"Хранитель Времени" - читать интересную книгу автора (Зинделл Дэвид)

16 СМЕРТЬ ПИЛОТА

Проехав немного вдоль ручья, мы остановились, чтобы сбросить с нарт мясо шегшея и облегчить свой груз. Я увел мать в лес, в чащу заснеженных деревьев, и велел рассказать мне все. Сначала она изворачивалась, говоря, что не имеет понятия, почему деваки сочли Катарину ведьмой, но потом рассердилась и сказала:

– А разве она ею не была? Что такое скраер, если не ведьма? С чего бы еще мой сын стал спать со скраером? Как мог ты быть так неосторожен! Предаваться похоти, как дикие звери, и получать удовольствие – что люди при этом чувствуют? Ох, мужчины! Вам удовольствие, а нам приходится рожать. Но ведь Катарина сама хотела этого ребенка, правда? Твоего ребенка. Я знаю, что он был от тебя. Твое семя. Катарина так сказала. Твоя двоюродная сестра… и дочь Соли. Она знала. Она была скраером и видела правду. Она совратила тебя умышленно, эта ведьма! Умышленно! Потому я и сказала ей, что она ведьма. Неужели ты винишь меня за это? Ей следовало сделать аборт, пока еще можно было.

Второй раз в своей жизни я чуть было ее не ударил. Меня бросило в пот, несмотря на мороз, и я не мог смотреть на мать.

– Значит, это ты ее убила, – сказал я.

– Да ты что? И экспедицию тоже я задумала? И с Катариной спала? Мой сын может быть очень жесток, когда говорит, не подумав.

Мы молча вернулись по глубокому снегу к нартам. Пальцы на моей раненой руке онемели, и я не чувствовал их, держась за борта. Мы спустились дальше по ручью через холмы, на восток от горы Квейткель, чьи многочисленные, теперь замерзшие, потоки вливались в ручей, превращая его в маленькую речку. За поворотом возник голый холм, который деваки прозвали Оспиной. (Из пещеры при слабом свете он из-за своей наготы кажется не возвышением, а впадиной – отсюда и название.) Река ниже Оспины вилась сквозь деревья сверкающей белой лентой. Около ее южного берега мы нашли Соли – он бил острогой рыбу в проруби и набросал уже целую кучу. Когда мы вывернулись из-за поворота, его собаки подняли лай. Он выпрямился и посмотрел на нас. Зрение у него было острое – он бросил острогу, схватил копье для охоты на шегшея и побежал нам навстречу.

– Где Катарина? – крикнул он, переводя взгляд с одних нарт на другие. – Что случилось? Где Катарина?

Жюстина подошла к нему и стала шептать что-то на ухо. Его лицо застыло, дыхание пресеклось, и Жюстина, рыдая, рассказала ему всю историю Катарининой гибели – но сказала она не всю правду. Она умолчала о том, что моя мать назвала Катарину ведьмой. По ее словам выходило, что Анала шпионила за Катариной и подсмотрела, как та разбирает образцы.

– Умерла наша девочка, – плакала Жюстина. – Ох, Леопольд, ее нет больше!

– С чего это Анале вздумалось шпионить за Катариной? – спросил он.

Мать, внеся свою лепту лжи, пояснила:

– Анала всегда ее недолюбливала. Мы были подругами, поэтому я знаю. Анале не нравились разговоры Юрия о женитьбе Лиама на Катарине. Она считала, что Катарина приворожила Лиама. Я сказала, что это чепуха – мне показалось, что я ее убедила.

Я сидел на нартах и слушал, как они врут. Парку я скинул, чтобы дать Бардо перевязать мои раны – они были глубокие, сильно кровоточили и причиняли мне боль. Я всегда ненавидел и ложь, и лжецов. Есть ли что-нибудь заразительнее и пагубнее дезинформации, изворотливых слов неправды? Я смотрел на Бардо, но его, очевидно, больше беспокоили мои раны, чем измышления моей матери. Он забинтовал мне руку нерпичьей шкуркой. Я весь продрог и трясся, как щенок. Мне очень хотелось изобличить мать, но я боялся, как бы Соли после этого ее не убил.

– Что за чушь! – рявкнул Соли. Он стоял над матерью, глядя на нее сверху вниз. – Ведь Катарина скраер – неужели она не заметила бы, что Анала за ней шпионит?

– Мотивы скраеров известны только им самим, – ответила мать, стиснув руки.

– Но почему? Почему?

– Быть может, она хотела умереть. Мне кажется, она знала – знала, как это будет.

Соли понурил голову, выдохнув облако пара.

– Зачем, зачем она пошла в скраеры? – сказал он, обращаясь к прибрежным скалам. – И если она видела свою смерть, то почему не помешала этому свершиться? Почему? Я не должен, не должен был пускать ее в скраеры. – Он произнес это слово, как самое гнусное ругательство, стиснул древко копья и напустился на нас за то, что мы не увезли с собой тело Катарины. – Вы поступили бездумно – ты признаешь это, пилот?

– У нас не было времени, – пробормотал я, мучимый болью от только что перевязанных ран.

