся со дна воздушные пузыри, вода у берега помутнела от крови. Шилов старался держаться подальше от кромки, потому что ему казалось, что из-под воды в любой момент может появиться осминожье скользкое щупальце, чтобы утащить его на дно.

— Среди нас есть два новичка, ни разу еще не охотившихся на злобную тварь, которую создал никто иной, как сатана Северных морей! — закричал Семеныч. — Они молоды, да, но настойчивы и сильны и в эту первую рыбалку они не разочаруют тебя, о, бог Северных морей! Я клянусь!!!

Он добавил тише: — Ну, поехали. Костик, приступай.

Шилов выбрал место, как ему казалось, посуше и с превеликой осторожностью опустился на колени, перекрестился и упал животом на щупальце. Щупальце вздрогнуло, но выдержало и принялось мягко пружинить под Шиловским животом, как бы массируя его. Под гладкой кожей щупальца бугрились мускулы, и Шилов подумал, что щупальце сильное, такое сильное, что запросто может скинуть его с себя, схватить за щиколотку и в миг утянуть в озеро. Но щупальце не скидывало, не тянуло, а покорно ждало своей участи. Дождь бил Шилова по спине. Вода заливала глаза. Шилов смотрел на щупальце, и ему становилось жаль его до слез. Проненко и Семеныч начали пилить, и в нос Шилову ударила вонь, напоминающая сразу о протухшей рыбе и о прорвавшей канализации. Он кривился, но терпел, лишь иногда булькал, надувая щеки, чтобы сдержать чих, или же чихал, если сдержать не получалось. Проненко желал ему здоровья, а Семеныч не желал, потому что злился, что Шилов ведет себя неподобающе для рыбака.

Рядом что-то чавкнуло, ударившись о влажный песок, и Шилов почувствовал, что щупальце выбирается из-под его живота и уходит под воду. Он поспешно вскочил на ноги и успел увидеть, как обрубок, из которого множественными тонкими фонтанчиками хлещет кровь, медленно втягивается в озеро. Налетели птицы, бесстрашно нырнули и понеслись за раненым щупальцем, сверля воду острыми клювами. Они клевали щупальце, откусывали мясо, проворно вылезали из воды, глотали урванный кусочек и снова ныряли. Вблизи птицы напоминали не чаек, а, скорее, беркутов, только маленьких. Кажется, то, что Шилов принял за перья, было на самом деле кожистыми образованиями.

Шилов повернулся. Довольные, в испачканных кровью дождевиках, Семеныч и Проненко держали в руках по куску щупальца. Ломти были здоровые, килограмм по семь-восемь каждый.

— Отличная рыбалка, парни! — крикнул Семеныч. Проненко улыбался и, кажется, на этот раз от души. Шилов почувствовал, что и сам усмехается. Он дрожал от возбуждения. Все-таки рыбалка — захватывающее дело. У него даже материться сил не оставалось, как пару минут назад: так вымотала рыбалка этого исконно русского доброго молодца.

Семеныч положил свой кусок на умытую дождевой водой гальку и сказал, засовывая руку за пазуху:

— Мы, ребята, отлично потр-рудились и должны обмыть р-рыбаческое крещение. Ваше крещение. — Добавил он со значением и погрозил пальцем куда-то между Проненко и Шиловым. — Вот, кстати, захватил тут…

Он извлек из-за пазухи ту самую бутыль вина, из холодильника.

— Чужая все-таки… «Воровать — нехорошо». Кажется, это в Библии говорится, одна из заповедей.

— Какая еще чужая? Наша, нос-понос! В нашем холодильнике нашли, значит, наша!

— А шашлык как же? — спросил Проненко, который никак не мог расстаться со своим куском и нежно прижимал его к груди, баюкал.

— Сейчас выпьем и спр-росим у малыша. — Семеныч кивнул на палатку и первым приложился к бутылке, приложился крепко, от души, глотая вино с наслаждением, словно то была божественная амброзия. Вылакав примерно половину, крякнул и вручил бутыль Проненко. Проненко едва-едва смочил вином губы и передал бутылку Шилову. Теперь они оба смотрели на Шилова, и ему ничего не оставалось, кроме как пить до дна. И он выпил вино до дна, чувствуя, как нос щекочут запахи винограда и лимона, корицы и миндаля. Как огонь в чистом виде, проникает сначала в горло, а потом льется лавой по пищеводу и согревает измученное тело. Как дождь тут же становится незначительной неприятностью, как прямо на глазах к серому миру возвращаются цвета, а ноги так и просятся пуститься в пляс и очень сложно удержать их, чтобы не пустились. Шилов слизнул с горлышка последнюю каплю и с размаху ударил бутылкой о большой острый камень, как бы принимая крещение. Осколки разлетелись в воздухе и тут же растаяли, словно сахарная вата. Бутылка была сделана по особой технологии, и полностью опустевшая, растворялась, превращалась в воду, а вода, подчиняясь заданной программе, испарялась.

— Мол-л-лодцы! — закричал Семеныч, обнял их обоих, подхватил свой ломоть и повел друзей к палатке. Вонючий кусок упирался Шилову чуть ли не в нос, но благодаря волшебному воздействию алкоголя, он совершенно не чувствовал вони. Ему чудилось, будто от кровавой раны пахнет цветами: ромашками и незабудками. Подумав о цветах, Шилов вспомнил Сонечку, свою тайную любовь, оставшуюся там, на Земле, и тяжко вздохнул. Но больше тяжко вздыхать было не резон, потому что они подошли к палатке вплотную. Семеныч отпустил их и обратился к продавцу, смешливому мальчугану в кепке.

