Владимиров ВиталийКрест

Виталий Владимиров

Крест

Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и

ежели будешь ее разгадывать всю жизнь,

то не говори, что потерял время...

Ф.М.Достоевский

Всякий, кто нуждается в другом,

тот неимущий и принимает позы.

Дидро

Глава первая

Дробился лошадиный цокот...

Долину, прижатому к стеклу автобуса, казалось, что не он движется с потоком машин, а перед ним, как на экране, тянется лента московского проспекта. Поначалу от вокзала, еще не очнувшегося от ночных разборок, подопустешего от проституток, мимо площади-лабиринта типовых киосков с однообразным набором винных бутылок, пивных банок, пластмассовых цилиндров с напитками, коробками с шоколадками и сигаретами, порновидеокассетами, мимо вытоптанного, усеянного мусором, бульвара, на котором вповалку разлегся цыганский табор, мимо иностранных трейлеров, вставших рядами вдоль набережной, мимо Белого Дома под бело-сине-красным российским флагом.

На другой стороне проспекта постовые ГАИ черно-белыми полосатыми палками сгоняли реку машин в узкий медленный ручеек.

По резервной полосе, поднимая пылевые смерчи, пролетели, двое превышая лимит скорости, белых "Жигулей" без каких-либо спецсигналов, через десяток секунд с тяжелым шелестом прошли три черных лимузина - два друг за другом и один сбоку. И президент России в суперавто, и Долин в битком набитом автобусе - оба двигались навстречу своему рабочему дню, своим будням, своим делам, но в противоположные стороны.

Дробился лошадиный цокот...

Шофер Юра вдруг объявлял, что договорился с "Тойота-сервис" и Леониду Долину все чаще приходилось подниматься чуть ли не на час раньше, чтобы вовремя добраться до офиса. Шофер Юра тоже выезжал пораньше и успевал довезти шефа - Николая Николаича Долина. "Дядю Колю"... Никол Николыча... Коляныча...

Во все времена Леонид оставался равнодушным к номенклатурным вершинам, покоренным братом: начальник, секретарь, директор. Леонид нутром ощущал, что не зависть - причина его недовольства, шофер Юра мог прихватить и Леонида, но для этого надо было дозваниваться Юре домой вечером, рискуя нарваться на долгую задумчивую паузу и благовидный отказ. Хотя у Леонида дочь - одного возраста с Юрой.

Глава вторая

Дробился лошадиный цокот

И растворялись двери...

Дети...

С год назад у Леонида, как всегда вкрадчиво и без предупреждения, возник Илья Жихаревич. Три друга - Севка, Ильюха и Ленька. Прошагали по жизни в обнимку до сорока, а как разменяли пятый десяток, распалась магия дружбы. Своеобразное это вещество - дружба. То ли знаки-зодиаки, то ли лукавили спирали хромосом, изнутри излучающие тягу друг к другу, но еще со школы неразлучными были Всеволод Андреев, Илья Жихаревич и Леонид Долин. Весь класс знал, что они совсем разные, что Илья - вредный, Севка - неистовый, а Леня - тихоня, но весь класс знал, что тронь одного, будешь иметь дело со всей троицей.Илья легко одолел физмат МГУ, аспирантуру, защитился и вел свою тему в НИИ.

Счастливым в любви Илья никогда не был. Сам виноват - все искал себе невесту и пригожую, и верную, и богатую, и нравом кроткую. И чтобы вредность его обожала.

А главное - мама. Вы знаете, что такое еврейская мама для единственного сына, плоть от плоти рано ушедшего отца. Пятьдесят - не возраст для мужчины. Сын уже пережил отца. Живой уже старше мертвого. Может быть, он так и не женится, но если уж этому быть, то жена должна стать идеальной снохой для старой больной мамы.

Эх, перестройка, первые шаги, ясельный возраст совкового бизнеса. Официально у Ильи Жихаревича, председателя кооператива "Крепость", клепающего пользующиеся все большим спросом сейфы, стальные двери и замки, дела шли из рук вон плохо. Официально кооператив еле-еле влачил свое существование. Сырье и материалы обходились дорого, приходилось создавать ТК - "творческие коллективы", в которых "специалисты" то и дело расписывались в платежных ведомостях. Заработала система, превращающая абстрактные безналичные средства в конкретные хрустящие купюры.

Для проверяющих же стояли одни и те же незавершенные строительство дверь или сейф - вся остальная продукция создавалась и реализовывалась уже без участия госаппарата.

В прошлом году после нескольких лет такой деятельности Илья появился и увез Леонида в ресторан около станции метро "Рижская". Поводов хватало: давно не виделись, надо поговорить, а главное - по пятьдесят раз обернулись они вместе с Землей вокруг Солнца. Выпили водочки, помянули Севку, чтоб земля ему была пухом, закусили, разогрелись, разрумянились. Илья полуобрывками фраз, намеками, усмехаясь, хвалился Леониду жизнью своей: купил цех, купил два участка земли по пятнадцать соток с готовыми домами, купил еще три гектара в другом месте, купил для разъездов вездеход, две иномарки, квартиру себе, любовнице... Что еще? Даже тему свою в НИИ и ту купил - платит им по договору, чтобы они ее не закрывали, а сам Илья ее же и выполняет потихоньку.

Жаловался - времени нет совершенно, ни дня, ни ночи, все для дела, дело-то свое, не чужое, а оно летит время, невесту искать и то некогда, да и где, вот есть хозяйка этого ресторана, турчанка, бога-а-атенькая, но толстая и с усами, предлагает в Стамбул уехать, там дом, врет, небось, уедешь, денежки заберет, а там, глядишь, наймет кого-нибудь с ножиком или бесшумным пистолетом, к тому же мама... Маме все хуже, она такая одинокая, дома одна, нашел ей приходящую, деньги хорошие получает, но чужая рука не такая ласковая, как своя, нет ли у Леонида на примете хорошей женщины для любви и супружества? Ох, как нелегко быть миллионером в России... Или не только в России?

- И еще... Только между нами, - Илья совсем склонился к Леониду. Думал, думал я... Что получается? Кому я свои доллары, землю, дома и иномарки оставлю, если помру в одночасье как отец?.. Турчанке стамбульской?.. Нет уж, дудки... И здесь некому. Посоветоваться хочу - а что если мальчонку взять из детского дома? Купить. Да так чтоб никто потом не нашел. С мамой будет сидеть... Денег хватит, был бы товар хороший.

Глава третья

Дробился лошадиный цокот И растворялись двери Влетал, как легкий ветер, Моцарт...

От конечной остановки автобуса до офиса пешком минут десять. Окраина Москвы, микрорайон со своим кинотеатром, небольшим стадионом, универмагом, универсамом. Афиши кинотеатра призывали насладится лентами с актуальными названиями "Хочу в Америку!" и "Секстое чувство". У заведения с загадочным названием "Салон Нинон" трое "крутых" в ярких спортивных мешковатых костюмах выгружали из иномарки коробки с плейерами, косметикой, напитками. Около ларька с разливным пивом кучковались трясущие ся опухшие алкаши.

"Иномарки... Земельные участки... Миллионы... Это мне пока не грозит..." - с равнодушным сожалением подумал Леонид.

Нельзя сказать, что дела на фирме шли плохо. Николай, перестроившись из партийного секретаря крупного почтового ящика в генерального директора ассоциации, благодаря своим прежним связям, постоянно заключал договора-подряды. Для их "исполнения" опять-таки создавались многочисленные творческие коллективы и по той же схеме, как и в кооперативе "Крепость" деньги попадали в карманы сотрудников ассоциации.

Николай предложил брату перейти на работу в ассоциацию года полтора назад. Тогда дела шли в гору. Договоров было достаточно и Леонид сразу вкусил в прямом и переносном смысле всю сладость беззаботной жизни за чужой счет: путевки, квартплата, поликлиника, единые, по вторникам сауна, по четвергам спортзал, бассейн, обеды в кооперативном кафе. В кладовке всегда стоял ящик водки, в холодильнике колбаска-ветчинка-буженинка, после рабочего дня, а уж по пятницам обязательно было застолье. Традиционно кто-то провозглашал: "За ассоциацию!" Поднимались разом, дружно сдвигали стаканы и в торжественной тишине пили до дна. Было за что - раз в месяц Николай Николаевич поочередно вызывал сотрудников к себе в кабинет и вручал конверты. Суммы были примерно одинаковые, а в декабре-январе в три-четыре раза больше.

На ниве ассоциации трудились, добывая хлеб свой насущный в поте лица своего, генеральный директор Николай Долин - бывший партийный секретарь, его "боевой" зам Андрей Петухов - бывший второй секретарь райкома, другой зам Георгий Голубович - бывший комсомольский вожак, экономист Лена Алисова, главбух Галя Уткина, бывший профсоюзный босс Люся Серпилина, секретарша Ляля - бывшая секретарша Николая и эксперт Леонид Долин бывший географ. Между собой звали друг друга ласково - дядя Коль, дядя Жор, тетя Люсь, только Петухова - дядя Петь да Лялю Лялей.

Леонид тогда наивно полагал, что канули в Лету зорко стоящие на страже государственной безопасности и лояльности сограждан первые отделы, что со свободой слова пришла и свобода действий, особенно после августовского путча девяносто первого года. Но Николай придерживался старорежимных устоев: приход на работу к девяти ноль-ноль, уход в шесть, обед сорок пять минут. Леониду это казалось чересчур, он привык к слабому пульсу своего вымирающего института, куда являлся в дни нищенской зарплаты да по необходимости.

Непривычным было и первое поручение Николая - торговать красной ртутью. Леониду почему-то представился градусник с кровавой капелькой на конце стеклянной палочки, а уж про торговлю географ Леонид Долин имел самое смутное понятие. На деле все оказалось попроще: Николай таскал брата на переговоры, в обязанности Леонида входили запись и запоминание всей информации.

Потом они обсуждали ее и прикидывали, о чем и что говорить в следующий раз.

Вскоре Леонид знал, что красная ртуть - никакой не градусник, а таинственное сырье, из которого якобы можно делать атомные бомбы размером с шариковую авторучку, и что кто-то уже загремел "под фанфары", пытаясь преуспеть в этом бизнесе.

Неудача с красной ртутью отнюдь не обескуражила Николая - на сцену вышли редкоземельные и цветные металлы. Леонид скрупулезно прочесал справочники, ГОСТы, учебники, пособия, словари, с помощью прежнего комсомольского вожака "дяди Жоры", программиста по образованию, освоил компьютер и, обладая системным складом мышления, вполне грамотно владел ответами на извечные вопросы бизнеса: почем? сколько? где?

Постепенно Леонид вошел в контакт со всеми звеньями той цепи, что позволяет вытянуть сундук с рублями или дипломат с долларами: производитель металла - рублевый покупатель - экспортер - валютный покупатель. Связывали, соединяли, сплетали звенья в цепь посредники. И Леонид быстро понял, что он не более, чем один из них.

Как и Борис Николаевич Гулькин, ставший и партнером и напарником Леонида. Гулькин тоже был из бывших, но не из начальствующих, а рангом пониже, солдат армии исполнителей, кем командовали все: и партия, и комсомол, и профсоюз, и жена. Энергии Гулькину с избытком хватало и на трудовые вахты, и на субботники, и на спартакиады, и на воскресники. Обитал он в том же здании конструкторского бюро опытного завода в одном из товариществ с ограниченной ответственностью, которое по конверсии участвовало в изготовлении стиральных машин, а попутно всеми видами деятельности, что не указаны в уставе, но не противоречат закону.

Ежеутрене Гулькин влетал к Леониду с горящими взором.

Потирая руки, светясь от возбуждения, он выпаливал скороговоркой:

- Все, наконец-то! Леонид Николаевич, мне вчера позвонили домой где-то около двенадцати, теща уже спит, жена спит, всех перебудили есть медь. Моковская. Три тысячи тонн. А це-е-е-ны, ахнете, как узнаете, не поверите ни за что. Надо сегодня же ехать на Тушинскую. Как у вас с машиной?

Леонид заражался энтузиазмом Гулькина, они ехали к черту на рога, конечно, на своих двоих, далее добирались еще автобусом, оговаривали цены и процент своего участия, на обратном пути считали прибыль, а на следующее утро Гулькин приносил новые предложения, новые адреса, прежние же таяли, как дым.

Так географ Долин приобщился к клану посредников.

Посредники производителей металла, посредники держателей металла, посредники покупателей, посредники посредников - посредники казались неисчислимыми и неистребимыми, как саранча. В высоких министерских покоях и в темных полуподвалах, в отдельных особняках и в бывших лабораториях, в частных квартирах и выставочных павильонах гнездились сотни товариществ, фирм, компаний: ассоциаций, центров, кооперативов и все они представляли чьи-то интересы или были заинтересованы в чем-то.

Пришел высокий, худой, в дубленке, представился, заикаясь:

- С-сушкин Александр Сергеевич. Могу предложить никель. С-схема простая: вы п-покупаете и п-продаете, п-прибыль пополам. Готов п-подписать боковой договор хоть сейчас.

Леонид с Гулькиным тут же окрестили заику "Пушкиным", позвонили по данным им телефонам, повстречались, поговорили, никель был да сплыл, а "Пушкин" приходил каждый день, как свой, садился рядом с Леонидом и бубнил:

- С-схема п-простая: купим и п-продадим, п-прибыль пополам, а боковик я хоть сейчас.

"Пушкин" исчез, как и появился, но потом возник вновь.

Долго мрачно молчал, словно только что получил подметное письмо от Дантеса. В конце концов робко признался Леониду:

- П-попал под штрафные санкции. П-попросите брата вашего Николая Николаича одолжить на неделю двести тысяч наличными. Двести я уже собрал.

Сушкин вытащил из бокового кармана дубленки, словно пачкусигарет две стопки денег в банковской упаковке и шлепнул их на стол перед Леонидом.

- А в чем все-таки проблема? - осторожно осведомился Леонид.

- Д-да вот, п-подписал договор, д-думал успею и не успел. П-пришли, требуют. А тут еще жена с милицией ищет. Я же инвалид второй группы.

Леонид смотрел на пачки денег, на диск телефонного аппарата, который ему надо опять крутить, прорабатывая очередное предложение Гулькина ради таких же, в сущности, купюр, но не в качестве кабального штрафа, а как реальный доход и представил себе, сколько же бывших винтиков, шестеренок, рычагов и рычажков первого в мире соцгосударства - инженеров, конструкторов, старших и младших научных сотрудников и даже инвалидов и географов влекомы такой п-простой с виду схемой: купил - продал - прибыль пополам - и владей иномарками, земельными участками, езжай в зарубежный рай.

Леонид для очистки совести зашел в кабинет Николая, рассказал о заикающемся "Пушкине".

- Гони его в шею, - отмахнулся брат.

Леонид перекурил на лестнице, вернулся в комнату.

- Александр Сергеевич, поймите нас правильно, - сказал он неожиданно для себя внушительно и неторопливо. - Николай Николаич собрал совет директоров по селектору и они строго указали мне на недопустимость работы с людьми, которые в розыске у милиции. Вам не следует больше приходить сюда и даже звонить.

"Пушкин" что, "Пушкин" Гулькину чета, другие были, конечно, покруче.

Как-то Николай вызвал Леонида и протянул ему через стол пачку тесно отпечатанных листов с синими печатями и кучерявыми подписями на последней странице.

- Ищи покупателя. И берегись, блин, чтобы какая-нибудь фря разряженная...

Николай не договорил, но Леонид знал, что он имел в виду.

Как говорил заика "Пушкин" схема была проста. Как-то, заключив договор с хозяином металла, Долины добавили свои проценты к цене и пришли на переговоры к покупателю. Встретила их "фря разряженная" - на самом деле очень обаятельная женщина. Она извинилась за минутное опоздание, угостила кофе, хорошими сигаретами, узнала цену, посчитала на калькуляторе, протянула:

- До-о-о-рого, мальчики...

Еще раз прикинула, вздохнула:

- Ну, что с вами поделаешь с такими симпатичными...

И естественно, словно вспомнила невзначай:

- А основной договор у вас есть?

- А как же иначе? - И Николай с готовностью выложил ей оригинал договора с хозяином металла.

Она быстро пробежала его глазами:

- Сумма, сами понимаете, не маленькая. Я должна посоветоваться с президентом. Еще чашечку кофе? Я на минутку.

Вернулась она через полчаса.

- Все верно, мы проверили, металл есть и договор настоящий. Но... ваших десять процентов... Это просто не в наших правилах столько платить посреднику.

- Сколько же? - поднял брови Николай.

- Один процент, - отрезала "фря". И вернула договор. - Копию я сняла. Если это вас не устраивает, мы свяжемся с продавцом напрямую. Выходы у нас на них есть.

С тех пор Николай не переносил женского духа в делах, а иногда просто уходил с переговоров, где верховодила "фря разряженная".

Такая удача как прямой договор с хозяином металла выпадала редко, поэтому Леонид, получив от Николая драгоценные листки с синими печатями, еще раз прошелся с Гулькиным по списку потенциальных покупателей, переоценивая каждого заново. Козырный туз в этой колоде отыскался на следующий день. Еще с утра Гулькин не влетел, а степенно зашел за Леонидом Николаичем, чтобы пройти вместе в кабинет Николая Николаича.

- Есть покупатель. Очень солидный. Светиться не хочет, сами понимаете, но встретиться готов. Звоню при вас.

Покупатель назначил встречу на полдень, сам перезвонил, перенес на три, опять перезвонил и попросил рандеву на завтра.

Тут оказалось, что завтра суббота, однако это обстоятельство покупателя не смутило, он сказал, что приедет специально из-за города и пригонит главбуха с печатью для подписания договора.

Условились встретиться в полдень у вестибюля метро, что рядом Курским вокзалом.

Два битых часа в субботний день Леонид и Гулькин проторчали на вокзальной площади среди подростков, у которых на шее висели картонки с надписями от руки: "куплю золото", "куплю ордена"; среди столиков и ящиков, на которых была разложена ходовая литература: "Марианна: богатые тоже плачут", "Эммануэль", детективы Чейза, ужасы Стивена Кинга, фантастика Гаррисона, астрологические прогнозы; среди пестрой вокзальной толпы, в которой было намешано и кавказцев, и прибалтов, и разномастных русских.

Покупатель не явился, но перезвонил в понедельник с утра и к вечеру приехал сам. Более серого, заштатного, в мятом москошвеевском костюме, несвежей полосатой рубашке... мужичонку Леонид в жизни своей не видел, хотя побродил в экспедициях по русским захолустьям предостаточно. Клиент попросил разрешения закурить, достал смятую пачку "Примы" и сквозь крестьянский дубовый загар остро глянул на Николая, точно определив:

- Вы будете вести переговоры?

Краткими точными вопросами выяснил цену, объем, сроки поставок, форму оплаты и дал указание своему то ли заму, то ли секретарю - молодому, в золотом пенсне, в цветастом по моде галстуке, при дипломате крокодиловой кожи, авторучке "Паркер" и калькуляторе "Ситизен":

- Будем брать.

И к Николаю:

- Жалко, объем маловат. Ну, будем считать, что это первая пробная партия. Давайте подписывать договор.

Леонид живо принес заготовленные листы боковика, заполнил их в двух экземплярах, тиснул печати. Николай подписал. "Мужичок" внимательно прочитал текст, нашел грамматическую опечатку, взял у ассистента "Паркер", размашисто подмахнул оба экземпляра.