– Вы могли бы спасти ее.

– Спасти? Она мертва.

– Если бы вы увезли ее тело, мы заморозили бы ее в реке и доставили криологам. Они могли бы ее вылечить – а ты говоришь, что времени не было. Так ли это? Оно было, и был шанс ее спасти. Но ты не думал о Катарине – тебе приспичило отомстить, безмозглый убийца.

По правде говоря, такой способ спасения не пришел мне в голову. Почему же я не подумал об этом? Что со мной сделалось? Почему Соли соображает лучше меня, лучше оценивает шансы? Неужели я и правда мог бы спасти Катарину? По сей день я не знаю, так это или нет.

– Мы не успели бы, – сказал я. – На задах пещеры тепло – ее мозг слишком долго оставался бы мертвым. Хочешь, чтобы криологи вернули тебе дочь слабоумной, пускающей слюни?

– Она была такая хорошая, – простонал он. – Даже когда мочилась на меня в младенчестве или плевалась рисовой кашей. Ох, как давно это было, как давно – такая милая, такая невинная. – (Это слово в его устах прозвучало слаще меда.) – Сама невинность до того, как стала скраером.

Жюстина расплакалась, и он, сколь бы невероятным это ни казалось, обнял ее, приник лицом к ее черным волосам и сам заплакал, как маленький мальчик. Я наблюдал за этой ошеломляющей сценой молча. Великий Главный Пилот рыдал, как послушник – я отвернулся, надел парку и спустился к реке, на чистый голубой лед. Ветер пронизывал насквозь, и я окоченел, но образ живой Катарины леденил меня сильнее, чем ветер. Можно ли было спасти ее и вернуть к жизни, как вернули некогда Шанидара? И к чему бы это привело? Ни один криолог ни в Городе, ни во всей вселенной не в силах воскресить мертвые, распавшиеся мозговые клетки. Это невозможно – и Катарина скорее всего об этом знала. И почему-то верила, что должна умереть. В отличие от Шанидара – как мне самому хотелось верить в это! – она умерла в свое время.

Я вернулся к нартам. Соли с Жюстиной стояли у серого ствола дерева йау, поддерживая друг друга. Бардо, заразившись их горем, тоже рыдал – огромные слезы катались у него по щекам и застывали сосульками на бороде. Он взглянул на меня мокрыми красными глазами, и я увидел, что он сердит.

– Катарина умерла, а тебе хоть бы что. Сухой, как дохлая птица. Ну что ты за человек? Она умерла, а ты даже поплакать не можешь, как мужчина.

Как я мог сказать ему правду? Со смертью Катарины часть меня умерла тоже – оплакивать ее значило бы оплакивать самого себя, что было бы трусливым, постыдным делом.

Соли, расставшись с Жюстиной, подошел ко мне. Щеки у него блестели, но глаза уже высохли и приобрели трезвое, подобающее пилоту выражение.

– А ребенок? – спросил он. – Что сталось с моим внуком?

Я так промерз изнутри и снаружи, что не сразу понял его вопрос.

– Умер он, когда его извлекли из Катарины? Они придушили его?

– Ясное дело, умер. Вернее, вовсе не жил. Он ведь родился за тридцать с лишним дней до срока! Если это можно назвать рождением. Они выпотрошили ее как тюленя, Соли, как тюленя!!!

– Ты уверен?

Я ни в чем уже не был уверен – кроме необходимости развести костер и посмотреть на пламя, уйти от пронизывающих ледяных глаз Соли.

– Он умер, – повторил я. – Не мог не умереть.

Все, кроме Соли, согласились, что ребенок не мог остаться в живых. Бардо то и дело оглядывался на лес, явно боясь, что мужчины деваки погонятся за нами, обнаружив, что Лиам убит. Мы все этого боялись.

– Надо спешить, – сказал Бардо. – Времени у нас мало, а ехать ох как далеко.

Дневной свет быстро уходил из холмов, и по снегу ползли длинные серые тени. Темно-зеленые деревья колебались, как море перед ложнозимним штормом. Небо, окрашенное пурпуром и густой синевой, начинало темнеть. Мы надеялись, что деваки не станут преследовать нас ночью в лесу – а возможно, вовсе откажутся от погони. Мы решили спуститься вдоль реки к морю. Там, от восточного берега острова, мы повернем на юг, к месту встречи с ветрорезом, и будем ждать пять дней, пока он не придет.