— Парле ву франсе? Шпрехен зи…

— Да русский я, блин, — буркнул мальчишка, убирая со лба непослушный вихор. Внутри палатки было совсем сухо. Наверное, она генерировала особое водоотталкивающее поле. Шилов невольно прикипел взглядом к точно такой же бутылке, из которой они только что выпивали.

— Нам нужен мангал, юнга, — произнес Семеныч с необычайным пафосом, кисть правой руки сунув под левый борт дождевика. Не дожидаясь ответа, он спросил с интересом: — Русский? Ты здесь живешь?

— Вот, пожалуйста, прекрасный автономный мангал и биополено фирмы «Шворц» к нему. Работает прокат. Один час стоит червонец. Какой дурак будет жить на территории базы, вместе с туристами? Я живу там. — Он показал пальцем на дальний берег озера. — Мои родители родом из Одессы.

Семеныч поморщился, услышав цену, но торговаться не стал, немедленно вручил мальчугану кредитную карточку.

— На три часа. Одесса — кр-расивый город. Лестница у вас замечательная.

— На три, так на три. Когда-то был красивый. Пока рядом химический завод не взорвался.

— Да, именно на три. Последствия быстро ликвидировали.

— У нас все по закону, сказано на три — значит, на три. Вы новости больше слушайте и не такому тогда поверите.

Мальчишка сунул карточку в считывающее устройство, вернул, завозился под стойкой.

— Три часа будем торчать под дождем? — с тоской протянул Проненко. — Или как бы домой пойдем?

— «Быть или не быть, вот в чем вопрос!» — как сказал Ромео своей возлюбленной Джульетте, — с пафосом произнес опьяневший Шилов.

— Фигня вопрос.

— Ты матом не ругайся, малец! — одернул его Шилов.

— Я разве ругаюсь? Ну фигня и фигня…

— Да ты хоть знаешь, что это слово означает «фигня»?

— А че ваще?

— Рыбалка продолжается там, где началась, там же и закончится, — перебил их Семеныч. — Есть еще много законов и таинств, связанных с рыбалкой на местное чудовище, и я вам мало-помалу буду откр-рывать глаза на них, законы эти. Конечно же, мы никуда не пойдем. Мы возвратимся на берег и разведем в мангале огонь, приготовим шашлык, а потом Шилов, который как всегда напутал с цитатами, сбегает к палатке за лавашами и кетчупом.

— Почему сразу нельзя лаваши и кетчуп купить? — спросил Шилов. — А у меня в голове не только цитаты, вообще всё перепуталось… — Он хохотнул. — Слишком много нечеловеческих языков пришлось выучить и мудрых книг прочитать, вот ум за разум и зашел.

— Закон! — вытянув указательный палец вверх, сказал Семеныч. — Еще один закон рыбалки, вот почему.

— Надеюсь, больше никаких законов не будет.

— Будет. Ты купишь лаваши и кетчуп, принесешь их нам, а я хлопну себя по лбу, и отпр-равлю Проненко за вином, которое ты, Шилов, позабудешь купить, потому что я забуду тебе, салабону, напомнить.

— Чего это я вдруг забуду?

— Потому что так принято, нос-понос. Ты ведь новичок в рыбалке, совершеннейший салажонок!

— Суеверия, прости Господи… — пробормотал Проненко.

— Вовсе не суеверия, — сказал мальчуган, доставая из-под стойки небольшой черный ящик с надписью Ту-134. - Если не исполнять все эти законы, слуги мега-осьминога придут ночью и утащат вас в озеро. Я сам видел, такое случалось. Они похитили моего друга, а еще друга моего друга и его девушку, и сестру этой девушки, и бабушку, которая не молилась перед сном и не восхваляла морского бога, а дедушку ее, который не славил светофоры, раздавила выпавшая из грузового космолета машина. Машина уцелела, и ее купил один полоумный парень, недавно вышедший из тюрьмы. Этот парень считал чудище плодом коллективного воображения зеленокожих, и однажды, в стельку пьяный, разогнался на этой самой машине, в надежде развеять созданный чужаками морок, но ничего не развеял, а утонул вместе с машиной в озере. Прежде чем утонуть, он переехал песочный замок, который строил мой друг Лешик, и на следующее утро у Лешика случился удар, и все потому, что он не мыл руки перед едой.

Шилов посмотрел на бесстрастного рыжего мальчишку с опаской.

Черный ящик оказался раскладным. Они установили его у берега, вытянув телескопические ноги, которые на удивление прочно встали на песке. Дождь почти прекратился, но этому, особенному, мангалу даже шторм не стал бы помехой. Полено вспыхнуло мгновенно, раскидав вокруг алые искры, и распалось на несколько горячих углей. Семеныч вытащил из жаропрочной ниши в боку мангала большой мясницкий нож и разделал куски прямо на берегу, на шершавых камнях. Достал из-за пазухи маленькую бутылочку яблочного уксуса, плеснул на кровоточащие ломти (буркнул: «Для запаху, хотя необязательно…»), аккуратно разложил куски на решетке над углями. Проненко и Шилов в процедуре не участвовали, молча наблюдали. Шилов к прочему следил за соседями: те тоже разожгли мангал и колдовали над ним, вознося молитвы морским богам и прикладываясь к бутылке с оранжевым вином.

По лестнице на берег спускались туристы, все в одинаковых серых дождевиках. Они выпивали, но пили не местное вино, а импортное пиво, которое держали в руках, затянутых в резиновые перчатки. Их было четверо, пила только у одного. Зато пиво было у всех, и они пили его, и хихикали, вперив взгляды в землю, как напроказившие малолетки. Шилов решил, что смех у них вымученный какой-то, ненастоящий. Они долго выбирали место, а когда выбрали, не стали рыбачить, а расселись кружком возле щупальца чудовища и затянули тягучую, темную песню, в которой было полно таинственных фраз на латыни. Таинственные они были потому, что Шилов неплохо знал латынь, но перевести не мог.