Вдруг вспомнил с досадой:

- Печать-то у нас в банке...

- Завтра поставите, - согласился Николай.

- И то верно. Завтра у нас вторник?

- Так точно, - тут же подтвердил Гулькин. - А послезавтра среда.

- Логично, - одобрил его "Мужичок". - В среду дадим указание банку, платежку с проводкой скинем по факсу. Удачно, что завтра президент прилетает из Штатов. Формально я должен с ним согласовать сделку, даже эту. Тем более, что торговля металлом - попутный бизнес, деньги крутим. Главное - инвестиции. В сельское хозяйство, в перерабатывающую промышленность. Три "Ил-86" купили, два сухогруза фрахтуем, сами знаете, без транспорта, как без рук.

Не было жеваного пиджака, несвежей рубашки, чинарика "Примы" в заскорузлых крестьянских руках - перед Долиным и Гулькиным сидел бизнесмен с цепкой деловой хваткой, русский купец, грамотно работающий в паре с американским толстосумом, МУЖИК, у которого в холуях бегал фирменно упакованный молодой ассистент.

- Надо бы обмыть сделку, - предложил Николай.

- А что? Все равно конец рабочего дня, - добродушно согласился "Мужичок". - Да, честно говоря, и не жравши мы сегодня с этими бесконечными переговорами.

По такому случаю Николай достал из сейфа болгарский коньяк "Солнечный берег", но, как на грех, из закуски оказалась только початая банка килек в томатном соусе. Оно и понятно понедельник, в пятницу все подмели.

"Мужичок" же за милую душу расправился с "братской могилой" килек и досуха вытер банку черным хлебом. "Ассистент" потягивал коньячок.

Расстались тепло. Напоследок "Мужичок" все же попросил сначала копию, а потом оригинал основного договора.

До среды.

И пропал. Будто его убили. "Ассистент" по телефону мямлил, что "мужичок" уехал с "Президентом". Тянулось все это до тех пор пока Леонид не получил предложение купить металл и ксерокопию договора, что они своими руками отдали "Мужичку". Только прежние цены были замазаны белилами и увеличены в полтора раза.

И "Мужичок" и "Ассистент" оказались из разряда перехватчиков договоров. Спектакль, разыгрываемый ими, по безупречности мизансцен был на уровне режиссуры Станиславского, а по точности реплик достоин пера Оскара Уайльда.

С год назад "Дядя Коля" вызвал "Дядю Леню", запер за ним дверь кабинета:

- Почитай-ка, - протянул листок ксерокопии.

Бланк банка, гербовая печать, подпись управляющего, исходящий номер все на месте. Бумага гласила, что банк гарантирует выделение кредита в 3 000 000 000 (Три миллиарда) рублей фирме "Тримпэкс" на проведение торговых операций с редкоземельными и цветными металлами.

- Что за "Тримпэкс"?

- Рабин, служил когда-то пятым колесом в нашей телеге, - с почтительным презрением пожал плечами Николай. - И кто бы мог подумать, что Левка Рабин и его отпрыск Миша теперь большие люди. Компания "Лев и сын Миша". Ладно, к делу. Может, скрестим этих хищников с "осьминогами"?

В разговорах, особенно телефонных, Долины пользовались кличками типа "Заика Пушкин" не только для клиентов, но и для металлов: никель - николай, кобальт - константин. "Осьминогом" звался изотоп осьмия. Использовался он в атомной энергетике.

Соблазн был велик: реализации нескольких граммов осьмия с лихвой хватило бы на беспечную старость в стране хаоса и разрухи. И покупатель был, верный покупатель, у Долиных имелись копии всех разрешительных бумаг от самых высоких инстанций до специального экспортера. Покупатель был даже готов за свой счет пригнать самолет-лабораторию, чтобы сделать самому анализ, оплачивая потраченную для этого щупальцу осьминога. Товар тоже существовал, существовал не в воспаленном воображении - официально неприкосновенные национальные запасы составляли несколько сот грамм изотопа, на деле же помимо его основного производства десятки лабораторий в закрытых институтах оборонного комплекса технически имели возможность вырастить кристаллы осьмия. Одна из таких лабораторий находилась когда-то в ведении Николая Долина. Компания "Лев и Миша" нужна была в этой ситуации как рублевый гарант, призванный обеспечить производство, транспортировку и экспорт.

Офис ассоциации стал напоминать штаб во время генерального сражения разрабатывали стратегические планы, определяли дислокацию встреч, напряженно ждали сообщений с театра военных действий. Ляля еле успевала подносить снаряды - подносы с кофе и чаем.

Быстроглазый Лев Рабин поначалу вежливо, а потом все настырнее и развязнее требовал то одного. то другого, торговался до хрипоты за каждый рубль, при случае устало-озабоченно напоминал толстому, как талисман Московской олимпиады, Мише:

- Слушай, и за что они там в министерстве иностранных дел зарплату получают? Нам же катастрофически срочно надо в Штаты. Там вот-вот выберут нового президента. Я хочу знать, что он хочет.

По другую сторону стола сидели те, кого когда-то нельзя было показывать по телевидению, о ком нельзя было писать в газетах, кто в представлении рядового обывателя совершал, не различая дня и ночи, научные подвиги, жертвуя жизнью, как герой фильма "Девять дней одного года". Если бы сняли кино про "десятый день", то оказалось бы, что засекреченные герои - такие же малообеспеченные люди, которые тоже хотят иномарку и земельные участки в собственное владение.

Редкий случай - переговоры были успешно завершены.

И наступила в одночасье оглушительная тишина, подобная первой минуте мира после многолетней войны. Ни звонков, ни встреч, даже Ляля скучала над очередным детективным романом.

А Лев и Миша исчезли. Позже Николай при случае показал ксерокопию письма о Трех миллиардах в банке - там объяснили, что оно было дано только под обязательство иностранного учредителя фирмы "Тримпэкс" открыть валютный аккредитив, чего сделано не было. Вернулись в свои секретные лаборатории герои "Десятого дня одного года". Сделка не состоялась еще и потому, что вышел указ, запрещающий какую-либо коммерцию с "осьминогами" или иной стратегически важной экзотикой, и еще один, предписывающий вывозить цветные металлы только через спецэкспортеров и по квотам. И на авансцену вышли фонды.

Фонды, фонды, фонды... Во имя самых высоких идей создавались и существовали десятки фондов, которым дана была льгота -государственную таможенную пошлину они могли тратить на добывание медикаментов, питания и другие нужды детей Чернобыля, вои нов Афганистана или донских казаков.

В подъезде пахло кошачьей мочой, на выщербленных ступенях лестничных маршей хрустела под ногами осыпавшаяся известка, стены в комнатах хранили пятна от украшавших их когда-то картин, пятна были светлыми, как воспоминания о прошедшей жизни. В углу врос навеки огромный продавленный диван, на котором Леониду пришлось с полчаса дожидаться. Зато на колченогих столах сияли мониторы самых современных компьютеров, мягко трезвонили японские телефоны, из телефаксов выползала белая бумажная лента с сообщениями.

- Вы извините, временно размещаемся в доме, предназначенном на снос, без мебели, без вывесок. Но, как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Ухожен, хорошо стрижен, легкая седина и ровный загар. Зимой. Пиджак от "Валентино", одеколон от "Диора". Так, наверное, выглядит Рокфеллер, подумал Леонид.

- У вас металл, у нас деньги и квоты.

Такие ходят на собственных яхтах и живут на собственных островах. Но те не говорят по-русски вообще, тем более, как этот, без акцента. И какое отношение он имеет к этому фонду?

- Чьи интересы вы представляете? - осторожно спросил Леонид.

- Как чьи? - усмехнулся "Рокфеллер" и призадумался. - У меня три паспорта: советский, латвийский и австрийский. Я - президент совместного акционерного общества в Вене, живу в Риге. Зато всем удобно. Фонду в первую очередь. Вы даете металл, мои партнеры в Вене - валютный аккредитив, фонд - квоту и рублевое обеспечение.

В "кошачий" подъезд Леонид ходил или звонил еженедельно, но бестолку. Единственным достижением можно было считать приятельские отношения, установившиеся с одним из сотрудников фонда, одетого отнюдь не в пиджак от "Валентино". Он-то и объяснил Леониду, что президент австрийского СП на полученные кредиты накупил спирта "Ройял" для страждущих и алчущих российских граждан. Соло на "рояле" принесло ему деньги, большие деньги, дети же Чернобыля получили от гражданина трех государств комбинацию из трех пальцев.

В отличие от кошачьего подъезда другой фонд размещался в уютном особняке в "тихом" центре Москвы.

За большим черным столом в кожаном кресле с высокой спинкой несоразмерно малой выглядела белокурая в красном платье с золотой брошью женщина, ни дать, ни взять "Белоснежка"... лет шестидесяти.

- Вам привет от Николая Николаевича, - сказал, представившись, Леонид.

"Белоснежка" заулыбалась:

- Колька Долин... Да-а, погуляли мы с ним на комсомольским активах. Рассказывал он мне про тебя, про твою историю с географией. Постой, постой... вспомнила. Стихи-то не бросил писать?

...дробился лошадиный цокот...

Не бросил, ответил, смутившись, Леонид. Ему вдруг до жара в висках захотелось поделиться с "Белоснежкой" волшебным таинством поэзии, когда образ возникает из хрустально звучащего словосочетания, поведать о своих мытарствах по редакциям и издательствам, о том, с каким трудом увидел свет сборник стихов Леонида Долина, но вместо исповеди протяул тонкую книжку "Белоснежке".

- Ишь ты, - уважительно приняла ее "Белоснежка".

Надела очки, полистала.

- А вот за это спасибо. Обязательно почитаю на досуге. С этой партийной работой семьей не обзавелась, так что вечерами...

Достаточно одного, но особого взгляда женщины, чтобы не только понять без слов, но и ощутить ее интерес. Именно таким взглядом одарила "Белоснежка" Леонида при следующей встрече:

- Прочла. Да-а-а... Редкий мужчина...

Она не договорила и Леонид так и не узнал, что за строки и почему вызвали у "Белоснежки" такую ассоциацию - редкий...

Она мотнула головой, словно стряхивая наваждение:

- Что-нибудь еще печатал?

- Нет, это единственная моя опубликованная книга, - отвечал Леонид. А стихи еще есть... И рассказы... Хочу издать за свой счет... Как деньги заработаю.

- Грамотно, - одобрила "Белоснежка". - Хотя дело это дорогое, но поможем. Ты металл давай, а уж квотами мы обеспечены. Есть, не перевелись еще свои люди на самом верху. Даром что ли мы в президиумах вместе маялись, а?.. Значит, жду.

И вновь в ее глазах затеплилось то, что в случае взаимности делает двоих родней родного друг другу. Леонид же неожиданно ярко представил, что ощущал в таких случаях новый фаворит стареющей императрицы. Как Зубов с Екатериной Второй.

- Многостаночница, - усмехнулся Николай, когда Леонид рассказал ему о встрече с "Белоснежкой". - Ты фильм "Светлый путь" помнишь? С Орловой? Это про нее, в точности.

Путь мой, светел ли ты?..

Строка у Леонида сложилась разом - готовое начало нового стихотворения или его финал - Леонид подивился легкости ее явления и тут же улыбнулся, что же необычного, уже тлеет пожар осени и самое время стихам...

Леонид и услышал и увидел строку - свой путь, не только сегодня, от вокзала по проспекту, а потом пешком по бульварчику, но и путь от географа до посредника в торговле металлами, и главный путь от мальчика Лени-тихони, задумчиво глядящего на этот свет разноцветными глазами - рыжим и серым - до Поэта.

Глава четвертая

Дробился лошадиный цокот

И растворялись двери

Влетал, как легкий ветер, Моцарт.

Входил Сальери.

На проходной Леонид назвал номер своего пропуска, ему выдали пластмассовый прямоугольничек, схожий с рамочкой для проездных билетов. Леонид пересек внутренний двор и поднялся на третий этаж отдельно стоящего кирпичного строения. Из дверей длинного коридора первых четыре по правую сторону принадлежали ассоциации Николая Долина : кабинет Николая, Ляля-секретарша, замы, бухгалтерия.

Петухов и Голубович уже уставились в экран монитора, пытаясь догадаться, какую же команду следует выдать герою компьютерной игры - достать пистолет, телепортер или атомную бомбу. Дело в том, что герой изъяснялся на чистом французском, а что у Петухова, что и Голубовича и с чисто русским было туговато.

Игры на компьютере занимали в ассоциации основное место по объему истраченного рабочего времени. Играли с утра и до глубокого вечера, играли до одури, до запирания вахтерами всех служебных помещений в том числе и туалетов - на этот случай имелась трехлитровая банка, куда справляли малую нужду.

Петухов был чемпионом по всевозможным тетрисам - складывал кубики так складно, что только держись. Голубович, как бывший программист, предпочитал интеллектуальные задачки. Но самым заядлым игроком был, как ни странно, шеф "дядя Коля". Привычка руководить, начальствовать и здесь проявлялась вовсю: Николай то объявлял персональный чемпионат, то делил подчиненных на команды, обычно забирая себе подобострастно бессловесного Голубовича, а Петухову доставался Леонид. Здесь был свой расчет: брат, тем более старший, и есть брат, на брата особо и не прикрикнешь, не дашь ему совета-указания.

Азарт игры достигал временами высокого накала - память Петухова до гробовой доски сохранит то время, когда он правил, будучи партийным начальником, народными массами, в том числе и Николаем Долиным, и выигрыш, пускай и на компьютере, как утешительный приз, доказывал профпригодность Петухова для начальствования и по сей день.

Громко щелкнул, включаясь, селектор.

- Леонид Николаич, зайди, - прозвучал голос брата.

Лялина проходная была пуста, опаздывает, как всегда.

- Присаживайся, Коляныч... - Николай долго задумчиво смотрел в окно, вертел карандаш в руках, прежде чем продолжил.

- Посоветоваться хочу... Сколько ты у нас, года полтора?.. Даже больше... Ну, и как ты сам оцениваешь свою трудовую доблесть?

Леонид понял, что должен состояться тот разговор, который давно назревал.

Мозаика встреч и переговоров, в которых участвовал, которые проводил Леонид, была причудливо пестра, но едина по сути своей. Как на гигантских качелях надежда круто заработать, то взлетала до радужных высот, то рушилась в бездну пессимизма. За полтора года Леонид, казалось, прошел все стадии, все ступени, все состояния в покупке и продаже металлов, стал профессионалом - не было, не хватало, недоставало реального результата, завершения солидной сделки.

- Ты же знаешь, Коляныч, твоя зарплата - фактически из кармана наших женщин. Лены Алисовой, Гали Уткиной, Люси Серпилиной, Ляли...

Леонид представил себе, как портретную галерею, вереницу российских женских образов конца двадцатого века: маленькую, рыжую проныру Алисову, грузную, туповатую Уткину, мужеподобную, с вечным огарком "Беломора" во рту Серпилину, манерную, томную Лялю. Все они вроде бы неплохо относились к Леониду, приглашали на чай, кормили домашними пирогами, но... Леонид - брат шефа, а тот раздает конверты... с другой стороны, если в конверте не хватает...

- Вчера Серпилина зашла с ведомостью на зарплату... - Николай профессионально выдержал паузу, - ...и спрашивает, а какого размера детородный орган у Гулькина? Я, говорю, не понял ни вопроса, ни степени Вашей заинтересованности в этом, Людмила Александровна, а она мне, видите эти фамилии в ведомости? Это кто? Миллиардеры наши, сделками крутыми ворочают, а заработали они с Гулькин... нос. Смех смехом, а народ интересуется, чем это Леонид Николаевич Долин полезен ассоциации и лично каждому ее члену.

Что мог ответить Леонид на вопрос Николая - как Леонид оценивает свою собственную трудовую доблесть? Николай и сам все прекрасно знал.

- Ты посуди сам, - Николай говорил доверительно, тихо, - возьмем того же Петухова. Ведь мудак мудаком, еще в райкоме у него кличка была "Путак", а старается... То там договорчик, то тут. Петя по зернышку клюет и сыт бывает. Хотя жалею я - был у меня момент, мог я его уволить, да не случилось...

Николай говорил правду, но не всю - Петухова он держал далеко не просто из-за каких-то договорчиков. В августе девяносто первого, в первых два дня путча, Петухов снова почувствовал себя хозяином этого курятника - сила класса, класса коммунистов-аппаратчиков не иссякла, притаилась на время и Николай расчетливо страховался на тот случай, если власть вернется к верным ленинцам.

- Я уж не говорю о Голубовиче... - вздохнул Николай. - Пашет парень не за страх, а за совесть...

Пашет, внутренне согласился Леонид. Но за страх - это у него в крови. Комсомольской. А насчет совести... Голубович с шофером Юрой, как завхоз обеспечивал не только ассоциацию, он отвечал за домашнюю "продовольственную программу" шефа, за его гараж, дачу, медицинское обслуживание... И шеф ценил Георгия Голубовича, величая его при всех "князем Игорем", а то и просто "князем" и уж, конечно, не забывал его сервиса при распределении конвертов.

- А наш слабый пол, ты же знаешь их... - Николай закрутил головой, как бы чураясь от дьявольского наваждения. - Недавно опять мне партийно-профсоюзное собрание устроили. Как ахнут по маленькой, так Серпилина грудь вперед, а это минимум пятый номер, за ней Уткина, наш бронетранспортер, и лиса Алисова - все, как одна: даешь повышение зарплаты. А ведь правы девки - не разгибаются с утра до вечера...

Николай опять лукавил - "девки" не разгибались еще где-то с полгода назад, сейчас же просто не было такого объема работы, не было того изобилия договоров, что раньше, вот Николай и прикидывал, "советуясь" с братом, кем же поступиться, кого первым принести в жертву ради остальных, чтобы была обеспечена, в первую очередь, семейная продовольственная и другие программы Долина-старшего.

- И еще... Между нами только... Жалуется на тебя Гулькин - груб ты бываешь на переговорах, несдержан, может, поэтому и не хочет никто с тобой...

Перейдя на работу к брату, занимаясь совершенно новой для себя деятельностью, Леонид невольно проявлял новые, а может, просто дремавшие до поры до времени качества своей личности. Тот же Николай на переговорах всегда стремился быть лидером, боялся потерять лицо, почти болезненно относился к тому, как его принимают. Его "боевой" зам Петухов по райкомовской привычке был всегда по-государственному озабочен, энергичен, скрывая под этой маской полное отсутствие полезной мысли. Жора Голубович преданно молчал, благоговейно ожидая решения начальства.

Леонид же, быстро схватывая схему и суть сделки, видел только одно как реально решить тот или иной вопрос. И тут Леонид мог поправить "при всем честном народе" брата-начальника, показать абсурдность громких заявлений Петухова, заставить что-то промямлить Голубовича.

Леонид не расстраивался при неудачах, он размышлял над их причинами и учитывал их в последующем. Леонид привык во время экспедиций к взаимовыручке, как к само собой разумеющемуся, и поэтому ему тяжелее всего было, когда кто-то не делал того, что по мнению Леонида, было очевидным. "Чегой-то я им звонить буду, пусть они мне звонят", - заявлял Николай и дело стопорилось, Петухов всегда обещал, но никогда не выполнял, а Голубович ничего не предпринимал без указания.

Было совершенно ясно, что Гулькин не жаловался Николаю, скорее всего Николай сам спросил у Гулькина, а как там Леонид, небось, позволяет себе лишнего? А Гулькин ответил, бывает...