Так началось наше возвращение домой. Мы с Бардо ехали на головных санях, за нами следовала мать. Соли и Жюстина, явно нуждавшиеся в уединении, по очереди правили задними нартами. Настала ночь, и мороз усилился. Собаки натягивали постромки, дыша паром, и мы резво мчались по освещенному звездами берегу. Колдовским было это наше путешествие через ночной лес. Если не считать щелканья кнутов, поскуливания собак и редких гагачьих криков (да неутихающего гула реки), в холмах стояла глубокая тишина. Пахло сосной и еще чем-то, непонятным мне. При слабом звездном свете был виден только белый наст и лед, мерцающий на деревьях – сами деревья терялись во мраке. Собаки и нарты казались серыми бусинами на серебряной нити. Следуя извивам реки, мы неслись по шелковистому снегу, руководимые поблескиванием полозьев, страхами, которые у каждого были свои, и судьбой. Затем лес отвернул в сторону, и стало светлее. На восточном горизонте, над коническими деревьями, вздулся белый волдырь Пелаблинки. После взрыва сверхновой прошло уже некоторое время, но свет ее был по-прежнему ярок – мне казалось, что я различаю красноватые щишки и голубовато-зеленые иглы дерева йау. Я смотрел на Пелаблинку, последнюю из взорвавшихся звезд Экстр, и думал: возможно, скоро на небе загорится столько Пелаблинок, что ночи больше не будет. Но как скоро? Как скоро гамма– и альфа-излучение сверхновых накатит смертельной волной на Цивилизованные Миры? Как скоро погибнут звезды, а с ними мечты человека и миллиарда миллиардов других живых существ? Как скоро умру я сам? «Ты никогда не умрешь», – сказала мне Катарина. Сказала и умерла, и я тоже умираю в душе – умираю медленно, летя мимо мерцающих деревьев этого леса. На моих нартах, надежно укрытые мехами, лежат криддовые сферы, наполненные жизнью – и ее тайнами, возможно. Но Катарина мертва, и свет Пелаблинки режет мне глаза, и криддовые контейнеры утратили для меня всякое значение.

Так, молчаливые и погруженные каждый в свои мысли, мы добрались до последнего отрезка реки перед впадением ее в море, прямого и широкого. Я хорошо помню, как мы въехали в чащу ярконских елей. Они плотно стояли по обе стороны узкой тропы, словно норовя уколоть нас своими серыми иглами. Легкий ветер дул нам в спину, подгоняя вперед. Яркий диск Пелаблинки стоял высоко в небе, и лес казался выкованным из стали-серебрянки. Ближе к опушке ветер совсем стих, и стало так тихо, что я слышал, как дышит каждая из собак. Туса нюхал воздух, высоко вскидывая лапы. Ветер внезапно переменился и задул с востока. Нам в лицо – оттуда, где на краю ельника стояли, словно прямые молчаливые черные боги, осколочники. Туса задрал голову и залаял, а Руфо и другие собаки присоединились к нему. На сером мелькнуло что-то черное. Копье – такое толстое, что впору идти с ним на мамонта – вылетело из леса и вонзилось Сануйе в бок. Мощный удар пригвоздил собаку к снегу. Псы подняли вой, перепутав постромки. Из чащи полетели новые копья. Одна из материнских собак заскулила тонко, как старуха.

– Ни лурия-му! – послышалось впереди, и мужчины на лыжах, скользя между деревьями тихо, как волки, загородили нам дорогу. Их парки переливались при свете звезд, и каждый держал в обеих руках по копью. Юрий, Висент, Хайдар, Вемило и их родичи – Арани, Джайве, Юкио и Сантаяна – стояли плечом к плечу, копьем к копью. Сейв, дрожа как безумный, вышел вперед и сказал:

– Ни лурия, Мэллори-ми. Ты убил моего брата, а я пришел убить тебя. Здравствуй.

Несколько человек метнули копья. Бардо, выругавшись, проделал пируэт, словно фигурист, попавший коньком в выбоину на льду.

– Берегись, паренек! – крикнул он и попытался перехватить в воздухе копье, летящее мне в бок. Я так никогда и не узнал, почему он загородил меня – умышленно или нечаянно. Он сделал движение, как медведь, ловящий форель в ручье – но было темно, а он и в детстве не очень-то умел ловить то, что ему бросают. Копье вошло прямо в него. – Бог… мой! – вскрикнул он, толкнув меня, и я повалился с запяток нарт на снег. Бардо остался стоять лицом к деваки, с красным древком дерева йау, торчащим из груди. Протерев глаза от снега, я увидел острие копья – оно выступало из его парки прямо посередине спины. Копье проткнуло Бардо насквозь, но он и не думал умирать – он кашлял, ругался, грозил кулаком Сейву и топтался на снегу, как раненый матерый шегшей. Потом хлынула кровь, а Бардо взревел от боли и упал на снег рядом со мной. – Паренек, – выдохнул он, – не дай мне умереть.

Я, Соли и даже мать с Жюстиной – мы все схватили притороченные к нартам копья. Нарты разворачивать было некогда, да и места для этого не было; мы стали на колени позади моих нарт, около Бардо, а Юрий подкатил к Сейву и взялся за его копье.

– Ти Мэллори! – окликнул меня старик. – Нынче злая ночь. Зачем ты позволил Бардо принять копье на себя?

Сейв, выхватив копье у отца, крикнул:

– Привет тебе, Мэллори! Ты убил моего брата, и я тоже убил твоего двоюродного брата, хотя метил в тебя. – Он поднял копье. – Теперь я убью тебя. Выходи!

– Нет, – сказал Юрий. – Бардо ушел, и теперь у Лиама будет с кем охотиться на той стороне. – Хайдар и Вемило плакали: они всегда любили Бардо, и он их любил.