— Кто это? — крикнул Шилов Семенычу, но Семеныч, увлеченный приготовлением шашлыка, не расслышал. Зато расслышали соседи. Один из них, крепкий бородатый мужик лет сорока, обернулся и крикнул Шилову:

— Вы не обращайте внимания, это протестующие!

— Протестующие против чего?

— Против рыбалки!

Протестующие поднялись на ноги и, продолжая подвывать, вчетвером схватились за края пилы, напряглись и переломили ее пополам. («Хваленый «Шворц!» — подумал Шилов) Кто-то порезался и стал торопливо вытирать кровь о ткань дождевика. Самый рослый, завладев половинками пилы, размахнулся, закинул их далеко в озеро и, подняв руки, заревел как медведь. Протестующие, как могли, повторили могучий вопль лидера, засуетились и, допивая пиво, молча покинули берег, ушли на базу.

— Идиоты! — закричал бородач и повертел пальцем у виска. — Полудурки!

Шилов вздрогнул, потому что протестующие явно услышали бородача. Но потасовки не случилось, протестующие не обратили на обидные слова внимания, спокойно продолжили путь.

Бородач похлопал по плечу напарника, светловолосого парня, и оставил его готовить шашлык самостоятельно. Подошел к Проненко и Шилову, крепко пожал им руки. К Семенычу подходить не стал, потому что тот, ушедший, по всей видимости, в рыбацкую нирвану, творил с шашлыком что хотел, ловко вороша угли и подбрасывая куски мяса спицами, нанизывая на них аппетитно пахнущие ломти. Семеныч превратился в берсерка. В таком состоянии его нельзя было трогать.

— Коралл ди Коралл. Стив. Рыбак. — Представился бородач. — Я на этой базе с ее основания. А вы, ребята, смельчаки. Не каждый турист сунет нос на озеро. В такую погоду. Ну. Кроме этих. — Он брезгливо повел плечами. — Протестующих. Мать их. За ляжку.

— За что вы их травите? — Проненко ухмыльнулся. — Ведут себя тихо, никого как бы не трогают.

Коралл ди Коралл покосился на Проненко:

— За что травлю? Их все травят. Кто как. Начальник базы их, например, ненавидит. И отравил бы. По-настоящему. Ядом. Цианистым. Ну. Калием. Понимаете, протестующие пилы воруют. Из подсобок. Потом ломают. И выкидывают в озеро. Выплачивают стоимость выброшенной пилы. Исправно выплачивают. И штраф за загрязнение озера. Тоже выплачивают. Но все равно. Неприятно.

— Неприятно, — согласился Проненко, теряя интерес к матерому рыбаку. Он зевнул и отвернулся, с притворным вниманием принялся разглядывать озеро и супер-осьминога. Шилов остался один на один с разговорчивым Кораллом.

— Это мой сын! — сказал Стив, хватая Шилова за плечо, пытливо заглядывая ему в лицо — одобряет ли, понимает? — Ему восемнадцать. Он здесь с рождения. Я прилетел сюда. Ну. Двадцать лет назад. Видел основание базы. Видел, как ученые продолжали пытаться хоть что-нибудь выжать. Из озера. Из озера и кракена. Но быстро разочаровывались. Улетали. Один за другим. Осьминог не открыл своих тайн.

— Это очень интересно, но…

— Мы вместе рыбачим. Вот уже пятнадцать. Лет. Можете поверить? Пятнадцать лет — вместе! Столько всяких ног напилили. Разных. Толстых. Тонких. Детских, недоразвитых.

— Ног? В смысле, щупалец?

— Ног. Здесь все зовут их ногами. Не щупальца. Ноги. Так правильно. В смысле, сложилось. Так. Традиция. Впрочем, вы турист. Вам можно и так, и этак. Строго не осудят. Но посмеиваться. Будут.

— Хм… может, продолжим разговор в более спокойной обстановке? — продолжил Шилов, перекрикивая вновь разбушевавшуюся стихию и перебивая Коралла, выплевывающего слова как автомат, производящий поп-корн.

Коралл ди Коралл моргнул, улыбнулся во весь рот, хлопнул Шилова по плечу и заорал:

— Ну конечно! Не сейчас! Вы правы! Пойду сыну помогу! Как закончите, приглашаю вас в домик. Заходите. Номер 17! Это мой домик. Он неподалеку. Справа от тропинки, ведущей к главным воротам! У обрыва. Красивый вид на джунгли. Заходите. Угощу глинтвейном! Замечательная штука. Горячая. Бодрящая.

Он был не по делу суетливый, этот мужик, не без намечающихся морщин, но крепкий как вековой дуб, с резко обрисованными чертами лица, узкими бледными губами, густыми светлыми волосами и густой же бородой, которая была почему-то темнее волос. Викинг, не иначе. И только глаза его, полные затаенной печали, казались неуместными на мужественном лице.

— Хорошо! — крикнул Шилов, и Коралл ди Коралл убежал к сыну, который боролся с рассыпавшим искры мангалом.

Шилов чихнул, почесал переносицу. Он вдруг почувствовал себя не в своей тарелке, не на своем месте, и взглянул на Семеныча — тот все еще колдовал над мангалом, на Проненко — этот ухмылялся своим мыслям и носком ботинка подгребал к себе ракушки, облепленные водорослями. И до того тоскливо стало Шилову, что, не придумав ничего лучше, он пошел к биотуалету.