- Ладно, дядя Лень, придумаем чего-нибудь, - Николай не дождался ответа Леонида, а может, и не нужен он ему был. - Баня сегодня, помнишь?...

Глава пятая

На клавиши ронялся локон

Осенний лист на сквере.

Как к музыке тянулся Моцарт!

Стоял Сальери.

День выдался рядовой, схожий с чередой таких же совсем не по-весеннему серых и непримечательных. Ляля явилась и заняла свой форпост в предбаннике на страже начальника, тщательно отсеивая телефонные звонки и на подавляющее большинство отвечая, что Николай Николаич занят на переговорах. Николай же оседлал с Петуховым компьютер, отрядив Голубовича с шофером Юрой на исполнение очередных заданий. Бухгалтерия корпела над балансами, платежками, авансами, налогами и прочей экономической рутиной, не забывая совершить ежедневный рейд по окружным магазинам и палаткам.

Бань на бывшем почтовом ящике было две - одна, отделанная резным деревом, представительская, для начальников, другая попроще, без затей, в цехе опытного производства. Сегодня шли париться в первую - Николай пригласил "нужного" человека, предупредив всех, чтобы были с высоким гостем поласковее. Гость и впрямь оказался длинным, с несовсем складной фигурой - к крепкому торсу были приделаны длинные руки и ноги крупной кости и маленькая губастая голова с торчащими ушами.

Поначалу прогрелись в сухом тепле - тело разжалось, раскрылись поры и с проливным потом ушла, снялась усталость, скопившаяся за неделю. Поддали пару с мятой, хлестались веником, охаживая друг друга, с криками ныряли в холодную купель. Развели шайку мыльной пены и драились пока растертая мочалом, омытая горячим душем кожа не заскрипела от чистоты. И вот тогда, ощущая всем телом томную легкость, завернулись в простыни и сели по скамьям за стол янтарного дерева, на котором уже ждала крупно порезаная буженина с белым венчиком перченого жирка, по-детски розовая молочная колбаса, краснокожие помидорчики, кудрявая петрушка, белокачанная квашеная капуста с оранжевыми срезами моркови, и, конечно, стаканчики с прозрачной водочкой.

Разопрели чистой испаринкой, а после первой и вовсе стало освобожденно.

Хорошая баня красна не только паром, не только чаркой, но и мужской застольной беседой, где к месту и "соленый" анекдот, и охотничья байка. Николай видел, что гостю по вкусу и пар, и компания, он радовался этому, а с чего начать разговор не подумал. О делах? Это только для четырех ушей, с глазу на глаз: ты мне подкинь металла, а я уж в долгу не останусь. Про дико растущие цены? Про очередную схватку президента и спикера? Опасно, да и не к месту. А кому перемывают кости два начальника при встрече? Конечно, своим подчиненным.

И Николай, хрустя капустой, подмигнул гостю, кивнул на Леонида и иронически-дружелюбным тоном начал скалиться:

- Глянь-ка, Иван Степаныч, крест нацепил... А сам некрещеный. Это все равно, что взносы платить, а в партию не вступить...

Даже не обиду, а остро, с вязкой горечью Леонид ощутил вечную, изначальную разницу шириной в пропасть с единокровным, единоутробным братом своим. Или таков постулат твоего и каждого бытия - быть одиноким даже с братом своим?

Утром Николай сделал то, что Леонид никогда себе не позволил бы: вызвать брата, как начальник подчиненного, и сказать прямым намеком увольняться пора... Может, потому, что Леонид сам никогда начальником не был?

Начальниками не рождаются, начальниками становятся и Леонид понимал, что дело тут совсем в ином. Леонид явился на свет с даром ощущать ритм и звукальность слова, видеть образы и цветные сны, слышать музыку и гармонию светил. Он долго жил, не подозревая о своих особенностях и наивно полагая, что его мироощущения - одинаковый удел всех, что всякому дано то, что ему было ниспослано, просто у других не случилось, не вспыхнуло ярким светом самосожжения. И Коляныч, брат, по разумению Леонида должен быть осенен, если не поэтическими, то способностями ученого-мыслителя или иными какими.

С годами Леонид понял, что судьба совсем не по-братски разделила таланты меж Леонидом и Николаем, что ж тут поделаешь, но именно это, по разумению Леонида, служило причиной глубокого внутреннего расхождения родных по крови, но не по духу людей.

Николай никогда не интересовался творчеством брата, не спрашивал, что пишешь, брат Пушкин, не помогал в мытарствах Леонида по редакциям и издательствам. Как будто отсутствовала, не существовала в пространстве братских душ сфера этих взаимоотношений.

И никогда в жизни Леонид не разговаривал с братом о Боге.

Чуждо это было Николаю. Кто Бог партийному вождю почтового щика? И где его храм?..

А Николая словно понесло и не мог он остановиться:

- Вот есть же люди, Иван Степаныч, понять их не могу, с двойным дном что ли, ненадежные, снаружи одни, внутри другие. Или поэты все такие?..

Враз обрывался суетливый клекот

и застывали, тихли звери

играл на клавесине Моцарт.

Молчал Сальери.

Иван Степанович посмотрел на Леонида.

- Издаетесь?

- Сборник... - тягостно отозвался Леонид.

- Представляю себе... - сказал Иван Степанович.

Гость не закончил, повисла пауза, которая словно обнажила и без того голого Николая - бестактность его слов, его поступка. Так показалось Леониду.

Петухов с Голубовичем иначе восприняли ситуацию. "Князь" профессионально споро разлил очередную и, как обычно, Гостю и шефу на малость, но побольше. Петухов же поднял свой стакан торжественно, как тамада в застолье:

- Я спросил у мудрейшего: "Что ты извлек из своих манускриптов?" Мудрейший изрек: "Счастлив тот, кто в объятьях красавицы нежной по ночам от премудрости книжной далек!"

- Хайям? - улыбнулся Гость.

- Вот это стихи! - натужно весело восхитился Николай. - Вот это поэзия! - победоносно глянул он на Леонида. - Налей-ка водички Иван Степанычу, запить, - указал он Голубовичу.

- Вода не утоляет жажды - я помню пил ее однажды, - неожиданно прорезался голос у Голубовича.

Рассмеялись, выпили, напряженный момент миновал, но терпкий привкус горечи не покидал Леонида - и водка казалась некрепкой, и закуска невкусной. Его настроение усугубил Иван Степанович:

- Большая разница у вас с братом? - имея ввиду возраст, спросил он Леонида, когда они остались наедине в парной.

- Разница?... Смотря в чем...

- И то верно, - деликатно согласился Гость.

Глава шестая

То траурен, как дух погоста,

то отрешен, как инок в вере,

смеялся, озаряясь, Моцарт.

Мрачнел Сальери.

Одеяло тяжелое, ватный слон, давит и душно, душно. Веки опущены, а глаза не спят, по черному мечутся красные иероглифы, они складываются в строчки письма.

Брату.

"Прочти это не при всех... Ни при ком... Один на один..."

Леонид перестал ощущать тяжесть одеяла и вроде бы успокоился - вот и найден выход, он напишет письмо Николаю, тот прочтет и поймет...

"Говорю сгоряча, после бани все-таки. Иван Степанович, чужой человек, но он-то и стал для меня зеркалом происходящего, его глазами я увидел нас с тобой со стороны..."

А дальше где найти те единственные слова, чтобы разом объяли переживаемое годами, какие доводы привести...

"Откуда в тебе такая душевная черствость? Крестик мой - мой крест и ничей больше. Его коснуться - осквернить святое, в глубине души спрятанное. Он света не знает иного, кроме Божьего..."

И опять воспаленно вспыхнула, взметнулась обида и сожгла в дым, обессилила слова изреченные, ставшие ложью... Уже не письмо, а жаркий спор-монолог терзал Леонида в ночи. Он поначалу, как казалось ему, спокойно и рассудительно убеждал Николая, а потом распалялся и разом все обрывалось - ответа не было и не могло быть. Леонид переворачивался на другой бок и снова возникало...

... как они с Николаем завершили небольшую сделку, по которой заказчик остался должен еще двести тысяч рублей и Николай тогда сказал, как считаешь, может, хрен с ними, с этими копейками, пусть мужики тоже порадуются...

... как Леонид не выдержал - лучше бы отдал мне. Николай сразу скис, опять ты про свои писания... Вместо того, чтобы... лучше о детях наших вспомнил бы... Я же только ради них стараюсь и пока их не обеспечу...

... как на дне рождения Николая...

.. как на своем дне рождения в родственном застолье Леонид говорил Николаю о цели и смысле жизни своей, но ответа так и не услышал...

Может быть, ответ прозвучал в бане?.. Нет, раньше, гораздо раньше, подумал Леонид, еще когда был жив отец. Из глубоко запрятанного уголка памяти всплыло недоуменное потрясение, испытанное Леонидом в те дни, когда он пришел в книжный магазин и спросил продавца отдела поэзии, где можно получить авторские экземпляры своей книжки. Продавец, молодой парнишка в очках, вдруг широко заулыбался и застенчиво попросил автограф. Леонид впервые в жизни растерянно смотрел на титульный лист со своим именем и все никак не мог сообразить, что же пожелать своему первому, такому незнакомому и такому дорогому читателю. И директор магазина, немолодая женщина, маково вспыхнула, как девочка, узнав, что Леонид и есть тот самый...

Их уважительное восхищение наполнило Леонида тихой гордостью и он с упоением раздаривал свои книги сотрудникам, родным и знакомым, считая, что все едино радуются его успеху, как результату напряженной духовной работы, как итогу неоднолетнего терпеливого труда и озаренного вдохновения. Но случилось никак не ожидаемое - чем ближе был кто-то Леониду, тем непредсказуемее оказывалась реакция на выход книги.

Мать пришла с кухни, вытерла руки о фартук, подержала книжку в руках, улыбнулась ей ласково, как ребенку, тут же спохватилась, что у нее что-то подгорает и опять вернулась в свой "горячий цех".

Отец торжественно, как при вручении переходящего Красного Знамени, встал, крепко пожал сыну руку, надел очки, открыл первую страницу и неумело прочитал первые строки первого стихотворения: По прихоти погоды странной притих пейзаж в дали туманной - старинный парк в весенней раме... Крякнул, крепко, со скрипом потер шершавую щеку и вынес приговор:

- Не Пушкин, конечно, но все-таки... Тираж-то какой?

Тираж и гонорар стали единственной темой обсуждения книжки Леонида коллегами по работе.

Илья Жихаревич, школьный дружище, уставился на книжку, словно скульптор на кусок мрамора или столяр на доску, почему-то только переплет стал объектом его пристального внимания, он даже поковырял его пальцем, неопределенно хмыкнул и стал подробно рассказывать, как напряженно и интересно ему работается с редактором над новой своей научной статьей.

Николай молча взял, не разворачивая, глянул - так смотрят случайно задержавшиеся у книжного прилавка: что-то привлекло на мгновение внимание, убедился, что не то, и пошел дальше. Так и Николай положил книжку в сторону - и ни гу-гу.

Был бы Севка жив, тот бы оценил, сам стихи писал. Они с Леонидом даже завели традицию - дарить на дни рождения друг другу написанное за год. Собственно, так потихоньку и сложилась у Леонида рукопись, да и Севкины стихи, аккуратно перепечатанные, сохранились рядом, в ящике стола. Но Севка был в мире ином и Леонид тогда так и не стал разбираться в причинах происшедшего, слишком уж разными ему показались мотивы такого неприятного неприятия его детища, да и не желалось ему считать, что главное-то в другом...

А может быть именно тогда Леонид в первый раз задумался и ощутил свою нестандартность, свое отличие от других? Вот и Татьяна, жена Леонида говорила ему сегодня о том же... Леонид развернулся в постели и в ночном сумраке различил, казавшуюся несоразмерно крупной голову жены. Лицо ее было темное, слепое от закрытых глаз и казалось неживым, если бы не сопение и тихий присвист дыхания. Жена... любимая,,, а в сущности, далекий, а вернее, совсем недалекий, чужой мне человек, подумал Леонид, и чего же я хочу от брата... от отца... от дочки... Кто они? Чужие или просто другие?..

Кто был по-настоящему чужим Леониду, так это тесть с тещей, родители Татьяны. Как хороша была Танечка-Танюшка в девушках! Светлоголовая, стройная хохотушка, она нравилась Леониду своим мягким характером, своей участливостью и острым состраданием к чужой боли, беззаветной преданностью родителям и дому.

Они познакомились на какой-то вечеринке, их факультеты, географический и химический были рядом, стали встречаться и как-то естественно, легко поженились. Словно соединились две половинки, предназначенные друг другу.

Своего дома у молодоженов не было и жили они у родителей Татьяны. Особых проблем не было, тем более, что Леонид надолго исчезал в экспедициях, а когда появилась на свет маленькая Леночка, Аленушка, то помощь ее родителей была воистину ощутимой.

Суть этих людей обнажилась, как дно во время отлива, когда Леонид вступил в жилищно-строительный кооператив и они въехали в свою двухкомнатную квартиру. Родители Татьяны вдруг заявили, что Аленушку они не отдадут. Леонид не мог поверить в невозможное, как это так, взять и отобрать дочку, как кошку, как игрушку. Иное дело Татьяна. Оказалось, что она не в силах разорваться надвое, пойти на ссору с родителями. Она панически боялась скандала, не могла представить себе даже простой размолвки и поэтому не видела ничего страшного в том, что Аленка по настоянию тещи называет папой и мамой своих деда с бабкой.

Леонид с удивлением узнал, что тесть теперь моется с Ленкой в ванной, что дочка спит с ними в одной кровати. Все это по мнению Леонида отдавало какой-то нечистоплотностью, Леонид всяко пытался убедить Татьяну в уродливости таких взаимоотношеий, ругался, уходил из дома, но возвращался, потому что любил свою Таньку, жалел и вины ее в происшедшем не видел.

Так и выросла Елена в доме "папы" и "мамы", была прописана там и стала их наследницей. Леонид называл дочь Еленой Прекрасной и в этом не было особого преувеличения, внешне она была очень привлекательна, но в отличие от матери полностью лишена каких-либо комплексов нежности и привязанности, мыслила привычно для избалованного ребенка, жестко, эгоистично и даже цинично.

Она расчетливо вышла замуж за человека много старше ее, но обеспеченного, связанного с валютным бизнесом, родила ему сына, провернула обмен, в результате которого получилась четырехкомнатная квартира, со вкусом обставила ее, и на все ее хватало - на дом, дачу, собаку, попугая, да и себе Елена ни в чем не отказывала - ни в нарядах, ни в любовниках. И Леониду с Татьяной доставалось то красной рыбки, то бутылка настоящего шотландского виски, то пуховая куртка.

Единственное существо на свете, которое Елена обожала слепой безрассудной эгоцентричной любовью был сын Кирюшка. Елена не отпускала сына от себя ни на шаг и фактически лишала Леонида и Татьяну радости полнокровного общения с внуком, также, как в бытность свою, сама была лишена того же с родителями.

За пролетевшие годы Татьяна плавно переродилась из улыбчивой, как солнечный зайчик, девчонки в грузную седую женщину.

Жизнь ее разделилась на два дома и душа ее разошлась надвое: одна любила родителей, другая - мужа. И не было гармонии в таких единых по сути, но таких разных по предмету чувствах, не было счастья. Родители стали для Татьяны идолами, а она их рабой. Рабой любви... Она всегда и всем поддакивала и настолько перестала ощущать себя как личность, что и разговор начинала так: "А вот мама сказала... Вот и Лена говорит..." Даже во время редкой интимной близости с Леонидом могла вспомнить, что забыла позвонить своим...

А та половинка Таниной души, что принадлежала не только ей, но и Леониду, умерла и на пепле ее осталась неосознанная обида за ущербно прожитую жизнь. И мстительная ревность к Леониду...

Рабская психология, устало подумал Леонид, нельзя сдаваться, иначе обязательно погибнет, умрет в тебе нечто, без чего ты - живой труп. Как лежащая рядом в постели кукла жены. И Леонид ощутил внутреннюю связь перекрестие - утреннего разговора с Николаем и происшедшего в голом застолье.

Леонид, вернувшись из бани, застал жену дома - сегодня она не уехала к дочери ночевать-ухаживать за выживающей от старости из ума матерью. Татьяна молча открыла дверь, не спрашивая, собрала на стол и только, когда Леонид достал из шкафа и поставил перед собой рюмку для водки, обронила:

- Мало тебе там наливали?..

Леонида прорвало и он заговорил. Несвязный, колючий ворох обид достался всем - и Татьяне, и Елене, и Николаю. И тут Татьяна сказала не мамино, не Еленино, а тихое свое:

- Да ты же всегда был белой вороной...

И снова в ночи острая потребность разобраться, понять возвратила Леонида к тому же. Неужели я чем-то иной, не такой как все... Но и все не такие, как я. Никогда мне не думать, не поступить, как тесть да теща или Николай. Господь дал всем свое - индивидуальность. Индивидуальность каждого - это не единство оленьего стада, косяка селедок, воробьиной стаи или клубка могильных червей. У нас, у людей, всяк по-своему снаряжен к жизни. Наше стадо, наш косяк, наша стая, которую мы называем "все" состоит из "я". Без "я" нет "мы". Без множества единокровных "я" нет нации. Но среди множества есть белые вороны... Аномалия, талант... И "мы", "все" настолько против моего изначального "я", что тысячелетиями не возникает, не создается великого, единого, общечеловеческого братства... потому что ДУШЕРАЗДЕЛ у меня с ними...

Как же жить, сознавая это? Еще один перекресток, еще один крест. Крестоносец я, подумал Леонид, семья. Хрясь но не крестоносцы вся моя крестом по крестовине... И само собой дописалось, что кристаллизовалось медленно по строчке в последние дни:

Дробился лошадиный цокот

И растворялись двери

Влетал, как легкий ветер, Моцарт...

Входил Сальери.

На клавиши ронялся локон

Осенний лист на сквере.

Как к музыке тянулся Моцарт!

Стоял Сальери.

Враз обрывался суетливый клекот

и застывали, тихли звери

играл на клавесине Моцарт.

Молчал Сальери.

То траурен, как дух погоста,

то отрешен, как инок в вере,

смеялся, озаряясь, Моцарт.

Мрачнел Сальери.

Но музыка кончалась просто...

И, вздрогнув, просыпались звери.

И умирал, бледнея, Моцарт.

А жил Сальери.

Такое вот письмо получилось брату.

Глава седьмая

Майское утро было еще по-весеннему зябким, еще не летним.

Прохлада легким холодком дышала через открытую форточку. Леонид проснулся от солнечной щекотки, всем телом ощущая дремотное сладкое тепло. Сегодня не звенел будильник, необязательно было ежедневное усилие, чтобы встать и тащиться на кухню с закрытыми глазами.

И тишина. Полная слабых звуков тишина: неясный шум машин с проспекта, журчание невысокого водопада в ванной за стенкой, а сверху, как из-за леса, тянуло спокойным ритмом медленной мелодии. Тишина не одиночества, а уединения.

Татьяна вчера так и не добралась домой, осталась у дочки. Оно и к лучшему - страдая манией чистоты, заставила бы Леонида опять пылесосить ковры или протирать пыль в серванте. Еще хуже - совместный поход за продуктами. Леонид ненавидел "совковые" магазины, томительные очереди сначала в кассу, потом к прилавку с нелюбезной продавщицей, плюс нелегкая проблема выбора - чтобы подешевле и не отрава какая-нибудь. О валютных же магазинах приходилось только мечтать.