– Я убью его, – заявил Сейв с гримасой ненависти на лице. Рука у него дрожала.

– Нет, – сказал Юрий. – Я устал от убийств.

– Он убил моего брата.

– А ты убил его брата.

– Моего брата!!!

– Все равно ты не должен его убивать.

– Нет. Я должен убить его.

– Нет.

– Отойди.

– Нет. Если ты его убьешь, вина ляжет на всех нас.

Я склонился над Бардо, моим мнимым двоюродным братом, моим братом по духу, моим другом. Я нажимал ему на грудь, пытался вдохнуть в него жизнь. Но все мои отчаянные усилия были напрасны – в его сердце не осталось крови.

– Мэллори! – крикнул мне Сейв.

Губы Бардо были холодны, и я тоже умирал в душе – во мне не было жалости, и я не желал сдерживаться. Я выдернул копье из груди Бардо и метнул его в Сейва – но это был плохой, сделанный наугад бросок, и Сейв легко увернулся.

– Бардо был теплым человеком, и мне жаль, что я его убил, – прокричал он. – Но у тебя душа как лед, и кто пожалеет, когда я убью тебя?

Тут мне в голову пришла одна мысль, и я сгреб Бардо за ворот.

– Мать, помоги-ка мне! Быстрее к реке, пока его мозг… – Я поволок Бардо по снегу. – Жюстина! Соли… Мы заморозим его и увезем с собой. Криологи спасут его. Да помогите же – он такой тяжелый!

– Брось его! – прошипела мать. Она всегда оставалась стратегом, всегда мыслила трезво. – Пригнись. Если мы подставимся, нас всех перебьют.

Но я в тот миг не думал о копьях деваки, хотя они и правда могли запросто перебить нас. Жюстина и Соли, тоже, видимо, решив, что нам так и так пропадать, подхватили Бардо под руки. Мать, бросив копье на снег, вздохнула:

– Ну почему мой сын так глуп?

Мы вытащили Бардо на речной лед, под которым струей черной крови ревела вода. На середине лед был тоньше всего. В воздухе стоял пар от нашего лихорадочного дыхания. Мать и Жюстина суетились, как всполошенные птицы, Соли шептал что-то себе под нос – кажется, корил себя за глупость: как он, мол, сразу не сообразил, что деваки погонятся за нами на лыжах? Он сбегал обратно к нартам, притащил пешни, и мы принялись долбить лед, подняв целую тучу блестящих осколков. Вскоре мы увидели бурлящую воду и расширили прорубь почти до размера тюленьей аклии. Взяв Бардо за руки и за ноги, мы погрузили его в воду. Вода – мало сказать, что она была ледяная – обжигала мне руки. Пальцы тут же окоченели. Я едва удерживал его курчавые волосы, за которые ухватился впопыхах.

– Держите, – твердил я, – держите! – Мы держали сколько могли, а потом вытащили Бардо на дед. Он хлопнулся тяжело, и вода зажурчала, струясь из его промокших насквозь мехов. Я поскорее вытер руки и надел рукавицы. Парка Бардо замерзала на глазах, заключая его в ледяной футляр. Он лежал на спине, с открытыми глазами. Я попытался закрыть их, но они были тверды, как мрамор. Одна рука застыла в согнутом положении, пальцы свело, как будто он грозил кулаком звездам. Мех ниже живота оттопыривался, точно в штанах у Бардо застрял кусок плавника. Я вспомнил о ночных эрекциях, от которых он по-прежнему страдал, и засмеялся. Все, должно быть, сочли, что я спятил, но смеяться было лучше, чем плакать – и разве не заслуживало смеха то, что Бардо умер так же, как и жил? Я не знал, сумеют ли городские криологи воскресить его – но если у них ничего не выйдет, он по крайней мере сойдет в могилу достойно.

Деваки все это время наблюдали за нами с берега и не могли, должно быть, взять в толк, что за погребальный обряд мы совершаем. Выдолбив Бардо из льда, к которому он примерз, мы отнесли его обратно к нартам. Сейв, треснув копьем о дерево, заявил:

– Говорил я вам – сатинка их совсем испортила. Их всех надо убить.

Под копьями деваки мы уложили Бардо на головные нарты. Укрыв его, я обрезал постромки убитого Сануйе.

Все было – хуже некуда, и то, что последовало за этим, было ничуть не лучше.

Юрий погладил древко своего копья, неотрывно глядя на Бардо.

– Мы никого не будем убивать, – сказал он, переводя взгляд на Сейва и косматого Висента. – Никто из мужчин Манвелины не убьет никого из семьи Сенвелина. Лиам покоится в мире, и нет нужды убивать Мэллори, хоть он и убил своего доффеля и давал нежную печенку старику, который не умер в свое время. Вы не поднимете на него свои копья, хотя сам он поднял копье на Лиама, и отпугивал нашу дичь, и спал с родной сестрой, которая была сатинкой и потому должна была умереть. Ты не убьешь Мэллори, Сейв, хотя он убил твоего брата. Мы не охотимся на человека, потому что на человека охотиться не годится.