Лишь повернулся спиной к озерному чудовищу, и тоска прошла, зато по спине побежали мурашки — Шилов не мог избавиться от чувства, что монстру вот-вот надоест быть бездейственным наблюдателем и источником шашлыка, и он нападет со спины. Чувство стало назойливым. Оно начиналось у лопаток и скатывалось к пояснице и еще ниже, к пяткам, а потом вместе с отвратительной дрожью возвращалось обратно. Шилов испытал немалое облегчение, когда зашел наконец в кабинку и захлопнул за собой дверь. В кабинке было тихо. Шилов уселся на унитаз, не снимая брюк, пальцем тронул рулон туалетной бумаги, висящий на ржавом гвоздике, крутанул его. Гвоздик совсем не смотрелся в биотуалете, но хозяева базы видимо решили, что ржавый гвоздик — это нелишнее напоминание о давно ушедших романтических временах.

Шилов сунул руку за пазуху, достал пачку сигарет. Сигареты, слава морским богам, не промокли. Шилов прикурил. Его окутало облако крепкого табака, приятно щекочущего ноздри.

Он вспомнил свой домик в лесах у Воронежа и домового Афоню, генетически выведенного чудика, который живет на чердаке и по ночам воет на луну, а днем, схоронившись в темном уголке, вяжет носки и поблескивает оттуда своими зелеными как у кошки глазами. Афоня никогда не спит. Шилов однажды спросил его, почему он не спит.

— Я не сплю, потому что боюсь чудовищ, — ответил скрипучим голосом Афоня.

— Чудовищ? — Шилов засмеялся. — Какие могут быть в наш просвещенный век чудовища?

— То, что ты их, Костя, не видишь, не значит, что их нет, — возразил Афоня. — Проблема в том, что люди ищут там, где темно. Чудовища есть, но они не там, где темно, они там, где светло, и они большие, много выше меня, эти чудовища, они вечно норовят сожрать слабого, самого обычного меня, и именно поэтому я не сплю и каждую ночь своим воем отгоняю их от твоего дома.

Только Афоня, да еще, пожалуй, Сонечка чаще звали его не по фамилии, а по имени, Костей, и Шилов позволял им, потому что они были для него самыми дорогими существами на свете. Вот только Соня Плошкина этого не знала, а Шилов не осмеливался ей сказать.

— Зачем же ты отгоняешь их ночью, если они там, где светло?

— Я отгоняю их заранее, — ответил Афоня.

— И как они выглядят, эти чудовища? — спросил Шилов, едва сдерживая смех.

— Они большие. Разве не понятно? Они большие, намного больше нас и именно поэтому они — чудовища. Они должны нести ответственность за нас маленьких, но не хотят этого!

— Понятно… — фыркнул Шилов. — Оскара Уайльда или как там его перевираешь?

Афоня промолчал, и вскоре они забыли о том разговоре и больше никогда к нему не возвращались.

Шилов отвлекся от воспоминаний, потому что кабинка вдруг покачнулась. Он уперся ладонями в стенки, не понимая, что происходит. Кабинку качнуло сильнее, можно даже сказать, размашистее. Шилов чертыхнулся, схватился за дверную ручку, толкнул дверь, но дверь не открылась, и тогда Шилов, начиная паниковать, толкнул сильнее, но дверь все равно не поддалась. От табачного дыма резало глаза и становилось нечем дышать. Кабинка раскачивалась все сильнее, в маленькое вентиляционное окошко под потолком проникали какие-то звуки: неясный шепот, тихие голоса. Так шепчет морской прибой, разбивающийся о волнорезы. Так бормочут маленькие дети, засыпая. Сначала невозможно было понять, что каждый звук означает, но потом Шилов прислушался и сумел связать звуки в отдельные слова, которые складывались в стихотворение на английском.

А потом слова опять стали неразличимыми, исчезли, затерявшись в мешанине прибоя, криков чаек и уток, медвежьего воя, и кабинку перестало трясти. Вдали затихало «Фи, фай, фо, фам», но вскоре и это ушло, растворилось в пахнущем табачным дымом воздухе. Шилов замер, стоя у дверей навытяжку, как часовой, готовый встретить опасность лицом к лицу, а опасность была, опасность приближалась вместе с глухими шагами неведомого кого-то. Шаги звучали все ближе и ближе, и вот неведомый кто-то схватился за ручку с той стороны и медленно повернул ее, заставив сердце Шилова подпрыгнуть к самому горлу. Шилов задохнулся, уперся кулаками в дверь.

Дверь открылась, в глаза брызнуло солнцем, и Шилов зажмурившись, выставил перед собою кулаки.

— Мальчишка сказал, что у этой кабинки ручка барахлит, — сказал Проненко.

Шилов распахнул глаза. Да, перед ним стоял именно Проненко, сутулый, злобный Проненко, который в лучах вынырнувшего из-за туч солнца казался букашкой, которую стоит немедленно прихлопнуть, но сейчас Шилов обрадовался ему как никогда, потому что все еще находился под впечатлением от эпизода в туалете. Впрочем, подумал он, происшествия на самом деле не было, померещилось. Задремал в туалете, вот и приснилась дичь — так успокаивал себя Шилов.

— Ты там курил что ли? Дышать, блин, нечем!

— Ну?

— Что, ёпт, «ну»? — взвился Проненко. — Задымил биотуалет, как бы общественную собственность!

— Пойдем, Проненко, есть шашлык, — Шилов улыбнулся до ушей, обнял товарища за плечи и повел к мангалу, у которого подпрыгивал на месте Семеныч и энергично размахивал руками, подзывая их. Когда они подошли ближе, выяснилось, что Семенычу в шорты попал горячий уголек; он махал руками от боли и скакал по песку, стараясь вытряхнуть его.