То ли дело до... Леонид поймал себя на этой мысли и невольно озарилось радугой ностальгии безвозвратное прошлое. Жилось вроде попроще. Двести зарплата, сто в аванс, восемьдесят под расчет, плюс Татьянины сто восемьдесят, да премиальные, а после сезона экспедиций, когда ходили в "поле", уж совсем неплохо выходило на круг.

Одно время в Москве открылись заведения, где за полтинник можно было выпить почти целый стакан портвейна. Народ окрестил их "автопоилками". Ни столов для закуски, ни другого сервиса - только граненый стакан и автоматы для розлива. К вечеру там было не протолкнутся. Стояли плотно, терпеливо дожидаясь своей очереди утолить жажду, а те, кто уже оросил горевшие "трубы", блаженно не желал покидать мужскую компанию - а поговорить? И тут кто-то начинал петь, причем не пьяную ораторию, а тихие романсы или читать стихи - Есенина или свое, нигде иначе не востребованное. Какие строки!

Я, как курьерский, стоять на полустанках не имею права...

Или:

Шутит синева с вечером.

Босые снега окружают.

Отчего нас лечат,

от того и умираем...

Леонид встал с постели, открыл секретер и стал перебирать желтые от времени бумаги. Три школьных друга поступили в МГУ: Севка Андреев - на химический, Илья Жихаревич - на физмат, Леонид - на географический. Сева не только познакомил Леонида с будущей женой Татьяной, но и сделал свадебный подарок стеклянный змеевик. Никак не могли придумать название для благородно чистого, но неблагозвучного самогона, пока Ильюху не осенило.

- Мужики, а помните у Гоголя в "Старосветских помещиках" Пульхерия Ивановна спрашивала Афанасия Ивановича, а не испить ли нам грушевого взварца?

Так и приклеилось, словно не отлипало. Вот и сочинение по этому поводу:

Как Ленька в гости нас хотел!

И вот сидим под музыку лихую,

Но вдруг звонок затарахтел

Какому это ...

так хочется на грубость здесь нарваться?

Притихли все и все молчит.

Вбегает Пушкин и кричит:

- Я груш принес для взварца!!!

Николай, хоть и начал свое крутое восхождение по служебной лестнице, однако тоже не брезговал при случае "грушевым взварцем". Дружно тогда братцы жили:

На столе и хрен, и сало,

самогон - и в целом столько!

После первой ясно стало:

как же кильку любит Колька!

Мы едим и хрен и сало,

мы танцуем вальс и польку.

От второй нам ясно стало:

Танька тоже любит Кольку.

Мы почти доели сало,

самогона, ну, нисколько.

После третьей ясно стало:

И Аленка любит Кольку.

Мы совсем доели сало.

На столе лишь хрен и только.

От четвертой ясно стало:

Ленька тоже любит Кольку.

Он сидит, доевши сало.

Грустно водит нож и вилку.

От последней ясно стало:

Колька любит только кильку.

А это откуда? Ах, да, по случаю неожиданного дристопада:

Свой молодой задор

меняю на запор,

меняю жизнь и прочий вздор,

меняю солнце, сушу, море.

Да здравствует запор!

Мечтаю о запоре...

Леонид кожей ощутил хмель молодости. Такой горячей и такой наивной... Наивными кажутся сейчас с высоты пятидесяти поэтические попытки, поиск, а ведь было же в это что-то:

стеклянная кошка

сошла с этажерки

и хитро прищурясь

и тихо звеня

пошла по паркету

прямо в меня

но я не бесплотный

и отвернулся

неловко

упала со звоном

разбилась кошка

после любви на крыше

звонкая смерть пришла

в кровь хвосты изрезали мыши

проплясав на осколках стекла

Или:

в дверях окопа стояла проститутка

она ждала когда я кончу стрелять

и приду с ней спать

но в меня тоже стреляли и убили

так я попал в рай

в раю я хотел запихнуть облако в штаны

и промок

ангелы искали блох в перьях

и подставляли свои бесполые задницы солнцу

святым было спать неудобно - мешали нимбы

бог ерзал копченым задом сидя на дыме

он опускал его в чистилище

где его мыли горячей водой из ада

два раза в год

специальная пожарная команда из римских пап

Или:

мой товарищ и моя товарка

столковались и ушли

товарищ стал не мой

товарка стала не моя

треугольник раскололся на две части

я один лежал в постели

но она стала грязной

я встал и пошел искать другую товарку

Леонид наткнулся на связанную ленточкой пачку тетрадок. Совсем уж старых. Исписанных витиеватым почерком никому неизвестного Георгия Басова. Тетрадки принес Николай. Он нашел их в шкафу, когда стал секретарем парткома. Получил, как в наследие.

Их принесла жена Басова после того, как он умер. Стихи в основном носили бытовой характер:

Разве можно, деточка?

А не то березовой

кашки я из веточек

дам задушке розовой.

Будет она сытая

кашкой и без маслица

Аленушка ж побитая

станет ко мне ластиться.

Но нашлась же в это собрании сочинений настоящая строка:

Из ваз я увядшие астры убрал...

Леонид увидел, как бы со стороны, себя, Татьяну и Аленку в самую счастливую пору своей семьи. Вошли, наконец-то, в собственный дом, в стены своей кооперативной квартиры. Ходили по пустым комнатам и с надеждой молодости верилось, что впереди долгая цветущая жизнь.

Другая. Не такая как прежде. Лучше.

Началась новая жизнь молодоженов Долиных с того, что пришлось влезать в ремонт: промазать цементом щели в стыках блочных плит на потолках, заново отциклевать полы, прошпаклевать и перекрасить оконные рамы, содрать отлетевшие обои.

Нескоро, но достали мебель, правда, вразнобой, из разных гарнитуров: сервант, гардероб, диван, столы, стулья, секретер.

Нет стенных шкафов - и мебель, вернее не мебель, а сборище ящиков для хранения одежды, белья, пальто, заполонило пространство так, что местами приходилось пробираться извилисто и тогда впервые возникло ощущение утраты и неравноценного обмена.

Оно касалось не только квартиры.

За порогом своего дома начинался другой дом. Общий.

На стенках лифта пестрела заборная нецензурная клинопись.

Двор с поломанными детскими качелями, так и не был изначально доведен до ума строителями и фактически представлял собой пустырь с мусорными баками.

Кварталы уныло одноликих белых башен, через пять длинных автобусных остановок универсам с пустыми прилавками и эпицентр культуры - кинотеатр.

Леонид представил город своей молодости с высоты полета, он вернулся в него на птице времени и увидел, что именно тогда и без того искаженное уничтожением сорока сороков храмов лицо столицы окончательно утрачивало свою домо-тканность, ибо было соткано когда-то из домов на манер пестрядинного одеяла, где Сокольники разнились от Таганки, Арбат от Марьиной Рощи, а Калужская застава от Замоскворечья.

Вкруг столицы морщины дорог сквозь повырубленные леса, через травленные химией поля, через реки, слитые с отходами, соединяли города помельче, села, деревни в то пространство, что зовется провинцией или захолустьем. А все вместе, вся земля - Русью, Россией, Советским Союзом.

Дом страны. Дом, который принадлежал всем и никому. Он был разорен, загажен и нуждался, как и квартира, в капитальном ремонте. Свой и ничей дом. Несвой. На границе своего и общественного кончались порядок и ухоженность, словно дальше жил другой народ, иное племя.

Леониду привиделась потрясшая его в свое время картина.

Поздний август. Подмосковный совхоз. Скотный двор или птичник с проваленной крышей. Грязная жидкая лента дороги от ворот с одной створкой до выкопанного экскаватором пруда. Идет мелкий холодный дождь. На краю пруда сбилась в кучу стая совхозных уток.

Они голые, без перьев и судорожно вздрагивает склизкое бело-синюшное месиво тел. А где-то за высокими заборами госдачи соспецбуфетами, банями-бассейнами и охраной.

Заглянув в колодец прошлого, Леонид ясно представил себе, что жизнь его утекает, а талант так и остался невостребованным.

Что осталось от прожитых лет? Память да тетрадки стихов. И не только своих. Севка Андреев тоже писал.

Хочу нежности.

Чтобы желтые лоси

осыпали стеклянные росы

в поры земли

мне.

Сева всегда хотел нежности. Потому что у него не было детства. Человек без детства. Об этом знали его друзья по школе - Ленька Долин и и Илюха Жихаревич. Тем, кому он оставил свое завещание. Вот оно:

"Рябова Екатерина топором в висок ударила спящего мужа. Он стал инвалидом. До его смерти они мирно прожили еще 20 лет.

У Плошкиной Анны муж всю войну отсиделся поваром у снабженцев. Когда его уволили, Анна выгнала мужа из дома по причине якобы ревности. Он умер в нищете, спился.

У Голубевой Серафимы муж умер от тифа еще молодым. Когда случился пожар, горел дом и в нем кричали дети, Серафима равнодушно сказала: "Черт с вами, горите!" В самое голодное время она выпивала мое молоко, разбавляла его водой и кормила меня этим.

Четвертая сестра Сальникова Авдотья жила в деревне, потом перебралась в город. Жили тем, что зарабатывал муж. Как-то он сказал, что жить в городе не может и поедет в деревню хоть пастухом. Авдотья заставила его остаться и он умер в 1937 году от инфаркта.

Все четыре сестры прожили долго, но я на всю жизнь запомнил их холодность и отчужденность. Они никогда ни в чем не помогали друг другу. Не навещали друг друга, хотя Авдотья и Анна жили в десяти минутах ходьбы. Характерным для них всех был холодный практицизм. Никакой душевности. И две маски - либо плаксивость, либо воинственность.

Второе поколение, как яблочко от яблони, недалеко ушло.

Зинаида, старшая дочь Екатерины Рябовой, еще девочкой ткнула вилкой в глаз своего брата. Он так и остался кривым. В армию его все-таки взяли и он погиб на фронте. Зинаида выла, узнав об этом. Тем более, что воевал и ее муж. На третий год войны, когда голод и нищета дошли до крайности, Зинаиде повезло, она устроилась на кухню в госпиталь. Отъелась и стала хвастать своими романами с пленными немцами. Верила в наше поражение. Как и мать.

Перед самой войной Екатерина Рябова учила Зинаиду: "Мужик нужен только для того, чтобы сумки в дом таскать, а на остальное насрать!" Старший сын Зинаиды рассказывал мне, что он слышал как бабушка учила маму умертвить его полуторагодовалого братишку - скормить ему паука или раздавить яичко, потому что есть в доме нечего.

Третье поколение началось с меня. Но я не столько первый, сколько ничей. Сирота при живых родителях. Ходил то к одним, то к другим. Отца забрали на дорожные работы, он так и не вернулся обратно, а мать, я и сестра еле перебивались с хлеба на воду.

Мне 9 лет. Я отдал одному парню коньки за два стакана крупы. Мать обрадовалась, велела никому не говорить о "сделке" и сварила тот час же кашу. Кашу мы съели, но тут пришли родители парня, стали требовать назад крупу. Скандал, да поздно.

Сестры жили тем, что шили ватные одеяла и продавали их на рынке. Они хотели пристроить к делу и мою мать, но она так и не стала трудиться. А выживать было надо. На рынке я видел как ходко идут картинки, писаные масляными красками. Я стал делать такие же, но на круглых камушках. И даже продал три таких пейзажа, но по школе разнесся слух, что я, третьеклассник, торгую на рынке.

В надежде на заработок я послал свои стихи в газету. Наивно? Сейчас кажется, что да, наивно, а тогда? Как обрадовалась мать, когда отыскалась затерянная детская копилка! Целых 36 копеек дала мне мать и послала в булочную. А назавтра вся школа смеялась надо мной за эти 36 копеек копейками.

Чтобы не умереть с голода, нужен был метод. Умереть с голода - это не слова, это реальность. Мать уже страдала водянкой, ноги ее и руки были громадных размеров. Вот одеяла - это метод, рисование на камушках - метод, писание стихов - метод.

Нужно было выбрать правильный.

Я заметил, что выше всего в цене на рынке - инструменты. Взял инструменты отца, цены я знал и хорошо их продал. Мать обрадовалась, но велела продать не какие-то "ржавые железки", а столовые приборы. Она была очень удивлена, когда я вернулся ни с чем. Инструментами я стал торговать постоянно, скупал у кого-то, перепродавал, собирал у родственников. Екатерина Рябова и Плошкина Анна стали использовать меня и мой лоток на рынке, чтобы сбывать краденое мужем Анны из столовой - селедку, хлеб.

Спасло нас то, что я все-таки уговорил мать пойти работать в столовую к мужу Анны Плошкиной. Пускай по блату, но выжили.

В 1946 году ее уволили и нам стало совсем худо. Я додумался как обманывать продавцов комиссионных продовольственных магазинов, стал приносить домой конфеты, булки. Мать заподозрила меня в воровстве, но когда я ей все рассказал, то напросилась в соучастницы. В конце концов ее поймали, отвели в милицию. Она все рассказала. Но начальник ее отпустил, может быть потому, что думал, что в нашей шайке и его сын, с которым я учился в одной школе.

Не стану говорить всего, что мне пришлось испытать, как я бросил школу, воровал, но когда мать получила комнату в другом районе, то я по поддельным документам снова начал учиться. С вами.

Я не просто так это вспоминаю, я хочу, чтобы вы, Леня и Илья поняли, почему я прошу не сообщать никому о моей смерти, а похоронить меня и помнить обо мне. Кстати, год моего рождения прост

Я ИГРУШКА,

не та, что рядом с подушкой,

закрыты глаза смиренно,

а та, что висит в машине,

мчащейся в бешеной сини

ВРЕМЕНИ.

Я ПРИНЦЕССА,

не та, что родом из детства

и сказочных треволнений,

а та, что прямой наследник

короны и скипетра

ПОСТЕЛИ.

Я ПОДАРОК,

не тот, что приносят даром

на свадьбу и на рожденье,

а тот, что в турнирной битве

отыгрывает победитель

СМЕРТИ.

Читая эти стихи Севы, Леонид подумал, что голод и смерть тенью ходили за его другом. Андреев блестяще окончил химический факультет МГУ и поступил в аспирантуру. Темой его кандидатской были болеутоляющие средства, а можно сказать и наркотики, к которым нет привыкания. Случилось так, что он был близок к решению задачи, но получил пока промежуточный вариант лекарства. В это время у жены его научного руководителя, профессора, обнаружили рак. Неоперабельный. Профессор попросил Севу сделать опытную партию наркотика, дал специальное разрешение и необходимое сырье. Сева сделал и не только для жены профессора.

Это был, наверное, самый счастливый период в его жизни. Сева взахлеб утолял свою жажду сытого, обеспеченного существования. Кутил по ресторанам, завел себе чуть ли не гарем, дарил любовницам норковые шубы, сам приоделся.

Жена профессора умерла и Севу взяли, может быть, по доносу самого профессора. Во всяком случае, профессор в деле не фигурировал. Севе дали восемь лет. Он отсидел и вернулся другим человеком. Чахотка сожгла его через год после освобождения.

На похоронах говорили, что умер талантливый ученый, одаренный поэт. Так, наверное, и есть. Леонид представил себе, кем бы стал Сева при его опыте и способностях настоящего предпринимателя. Да еще с наркотиком... Горько все это...

День Международного праздника трудящихся клонился к вечеру, и в информационных программах появились репортажи о первомайской демонстрации. Леонид ожидал увидеть знакомые по детским воспоминаниям знамена и транспаранты. Отец нес его на плечах и кричал ему снизу: "Видишь?! Скажи, видишь?.. Ну. вон же он, Иосиф Виссарионович, посредине трибуны, в фуражке..."

Однако показывали не Красную площадь, а площадь Гагарина. По Ленинскому проспекту шла толпа. Она двигалась к ряду милиционеров и одетых в бронежилеты и каски со щитами в руках. Проспект перегорожен грузовиками. Дальше шло вперемежку, несвязно и все страшнее с каждым кадром. Кидают камни... Размахивают сумками, бьют по щитам, по каскам... Разбитые стекла, разбитые в кровь лица... Горящая машина... Такое впечатление, что оператору легче пробраться в толпу, чем вооруженным дубинками милиционерам... Вот они захватили грузовик, разгоняют его задом, как таран... Раздавленное тело, кровь, дым, крики...

Вечером позвонил Илья:

- Видел?

- Да.

- Ну, и как?

- Похоже на начало... Гражданской... Свои на своих, русские на русских.

- Тебе хорошо говорить, русский. Все равно во всем обвинят евреев. У меня мама живет на Ленинском. Сам знаешь, ей восемьдесят. Сидит у подъезда, мимо идут эти... с побоища. Один ражий, увидел маму, что, говорит, жиды, купили вы Бориса? Нет, Леня, с меня хватит, уезжать надо. И как можно скорее... Завтра же займусь...

Татьяна со своим валютным тестем отреагировали на происшедшее никак. Просто никак. Смотрели видак.

Тут Леонид и впомнил, что поэт Георгий Басов 9 ноября 1941 года написал и такое:

На картину Герасимова "Встреча товарища Сталина с текстильщиками":

В пылании пурпурном оправданы цветы:

В них взбрызг безудержных, неистовых сверхпесен,

Звучащих в каждом дне, чтоб будень стал чудесным,

А мед мечтательности янтарным и густым.

Сверхпеснь ту жаркую, пылальней солнца безумно,

И вместе теплую, как сок девичьих губ,

В светильник лепестков, замкнув в гранатный круг,

Ему поднесите и жертвенно и шумно.

Так в мир вы входите алеющим букетом

Цветов, невиданных нигде и никогда.

И так войдете вы в лазурные года,

В бессмертье звонкое из бронзы, ласки, света.

Вот и наступили лазурные года... Неужели ради этой сверхпесни погром, пожар, убийство... во время первомайского путешествия в прошлое...

Глава восьмая

Сегодня в метро напротив Леонида сидели двое мальчишек. Один из них достал из кармана яркое пасхальное яйцо , содрал фольгу, сломал тонкий молочный шоколад и вытряс на ладонь оранжевую капсулу с пластмассовыми детальками, из которых надо было что-то собрать. Ему нетерпелось найти решение, а шоколад таял в руке - он запихнул его в рот и, торопливо жуя, скрепил из деталек яхту. Достал второе яйцо, потом третье. Шоколад уже явно не лез ему в горло, но своему товарищу он отдавал только собранные игрушки: яхту, машинку, домик - то, что он унаследует от своих богатых родителей в отличие от соседа...

Леонид вышел из вагона на открытую платформу и в утренней полутьме тоннеля ощутил-подумал, что можно не спешить, что приехал рано на деловое свидание и время плавно сбросило ход, словно стих дувший последние два года ветер, словно осела волна прибоя и пленкой штиля покрылось море - скинут груз суеты и Леонид даже сладко вздохнул, а потом, не торопясь, поднялся по ступеням в стеклянный кубик вестибюля, вышел на улицу и встал в сторонке, прислонившись к толстой трубе ограждения.

Июльским утром девяносто третьего года московская толпа разнолико начинала свой день.

Подъехал белый "мерседес": шофер в коричневой кожаной куртке, рядом непроницаемолицый хозяин, а с заднего сиденья на грязный неметеный асфальт а бумажных фильтрах сигарет, обрывках шоколадок "сникерс", брошенных использованных билетах, выбралась судя по всему супруга хозяина, которую он подбросил по пути до небольшого рынка около метро.