Мы свистнули собакам и тронулись с места, а деваки расступились, пропуская нас. Мы ехали очень медленно. Наш путь вел через лощину с плоскими камнями и острыми, как ножи, ледяными застругами. Приходилось приподнимать нарты сзади, чтобы помочь собакам. Лед при этом ломался и хрустел у нас под ногами. Деваки шли за нами, перешептываясь, и их слова доносились до нас вместе с шорохом хвои и другими звуками леса. Я, одолеваемый горем, спотыкался о камни, почти не замечая, куда ступаю. Я горько сожалел обо всем случившемся, мои глаза, горло и душа стыли от мороза, я умирал – и на меня вдруг накатило желание объясниться, повиниться, покаяться в своих прегрешениях. Я скажу им всю правду – скажу, что в каждом мужчине и в каждой женщине сидит зверь, не знающий удержу. Вот это желание исправить содеянное меня и погубило. Я вылез из лощины и повернулся лицом к Юрию и Сейву.

– Лиам был убийцей… – начал я, и на этом моя речь закончилась. Я хотел сказать, что Лиам был убийцей, и я тоже убийца, и все люди убийцы, ибо всякая жизнь питается другой жизнью, и Лиам убил бы меня, чтобы жить самому. Мы все убийцы, потому что так устроен мир. Но в то же время мы все братья, и сестры, и отцы, и матери, и дети – я собирался сказать им все это и еще кое-какие простые истины. Но я успел сказать только «Лиам был убийцей», и Сейв, точно только того и ждал, выбросил руку вперед и метнул в меня черный камень. Будь это копье, я мог бы отбить его в сторону – у меня в отличие от Бардо руки всегда поспевали за глазами. Но это было не копье – Сейв, повинуясь отцовскому приказу, не стал бы поднимать копье. Это был тяжелый черный камень, почти невидимый на черноте леса. Если я даже и различал на этой черноте какие-то силуэты, что сомнительно, камня я не увидел. Он ударил меня в висок – это я уяснил из позднейшего рассказа Соли. Все записывается; все уже было и навечно останется записанным – так говорят скраеры. Черное облако опустилось мне на глаза – это камень вдавил часть моего черепа в мозг. Затем вспыхнул свет, точно взорвалась вся вселенная. Я упал на снег, как убитый охотником зверь, и все стало тихим, темным и холодным.

Далее последует отчет о нашем путешествии через море к месту встречи с ветрорезом и о возвращении в Город. Большую часть этого времени я смутно сознавал то, что говорилось и делалось вокруг меня, но не менее часто впадал в кому или пребывал в мучительном состоянии, когда все звуки кажутся одновременно слишком громкими, монотонными и неразборчивыми. Почти все, о чем я здесь рассказываю, я собрал по кусочкам намного позже. Но открытие, сделанное мной в тот период, до сих пор жжет мою память.

Юрий, увидев, что сделал его сын, пришел в ужас и устыдился. Перейдя через лощину, он положил руку на плечо моей матери, пытавшейся вернуть меня к жизни. Бросив одинединственный взгляд на мою голову, он сказал:

– Мэллори сейчас уйдет, и я ничего не могу сделать, ибо его время пришло. Хочешь, мы похороним твоего сына рядом с Катариной? – спросил он Соли. – Между нами произошло много плохого, и я не хочу больше несчастий.

– Нет, он еще не умер, – сказал Соли. – Мы похороним его сами, когда он уйдет.

Мать и Жюстина уложили меня на вторые нарты и закутали в меха.

– Страшно это – потерять сына, – сказал Юрий.

– Да, это было бы ужасно, – сказал любитель точности Соли. – Мы сожалеем о Лиаме.

– Потерять дочь, даже сатинку, тоже страшно. Я проливаю кровь за вас. – С этими словами Юрий ножом распорол себе щеку до подбородка – и, будучи добрым человеком, не способным долго винить кого-то, добавил: – Теперь вы уедете на Урасалию или на Келькель, и это к лучшему. Но если тебе когда-нибудь захочется навестить могилу дочери, ты будешь желанным гостем.

– А мой внук? – спросил Соли. – Он родился живым? Что с ним?

Юрий зажал рукой порез на лице, останавливая кровь.

– Кто отец этого ребенка, если не Лиам или не кто-то из родичей Лиама? Разве это дитя – не сын сынов Манве? – Он протянул Соли свою окровавленную руку, и в голосе у него появилась странная дрожь. Вряд ли он подозревал, что ребенок был моим. – Разве он и не мой внук тоже? Он кровь от моей крови и будет похоронен близ пещеры своих отцов.

После этого мы спустились к морю, и трое уцелевших построили из снега хижину. Остаток ночи и часть утра я лежал в бреду, а мать хлопотала надо мной, как над горящим от жара ребенком.

– Резчик отвел бы кровь, давящую ему на мозг, – то и дело говорила она Жюстине. Видя, что мне не становится лучше, она совсем отчаялась. – Что же делать? Череп у него проломлен, я уверена. Ох, Жюстина, по-моему, он умирает! Как же снять давление? Просверлить ему дырки в черепе или подождать? Но ждать – это так тяжело.