Вместе с солнцем появились и туристы. На берег стайками высыпали дети. Малыши плескались, веселились, тыкали в щупальца (ноги, поправлял себя Шилов) заостренными палками и, хохоча, отскакивали вглубь пляжа. Появились взрослые. Одни расстелили полотенца на еще мокром, но уже теплом песке, и стали загорать, другие потягивали пиво, сидя по-турецки и раскладывая нарды, редкие энтузиасты рыбачили, и их пилы «Шворц» с визгом рассекали плоть, забрызгивая одухотворенные лица рыбаков смердящей кровью. Гнилую вонь перебивали приятные ароматы шашлыка, который туристы готовили, стоя навытяжку у многочисленных мангалов. Коралл ди Коралл и его сын, лишь появились туристы, собрали вещички и гордо удалились, неся в котомках за спинами окровененные кусы осминожьего мяса. В тот же миг возле участка, где они рыбачили, заволновалось озеро. На берег шлепнулась, обрызгав водой хохочущую детвору, целая нога.

— Кораллы пригласили нас в гости, — сказал Шилов Семенычу. Семеныч зорко поглядел вслед уходящему семейству.

— Зайдем ближе к вечеру, — решил он. — Отдохнем пока, винца попьем.

— Ты их знаешь?

— Видел несколько раз. Кораллы живут у озера на постоянной основе, но редко с кем общаются, их недолюбливают. То, что они к нам подошли, редкая удача. Пр-рикоснемся, так сказать, к местной легенде, сами станем ее частью. Быть может, нас тоже станут недолюбливать.

— Старшему Кораллу понравилось, что мы тоже в дождь рыбачим, не боимся, — буркнул Проненко и громко чихнул.

— Будь здоров, — пробормотал Шилов, а Семеныч промолчал, потому что был занят важным делом — с аптекарской точностью разливал в пластмассовые стаканчики вино, купленное в палатке.

Они втроем расселись у самого берега, раскинули старое покрывало, расставили пластиковые тарелки и принялись за еду. Шашлык был наивкуснейший, нежный, таял во рту, и Шилов расхваливал Семеныча и его кулинарный талант так, что тот аж краснел от удовольствия, а Проненко Семеныча не хвалил, жевал молча, сосредоточенно, будто делал работу.

— Забавно, — сказал Шилов. — Сразу после рыбалки мясо тухлятиной отдает, а готовое — просто объеденье.

— Это не тухлятина, — сказал загадочным шепотом Семеныч, наклонился к нему и огляделся по сторонам. Шилов, которому стало любопытно, тоже огляделся, но все на берегу было в порядке: дети бегали, взрослые рыбачили или выпивали, грязные пилы лежали рядом на камнях, завернутые в дождевики.

— А что?

— Долгая история, — сказал Семеныч. — И я ее вам как-нибудь расскажу.

— Кажется, кракен дышит метаном или еще какой-то гадостью вроде того, которую поднимает со дна озера, вот как бы и воняет, — сказал Проненко.

— Гад ты, Проненко, — нахмурился Семеныч. — Вечно все портишь.

— Такой я, — пожал плечами Проненко.

— Хоть бы похвалил мою стр-ряпню!

— Мне некогда, — отрезал Проненко, — я должен тщательно пережевывать пищу, потому что уважаю свой желудок и, вообще, пищеварительный тракт.

— Ну ты и пень! — восхитился Семеныч и, захохотав, хлопнул себя по коленям.

Проненко нахмурился:

— Сам ты как бы пидор.

— Причем тут «пидор»? Я тебя вообще-то пнем назвал.

— Почему пень?

— Какая тебе, салага, разница? Потому и пень!

— Сам ты как бы пень.

— Обзываешься? — Семеныч нахмурился. — Я, значит, тебя, салабона, с работы выдергиваю, путевки выбиваю, развлечь тебя, офисную крысу, хочу — и где твоя благодарность? Обзываешься пнем!

— Мужики, не ссорьтесь! — вмешался Шилов.

— Шилов, замолчи, пидор!

— Хорошо, пусть я буду пнем, только ведите себя тише.

— Вообще-то я тебя пидором назвал, пень — Проненко!

— А в рыло? — Шилов, этот простой парень, в котором вдруг проснулся дух древнерусского богатыря, сжал кулаки и с ненавистью посмотрел на Семеныча. Семеныч как-то сразу обмяк.

Они замолчали, притихли, и, не стукаясь, с яростью поглядывая друг на друга, выпили.

— Ладно, — решил Семеныч, — чтоб разрядить обстановку, я вам поведаю другую байку, поделюсь, пока пьяный, интимной историей своего детства. Хотите?

Шилову стало очень интересно, и он кивнул. Проненко пожал плечами и промолчал. И тогда Семеныч начал рассказывать.

История Семеныча

В юности, нос-понос, я любил убегать из дома. Убегал на несколько дней, часто уходил в тополиную рощу неподалеку и бродил там, как неприкаянный. Диктовал стихи верному покетбуку «Шворц», потому что был личностью романтичной и мечтал стать знаменитым поэтом, вроде Ахматовой или Цветаевой, только мужчиной. Иногда забывал покетбук дома и шел к соседке, веселой рыжей дивчинке, украинке, которую звали Галя. Я целовал Галю в алые губы. Она шутливо отталкивала меня, когда я давал волю рукам. Впрочем, ничего серьезного у нас не было. У нее были замечательные тугие косы. Мне очень нравилось читать ей стихи. Да я, кажется, больше никому их и не читал, если не считать себя. Галя забиралась на диван с ногами (а ноги у нее были загорелые, красивые!), скрещивала их, кулаки упирала в подбородок и смотрела на меня влюбленными глазами. Я стоял посреди комнаты с покетбуком в дрожащих от творческого возбуждения руках и декламировал. Я мог декламировать час, два, а она внимательно слушала, и я продолжал декламировать, забывая о времени и пространстве, совсем обо всем. Вскоре я забросил тополиную рощу и ходил к Гале все чаще и чаще. Мы пили чай с ореховым вареньем, целовались сладкими от варенья губами, я читал ей стихи с покетбука или наизусть, хотя с покетбука чаще, потому что память у меня была паршивая, особенно, нос-понос, на рифмованные строчки.