Пробрел, пошатываясь, красноглазый старик в рванье.

На той стороне ловила такси льняная блондинка в красном плаще. К ней подошел мальчишка, что-то попросил - она расстегнула сумочку, вытащила из пачки "малборо" белую палочку сигареты с оранжевым наконечником и протянула ему.

Не надо тратиться на социологические исследования, усмехнулся про себя Леонид, выйди на улицу и увидишь - богатый хозяин, нищий старик, проститутка...

Прошли, поспешая, молодые муж и жена. Они держали за руки с двух сторон дочку. Словно три звена одной цепочки, оборванной с двух сторон. Между мерседесом и стариком.

Леонид достал газету. Московский международный фестиваль провалился никто не приехал... Грузия воюет с Абхазией, по сообщениям грузинской стороны противник потерял шестьсот человек... Эротика и порнография: два лика богини секса... Япония опять претендует на Курилы... На совещании великой семерки решили дать России валютный кредит, но свои взносы внесли только Штаты и Япония... Спикер опять что-то против президента задумал в ответ на запрещение пользоваться самолетами... Парламент России объявил Севастополь российским городом, а парламент Украины этого не признал... Эстонцы попытались принять закон, что русские - иностранцы... Вице-президент нашел еще девять чемоданов обвинительных документов с фактами коррупции в высших органах власти... Штаты опять нанесли бомбовый удар по Багдаду... Сербия воюет с Боснией... ООН с Сомали...

Была такая карикатурка. Муж на столе лезет головой в петлю, а жена стаскивает его вниз: "Опять газет начитался!" И правда, хоть не открывай почтовый ящик, не включай телевизор.

Леонид дождался того, с кем была назначена встреча, отдал письмо и проект договора и поехал на работу.

Она вошла и встала у противоположных дверей вагона. Сразу отличимая от других. Притягательная. Не надо слов, достаточно взгляда. И Леонид смотрел на нее, а она неожиданно улыбнулась в ответ.

Глянулись мы друг другу, жарко ощутил Леонид. Встать и подойти... Слова понадобятся. Отыщутся, дело не в этом. Поверит она. Что потом? Вот я, пятидесятилетний, в кармане пусто, на сердце тоска, в душе только прошлое да стихи. Устраивает такой набор? Вряд ли...

Она вышла через две остановки, оглянувшись напоследок - поманил и все? Старею...

Это ребенок не осознает происходящего с ним, у него нет прошлого, открыл для себя Леонид. Другое ощущение возраста, иное, неведомое ранее. В детстве живешь даже не сегодняшним и не завтрашним днем - а будущим, что кажется таким далеким. Ребенок вырастает и забывает о своих переживаниях, он вспоминает их, когда становится старым, на спуске вниз по обратному склону жизни. И все чаще одолевают воспоминания детства - не упомнишь, что было вчера, зато ярко высвечивается то, что, казалось, навсегда кануло в Лету.

А как хотелось скорее стать взрослым! Взрослый больше, сильнее. Мальчишки хвалятся друг другу своими папами, они ощущают их силу, как свою. Леонид тайно восхищался теткиным поклонником - морским полковником в черной форме и мечтал о времени, когда и ему можно будет носить китель, фуражку и кортик.

У взрослого власть, он может разрешить и запретить. Став взрослым получишь то, что сейчас запретно... И будешь счастлив. Счастье? Детский миф, развеянный жизнью. В сущности, счастье - совпадение реальных жизненных обстоятельств с представлением о счастье. Мечтал о своем доме, получил квартиру - был счастлив пока не увидел трещин на потолке и отставшие обои.

Напечатал-таки книжку - был счастлив пока не столкнулся с равнодушием близких.

Полюбил Татьяну на всю жизнь, а счастлив был пока... Пока Танька не обернулась из красивой легкой бабочки в кокон Татьяны Алексеевны. А с другими было бы по-другому? Вот глянулась же сегодня в метро. Татьяна таких нутром чувствует. Как ясновидящая. Недавно неожиданно позвонила на работу и потребовала явиться домой. Гроза разразилась из-за брошки, лежащей на столе, на самом видном месте. Леонид пытался объяснить, что это с работы, что Николай просил Леонида передать брошку "Белоснежке" из фонда по случаю дня ее рождения - бесполезно. Было заявлено, что кроме брошки в туалете обнаружены два длинных женских волоса, а в постели еще один.

Они кричали друг на друга, словно треснула плотина, годами державшая семьи хранилище. До остервенения, до потери человеческого облика, до остановки сердца.

А потом Леонид сдался и умолк. Татяна еще что-то выговаривала ему, но всему есть предел.

Леонид заговорил тихо, больше размышляя вслух, чем пытаясь найти виноватого. Он говорил, как любил ее, смешливую, солнечную Таньку, студентку с химфака, говорил, что они давным-давно друг другу чужие люди, что держит их вместе только недавно приватизированная квартира да то, что Татьяна - прекрасная домохозяйка. А любовь умерла. Это в молодости мужья ревнуют жен, а в старости жены ревнуют мужей.

Вот она, старость - стареешь, когда в тебе умирает любовь. Татьяна неожиданно разревелась, поняла, что или надо смириться окончательно или разойтись, как в море корабли. Старые корабли...

Неужели только в старости обжигают и другие воспоминания? Те, что являются так незванно... Как оставил в морозном чужом подъезде подаренного некстати котенка... Как, не подумав, разжег костер в сухом мхе прибалтийского леса и еле затоптал расползавшееся, словно нефть по воде, пятно пожара... Как ляпнул глупость, сказал пошлость... От таких озарений полыхает лицо - стыдно, мучительно стыдно. Почему же сейчас, а не прежде, когда был молод, почему?.. Или близок к концу и итоги жизни подводит душа?..

Леонид нескоро добрался до работы, транспорт ходил из рук вон плохо. День прошел ни шатко, ни валко, но к вечеру, часов в пять, накрыли стол, выпили по случаю дня рождения Лены Алисовой и отпустила тоска повседневности, раскраснелись, заговорили, достали гитару, пели, почти как в старые времена: издалека, долго, течет река Волга... а где мне взять такую песню... отвори потихоньку калитку... Просили Леонида про любовь и он читал стихи про ожидание, про встречу, про разлуку.

Именинница Лена Алисова вдруг расплакалась и убежала в другую комнату, Леонид пошел за ней, чувствуя свою поэтическую вину, но причина оказалась не в нем, а в брате. Лена призналась, что давно и безответно любит Николая. Она спросила Леонида, почему Николай так равнодушно жесток к преданным ему людям... Не только к преданным, но и к родному брату, подумал Леонид, что объединило его с Леной. Они горячо выговорились о Николае, на душе полегчало, вернулись за стол, хряпнули еще по одной, потом второй, созрел момент - компания хором грянула цыганщину, раздвинули столы, начались пляски...

Кто-то погасил свет и Ляля в танце крепко прижалась к Леониду. Он коснулся ее лба губами, а она запрокинула лицо навстречу... Леонид вроде бы несвязно вспомнил ту, в метро, что глянулась...

Глава девятая

- Ой, Ле-о-онид Николаич!.. - обрадовалась ему на следующий день Ляля и по-дружески обняла его. Он хотел ее чмокнуть в щеку, а попал в гладкую нежность шеи, пахнущей свежим теплом.

Ляля замерла и они постояли так - едино - мгновение, не больше - длиною в вечность и потому его хватило, чтобы у Леонида закружилась голова. Как в танце.

Время шло, а танец танцевал, кружился, раскручивался по спирали вверх. Наяву Ляля и Леонид работали рядом, встречались каждодневно, но в памяти она бесцеремонно и властно являлась Леониду, совсем нежданно, в середине разговора с кем-то, Леонид замолкал, замолкал и собеседник, ощущая что на Леонида что-то нашло. Что-то необыкновенное. Не обыкновенное...

Она вспоминалась Леониду резко, как вспышка, словно всполох фейерверка в небе, когда на мгновение вздрагивает от пронзительного света весь купол, или как слепящий свет фар встречной машины, вылетающей в ночи из поворота. Виделась картинка, но будто боковым зрением: нога, закинутая за ногу и в ритм легких качелей носка туфельки-лодочки подрагивание края платья на голом круглом колене. Ее веселая улыбка, ее тягучий голос, когда она звала к телефону: "Ле-о-онид Николаич!.." Вечно открытые двери их комнат соседствовали друг напротив друга и когда она выходила в коридор, он видел ее всю: высокую, стройную, а когда он шел коридором, то видел ее светлую, склоненую над книгой или маникюром голову.

Воспоминания-вспышки обжигали Леонида, он физически ощущал их, да, ему было больно и он знал, что боль зовется ЛЮБОВЬ.

Годы придали иной смысл, иное ощущение вечному понятию - Леонид уже давно осознал, что истинное чувство столь же остро, как и нетерпеливо, не признает оно иного, кроме ненасытной жажды получить "да" - улыбкой, фразой и улыбкой, и фразой, и тоном, каким сказана фраза, и касанием... А когда "нет" или чудится, что "нет", тогда прощай разум и здравый смысл.

Когда-то Леонид прочитал английский роман Агаты Кристи. Нет, совершенно неожиданно не детектив, не загадочные убийства распутывала знаменитая Агата, а развязывала узелки и сплетения чувств женщины, что полюбила, да безответно, как Лена Алисова, и никак не может избавиться, никак не может справиться со своей... "обузой". Роман так и назывался "Обуза". Ноша... тяжесть... кладь... бремя... Обуза. Героине в конце концов удалось совершить "убийство" своей любви, она успокоилась и потекла мерная жизнь, пока не обнаружилось, что живется скучно и серо в ожидании неминуемого - старости и смертного часа. Кончилось тем, что героиня встретила героя и последняя фраза романа была началом новой истории: "...и она с радостью ощутила легкую поначалу тяжесть обузы."

Леонид был старше героини Агаты лет на тридцать, женат, он с печальным ужасом понимал, что жизнь его неудержимо катится только вниз по склону, под откос, что тем круче, чем дальше и "обуза", не ведающая возраста, явилась, увиделась ею, стройной и уж тут выбирай: задавить "обузу", как цветок каблуком, или дать цвести и в дурмане жить, как с открытой раной.

Влюбленный, влюбленные отличимы в толпе - им не спрятать ореола сияющих глаз, беспричинных улыбок, легкости и стремительности телодвижения, когда голос наполнен обертонами радуги, а щеки палит румянец. К этим уже неоднажды пережитым ощущениям у Леонида добавилось совершенно новое. Поначалу: слава Богу, открыта еще душа детской радости первоощущения жизни! А уж потом обожгло: ох, похоже, в последний раз и уже никогда не будет. Словно привкус острой приправы, дарящий двойную жажду, уже ничем неутолимую.

Ничем.

И никем.

Неделей позже Леонид приболел не гриппом, не простудой, а болезнью уже типично стариковской - прыгнуло давление, медленным кругом ехала голова, полная гулкой пустотой и тупым буханьем в затылке. Леонид позвонил "дяде Коле", тот добродушно хмыкнул - пить меньше надо и тут же посетовал, что надо бы предупредить Юрия Сергеевича, шофера Юру, чтобы тот не заезжал за Леонидом. Леонид болезненно вспыхнул - что же ты, Коляныч, не чуешь, что я еле двигаюсь, но сдержался и сам перезвонил Юре.

И на неделю ушел с поверхности суетливой жизни, как камешек булькнет по глади воды и мягко опустится на дно чистой заводи. Так и Леонид в первые два дня, словно веки смазали липкой дремой, не мог разлепить глаза, на третий - читал, не особо вникая в смысл кем-то написанных фраз, на четвертый полез в свои старые записи и еще два дня писал, правил и даже вышли строки:

Потянуло на стихи,

словно утром после сна

отпустил Господь грехи

и опять в душе весна.

Ясен воздух, солнца луч

передразнит блеск ручья,

пробиваясь из-за туч

утоли мою печаль,

ибо гол и сер пейзаж

и прощальна неба просинь

наземь скинула витраж

разноцветных листьев осень.

Была в этих строчках по разумению Леонида радость выздоровления. Полнокровие жизни вернулось к нему.

Леонид Долин долго сидел за столом, чуткий, как чуток композитор, вслушивающийся в гармонию зазвучавшей вдалеке музыки, безразличный, как безразличен влюбленный насмерть перед лицом чужой красоты, и усталый, как путник перед дальней нелегкой дорогой.

И на чистом белом листе появились первые письмена.

Точка.

После точки начинается новая фраза. После точки - новая жизнь новому смыслу. Когда после точки обрыв, пустота, то тогда абзац.

И начинай жизнь сначала. С начала. Великая иллюзия, что если по-другому заживешь, то значит заново - жизнь можно только кончить, оборвать, но не начать, и ничего уже никогда не вернуть.

Жизнь.

Перепечатать, переписать эти строки, перейти улицу, перешагнуть через самого себя - преодолеть - вот это можно. Если есть силы, желание взяться за перо, поднять ногу, вдеть нитку в иголку, если есть интерес, есть цель - что же, в конце концов, там, на другом стороне и какой корабль сойдет с белого стапеля листа.

Есть цель - стреляй!

Шагаешь и на пути по щиколотку, по колено, по пояс, по горло лужи, вязкая топь болота - и тонешь в пузырях и ряске, не дойдя, еще чаще сидишь, лежишь на берегу пространства, через которое надо бы перемахнуть, и рябь мутного отражения ласково чешет глаз.

Ну-ка, встать!

поминая мать и всеобщее благоденствие через райские врата в центр мирового равновесия сквозь кулацкий саботаж трижды по лесенке горла на весь город выпученно

ВСТАТЬ!

Кто орет внутри меня, кто поднимает?

КРЕСТ.

Кто держит меня распято гвоздями в руках?

КРЕСТ.

Кто мой крест?

Я.

Я несу его на свою Голгофу ежедневно, еженощно, ежечасно, не ощущая его супертяжести в потоке утренней необходимости умывания, бритья, завтрака, городского транспорта, суеты дел, свиданий и встреч, позже вечером, ночью, но проснется строка:

...мне душу разорвали на бинты...

ниоткуда, сама, словно квант Божьего света и все бремя предназначенности, обреченной на полнокровное ощущение ГАРМОНИИ, на захватывающее дух общение с ней и великую муку неотвратимого расставания...

и тогда, в момент рождения строки все бремя предназначенности на мне крестом

МОЙ КРЕСТ.

Он встанет не на могиле моей, а увидится тому, перед глазами которого строки эти...

Хорошее начало для рассказа. Леониду мечтательно захотелось легко написать вещь - рассказ или повесть, от которой станет и грустно и светло читающему, и будет радостно и светло написавшему, ибо смог, сотворил, и будет пусто, потому что ушедшее из-под пера уже не принадлежит автору.

Начало началом, но где же все остальное? Как всегда в таких случаях Леонид взялся за свои дневники. Что за смесь впечатлений, событий, раздумий, открытий, сюжетов, историй и случаев... Жизнь... И фантазия... Некое пространство, в котором живут и общаются четверо. Лучше пятеро для неравновесности.

Отсюда и название - "Пейзаж пяти".

Любые фантазии каждого персонажа, его желания, его похоти и прихоти реализуемы. Есть такое волшебство. Или просто трехмерное телевидение. Вольное течение действия, переброс, неожиданные стыки, незаконченные новеллы, их продолжение потом, выворот наизнанку, калейдоскоп, карнавал мыслей и чувств. Кто-то пирует на празднике жизни и тела, сладострастно пьяного от пульса горячей крови, кто-то путешествует по времени, общаясь с лучшими умами, кто-то ищет в неземных цивилизациях эликсир бессмертия, кто-то просто созерцает восход солнца...

Только мало человеку, все мало. Есть слово "гениальный", он придумывает слово "конгениальный". Да еще присматривается как залезть еще повыше.

Немного чертовщины: хочешь поклоняться Богу поставь свечку Сатане. Пусть за столом идет странная игра, где ставка - жизнь. Проигрыш известен - главное игра. Если чьи-то образы-иллюзии несовместимы с иными, наступают паузы... Как сделать паузу в прозе? Поставить точку.

Точка. После точки начинается новая фраза. После точки новая жизнь новому смыслу...

И еще в "Пейзаже" никак не покидает ощущение некоторой неценности происходящего, как рассказа о желанном, но несуществующем, реальность скучнее и страшнее самой великой фантазии, все равно вещь напишется о времени прошлом, о времени, прожитом бесповоротно, история сделала крюк не в ту сторону и эта старица будет забыта, когда воды пойдут главным руслом. К тому же невозможно совпадение мироощущения одного и каждого, как не передает типографский шрифт своеобразие почерка. Отсюда и вечное одиночество...

Если только не счастлив ответной любовью.

А Леонид был уже озаренно счастлив одной только верой в Лялину улыбку и не желал потерять, расстаться с "обузой" - без влюбленности неполнокровно писались стихи и проза, не расцветала метафора, не сверкал радужной многогранностью кристалл образа, не сплетались в узор нити сюжета.

Отболев, Леонид летел на работу. Ля-ля-ля, пела душа, Ля-ля, пела любовь. В автобусе Леонид увидел через плечо соседа заглавие рассказа из детской книжки - "Счастливый ослик". Это про меня, усмехнулся он.

Леонид свернул на аллейку, ведущую в глубь квартала, и стал стихать шум дороги, словно не он шел вперед, а дорога с ревущим потоком машин уезжала куда-то, тонула в пространстве неба. Ляля вышла из магазина, словно ждала Леонида, он взял у нее сумки, а она его под руку и они пошли рядом.

- На работу не хочется... - вздохнула Ляля.

Леонид посмотрел ей в глаза - так рядом и свернул во двор ближайшего дома. Скамейка словно ждала их.

Леонид, не помня, с чего-то начал, признание состоялось.

Про невыносимую легкость "обузы", про фантазии "Пейзажа", про пустоту одиночества, если не любишь, про озаренность, если любишь...

Ляля не отодвинулась, не оттолкнула:

- Мне бы ваши заботы, Леонид Николаевич. Да по-моему не было ни одного мужика в нашем институте, кто бы не признавался мне в любви. Да и я не деревянная, как вы заметили. Женщина я, Леонид Николаевич, и счастья мне хочется, также, как и всем, понимаете. Не получается, не выходит. Может, потому, что живу с родителями в Одинцово. Загород. Две комнаты в трехкомнатной квартире. Куда мне деваться, посоветуйте, а? Господи, как же мне хочется иметь свой дом! И чтобы не ходить на работу. Готовила бы что-то вкусненькое, это я умею, смотрела бы телесериал про просто Марию, кормила бы живность свою - кошку, пару попугайчиков, ждала бы мужа и ребенка... Такая вот любовь...

Такой вот пейзаж со счастливым осликом, растерянно подумал Леонид.

Глава десятая

Время для Леонида замерло и потеряло свое измерение в своей протяженности. Вставало солнце, налетал ветер, шел дождь, спускалась ночь, но наяву и во сне - неизменным оставалось полновесное ощущение тяжести неразделенной "обузы". Некому утешить безутешного, подвластно это только той, от кого так и веет холодком равнодушия. Ах, Ляля, Ляля... А Ляля по-летнему цвела в открытых платьях...

Случился опять праздник - день рождения Николая. Отмечали по-купечески широко и обильно. Тосты... Песни... Танцы... И в какой-то момент Леонид и Ляля, выйдя покурить, остались вдвоем на лестничной площадке. Не удержался Леонид:

- Ляленька, как вижу тебя, сердце обрывается... Любишь - и жизнь другая...