Соли, жаривший рыбу над горючими камнями, присел на корточки рядом со мной, глядя, как мать бережно оборачивает мне голову волчьим мехом. Я не видел выражения его лица – должно быть, потеря Катарины повлияла на его рассудок, – но помню шипение жира, рыбный запах и его страдальческий голос:

– Да, Катарины нет, а скоро и Мэллори не станет. Мы ничего не сможем сделать – пожалуй, он не переживет эту ночь.

– Главный Пилот слишком легко теряет надежду, – сказала мать, капая воду из бурдюка мне в рот.

– Да разве она есть, надежда?

– Надежда есть всегда.

– Не всегда. – Соли прикрыл глаза рукой. – Дала бы ты лучше сыну умереть спокойно. Сверлить дыры у него в голове было бы безумием.

– Я не позволю моему сыну умереть.

– Ты его все равно не спасешь. Выходит, судьба у него такая – разве можно идти наперекор судьбе?

– Если он умрет, я тоже умру.

– Пилоты гибнут – Мэллори всегда это знал. И знал, что ему не будет везти вечно – удача переменчива.

– Главный Пилот у нас еще и скраер?

– Не говори при мне этого слова.

– Мой сын умирает, а Главный Пилот придирается к словам.

– Было бы лучше, если бы ты вообще со мной не разговаривала. – Соли стукнул себя кулаком по носу так, что пошла кровь – об этом мне несколько лет спустя рассказала Жюстина.

Мать взяла на нартах мешочек с кремнем и стала разбирать камни.

– Я решилась, – сказала она. – Сделаем сверло и выпустим кровь. Поможешь мне, Жюстина?

Жюстина занималась тем, что выбивала лед из мехов и жевала кожаную подкладку, чтобы ее размягчить.

– Конечно, помогу, – отозвалась она, – если ты правда считаешь нужным дырявить его бедную голову – но это очень опасно и вряд ли ему поможет, но я все равно готова, хотя и боюсь за него – а как же мы снимем боль, когда будем сверлить? Ох, Мойра, подумай как следует!

– Бросьте. – Соли явно не одобрял готовность Жюстины помочь сестре, и его лицо от гнева приобрело меловой оттенок. – Подождем, когда он умрет – собакам легче будет. Опустим его в прорубь и его жирного дружка заодно.

– Леопольд, что ты такое говоришь! – ахнула Жюстина, а мать плюнула.

– Главному Пилоту кажется, будто он знает, что говорит, но знает он далеко не все.

– Не надо со мной разговаривать.

– Главного Пилота следовало бы уведомить…

– Пожалуйста, помолчи.

– Мой сын умирает, – низким, охрипшим от ярости голосом бросила мать.

– Ну и пусть его.

Я слышал над собой их голоса: звонкое сопрано Жюстины, принявшей сторону матери, и баритон Соли, звучащий, как надтреснутый колокол. Спор затянулся, и что-то в нем остановило мое внимание – то ли молящие слова матери, то ли какая-то реплика Соли. После краткого молчания мать набрала воздуха и произнесла худшее из всего, что я слышал в жизни:

– Он и твой сын! Мэллори – твой сын.

– Кто, он?!

– Да. Наш сын.

– Он – мой сын?!

– И дать ему умереть – все равно что убить часть себя самого.

– Нет у меня никакого сына!

– Есть. Наш сын.

И мать стала говорить то, чего я не хотел слышать, подтверждая то, что я так упорно отрицал. Когда-то давно, сказала она – я не хотел этого знать; я был на грани смерти, но знал, что не хочу этого знать, хотя какая-то часть меня всегда это знала, по крайней мере после той ночи, когда я впервые увидел Соли в пилотском баре, – когда-то давно, перед отлетом Соли к ядру галактики, она решила, что он больше уже не вернется. Всю свою жизнь она ревновала к Жюстине и завидовала тому, что имела ее красивая сестра – и в первую очередь это относилось к Леопольду Тисандеру Соли. Это не значит, что она любила его. Вряд ли моя мать способна была любить мужчину, как жена любит мужа. Но она знала, что он самый талантливый пилот со времен Тихо – это все признавали, даже она. Она завидовала его таланту и жаждала заполучить его гены, полагая, что источник таланта заложен в них. Ей очень хотелось иметь своего ребенка, такого же одаренного, как маленькая дочка Жюстины – так почему бы не скрестить хромосомы Соли со своими? (Потому что это преступление, мать, подумал я. Возможно, самое тяжкое из всех, доступных воображению.) Похитить плазму Соли оказалось просто: поскольку перчаток он не носил, ей стоило лишь как-то в Хофгартене провести своими острыми ногтями по его руке. Она осторожно извлекла из-под ногтей частицы его кожи и отнесла их продажному расщепителю, который расщепил ДНК на диплоидные хромосомы и создал-некоторое количество гамет. Когда возникло предположение, что Соли уже не вернется из своего путешествия, мать оплодотворила этими гаметами свою яйцеклетку и имплантировала ее себе. В результате этого гнусного спеллинга я был зачат и через двести восемьдесят дней появился на свет. Все это мать рассказала Соли, а я слушал, беспомощно шевеля губами и все еще пытаясь отрицать неопровержимое.