В общем, я читал стихи, она слушала, и мы не подозревали, что тучи сгущаются над нашими юными головами, что соседка, которую звали тетя Варя, вредная старуха, кляузничает ее родителям, обвиняет меня в растлении юной дивчинки, а ее родители верят и жалуются моему отцу, а мой отец… В общем, всыпал он мне порядочно, но я и сам, чего греха таить, потрясенный тем, что теряю любовь, Галочку мою ненаглядную то есть, попытался дать сдачи — это отцу-то! Папка разъярился и, схватив меня за шкирку, выкинул из подъезда на улицу, прямо навстречу роботу-мусороуборщику.

— Привет, — сказал я роботу и выплюнул выбитый резец, а робот подхватил зуб клешнями, проглотил и спросил:

— Сколько времени?

— Шесть утра, — ответил я, поднимаясь на ноги. Мусорный робот был красавцем: солнце играло бликами на его вычищенных до блеска боках, сиреневые глаза-камеры смотрели, как мне показалось, испытующе.

— Это хорошо, — сказал робот и не сдвинулся с места.

— Ты чего-то ждешь? — осторожно спросил я.

— Да, — сказал робот и оттолкнул меня в сторону, — ты стоишь у меня на пути, ничтожный человек!

Я стоял, прижавшись к стене, и дрожал, потому что ни разу еще не слышал такого, чтобы робот отталкивал человека, да еще и называл «ничтожным», но потом увидел на спине робота фиолетовый оттиск «грЫзли» и понял, что робота перепрограммировали валерьянцы из организации «грЫзли», защитники прав роботов. В те годы по стереовидению о них часто говорили. Валерьянцы во всех интервью грозились перепрограммировать роботов. Вот, похоже, одного уже перепрограммировали. Я решил проследить за уборщиком, чтобы потом вызвать милицию и прославиться. Я представлял, как отец увидит меня по стерео и, размазывая слезы унижения по лицу, станет умолять, чтобы я вернулся под отчий кров. Я бы вернулся, но не сразу, сначала бы я сказал отцу: «Хо!» А потом бы сказал: «Ты выгнал меня, папа, разлучил меня с моей Галей, разбил о балконные перила покетбук, и все мои рифмы, все мои потаенные слова разлетелись мертвыми байтами в холодном октябрьском воздухе. А теперь ты хочешь, чтобы я вернулся, чтобы я забыл, как ты лишил меня Галочки, ее алых губ и классной попки, за которую так замечательно хвататься?» А впрочем, про попку я бы промолчал. И про губы, наверное, тоже.

Робот, пренебрегая мусором, скопившимся в урнах и контейнерах, ехал по сырым переулочкам. Он ехал через дворы, засыпанные дырявыми позднеосенними листьями, ехал навстречу своей неведомой цели. Я шел сзади, не таясь. Робот меня игнорировал, потому что роботы-мусорщики — тупые однозадачные твари и не умеют выполнять несколько дел сразу. Мы шли долго, и люди нам ни разу не встретились, потому что было совсем рано, полседьмого что ли, да еще и воскресенье, народ спокойно спал в своих постелях, и только фонари освещали путь, да ранние маршрутки стегали темное небо лучами-выхлопами.

«Хо! — думал я. — А ведь, прославившись, я получу кучу денег и отцу, пожалуй, захочется уйти со своей постылой работы. Кому по душе вставать каждое утро, кроме понедельника, в пять часов, чтобы брести на вахту крупного завода по производству плюшевых котят? Батяня придет ко мне и скажет: «Вот он я, сын, весь перед тобой, ничего не скрываю. Скажи, сын, ты устроишь меня на новую, высокооплачиваемую работу?» А я буду сидеть перед ним в роскошном кресле, и Галька, облаченная в трусики, лифчик, вуаль и красные туфли на шпильках, будет делать мне массаж ног, а я еще начну курить трубку и диктовать на покетбук новейшей модели очередное гениальное стихотворение, написанное хореем, хотя лучше ямбом. Или дактилем. Я притворюсь, что не замечаю отца, а потом ощупаю его безразличным взглядом и скажу: «Папа, ты ли это? Ты так осунулся и постарел, папа!» И напишу стихотворение амфибрахием.

Я бросил мечтать, потому что робот замер посреди очередного сквозного двора и стал медленно разворачиваться. Я отступил в тень. Мусорщик не засек меня. Он направился к подвалу, полуподземному зданию, где в деревянных кабинках старорежимные старушки хранят соления, варения и прочее. По выщербленным ступеням робот стал осторожно спускаться вниз. Я заглянул во тьму подвала и увидел дверь в самом низу и горящую лампочку над ней. Я начал спускаться за роботом и вскоре увидел, как он подходит к железной двери, нажимает кнопки на замке перед ней, дверь отворяется, робот заезжает внутрь, а дверь за ним, жужжа моторами, медленно затворяется. Не думая о последствиях, я нырнул в сужающуюся щель. Успел.

Я угодил в хорошо отапливаемую комнату без окон, но с вентиляцией и подведенным электричеством. Здесь было светло, обстановка выглядела спартанской. Стол, стулья, кургузая одежонка на крючьях, вогнанных в стену, пластиковые ящики по углам, кабинка-туалет, три лежанки разных размеров, похожие на гробы, черные, блестящие, с проседью проводов, подведенных к изголовью. Я слышал о таких «гробах». В них каждый день по часу лежат богатеи, желающие разучиться спать. Сны навсегда прощаются с такими людьми, им хватает часа в кабинке, чтобы выспаться. Таким способом богатеи вроде бы продлевают себе жизнь, отбирая лишние часы у снов.