- Да бросьте вы придумывать, Леонид Николаевич! Что я, не знаю... Как пришло, так и уйдет...

Ляля говорила, Леонид слушал ее молча, но мысленно вел с ней свой диалог:

"А может прав был трубадур Арнаут де Марейль - не думаю, что любовь может быть разделена, ибо, если она будет разделена, должно быть изменено ее имя..."

- Помогли бы лучше. Вот Серпилина говорит, что денег у ассоциации почти нет, Николай Николаевич штаты сокращать собрался, с меня и начнет, вы бы поговорили с ним по-братски...

"Ну, это еще неизвестно, кого первого..."

- Еще слышала я американец приезжает, совместную компанию с ним организуете...

"И откуда они все знают, ведь об американце Николай говорил вроде бы мне одному..."

- Вот и взяли бы меня... За доллары. Только, чтобы на работу раза два-три в неделю ходить...

"Не любит работать. Не хочет. Как моя дочка... Да она и впрямь в дочки мне годится... Другое поколение... Уж лучше желать то, что имеешь, чем иметь то, что желаешь. Вот Галя Уткина - опять потолстела. Для нее время измеряется килограммами - не месяц минул, а три килограмма назад..."

- Жизнь другая, говорите?.. Да не другая она, такая же, только все хуже с каждым днем. А тут еще лезут разные, на Красной площади концерты устраивают, как жить советуют. Целовались бы со своим Западом...

Ненависть увидел Леонид в глазах своей любимой. И такое же выражение лица, как у жены Тани. Брезгливо-усталое.

"Все вам плохо, все не так... Ненавидишь, когда не любишь.."

И что-то случилось, произошло, что-то умерло, когда Леонид незаметно для себя соединил Лялю и Татьяну Алексеевну, что было ранее никак невозможно...

Глава одинадцатая

У Николая, действительно, объявился "друг" из Америки.

Светлый костюм, пестрый галстук, такой же платочек уголком из верхнего кармашка пиджака, массивный золотой перстень на левом мизинце.

- Спасибо вам, Николай Николаевич. Вери мач, как говорят американы. Если бы не вы, что бы я сейчас делал, вы знаете? Что-нибудь, конечно, делал, Алик Коган не может без дела, уж так у него голова устроена. Это вы должны хорошо знать и помнить, когда я работал на вас в лаборатории, скажите своему брату, кто был ваш мозговой трест? Ну, хорошо, хорошо, был еще Свиридов, кстати, где он сейчас?

- Ушел. В концерн "Металлтехпром", - ответил Николай.

- Большому кораблю... Вы дадите мне его телефон? Спасибо... О чем это я? Да, именно вы тогда на парткоме дали мне характеристику на выезд в Израиль, а ведь не хотели... Понимаю, указание оттуда, да?.. И характеристика была хуже некуда, но дали же! Я еще обещал тогда всему партбюро приглашение прислать в Израиль, помните, как они побледнели? Не прислал... Правильно сделал, чего интересного им на моей исторической родине? Мне тоже там не понравилось. Вот Штаты, это простор, хотя все далеко не так просто, доложу я вам. Устроился работать на фирму. Присмотрелся, работать можно, да, по моей проектно-конструкторской части. Уж в этом я понимаю. Через полгода - случай, начальник мой вернулся с обеда, я не ходил, экономил, жил впроголодь, снял комнату да матрас какой-то нашел на помойке. Видит он, что я решил сложную головоломку в журнальчике и предложил мне подумать, как сократить процесс подготовки комплекта технической документации для заказчика.

- Вы же и здесь давали какое-то предложение, - вспомнил Николай.

- Вот-вот, - обрадовался Коган. - Три месяца сидел вечерами, делал расчеты и получил-таки схему, по которой отпадала необходимость в емкой по времени и затратам части нашей работы без ущерба для качества заказа. Наша фирма сразу вырвалась вперед, мы стали все делать в полтора раза быстрее, чем другие, недурно, а? Кроме того, двоих уволили, опять экономия. Мне выплатили приличную премию, обещали повышение, но я ушел. Стал играть на бирже.

- Удачно?

- Когда как... Но в среднем обязательно с плюсом. Что на моей визитке?.. Президент компании. Два моих американских друга вкладывают свой капитал в меня. Я играю, мы выигрываем. Деньги к деньгам идут. Я теперь сижу в своем, своем! доме...

На том же матрасе с помойки, с трудом удержался, но не сказал вслух Леонид. Словно актер во время бенефиса, президент американской фирмы, Алик Коган вел свой монолог. Ему надо было говорить, не мог он остановиться, такой расчетливый, такой упорный, такой рациональный, слишком высок эмоциональный подъем - трамплином ему долгие годы лишений, борьбы и выживания. Несет свой крест...

- ...и слушаю по супер-стерео-системе суперкачественные музыкальные записи... Лучано Паваротти... Слава тебе, Господь...

- Вы верите в Бога? - неожиданно для себя и Когана спросил Леонид.

- Да. Только не в вашего. Это нелогично.

- Бог и логика?.. Как это? - удивился Леонид.

У Когана загорелись глаза:

- Это же просто, - торжествующе произнес он. - Вы утверждаете, что бог един в трех лицах, а я не могу поклоняться сразу трем богам. У меня один бог - Иегова.

- Сами же сказали: в трех лицах, но един...

- Мужики, а вам не кажется, что ситуация какая-то нелепая, - неодобрительно прервал брата Николай. - Сидят в кабинете бывший парторг, невозвращенец и беспартийный родственник парторга и чешут языки про божественное. Лучше скажите, Александр Исакович, как там ваш новый президент?

- О!.. О!.. Вот это вопрос! Это по делу. Что я могу вам сказать, дорогой мой парторг, Николай Николаевич? Когда я пересек границу в Шереметьево, что я думал? Я думал - весь мир перед тобой, Алик, возьми глобус и реши, где бы ты хотел остаться, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы, как сказал-таки специалист по закалке стали ваш тезка Николай с еврейской фамилией Островский. А когда я добрался-таки до Штатов, понял - это то, что я искал. Есть место на Земле, где тебе платят за твой труд, за твои мозги и не платят, если ты этого не заслужил. Я состою в партии республиканцев, я - патриот своей страны, я горжусь ею, но что творят эти демократы, дорвавшиеся до власти? Они придумали строить социализм. Опять я, Алик Коган, буду истекать мозговым потом, а кто-то будет бить баклуши на партсобраниях, извините, Николай Николаевич. И с чего они начали? Разрешили педерастам служить в армии. Теперь наши авиаматки превратятся в плавучие бордели. На что идут мои налоги, спрашиваю я вас?

Николай озабоченно сдвинул брови:

- А я считаю, что товарищ президент Социалистических Штатов Америки прав. Человечество обязательно вернется к светлым и бессмертным идеям. И пора пока не поздно вам, гражданин Коган, заняться организацией социалистического соревнования на вашей бирже за переходящее знамя, вступить в борьбу за высокое звание лучшего по профессии среди брокеров, работать бригадным подрядом, что вы уже делаете со своими партнерами.

- Тут незаменим опыт Николая Николаевича, - подхватил Леонид. - Пришлите приглашение, обещали же...

Надо было видеть Когана.

- А вас-то как теперь называть?.. Строители капитализма?.. В России воровали всегда, потому что были бедные, даже те, кто что-то имел. Мне рассказывали, как великий советский скрипач, чуть ли не мой тезка, гастролировал в застойные времена в Англии. Фирма поселила его в отель "Георг Пятый". Престижно, выше некуда. Потому что и дом, и его содержимое сохранилось со времен Георга, не чета России, разоренной собственным народом, а там все осталось подлинное, даже мебель, гобелены и прочее. Скрипач, конечно, получал свою долю, пятнадцать долларов в день, но разве это деньги, и потому кипятильник с собой возил обязательно. Случилось так, что он его включил, а тут звонок, положил он кипятильник на кресло, поговорил по телефону, оглянулся, ужас! вся обивка прожжена насквозь. Скандал, правда, завтра уезжать, но от этого не легче. Скрипач приуныл, а потом припомнил, что в Лондоне на гастролях еще и оркестр народных инструментов. Позвонил, пришли двое. Люди попроще, но с русской смекалкой. Сгоняли в хозяйственный, купили ножовку и разделали кресло на мерные части, как раз под сумку дорожную. Пудов на пять оказалось креслице, пришлось три ходки сделать до дальней помойки. Утром уезжать, зашел администратор пожелать доброго пути, а где кресло, что здесь, в этом углу простояло столько веков? Не мог же его вынести высокий гость, не под силу просто. Скрипач тем более... Через пять минут управляющий и весь персонал антикварного отеля таращился на пустое место, да что толку?

- Вот ведь сукины дети! - восхитился Николай.

- Может быть мама у них именно та, что вы помянули, Николай Николаевич, но будь скрипач даже просто достаточно состоятелен, оплатил бы он эту прожженную тряпку, а не терял бы свое национальное достоинство. Что о русских подумали после такого? Вы, к сожалению, уже генетически не помните богатых людей. Когда я еще жил в Израиле, мне позвонил друг моего детства... Приедут ненадолго люди, надо встретить, устроить, помочь... Прилетели двое, видели бы вы их... Кавказцы, амбалы двухметровые, килограмм по сто тридцать каждый, в вареных куртках, людьми их трудно даже назвать, животные какие-то... Чем могу? Для начала лучший отель в городе. Деньги есть? Не беспокойтесь. Взяли такси, поехали. Отель супер-класс. для очень богатых людей. Тишина, прислуга вышколенная ходит на цыпочках. Я клерку говорю, апартаменты для двоих господ. Он глянул на "господ". Нельзя ему по служебной инструкции клиенту перечить, но все же спросил, что, для этих? Да, это они желают остановиться в вашем гостиничном раю. Господа осведомлены о наших ценах? Их это не колышет. Хорошо. Клерк взял паспорта, серпастые, молоткастые, ему подурнело, а что делать? Еще раз спросил, заикаясь, чем господа будут платить. Долларами США, наличными. Поднялись в двухкомнатный номер с холлом. Чем могу быть полезен? Надо деньги положить на счет. Какие? Зеленые. Сколько? Два с половиной лимона. Где деньги? В этих сумках. Вы думаете, они или те, кто их прислали - это богатые люди? Скажу, что нет. Деньги у них, конечно, есть и большие деньги, но все равно они не хозяева на вашей земле, с которой тащат... Как и все остальные... Без исключения...

А ведь прав этот американский республиканец, бывший советский и израильский еврей, ныне трудящийся биржи, подумал Леонид и вспомнил, с кем его сводила судьба в последнее время и при каких обстоятельствах...

Однокашник Николая по Высшей Партийной Школе, ныне генеральный директор страховой компании, праздновал в ресторане день рождения. Кто-то заказал музыкантам любимую песенку "Миллион алых роз", те объявили в честь кого и сыграли. Музыка кончилась и к столу директора подсели трое - поделись миллионами, но не алых роз, а не то проверим цвет твоей крови...

Доктор технических наук, бывший заведующий лабораторией крупного закрытого института, получил дозу радиоактивного облучения в Чернобыле, перебрался в Россию и пришел к Леониду, пытаясь продать подороже свои каналы связи с могучими тайными заводами и закрытыми НИИ Урала и Сибири, где сделают и вынесут за проходную любой элемент таблицы Менделеева. Доктор в потертом кожаном пиджаке, изношеном до тряпочного состояния берете, с выпученными от базедовой болезни глазами, мучительно подозревал и боялся Леонида: отдашь в чужие руки информацию, сам с чем ос- танешься?

Леонид понимал Доктора. Сам Леонид около месяца вел сделку при участии вежливого, обаятельного молодого человека. Сынок, ласково звал его Николай. Сынок и его личная машина "Жигули" были в полном распоряжении Леонида. Сынок увел владельца металла на самой финальной стадии.

Во время переговоров, в телефонных беседах, при встрече знакомых и друзей всегда звучало: чем промышляешь, что есть в загашнике: сахар, водка, металл, связи... В поисках металла, как товара Леонид побывал в Екатеринбурге, Новокузнецке, Челябинске. Картина российской провинции конца двадцатого века: богатейшие недра, выпотрошенная шахтами земля, полуживые заводы, разбитые дороги, убогие не города, а грады эпохи вечно незавершенного строительства... Да тот же набор импортных товаров в ларьках и разъезжают по кривым улочкам шикарные мерседесы...

- А вы как тут живете-выживаете? - с неподдельным интересом спросил Алик Коган.

Глава двенадцатая

День прошел и настал вечер, время шло, но для Леонида оно приостановилось. До тех пор, пока не ответишь на вопрос Когана.

Не столько для Когана, сколько для себя.

Леонид понимал, почему смолчал Николай. За державу ему обидно... Это холеному иностранцу из сильно развитых нормальной цивилизацией стран никак не объяснишь, а уж Алику Когану должно быть ясно как живется в стране, где Государство и Человек стоят насмерть друг против друга. Система построения Государства Великой Идеи породила и воспитала своего Раба, на пионерском сборе, комсомольском слете, на партийном собрании твердо усвоившего: хочешь черпать из котла общественного благоденствия - вступай в ряды Рабов Системы и живи двойной, а то и тройной жизнью - в коллективе одной, с друзьями другой, с женой - третьей. А какая из них была настоящая?.. Как будто есть у Человека иная, кроме единственной... И финал един для всех, только пенсионер, даже персональный, даже союзного значения, беднее самого среднего бизнесмена...

Так было раньше, а теперь? Накипело на душе, достали...

Восемь с лишним лет утекло с начала перестройки, дети за это время успели родиться, ясли окончить и детский сад, в школу пойти, референдумы за плечами, путч пережили... Живем, как и вся страна, странно, но куда она, туда и мы, катимся, думал Леонид. А может наоборот? Куда мы, туда и она? После разговора с Коганом словно высветилось пройденное... Жила-была самая крупная в мире держава и тихо треснула, словно мешок с банками-бутылками неловко поставили на асфальт, снаружи держит, а внутри месиво. И назвали мешок СНГ. СНГ - Союз Независимых Голодранцев, СНГ Скопище Непутевых Голов, СНГ - Сходка Необразованных Гангстеров, СНГ Садок Ненавоевашихся Генералов, СНГ - Соль Неземной Глупости, СНГ - Самый Надежный Гроб, СНГ - Союз Нерушимый Генсеков.

Раньше во была ширина от Балтики до Тихого океана, от Северного полюса до Памира, словом, шестая часть... А сейчас? Отвалились, строят заборы, кровь льют, воюют. До чего ж хороши вечера на хуторе близ Чернобыля! Взял мешок хохлобаксов, купил полкило мутантов и сиди, прикидывай как флот Черноморский разодрать надвое, как берданку ядерную загнать подороже пока не проржавела до дыр... Благословен был край красивых гор, пальмовых берегов и кавказского гостеприимства. Даже дал россиянам вождя, тридцать лет царил. А теперь? Грузинский генсек с грузинским диссидентом воюют - президенты оба. Абхазец - нет, чтоб растить виноград, заряжает пушки "Град". Армяне шумною толпой гоняют мальчиков веселых из Карабаха. И Молдаввино белым аистом к румынам тянется. А Чуркистан? Так от России пару княжеств останется - Нижний да Новгород. Уменьшается Россия, съеживается шагреневой кожей...

Поначалу брезжил свет надежды - гласность, выборы, парламент, конституционный суд... Леонид, как и многие, пошел к избирательной урне и отдал свой голос тем, кто уличал-клеймил парт-гос-СИСТЕМУ, а получилось, что взяли власть те же Рабы неимущие. Хоть день, да мой - как не пожить всласть? И давай тащить, налетела орда, как дикари на убитого мамонта. Велика добыча - потекли за кордон пароходы, полетели лайнеры, вытянулись составы.

У власть предержащих главное: РАЗРЕШИТЬ и ЗАПРЕТИТЬ. Себе разрешить, своим разрешить, остальным - запретить.

А ЧЕЛОВЕК?

Поднимается Человек утром с постели, едет в переполненном автобусе на работу, встает к печи, плавит металл, насыщается в заводской "рыгаловке", возвращается домой, где ждет его благоверная, отстоявшая все очереди, дети да телевизор, обещающий сделать Человека Хозяином. Проходит месяц и Человек получает, зарплату, которой едва хватает на неделю, а то и вовсе ничего не получает. Как выживать? "Тащи с завода каждый гвоздь ты здесь хозяин, а не гость!" Вот и получается пестрая и в то же время единообразная по сути картина - достать, стащить, вынести, перепродать, утаить, спрятать от налогов...

Так в стране вовсю разложившегося социализма народился класс посредников и классически естественная схема "производитель - потребитель" обросла ракушками многообразных товариществ и акционерных обществ. Тот же Николай помимо своей ассоциации обзавелся и был генеральным директором еще четырех или пяти фирм - каждая для своих целей: производственных, торговых, посреднических. И учредители у них были разные - у кого только юридические лица, у кого только физические, у кого и те и другие. Чтобы деньги за выполнение мифических работ легли в карман Человека...

Когда говорили с Коганом о мафии, он брезгливо сморщился - что вы все о ней? Чего бояться? Мафия там, где наличные: наркотики, проституция, игорные дома. Больше четверти национального дохода мафии невыгодно иметь - сами становятся государством, а уж тут налоги и прочие прелести общественные...

Это у вас. А у нас? В России, вечно идущей своим, вывернутым наизнанку, наперекор истории и здравому смыслу путем? Тоталитарная СИСТЕМА по сути своей мафиозна. И нет такой сферы жизни российской, украинской, белорусской, эсэнговской, где бы не было мафии. Чиновничей, производственной, торговой, профессиональной...

Как живем, спрашиваете?

Время наше смутное, время беспредела. Так вот и выживаем по неписаным законам, мистер Коган...

И, как ни странно, стоим, не падает... Леониду вспомнилось, как когда-то на пляже в Гаграх шумным табором расположились две звонкоголосые крепкосбитые хохлушки со своими отпрысками. Один из них, белобрысый, и, видно, любимчик матери в силу своей мальчишеской худобы сумрачно ковырялся в гальке.

- Мыкола, - радушно окликнула его мать. - А як тоби море?

Мыкола нехотя поднял голову и оценил:

- Дуже великое...

Как Россия, потому и вспомнил Мыколу Леонид.

Глава тринадцатая

А лето выдалось неуютное - то проливные дожди, то нетеплые ветра, совсем непохоже на прошлогоднюю жару. Татьяна сидела с внуком на даче зятя, по пятницам являлись хозяева, а она возвращалась в Москву. Унылая пауза выходных казалась Леониду бесконечно долгой и он с облегчением шел в понедельник на работу. В "конторе" время этим летом тоже шло неровно - то неделя вялого бездействия, то плотная череда встреч.

Свет праздника в конце тоннеля будней блеснул где-то в конце июля. Улыбнулась мимоходом удача - Леонид свел на короткую быструю сделку покупателя и продавца, за расплатой дело не стало, расстались обоюдо довольные. На деле безликий покупатель был един в трех молодых, умноглазых лицах. Звали их Анатолий, Антон и Алексей. И фирма звалась "ТриА" или "ААА". Было такое впечатление, что они с детского сада сидели за рулем "мерседеса", пользовались радиотелефонами и факсами. Переговоры вели вежливо, но жестко и с достоинством - мы платим, а чьи деньги, тот и музыку заказывает...