На какое-то время в хижине стало тихо. Я, вероятно, впал в кому или слуховые центры у меня отказали – я пропустил почти все из сказанного Соли и помню только его крик:

– …не мой сын! И в Ресе его похоронят не как моего сына!

– Нет. Он твой сын.

– Лжешь!

– Твой сын. Наш сын.

– Нет.

– Я хотела сына от тебя – что в этом плохого?

– Этот ублюдок не мой сын.

– Сейчас я тебе докажу.

– Не надо.

Но мать на глазах у Соли и Жюстины, вцепившись в его локоть, убрала волчий мех у меня с головы.

– Подойди поближе и посмотри. У него твои волосы, Главный Пилот. – Она осторожно разделила одну из прядей на здоровой стороне. – Густые, черные, с рыжими нитями. Как у всех мужчин рода Соли. Я постоянно выдергивала ему рыжие волоски, потому что не хотела, чтобы ты знал. Но теперь ты должен знать. Подойди же – взгляни на волосы своего сына!

Я вспомнил, как мать удаляла якобы седые волосы, когда искала у меня вшей/в пещере деваки, и моя наследственность перестала быть загадкой. Она дергала рыжие волосы, а не седые. Рыжие волосы, которые у всех Соли почему-то появляются только в период возмужания. У меня они начали расти в экспедиции – возможно, из-за стресса, вызванного голодом и холодом. Выходит, я не бастард – мой случай гораздо хуже. Я – мне и по сей день трудно произносить это слово, даже про себя, – я слельник. Я происхожу от драгоценных хромосом Соли, но зачал меня не он. Мать использовала заложенную в нем информацию, чтобы произвести на свет меня, став таким образом спеллером – и кто упрекнет Соли за его ненависть ко мне?

– Смотри, смотри! – твердила мать, перебирая мои волосы. – Чей же он, как не твой? У кого еще могут быть такие волосы?

– Это просто кровь, – сказал Соли. – У него волосы запачканы кровью.

– Посмотри как следует. Это не кровь, сам видишь. Его отец – ты.

– Нет, – прошептал он.

– Ты должен помочь ему.

– Нет.

– Он умрет, если ты…

– Нет! – вскричал Соли. Он сообразил, должно быть, что если я в самом деле его сын, то Катарина была моей сестрой. – Ты знала. Все это время, еще в Городе, Катарина и Мэллори… и ты знала?!

– О нет! – простонала Жюстина.

– Не вини в этом моего сына – вини Катарину. Она была скраером и знала, что Мэллори – ее брат, но все-таки зачала от него сына.

– Что?! – взревел Соли.

– Ребенок у нее был от Мэллори, а не от Лиама.

– Нет!!

Да, Соли, хотелось сказать мне. Я твой сын, и Катарина была моей сестрой, а ее сын был моим сыном и твоим внуком – цепь ужаса и преступлений тянется все дальше и дальше. Но я не мог говорить и не мог шевелиться – мог только слушать.

– Катарина околдовала его. – Мать распалилась, и ядовитые слова лились из нее потоком. – Она знала, что Мэллори ее брат. Кто, кроме ведьмы-скраера, стал бы спать с родным братом?

– Но почему? Почему?

– Я тоже спросила, почему, но она мне не ответила.

– Ты ее спрашивала?

– Твоя дочь была ведьма, проклятая ведьма.

– И ты ее в этом обвинила? Значит, это ты убила ее? Да, ты.

– Она заслуживала смерти.

Какое-то мгновение Соли стоял неподвижно. Потом на него накатил один из его редких, но ужасных приступов ярости, и он ударил мать, отшвырнув ее от меня. Он хотел убить ее (вернее, казнить, как заявлял позже). Он душил ее, а она разодрала ему лицо ногтями и молотила его коленом между ног.

– Подлая слеллерша! – орал он. – Ты знала!

Я попытался встать, но не смог пошевельнуться, как в страшном сне.

Дело принимало все более жуткий оборот. Жюстина, бросившись на помощь сестре, отцепила пальцы Соли от ее горла. Соли в ярости ударил ее, сам, должно быть, не понимая, что делает. Он бил и бил – он раздробил ребра моей матери, сломал челюсть Жюстине. Мать корчилась на утоптанном снегу, Жюстина со стонами выплевывала выбитые зубы.

– Соли! – прошелестела она окровавленными губами, но он, совсем обезумев, снова набросился на жену. Он сломал ей руку и нос и разбил вдребезги верную любовь, которую она всегда к нему питала. Обезумевший Главный Пилот с лицом, напоминающим ободранную тушу шегшея, смотрел на Жюстину, и ярость медленно покидала его.

– Не надо было лезть – я бы убил ее, подлую слеллершу! – проревел он. И снова набросил мех мне на голову, закрыв волосы и почти все лицо. – Это не мой сын.