Впрочем, в тот момент я мало думал о волшебных кроватях. Я наблюдал за роботом. На мое счастье, мусорщик подъехал к стене и отключился. Тогда я тщательно изучил комнату: нашел шкаф с аудиокнигами, которых было чертовски мало, маленький стереовизор и стереофон, мемокубики с записями. Записей оказалось много, я хотел прослушать хотя бы некоторые, чтоб узнать о планах валерьянцев, но поленился.

На столе стояли три плошки, такие, знаете, китайские плошки с особенными крышками, не выпускающими тепло. Я подошел и сел за стол поближе к самой большой плошке. Открыл ее. Пахло приятно, я сразу почувствовал себя голодным. Схватил ложку и выхлебал содержимое плошки наполовину, но вдруг понял, что это гороховый суп, а я терпеть не могу гороховый суп. Я выплюнул остатки прямо в тарелку и подтащил к себе плошку размером поменьше. Внутри оказался рис с кусочками мяса, кубиками моркови и еще чем-то. Я вспомнил, что эта штука называется плов. Плов был вкусный, рис рассыпчатый, пахло здорово, но я быстро наелся и уже по инерции плюнул и в эту тарелку. В третьей, самой маленькой плошке, оказался крыжовниковый кисель с комками, а я ненавидел и до сих пор ненавижу кисель с комками, поэтому плюнул в него после первой же ложки. Потом набрал в ложку супа из первой тарелки и плова из второй, и горючую эту смесь вылил в кисель, тщательно размешал. Я не стеснялся своих действий, потому что подвал принадлежал валерьянцам, а валерьянцы из «грЫзли», как известно, лютые враги человечества, пособники наших механических невольников.

Мне стало любопытно, как это, жить без сна, и я прогулочным шагом, руки сунув в карманы, продефилировал к кроватям-«гробам». Внутри они, обитые мягким плюшем, казались достаточно удобными. Подушки мягкие, наволочки из нежнейшего шелка. Я попробовал забраться в самый большой гроб, но нога соскользнула с опоры, я оцарапался о борт, и, злой, плюнул в кровать. На среднюю кровать я разозлился заблаговременно, и плюнул в нее, не пытаясь залезть, а вот в маленькую забрался с ногами и, фыркая, как довольный ежик, устроился поудобнее. Я лежал, глядел на каменный потолок, от которого несло сыростью, и думал, что поваляюсь здесь буквально пару минут, а потом встану и позвоню в милицию. Приедет милиция, и стеревизионщики тоже приедут, чтобы снять меня на свои стереокамеры. Меня покажут в прямом эфире по местному телеканалу, а потом и по общему. Галочка увидит меня и свяжет длинную веревку из простыней, спустится по ней с седьмого этажа, и убежит в мое бунгало, которое мне купят за доблестные действия, которые привели к поимке опасных преступников. В бунгало я выдам ей прозрачный лифчик, бесцветные трусики и красные туфли на длинных шпильках. А потом…

В общем, я уснул.

А когда проснулся… Представьте: полнейшая темнота, лежу в чужой кровати, а надо мной в темноте светятся глаза, как у кошки, с вертикальными зрачками, только больше кошачьих, похожие на человеческие. Я поморгал, стали проступать очертания. Человек надо мной голову склонил, не кошка, мальчишка в строгом черном костюме. Темноволосый, кожа бескровная, нос острый, словно клюв хищной птицы.

— Ты ел из моей миски? — спрашивает.

Я ему шепотом:

— Ну?

Он тонкие свои пальцы под воротничок сует, ткань оттягивает, будто воздуха ему не хватает. Дышит хрипло, светящиеся глаза прячет, словно стыдясь чего-то.

— Ты, пацан, — говорит, — только что меня убил.

— Чего? — спрашиваю.

Вижу, глаза у него закатываются, ручонками в края гроба вцепился и шепчет едва слышно:

— Отравить я родителей хотел, подсыпал им яду, а ты взял и перемешал все…

— Тебе помочь как-нибудь? — спрашиваю, а внутри все леденеет.

— Тебе бы кто помог теперь… — шепчет. — После смерти упырем я стану и буду охотиться за тобой по ночам, а робота-мусорщика своего по завещанию со мной в могилу опустят и станет он роботом-упырем, будет высасывать машинное масло из других роботов, и мне помогать в делах моих дьявольских станет… буду лежать я днем в могиле довольный, пунцовый, а по ночам стану искать тебя, врага моего заклятого, а найду — по капле кровь выпью, пока в мумию не обратишься…

Говорит, а сам на пол оседает. Исчез за бортом, как и не было его. Тут уж я не выдержал, выскочил из гроба. На стол посмотрел — лежат лицами в плошках мужчина в черном и женщина в черном, наверное, родители пацана, а над ними робот нависает и запись с рыданиями прокручивает и вымазывает электронные глаза машинным маслом. А пацан по полу ползает, кровавую пену изо рта пускает. Я — к двери. Она приоткрыта оказалась, и сверху луна в подвал этот проклятый светила. Часов двадцать проспал! Быстрее домой. Папке — бух в ноги. Умолял простить. О Гальке, стихах и покетбуке и не вспоминал…

Семеныч замолчал, задумчиво обгладывая хрящик. Шилов несмело улыбнулся, потому что ясно было, что историю эту Семеныч выдумал на ходу — ну не глупость ли, робот-вурдалак, прислуживающий «грЫзли». Но Семеныч не улыбался, был совершенно серьезен.