Продавца привел Петр, в отличие от "ААА", плотно сбитый, с короткоствольной шеей и пудовыми кулаками, похожий на грузчика не только внешне, но и по жаргону.

Леонид, получив тонкую пачку "зеленых", принес ее к Николаю и разделил при нем поровну. Николай предложил Леониду скинуться на премиальные для коллектива ассоциации, на что Леонид и не подумал возражать.

Для Леонида наступила, как короткая весна, пора душевного благоденствия. Николай с утра звал Леонида к себе в кабинет, ругал за глаза бездельника Петухова, добродушно усмехался над Голубовичем, чье исполнительское усердие порой начисто затмевало разум, намекал на легкость победы над сердцем одинокой Уткиной, оценивал тактико-технические данные бюста и тыла Серпилиной. Леонид, и впрямь, ощущал теплоту во взглядах женской части, даже Ляля улыбнулась ему прежней улыбкой, как тогда, в танце, а шофер Юра подавал машину к подъезду. Испила из чаши временного благополучия и жена Татьяна. Результат - полный холодильник, ежедневно приготовленный обед и, что уж непостижимо удивительно, глаженые брюки. Леонид и сам вкусил радость свободы и независимости перед прилавком, накупив давно желанных книг и альбомов. А матери - японский телефонный аппарат.

Удача пришла вовремя - только что Николай влетел на двести "лимонов". Не сам, но именно он привел к одному из своих прежних коллег, директору завода, "поставщика". Директор подписал договор и перевел двести миллионов рублей в качестве предоплаты. Предоплата - зеркало общества с вывернутой наизнанку экономикой. Герой великого произведения времен становления соцреализма "Двенадцать стульев" провозглашал: "Деньги впе-е-ред! Утром деньги - днем стулья, днем деньги - вечером стулья, вечером деньги..." Знали бы авторы, что через полсотни лет вся страна заживет по этому принципу... "Поставщик" получил деньги вперед, снял их со счета и исчез заграницей.

Петр стал завсегдатаем "фирмы", Николай обхаживал его и теперь уже Петр восседал в кабинете Николая, как недавно Леонид. Леонид общался с Петром и после службы. Юра довозил их до метро, а Петр каждый раз уверенно увлекал Леонида в недра привокзальной гостиницы на кухню ресторана "Днепр". Там, в закутке, под салатик они выпивали еще по сто пятьдесят. Петр расплачивался взятым в долг из "директорского фонда" Николая. "Переплыв Днепр", Леонид и Петр шли в метро, где им было в разные стороны.

У Петра оказалась масса знакомых, друзей-приятелей, подстать ему, как бы из другого мира, иной социальной ниши, чем сотрудники ассоциации. Петрово племя также занималось современным "бизнесом": достань-купи-перепродай. И вот на всех шкафах в ассоциации выросли до потолка горки рулонов фотообоев, которые Петр убедил Николая купить, благо пока дешевые. Кабинет Николая украшали рога северных оленей, якобы в изобилии скопившиеся на складах в Тюмени, сувенирные изделия из полудрагоценных камней какой-то артели, образцы отходов текстильной промышленности и другая непривычная профилю ассоциации экзотика.

Главным все-таки оставался металл. Съездили вчетвером - Николай, Петр, Голубович, Леонид - в соседнюю область, где, действительно, походили по складу "Вторцветмета", грязной свалке перепутанных замасленных проводов, проволоки, стружки, пластин, шайб, электромоторов, фляг для молока... Пока ходили, Голубович накрыл стол в конторке.

Вениамин, директор свалки, мужичок с пухлым бабьим лицом, пил, не закусывая, быстро захмелел и обнял Петра:

- Помнишь, Петя?

- Век воли не видать, если забуду, Веня, - тяжело вздохнул Петр.

И они запели. Петр неожиданно приятным баритоном, а Веня с театрально-страдальческим надрывом:

- Та-а-ганка! Где ночи, полные огня...

Веня махнул еще, его совсем развезло, он пристал к Голубовичу: "Жора, до чего же нравишься ты мне, давай с тобою дружить..." И обещал, словно хозяйка медной горы, все жемчужные зерна из кучи своего навоза отдавать только ассоциации.

Но фотообои так и пылились на шкафах, к рогам никто не проявил жгучего интереса, а Веня забыл своего Петю и Жору.

Серьезное дело обрело свои реальные формы в совсем иной комбинации. У Петра объявился на Урале друг Сеня, у того свояк Борис Николаевич, директор завода, не завода, а больше каких-то мастерских, но делали они комплектующие для дальневосточного гиганта цветной металлургии, за что гигант расплачивался своей продукцией. Обходилась она Борису Николаевичу раза в полтора дешевле, чем по рыночным ценам, продавать ее сильно дороже он не имел права - тут-то и срослись воедино интересы всех сторон.

Схема получалась такая. "ААА" официально приобретает металл у Бориса Николаевича по одной цене, а разницу с настоящей ценой платит ассоциации, которая, в свою очередь, через систему своих "творческих коллективов" и договоров на "маркетинговые исследования" обналичивает долю Бориса Николаевича.

Борис Николаевич приезжал в Москву. Ростом невысок, в движениях и глазами быстр. Не пьет ни капли - вшита "торпеда" с лекарством. На вопрос, будет ли металл, уверенно ответил:

- Слово президента!

На переговорах "ААА" подтвердили свое согласие. Подписали договора, Борис Николаевич уехал. Через неделю позвонил - металл отдам, но никакой уверенности в том, что "ААА" не обманет, нет, пусть они всю разницу заранее отдадут ассоциации.

Очередную встречу с "ААА" пришлось проводить в больнице - один из молодых да умноглазых лег на операцию. Диагноз: язва, которая развивается, как известно, на очень нервной почве. Оказалось, что "ААА" "кинули" металл обещали, деньги на условиях предоплаты взяли и... тишина. Кончилось тем, что двух обманщиков взяли заложниками, держали в подвале и "разбирались".

"ААА" не пошли на предложение Бориса Николаевича, резонно считая, что "президентские" обещания тоже мало чего стоят. Ситуация зашла в тупик. И тогда Николай предложил "ААА" самим превратить долю Бориса Николаевича, Петра и ассоциации в "зеленые" и сдать их на хранение Николаю. Под расписку. Представитель "ААА" слетал на Урал, посмотрел завод и все документы, по которым выходило, что "президент" не врал.

Они приехали в ассоциацию, потому что Николай наотрез отказался двигаться куда-либо, считая, что его просто прихлопнут в чужом подъезде или на улице. "Зеленые", семьдесят тысяч, считали двое на двое. С одной стороны Николай и Петр, с другой двое из трех "А".

Когда они уехали, Николай вызвал Леонида.

- Деньги в этом сейфе. Ключ только у меня. Прячу я его вот здесь, за батареей. Мы с Петром решили, что часть доли Бориса Николаевича надо свезти ему. Не все, а тысяч двадцать. "Князя" Голубовича в трансагентство я уже послал. Завтра Юра свезет вас в аэропорт. Договорись с Петром.

Петр и Леонид "переплыли Днепр" и встретились утром на той же вокзальной площади. Петр явился в одной рубашке, под крепким хмельком, сказав, что домой он не попал, а пиджак заложил кому-то за бутылку.

Юра отвез их в аэропорт, Леонид встал в очередь на регистрацию, а Петр пропал в поисках ларька, торгующего пивом.

Возник он, когда регистрация закончилась, а Леонид начал сильно тревожится, неуютно ощущая под рубашкой у ремня полиэтиленовый пакет с долларами.

Петр не удосужился извиниться, сказав только:

- Кореша встретил, оказывается, Седого убрали в прошлое воскресенье, а я еще с ним на ипподроме обнимался. Так что лучше не светиться, понял, Леха?

Леонид хоть и привык к этой кличке "Леха", но понять всего не понял ощущение было такое, что оглянулся через плечо, а там бездна. Или труп Седого. И люди в аэропорте разделились для Леонида на тех, кто был нормальный, обычный, к числу которых Леонид причислял и себя, и тех, кто таил в кармане кастет, а в мыслях кражу или убийство. Только как их различишь?

Досмотр, которого так боялся Леонид, прошли без происшествий. За два часа лета Петр успел опростать еще банок пять импортного пива, голова его свалилась набок и он уснул, да так крепко, что Леонид с трудом растолкал его после посадки. Вышли на поле. По небу бежали облака, дул холодный порывистый ветер.

Сени, который должен был встречать Петра с Леонидом, не было. Петр что-то буркнул и ушел звонить. Леонид стоял одиноко на продувной площади перед аэровокзалом и ощущал, как холодеет полиэтиленовый пакет под рубашкой.

Петр объявился минут через сорок, не раньше, но с Сеней и двумя мужчинами в сопровождении невзрачной девицы. Оказалось, что Сеня отвозил эту компанию в аэропорт, потому и опоздал. У ларька, под горячие сосиски, выпили две бутылки водки. Девица тоже приняла полстакана и не поморщилась. Наконец-то, после долгих объятий, компания скрылась в недрах аэровокзала, а Петр и Леонид забрались в Сенины новенькие "жигули" шестой модели.

- Борис Николаевич, свояк мой, подарил, - похвалился Сеня. Родственники, как никак, на родных сестрах женаты. Он ведь не всю жизнь таким был. Одно время спивался окончательно, все в доме под откос спустил, под заборами валялся. Помнишь, Петр? Тут я его и подобрал, "торпеду" ему вшили. И словно подменили человека. Директор завода, пре-зи-дент трех компаний, Цыган с ним считается, а уж Цыган, это, сами понимаете... В прошлом году Борис сам ко мне пришел, нужен, говорит, мне, Сеня, свой человек в деле. И с машиной. Вот и пришлось учиться на старости лет. Ничего, одолеваю.

- А кто такие люди, которых вы провожали?

- Эти? - усмехнулся Сеня и глянул на Петра. - Сказать?

- Борис скажет, - отрезал Петр и закрыл глаза.

Остаток дороги молчали. Наконец, свернули с главной автотрассы на дорогу поуже и по ней попали в чистый, тихий городок из одно- двух-пяти-этажных домов хрущевской эпохи. В одном из них бывшая райкомовская гостиница, куда и поселились Петр с Леонидом. Напротив - единственный в городе ресторан, за углом площадь с памятником Ленину, главпочта, телеграф, кинотеатр и несколько магазинов. Других достопримечательностей не было.

Офис Бориса Николаевича размещался на окраине, в пятнадцати минутах ходьбы от гостиницы. Самого не было, гостей потчевала кофе с печеньем секретарша Света.

Борис Николаевич явился неожиданно, стремительно прошел в кабинет, спросив на ходу у Сени:

- Уехали?

- Всем составом. И Катьку забрали.

- Вот козлы, блин.

Борис Николаевич Свету отпустил, кабинет запер, сел не в свое, генеральское, кресло, а вместе со всеми за журнальный столик в углу.

Начал Леонид:

- Всю нашу долю в зеленом виде "ААА" отдали под отвественное хранение. Часть, как аванс, я привез.

Леонид расстегнул рубашку и вытащил полиэтиленовый пакет.

- Прошу пересчитать.

Борис Николаевич кивнул Сене:

- Займись-ка.

Пока Сеня, мусоля пальцы, считал стодолларовые купюры Леонид, мысленно повторял за ним счет и в то же время продолжал:

- Борис Николаевич, вы понимаете теперь в каком положении мы находимся. Случись чего с металлом, беды не миновать.

- Сошлось, - тихо сказал Сеня.

Борис Николаевич спрятал пакет в сейф в стене, вернулся:

- У меня ведь тоже парень восьмиклассник и пацанка-малолетка. Сеня мне жизнь спас, С Петром в этих местах вместе горбатились. Кинуть вас всех и не подумаю. Но есть одна комбинация, от которой мы получим вдвое больше. Дело в том, что металл мне должны поставить двумя партиями. За первую проплачено, теми, из Ленинграда, которых вы сегодня проводили. Металл в пути, на днях прибывает в соседний город. Но питерцам я его не отдам, сделаю переадресовку и металл уедет в Москву, к вашим "ААА". За вторую партию я заплатил, завтра мой человек с копиями платежек летит на Восток. Вторую партию тоже заправим "ААА", цена-то у них повыше, чем у питерских дуроломов, а деньги я козлам верну. Как устроились? В райкомовской, Сеня? И хорошо, езжайте, отдыхайте, пока ресторан не закрыли. А я пас, сами знаете. Да и детям обещал пораньше прийти, пятница все-таки.

Глава четырнадцатая

Утром, проснувшись, Леонид с трудом вспомнил вчерашний загул. Сидели в одном из отсеков вдоль стены, на которые было разделено пространство ресторана. В других ячейках было пусто, только в одной - компания аспидо-черных в спортивных костюмах. Гремела включенная на всю мощь стереосистема, извергая залихватские полублатные песенки. Обслуживала невысокая, больше похожая на мальчишку, Люся. Это ее невзрачную напарницу Катю, которая пила водку на аэровокзальной площади, увезли "козлы" из Питера. Заказали все скудное меню сверху до низу три раза. Две выпили за столом, взяли еще с собой, допивали в ночи, в номере.

Вторым пробудился Сеня. Он окинул несветлым взором гостиничный номер, кровать с богатырски храпящим Петром, остатки ресторанных яств на столе и пустые бутылки, диван, на котором он спал, не раздеваясь, и схватился за голову.

- Е-о-мое. Я же своих не предупредил, будет мне теперь... Это ты правильно сделал, что лег, мы-то с Петром добавили...

Он сполоснулся и ушел. Из открытого окна слышно было, как Сеня с кем-то поздоровался на улице, хлопнул дверцей машины и уехал.

Время жизни Леонида и Петра словно замкнулось и потекло по однообразному кругу. Просыпались, завтракали в столовой, шли пешком через городок, просиживали день в офисе Бориса Николаевича и ужинали в том же осточертевшем ресторане. И так день за днем. Круг казался бесконечным. Борис Николаевич являлся редко, озабоченно сообщал, что все в порядке, что вот-вот, уж потерпите.

Через неделю "ААА" связались, спросили, когда же, "президента" не было, отвечал Петр, вечером в гостиницу дозвонился Николай:

- Ты еще на работе? - удивился Леонид.

- Разница два часа, - напомнил Николай. - Вам "ААА" звонили?

- Да.

- И мне. Сейчас приедут. За ответственным хранением. Понял?

- Да.

- Что делать? Посоветуй.

- Я бы не отдавал. "Президент" клянется, что металл будет на днях. И Петр вон головой кивает.

- Извини, пришли.

Николай перезвонил через полчаса.

- Отдал. Пятьдесят. Они проверяли по своим каналам - нет никаких вагонов с металлом. Забирай двадцать, возвращайся в Москву, а Петр пусть остается и доводит, если получится, дело до конца.

Утром повезло - Борис Николаевич оказался на месте.

- Понимаете, что получается? - Леонид пытался поймать глаза "президента". - Отвечаете не вы, а мы. Николай вернул все, что у него было, а за остатком они придут завтра. И если зеленых не будет...

- Не маленький... Петр, скажи, я когда-нибудь подводил? Вечером, часов в пять приходите сюда.

Пришли к четырем. Прождали впустую до семи - никого.

Вернулись в гостиницу.

Петр ходил по домашнему адресу "президента". Дверь никто не открыл. Борис Николаевич исчез.

Леонид позвонил "ААА", объяснил ситуацию. Те сказали, что по их сведениям "президент" с семьей в Москве, хочет уехать заграницу, но это ему не удастся - Шереметьево под контролем.

"Президент" явился через два дня.

- В Москву летал, - объяснил он спокойно. - По делам. Вы же у меня не одни. Зато деньги привез. Правда не все, только пятнадцать. Остальные завтра.

- Завтра поздно. Я улечу сегодня, а пять верните с Петром.

Леонид шел по зеленым улицам тихого уральского городка и понимал, что вот сейчас, прямо здесь, так просто получить железной трубой по голове "президент", поди, уже шепнул людям Цыгана. Аспидо-черным...

В самолете в одном ряду с Леонидом молодой, похоже еще ни разу не брившийся, и седой, как лунь, пенсионер, только что познакомившись, живо обсуждали общий интерес: молодой говорил, что у него лежит на складе две тысячи тонн металла, а пенсионер, глядя поверх очковой оправы, связанной ниткой в сломанном месте, утверждал, что у него в банке миллиард.

У Леонида возникло странное чувство нереальности происходящего. Оно не покинуло его и на бетонном поле аэродрома. Леонид видел себя со стороны: ревут турбины взлетающих и садящихсясамолетов, порыв ветра вздувает пиджак и забрасывает галстук за плечо, Леонид возвращает его на место, ощущая под рубашкой полиэтиленовый пакет с долларами. Что и кто ждет его в пронизанном закатным солнцем здании...

Деньги передавали в машине. Леонид пятнадцать, Николай пять, привезенных специально. Молодой человек спортивного типа с замороженным отчужденным взглядом тщательно пересчитал купюры и пересел в серебристый "мерседес", который проводил машину Долиных до города, проверяя, не подсел ли к ним кто по дороге.

Приехали в контору.

Петухов начальственно сидел в кресле Николая. Широко улыбнулся:

- Как съездил? Рассказывай...

- Помог бы лучше Голубовичу стол накрыть, - мягко посоветовал Николай.

- А он один не справится? - нахмурился Петухов, но нехотя вышел из кабинета.

Николай подошел к окну и, говоря, словно видел то, что с ним было:

- Они позвонили, и приехали буквально через пятнадцать минут на двух машинах. Я только успел сказать Петухову, что он нужен как свидетель, что деньги я вернул. А то коробку заберут и прихлопнут, иди потом доказывай. Петухов выслушал, а через минуту сказал, что ему позвонили, тетя у него при смерти. И испарился. Гнида. Я тебе звонить начал, тут этот вошел, ты его видел сегодня.

Леонида всего передернуло внутри и ощущение нереальности происходящего пропало. Нет, это не фильм - жизнь страшнее любого сюжета. И не сон, а обыденность, сентябрь девяносто третьего, Москва...

Глава пятнадцатая

Октябрь, но совсем не осень - ясносолнечная теплая погода стояла в те дни. Леонид жил у матери, у нее пошаливало сердце и он ходил по магазинам, невольно став очевидцем событий.

У Белого Дома шел перманентный, ставший привычным, разношерстный митинг с писаными от руки плакатами и надсадными криками в мегафон , рядом с портретами Ленина и Сталина мелькала свастика. Кто-то в защитной пятнистой форме выстраивал добровольцев, лица их были напряжены и сосредоточены, как перед боем.

Тут же, неподалеку, через проспект, милиция в серо-синих шинельках проводила учения на случай столкновения, подобного майскому, на площади Гагарина. Милиционеров разделили на "своих" и "чужих". Первый ряд "своих" встал на колено и плотно сомкнул щиты с дырочками, чтобы видеть "чужих". Второй ряд выставил щиты под углом, поверх первого, а третий просто поднял щиты над головой. Стоило молодым лицам курсантов скрыться за щитами, как ожило что-то вроде большой шевелящейся рептилии - броненосец с металлической чешуей.

"Чужие" подбегали к броненосцу, кричали, замахивались, пинали нижние щиты ногами, и тут же отскакивали, потому что стоящие на колене поднимались, отворяли щит, как дверь, и притворно, по-учебному, замахивались на "чужого" дубинкой, прозванной еще во времена первого путча, "демократизатором".