Придя в себя, он устыдился того, что сделал, и стал извиняться перед Жюстиной. Он попытался помочь ей, но она сказала:

– Оставь меня. – Из носа у нее текла кровь, и ей было больно говорить, но она все-таки выдавила: – Я уже говорила тебе тридцать лет назад: не смей больше. Мне жаль тебя, жаль нас, но как я теперь могу тебе доверять? Если уж ты на это способен, то способен на что угодно. – Она закрыла лицо руками. – Ох, Леопольд, мне больно, больно, больно!

– Ты по-прежнему моя жена.

– Нет! Нет!

– Мы с тобой были друзьями больше ста лет.

Его самоуверенный тон рассердил Жюстину (что с ней случалось редко), и она сказала:

– Я тоже так думала, но ошибалась.

Соли грохнул кулаком по стенке хижины, проломив ее, и ветер ворвался внутрь. В проломе стали видны нарты с огромным телом Бардо, привязанным к ним. Соли долго хранил молчание по поводу зарождающейся дружбы Жюстины и Бардо, но теперь он совсем свихнулся от ревности и сказал:

– Еще бы – у тебя завелись новые друзья. Ныне покойные.

Мне грустно говорить о том, что было дальше. Ярость у Соли прошла, но безумие усилилось. Он не понимал, как сильно пострадали обе женщины. Он облыжно обвинил Жюстину в супружеской измене и счел ее плач признанием вины. Он заявил, что никогда ей этого не простит. И добавил, что ветрорез должен прибыть через четыре дня, поэтому пора ехать на юг, иначе нас может застигнуть буря. Мать снова завела речь о трепанации моего черепа, а Жюстина даже смотреть на него не хотела; тогда Соли побросал свои шкуры на нарты, запряг собак и сказал:

– Сверлите ему башку сколько влезет и сами добирайтесь до места встречи, если хотите вернуться в Город. Не все ли равно?

Когда он уехал, мать забинтовала Жюстине лицо нерпичьей шкуркой и вложила ее сломанную руку в лубок. Все это время собственные сломанные ребра царапали легкие, причиняя ей страшную боль. В ту же ночь она сделала из кремня сверло и продырявила мне голову, выпустив кровь. Возможно, благодаря этой операции я не умер в пути. Не знаю как – мне и по сей день это представляется чудом, – женщины наутро вынесли меня из хижины и погрузили на нарты. Опять-таки не знаю как, они припрягли нарты с телом Бардо к моим и погнали их по льду. Это было страшное, убийственное путешествие. Я помню, как мать кричала на каждом ухабе, помню ветер и мороз. Я сам кричал, жалуясь на боль в голове, кричал, что Соли мне не отец и еще много разной чепухи.

Поздним вечером того же дня мы приехали на место встречи. Белый волдырь Пелаблинки освещал наш путь. На безбрежной равнине моря стояла одинокая снежная хижина. Соли не вышел наружу и ни словом не перемолвился с женщинами. Мать с Жюстиной построили для нас другую хижину. Я впал в глубокую кому, но мать не позволяла отверстиям у меня в голове зарастать.

– Он будет жить, – твердила она Жюстине, – если только нам удастся доставить его домой вовремя.

Мы ждали ветрорез три дня и три ночи, полных ветра и боли, и он наконец прилетел. Оставшийся путь до Города мы проделали быстро, вернувшись к его сверкающим шпилям и к толпам специалистов, встречавших нас на Крышечных Полях. Они ликовали, пока мать с Жюстиной не вышли из ветрореза и наша трагедия не стала общим достоянием. Но я был слеп к завоеванной нами славе и почти уже не чувствовал боли. Меня отнесли в темное помещение под Полями, предназначенное для омоложения пилотов. Резчики вскрыли мой череп и объявили, что, несмотря на почти ювелирную работу, проделанную матерью, камень Сейва уничтожил часть моего мозга. Вскоре после этого выяснилось, что наши страдания были напрасны, поскольку привезенная нами плазма деваки мало чем отличалась от клеток современного человека. Мастер-расщепитель не обнаружил в их ДНК послания Эльдрии. Секрет жизни остался неразгаданным – возможно, ему предстояло навсегда остаться под покровом тайны. Главный Цефик выразил сожаление по поводу неудачи нашей экспедиции.

– Больше всего мне жаль Мэллори – он потерял слишком большую часть мозга, чтобы мы могли вернуть его к жизни. Жаль, что он заплатил такую цену ни за что ни про что.

Рано или поздно приходит время, когда удача изменяет нам и наши часы волей-неволей перестают тикать. Ни цефики, ни резчики, не геноцензоры не смогли мне помочь. Сохранять живым поврежденный, ущербный мозг для них было бы преступлением, а для меня адом – жизнью без зрения, слуха, любви и надежды. Гораздо лучше принять свою судьбу, когда твое время приходит – и это было бы куда легче, все равно что упасть с темной винтовой лестницы, выше той, что в башне Хранителя Времени, лестницы без света и без конца. И вот там, в маленькой темной каморке, почти что в виду Утренних Башен Ресы, в холодной бесснежный день глубокой зимы, я обратил свой взор внутрь, в еще более густую тьму, и упал. Упал и по сей день продолжаю падать.

В Городе я умер своей первой смертью.