— Да-а… — протянул Проненко.

— Погоди-погоди, — нахмурился Шилов. — Ты перемешал содержимое тарелок, но ведь ты и сам ел и должен был умереть от яда! Почему не умер?

Проненко и Семеныч посмотрели на него с неудовольствием.

— Шилов, разве неясно? То особенный яд был, действовал только на валерьянцев.

— Почему только на валерьянцев? Валерьянцы — обычные люди, просто название у их движения такое, по имени духовного лидера, Валерьяна Волошина.

— Шилов, вечно ты все портишь… помолчи, ради Бога!

Проненко протянул:

— Теперь ясно, почему ты, Семеныч, когда спишь, с головой укрываешься. Такого страха натерпелся!

— Не от страха я укрываюсь, — сказал Семеныч. — Просто одеяло, касаясь краями матраца, создает геометрическое поле Ци, позволяющее защитить от козней мертвецов.

— Да, я слышал об этом, — кивнул Проненко.

Шилов решил подыграть.

— А я слышал, что использование под одеялом фонарика позволяет подпитать геометрическое поле Ци колдовской силой фотонного поля Ка, — сказал он, с очень серьезным видом вороша угли в мангале.

— Так оно и есть, только не Ка, а Ситх. Поля Ситх.

— Ах, перепутал! — Шилов хлопнул себя по лбу. — Память, блин, подвела. Вечно все путаю!

— Ну, раз такое дело, давайте я вам тоже расскажу одну забавную историю из своего детства, — начал Проненко, но Семеныч остановил его, отгородившись от слов Проненко открытой ладонью:

— Ты, Проненко, погоди. Мы в гости к Кораллам обещали пойти. Да и срок аренды мангала истекает. Давайте-ка соберемся, пойдем домой, примем душ и выпьем по стаканчику чего-нибудь по-настоящему бодрящего, а не этой отравы, которую они зовут вином. Может, поспим часок-другой. А потом сходим к Кораллам. Шилов, отнеси-ка мальчугану мангал, а мы пока тут приберемся.

Шилов подхватился, нажал кнопку на боку мангала, заставив угли в нем мгновенно погаснуть и рассыпаться в прах. Подождал, пока мангал остынет. Собрал его и потащил черный коробок, оказавшийся неожиданно тяжелым, в палатку. Пацан развалился в своем кресле и задумчиво глядел на Шилова. Шилов никак не мог сфокусировать на нем взгляд. Перепил, отстраненно думал Шилов, возвращая мангал мальчишке. Тот молча затолкнул устройство под стойку и осведомился:

— Мистер Шилов, вам тут нравится?

— Хорошее место, чувствую, скоро полюблю рыбалку, — искренне ответил Шилов.

— А вы не боитесь нашего ультра-осьминога?

— Да нет, чего его бояться?

— Новички обычно трясутся, — сказал мальчишка, пытливо оглядывая Шилова.

— Хо! — сказал тот, подмигивая пацану. Шилову стало приятно, что мальчишка принял его за храбреца.

— Но что-то в этом чудище есть, — произнес мальчишка серьезно, как взрослый, — не может же оно вечно терпеть рыбалку и выращивать нам для потехи новые ноги!

— Почему нет?

— Потому что это неправильно… Ой, смотрите, Эллис идет.

Шилов обернулся. По каменным ступеням спускалась бледная черноволосая девчонка, та самая, которая жила в домике напротив. На этот раз на ней была не пижама, а черный кожаный костюм. Шла Эллис не одна, а под руку с женщиной, похожей на нее, только старше. Наверное, это была ее мать. При солнечном свете мать и дочь, бледные, с кругами под глазами, с ярко накрашенными губами, казались натуральными упырями. Их одежда была совсем неуместна на пляже, и лучше бы смотрелась на собрании готов, любителей поговорить о боли. Дочь шептала под нос, зарывалась носами ботинок в гальку чуть ли не по щиколотку. Ее мать проплывала над пляжем подобно хищной рыбе. Они остановились у берега и молча смотрели на чудовище. Шилову стало не по себе. Туристы, оказавшиеся поблизости от парочки, скатывали полотенца и искали незанятые места подальше.

— Эллис, она ничего так, — сказал за спиной мальчишка. — Когда от мамы сбегает. А с мамой — сущая бестия. Мы с Эллис целовались за рыбным складом однажды. Язык у нее прикольный, раздвоенный, как у змеи, мне понравился. Приятно щекочет, необычно. Вот только молчаливая она, но папа говорит, это хорошо, когда женщина неразговорчивая, и по мне на самом деле хорошо, только скучно иногда.

Шилов повернулся и посмотрел на мальчишку. Видимо, что-то такое было в его взгляде, потому что пацаненок немедленно надулся и сложил руки крест-накрест.

— А чего? Я уже не маленький, мне двенадцать в будущем месяце исполнится, имею право целоваться.

Шилов смолчал.

— Хотите, я вам историю расскажу? О летающих ножах семейства Прескоттов. Фамилия Прескоттов когда-то жила здесь неподалеку, но они совсем не молились морским богам и однажды за обедом, застигнутые врасплох злыми духами, достали ножи и порезали друг друга. И с тех пор ножи Прескоттов летают в округе, поражая неверующих острыми лезвиями. Самый опасный нож — маленький перочинный ножик Бенни-боя. Он режет вас на кусочки, когда вы спите. Единственный способ защититься от него это…

— …укрыться одеялом с головой, — продолжил Шилов.

— Вы не пропадете, — после паузы сказал оголец. — А знаете, как защититься от подводной бутылки Ширяева?

— Эй, Шилов, ты чего застрял?

Семеныч махал ему рукой. Шилов помахал в ответ и пошел, не оглядываясь.