Делалось все по команде, но с ленцой и невольно театрально - курсанты ощущали себя в центре внимания толпы зевак и да еще под прицелами кинокамер японских журналистов, которые вели съемку прямо из открытой двери микроавтобуса "Тойота".

Командир приказал приступить к следующему упражнению.

Один из "чужих" поджег шашку со слезоточивым дымом и поднес ее к броненосцу. Дым капризно извивался и не желал идти в нужном направлении, а почему-то упрямо полз к командиру. Тому это явно не понравилось и он велел бросить шашку на горб броненосца. Метатель выполнил команду, шашка должна была скатиться по чешуе вниз, но провалилась в щель, в самую середку и мгновенно броненосец развалился - "свои", чихая и матерясь, разбежались от едкого облака.

Второй бросок был еще неудачнее - метатель сам глотнул химии, ослеп от слез и кашля и швырнул шашку, отвернувшись, не глядя, угодив прямо в "тойоту" с японцами. Те пороняли свою видеотехнику на асфальт и долго приходили в себя.

Под ярким солнцем в пейзаже происходящего Леонид ощущал себя и зрителем и участником крупномасштабного театрализованного действия или киносъемки с огромной массовкой вроде "Войны и мира". Войны не было, ее только репетировали, непонятно по чьему сценарию, и не очень-то веря в премьеру. Но какой-то режиссер уже поделил соотечественников на "своих" и "чужих".

На следующий день премьера все-таки состоялась. Позже, из рассказов и увиденного прямо на улице и по телевидению сложилась, смонтировалась воедино лента происшедшего, где каждый кадр по-своему врезался в память.

Сначала собралась митинговать толпа на площади под памятником вождю мирового пролетариата на пъедестале-знамени, под которым группа российских граждан тех времен разворачивалась в марше на бой кровавый и, как они считали тогда, святой и правый. Фигуры граждан каменно застыли, иное дело - живое сборище их потомков.

Леонид уже видел в своей жизни как толпа совсем других убеждений под ласковым августовским солнцем пыталась снести памятник "железному" Феликсу Дзержинскому. Бородатый парень, судя по всему имеющий навыки начинающего альпиниста, одолел высокую колонну пьедестала и, пристроившись у ног гиганта, плел какие-то петли и узлы из обычной бельевой веревки. Около "Детского мира" стояла поливочная машина, с помощью которой и намеревались сдернуть идола. Удайся эта светлая идея и многотонная фигура просто погребла бы под собой людей, торжествующих победу демократии. Это сладкое слово "свобода" обрело свою реальность, не было милиции или кого-то, кто мог бы остановить, и свобода на глазах Леонида превратилась во вседозволенность. Тысячи полторы стояли около здания КГБ и выкрикивали лозунги. Кричать толпе скучно, толпе надо что-то делать. Вот и пытались свалить памятник да крошили кто чем мог не могущий иметь вины гранитный цоколь пьедестала, в свое время заботливо сработанный и отполированный мастерами своего дела.

И в октябре жажда действия неуправляемой многоголовой гидры толпы недолго сдерживалась - поток потек по Садовому кольцу. На Крымском мосту притерли к перилам солдатика в бронежилете. Каску он потерял или ее сбили. Его, походя, еще несильно, еще не войдя во вкус, били по русоволосой голове, он вцепился в перила и ждал, скинут ли его вниз, в многоэтажный провал над рекой или пронесет.

На Смоленской площади остановились, оробели - на пути стояла в грузовиках прекрасно вооруженная, защищенная касками, бронежилетами, автоматами и водометами боевая часть. Больше по инерции стали что-то жечь, кидать камни и увидели, что нет не только никакого отпора, а, наоборот, взревели моторы и часть, повинуясь чьему-то приказу, развернувшись на марше ушла, оставив на растерзание водометы и поливальные машины.

Слились с теми, кто был у Белого Дома и ликование достигло той точки кипения, когда обжигающий пар насилия, не встречающий никакого сопротивления, вышел на следующий виток спирали.

Ворвались в здание мэрии, бывшего Совета Экономической взаимопомощи стран соцлагеря, построенного в виде развернутой книги, и вырвали из нее несколько страниц. Другие оседлали грузовики и двинулись к телецентру в Останкино. По пути опять встретили бронетранспортеры, с которыми разошлись, не замечая друг друга в упор.

В тот мирный еще с утра воскресный вечер Москва смотрела футбол и только когда во всем городе, в области, у пол-страны ослепли экраны телевизоров, забрезжило прозрение, что боевые действия между гражданами России идут полным ходом и остановить их некому.

Около телецентра опять помитинговали с мегафонами, потом разогнали грузовик и разнесли вдребезги витрину входа.

- Услышал, что, что-то творится, решил прийти на работу, в телецентр. И надо же - оказался среди осаждавших. Как раз, когда грузовиком разбили вход. Иду с ними. Они мне говорят, парень, ты бы лег, из гранатомета стреляют. Казалось чушью ложится на грязный асфальт, но увидел упавшего простреленного и лег. Пролежал часа полтора. Били с крыш. Выстрелы, автоматные очереди, вход горит. Подъехал бронетранспортер. Еле успел откатиться, иначе раздавило бы меня, как кого-то лежащего рядом, не знаю был ли он раненый или уже мертвый. Месиво мяса, кровь. В бронетранспортере открылся люк. Спрашивают, ты кто? Что отвечать? Русский я. А вы кто? От президента моей страны или спикера парламента? Или того, кто себя объявил еще одним президентом? Отвечаю, я раненый. Помолчали, опять спрашивают, ты кто? Сообразил, отвечаю, журналист. Ползи сюда. Не могу, стреляют. Ладно, мы сейчас долбанем, а ты к нам перебирайся. Долбанули, я успел полпути прокатиться. Попросил повторить. Долбанули еще, да пулеметом по верхам. Втащили в люк. Обыскивают меня, а я обмяк, улыбаюсь просвистела коса пустоглазой мимо.

Экраны зажглись, словно власти наконец-то очнулись, открыли глаза. Работала запасная студия. Шел поток людей, они говорили, говорили, говорили... Говорили те, кому и так ничего не оставалось, как говорить, молчали те, кому было положено действовать. Кроме призыва идти к зданию Моссовета. За кем? Кого защищать, против кого обороняться? Ходили уже раз к Белому Дому, ждали безоружные ночью штурма и танковой атаки на мосту. Хорошо, что армия тогда не "долбанула", как бронетранспортер у Останкино. Казалось, победили тогда, раскрошили пьедесталы, взяли власть, чтобы больше такого никогда не было. А теперь кто и с кем ее делит? И как он силу эту непомерную употребит потом...

Утром город буднично пошел на работу, в магазины, по делам, никто не остановил сограждан. И падали люди, от пуль, прошивающих шею, аорту, кишки... Смерть гуляла по улицам города, настал ее час, ее время. Мать двоих детей подошла к окну в своем доме и упала, будто всю свою жизнь прожила в ожидании этого выстрела. Словно кролики под взглядом кобры, шли, перебегали, лезли именно туда, где всего опасней. Особенно, молодые. А потом скорая помощь отвозила раненых, убитых просто складывали в сторонке. Молодая девчонка... парень... еще парень... Рядом шли репортеры, операторы с видеокамерами, благодаря им, как в зеркале, отразился лик столицы в кровоподтеках.

В скверике, неподалеку от Белого Дома, качаясь с похмелья, некие, похожие на бомжей, деловито выстраивали рядком самодельные фауст-патроны бутылки с бензином, заткнутые тряпками. Подошла женщина. Простое, крестьянское лицо, жалостливо посмотрела, спросила осторожно, как же это вы в своих бросать будете, убьете же, не приведи, Господь, а у меня сын в армии. Дура старая, ответили ей, иди отсюда, мы за твою же свободу боремся, против ихнего ига.

Танки, лязгая гусеницами, урча сизыми выхлопами, вышли на набережную и на мост. В Белый Дом снаряды всаживали в упор, среди муравейника гражданского населения, на весь мир шла трансляция шоу-расстрела. Поначалу валил черный дым, потом взвились языки пламени, пожар никто не тушил и за несколько часов Белый Дом стал наполовину Черным. Словно Черная часть человеческой души взяла верх, одолела Белую.

А граница меж Белым и Черным - тот самый рубеж, то лезвие, рассекшее сообщество на "своих" и "чужих". Какой-то иностранный корреспондент, коверкая слова, просил Леонида, скажите в микрофон, а я передам на весь свет, что в России идет гражданская война. Леонид тогда воспротивился гражданской войны быть не может, Родина, значит, родные, единая по крови и языку нация.

А позже невесело признался самому себе: если, как на исповеди, взглянуть правде в глаза - все чужие друг другу. Как может быть "своим" "президент" Борис Николаевич, в ведь он клялся сыном своим и "пацанкой"? Или Петухов, бросивший Николая, когда к нему пришли... Тесть и теща, отнявшие у Леонида дочку, а потом и жену... Брат... Ерничал Николай над нательным крестиком Леонида в бане с высоким гостем, а недавно крестился всей семьей...

Октябрь, опять в октябре, как и семьдесят шесть лет без малого назад, пирамида России треснула, отслоив на "своих" и "чужих", на тех, кто у власти и при власти над этой землей, и тех, над кем эта власть есть. А расстрел Белого Дома убил наивную веру в торжество истинной демократии да быть того не может в стране, где извечно воровали, где даже в сказках своя мечта - чтоб рай земной чудом построился, по щучьему велению, да по моему хотению...

Бесконечна была русская равнина, однообразны жизненные устои, обычаи и занятия живущих на ней - так и возникло единство, приведшее к единому государству на равнине. Единому против врагов и нашествий.

Дарий, царь персидский, собрал войско и пошел воевать наших предков Скифию. Но скифы не приняли бой, а отступали в глубь равнины, засыпая колодцы и истребляя посевы. Дарий, устав от преследования, в послании спросил: "Почему не воюешь?" Скиф ответил: "Нет у меня городов, дорогих мне, есть только отцовские могилы".

В стране могил жили люди, привязанные к земле только памятью и смертью. Даль равнины неброской пронзительной красоты, казавшееся неисчерпаемым богатство недр, лесов, рек, зверя, рыбы, птицы - дар Господень. Да непросто дан - вывелась порода людей щедрая и вороватая, дикая и возвышенная, талантливая и юродивая, мистическая и безбожная.

Мой народ, моя нация, моя Россия, что умом никогда не постигнуть...

Единство Великой равнины переросло в монархию, а потом в империю, империя пала, но погибнуть ей не дано и переродилась империя в Архипелаг Гулаг. В наших генах сидит империя, империя Великой Равнины, империя нищего богача, крещеного коммуниста, убогого гения... Империстость, когда мир так съежился от геометрически распухающего прогресса...

Чужой среди чужих, Леонид ощущал себя вдвойне чужим после Октября. Странный ты, Ленька, вот я - крещеный, но в Бога не верю, а ты... признался как-то Николай. Как объяснить, кому Господом не дано, странность не только таланта, но и ощущение гармонии, единства с Создателем и Творцом, дающее свободу Духа, что нетерпимо для непосвященных...

Даровал же Господь Отчизну,

где лесов и полей - простор,

да где праздники вроде тризны,

что богата... на воре вор,

что земному сообществу кажет,

не стыдясь, свой срам,

где стоящий у власти прикажет

расстрелять талант

иль разрушить храм,

и встает россиянин,

осеняясь крестом

от высокого лба до пупа,

от плеча до плеча,

- и рукой в топоры!

и летят в тартарары

Храм Христа, мавзолей Ильича

и парламент расстрелян танками.

Жить две тысячи лет,

а за семьдесят пять

уничтожить цвет,

убить благодать.

Эх!..

И иной нам не видно доли.

Но в любви своей, в боли

к тебе, моя Русь,

я клянусь погубленной жизнью,

что мне дал Господь,

отняла Отчизна.

Леонид пошел в храм и поставил свечу. Постоял у иконы Николая-угодника, брата своего небесного, покровителя русских талантов. И сказал Господу: "Вразуми живущих на Родине моей, не допусти, чтобы мне или кому-то пришлось отвечать на вопрос соотечественника: ты кто? Россиянин я, как и ты, а не враг твой."

Глава шестнадцатая

Из своей боковой улицы Леонид вышел на проспект, встал на краю тротуара и поднял руку. Три или четыре такси с зелеными глазками, значит, свободных, проехали мимо, словно и не замечая голосующего пассажира. На этом месте они никогда не останавливаются, отстраненно подумал Леонид, хотя и в других местах тоже. Как только Леонид разуверился, тут же остановился какой-то частник.

- Сколько дашь? - спросил водитель, взглянул на лицо Леонида и кивнул головой. - Садись.

Замок в двери проворачивался, не открывался, наконец-то щелкнул. Не раздеваясь, Леонид прошел в комнату. Мама лежала на боку, лицом в подушку, одна рука откинута, другая синяя.

Телефон спаренный, занято, пришлось ждать в звенящей тишине.

Дозвонился до скорой. Нет, мы не ездим, вызывайте неотложку. Помощь на дому в районной поликлинике ответила - обмывайте, подвяжите челюсть, ждите, врач придет.

Леонид снял плащ, сел на кухне.

Защелкал, проворачиваясь снаружи, замок. Николай.

Молча поздоровались. Вместе вошли в комнату. Леонид объяснил про неотложку. Решили ничего не трогать.

Врач пришел около девяти вечера. Только глянул:

- Да у нее уже трупные пятна. Она умерла еще утром. Где она состояла, у нас?

- Нет, в клинике для старых большевиков, - ответил Николай.

- Вот туда и обращайтесь.

И ушел.

Откинули одеяло, повернули маму на спину. Лицо искажено, губа задралась, язык распух. Опустили веки, попытались закрыть рот, ничего не получалось. Николай принес с кухни чайную ложку, затолкали язык, стянули платком челюсть, но губа осталась задраной. Откинули одеяло, открыли форточку.

Утром - в поликлинику, получили справку. Вызвали агента, часа в два приехали, забрали маму в морг.

Начали разбираться. Нашли записочку. Маминым крупным, пожим на детский почерком: "Поделите все по-братски. Живите дружно".

День был тихий, солнечный. Леонид тревожился, но похороны прошли без сбоев, только музыка вымотала всю душу. Лицо мамы было спокойно красивым, смерть словно отступила и Леониду было совсем не страшно целовать холодный, как булыжник, лоб.

И поминки прошли светло и грустно, как свет лампады под иконой. Лишь позже Леонид осознал, что по-настоящему помянули они с Николаем маму, когда она лежала в комнате, а сыновья сидели на кухне и несколько часов ждали врача.

Тихо было в опустевшем родительском доме, где сиял свет ласковых глаз, откуда не отпустят голодным, всегда соучастливо выслушают, разделят и боль и радость.

Николай как будто не говорил, а вспоминал потаенное:

- Нам все отдала. Отцу, тебе и мне... Отцу даже меньше, деспот он был, хоть нехорошо так о покойном родителе. Вот и во мне его гены часто говорят. Но дом наш на ее женских плечах держался, ее руками выхожены мы были. Теперь не на кого надеяться. Следующие мы уйдем... Старшие из Долиных... А ведь именно ты был у матери любимцем. И талант твой от нее... Знаю, что пишешь, работаешь, рассказал бы, а то живем рядом, работаем вместе, а как неродные. И отчего так?

Боль утраты матери, невосполнимой утраты, соединила ее детей, и они исполнили ее завет - Леонид долгожданно открылся навстречу и исповедался брату.

Про непреодолимую пропасть одиночества с семьей: с женой своей, из светлоглазой Таньки переродившейся в угрюмую домработницу своих родителей и дочки, с единокровной дочерью Еленой Прекрасной, цинично не признающей иных ценностей кроме валютных, с внуком, который, как и все дети, сразу чувствует иерархию семьи, главенство богатого Хозяина и незначительность деда Лени.

Николай поведал то, о чем они никогда не говорили, о чем Леонид догадывался, но не мог видеть всю драматичность семейной ситуации Николая, который прожил фактически жизнь под каблуком своей благоверной, истово полюбил другую, а не развелся, потому что был партийным секретарем и руководителем.

Заговорили про любовь и оба едино решили, что у матери, не то, что у ее мужа, никогда не было любовников, хотя один из друзей отца ей явно и не просто нравился. Леонид стыдливо признался в обжигающей вспышке чувств к Ляле.

Стареем, грустно улыбнулся Николай. Знал бы ты, как я ненавижу партийных бонз, этих всех Петуховых, к которым на поклон хожу, потому что платят. А что поделаешь - стареет не только тело, рушится организм целого общества и гибнут, уходят в небытие поколения живших ложными идеалами. Наших отцов, матерей. И наше тоже. Потому что мало мы чем от старших своих отличаемся.

Это дети от нас другие. Чужие...

Леонид подивился и светло порадовался, что Николай един с ним в главном и напомнил брату про человека, лежащего под дулом бронетранспортера, у которого спрашивают: "Ты кто? Свой или чужой?" И искренне сказал, что сомневался он в брате, как в человеке, верующим только в партию... И не принимающим ни православного крестика Леонида, ни креста его таланта.

- У каждого свой крест, - ответил тогда Николай.

Глава семнадцатая

"Вот пошел и давно идет дождь и душа моя, как стекло под дождем, в слезах дождя - то одна из душ твоих, Господи, наполняется шумом капель, падающих с неба, но не капли то, а мириады ушедших в прошлое душ, серых и талантливых, низких и высоких, ставших серыми небесами, все стирается, все проходит - и крик отчаянья, и улыбка мудрости, все бледнеет пред тобой, ВЕЧНОСТЬ.

Даже улыбка Мадонны. Что зачатие? Связь времен. Сказано - непорочно зачатие Богаматери, ждет ее царствие небесное ВЕЧНОСТИ, и потому праздником ей была не жизнь, а только Благая Весть да Рождество Сына, остальное страдание.

Хочу непорочным стать, без греха, чтобы облегчить страдания - вопит душа. Не получится, не дано без страданий быть даже Деве Святой и Сыну Божьему. Истина - свойство Бога. Поиски истины - то, что принадлежит человеку. Ищете, да обрящете, а отдать другим истину постигнутую без страданий невозможно. Каждый сам пройдет свой путь и только от тебя самого зависит - светел ли он или темен.

Серо и на сером, как морщины на коре деревьев, черные потеки дождя и видится одно - не скрывайся искренности, не бойся восторга, дай ближнему тепла своего греховного и согрей чужого соучастием.

И веры нет, только поиск веры есть.

Кто сказал: из праха вышли, в прах вернемся? Не из праха я вышел, из женщины теплой вышел, из матери моей, из ее влагалища, куда отец мой теплое семя свое посеял.

И вырос я и исполнил долг свой: посадил дерево, построил дом, вырастил ребенка.

И, слава Господу, СОЗДАЛ ДЕРЕВО стиха и рассказа, плодами которого кормятся души человеков. В созидании смысл и моего бытия и братьев моих по этой Земле.

Живи же, созидай, и радуйся каждому утру, каждому дню, каждому вечеру, каждой ночи. Да будет так на все оставшиеся дни пока не призовешь ты меня, Господи."

Леонид смотрел на еще пахнущую типографской краской страницу книги. Не было бы ее, если бы не Николай, спасибо Колянычу...

Пришел внук, залез на колени к Леониду. Увидел:

- Подари крестик!

- У каждого свой крест. Будет свой и у тебя.