"Хранитель Времени" - читать интересную книгу автора (Зинделл Дэвид)

18 ПРАВИЛО ТИХО

Кое-кто говорит, что Невернес и есть настоящий Вечный Город – город, который никогда не умрет. Три тысячи лет стоит он, доказывая, что человек способен выжить где угодно. В гранитных башнях и шпилях, в мерцающих куполах и блистающих улицах, в глазах пилотов и пришельцев горит холодное пламя нашего бессмертия, светится душа человечества. Не знаю, сколько еще простоит Город – тридцать тысяч лет, как пророчествуют скраеры, или тридцать миллионов. Доживут ли до того времени наши планеты? А звезды? Я как дитя Города всегда верил, что его судьба неразрывно связана с судьбой человека. Невернес – топологический узел нашей сверкающей галактики, и он же – Город Света, куда рано или поздно приходит каждый искатель. В нем сокрыты тайны и чудеса. Я считаю Город вечным в том же смысле, что и наши мечты: он будет жить, пока жива раса, создавшая его.

Итак, наш Город вечен и прекрасен, и в нем воплощена самая суть человека. Однако не стоит слишком долго витийствовать на эту тему. Человеческая натура – вещь сложная. «Воистину человек ручей нечистый», – как сказала мне Твердь. Поэтому Невернес, эта квинтэссенция человека, – тоже сложный город. Кроме талантливейших математиков, генетиков и фантастов в нем обитают также аутисты, эталоны и ярконские спеллеры. В нем то и дело возникают новые секты, наводняя ледянки сбитыми (и сбивающими) с толку людьми. Это прекрасный город – никогда не устану это повторять – город истины, но он засорен политикой, интригами и заговорами и часто, как ртуть, подвержен внезапным переменам.

На восемнадцатый день ложной зимы 2933 года я вернулся к улицам и шпилям моего детства. Я сразу заметил некоторые перемены – кое-где выросли новые здания, а в зоопарке появился огромный лиловый надувной купол, где разместилось посольство новой расы пришельцев – крылатых элиди. (Следует упомянуть, что между эсхатологами и другими специалистами не утихали дебаты на предмет того, кто же такие эти миниатюрные существа: настоящие пришельцы или просто один из искусственно выведенных, затерявшихся подвидов человека. Вскоре я убедился, что дебаты в Городе кипят не только на эту тему.) Коллегия Главных Специалистов, эти замшелые старцы, правящие нашим Орденом, наконец-то дали «добро» на постройку башни, увековечивающей профессию фантастов. Теперь она стояла среди прочих шпилей Старого Города, вся из плавных кривых и острых углов, и ее вид вселял тревогу. Ее опаловый фасад отражал попеременно все краски Города. Она обладала теми же свойствами, что и композиции самих фантастов: чем больше ты старался удержать ее образ своим внутренним зрением, тем упорнее он ускользал. А на дальних ледянках закопошилось несколько новых сект. У Катка Ролло в Квартале Пришельцев я встретил нейропевца с вживленными в кору мозга биочипами – он пел самому себе нескончаемую песнь электрического блаженства. Он вызвал во мне беспокойство – возможно, потому, что казался слишком счастливым. Он сгреб меня за рукав камелайки и назвал своим братом по духу – нейропевцы всегда так обращаются с пилотами. Я объяснил ему, что пилотам запрещается постоянно взаимодействовать с корабельным компьютером (как и с любым другим), после чего шуганул его, как сделал бы на моем месте каждый пилот. Старые секты тоже благополучно существовали – например Друзья Бога с Самума и древние магиды, выпевающие историю того, что у них называлось Первой Диаспорой. К ним следует добавить непременных аутистов, хариджан, хибакуся и беженцев со звезд Экстра. Воиныпоэты попадались слишком часто – мне это сразу бросилось в глаза. Один воин-поэт – это уже многовато, а я за один долгий день насчитал на улице Десяти Тысяч Баров, на Поперечной, в кафе и на катках десять человек. С чего вдруг эту опасную публику потянуло в мой Город?

Для меня это было время многочисленных вопросов и скудных ответов. На Агатанге мать рассказала мне о катастрофическом конце нашей экспедиции. О том, что Соли мой отец, я сам помнил, помимо еще более тяжких воспоминаний. Но о том, что произошло в Городе во время нашего двухлетнего отсутствия, ни я, ни она, разумеется, знать не могли. Сразу же по возвращении я запросил у Главного Акашика сводку новостей и наряду с трагическими нашел в ней и добрые вести: Бардо был жив! Криологи разморозили его, починили пробитое сердце и вернули к жизни. Сейчас он был где-то в мультиплексе, отправившись в рейс впервые с тех пор, как Хранитель Времени объявил поиск. Но другим не столь посчастливилось. Всю ночь я раскатывал по Городу на коньках, и беззубое лицо Шанидара улыбалось мне из мрака. Скраеров я избегал, как только мог. Завидев на улице белую одежду или белый мех, я спешил укрыться в ближайшем баре, каким бы диковинным он ни был. Однажды я наткнулся на ложный труп линяющего скутари, и красные кольца его мускулов неприятно напомнили мне то, что я видел у деваки. Все напоминало мне об экспедиции, и я не мог отделаться от мыслей о Катарине. Меня переполняли самые дикие идеи: вернуться к деваки одному, похитить ее тело и отвезти на Агатанге; когда ее исцелят, мы поженимся и покинем Орден, найдем тихую, нетронутую планету и станем родоначальниками новой расы. В более трезвые моменты я отдавал себе отчет в том, что тело Катарины скорее всего уже разложилось или съедено медведями. Ее не существует больше, и даже искусство агатангитов или других богов бессильно вернуть ее к жизни.

Агатингийское божественное семя жгло меня изнутри, воспламеняя мой страх – поэтому я отправился к Главному Акашику и попросил его составить модель моего мозга. Но он ничем не смог мне помочь (равно как цефики, холисты и генетики, к которым я тоже обращался). В своих темных, обшитых деревом апартаментах Николос Старший, пощипывая пухлый подбородок, надвинул мне на голову акашикский шлем и снял карту основных структур моего мозга: мозжечка вместе с миндалинами, периферийной системы, где гнездятся наши страхи, и складчатой теменной доли. Он обследовал мозг от коры до ствола, а затем смоделировал синапсы темпоральных долей.

– Начнем с того, что ты и сам знаешь, Мэллори: вирус заменил все твои мозговые клетки новыми. Это волшебство, которого я не могу объяснить. Взять хоть участок ниже сильвановой щели, где помещается твое чувство времени – если быть точным, оно нигде не помещается, но зарождается там, понимаешь?

– Если бы понимал, что агатангиты со мной сделали, я бы к вам не пришел. Мой мозг, голограмма, мое «я» – сохранилось все это или стало другим? Я должен знать.

– Чудо, настоящее чудо! – Николос пожал плечами и дернул себя за отвисшую ушную мочку. – Ну что ж, голограмма, думается мне, сохранилась. Нет-нет-нет – успокойся и больше не приставай ко мне с вопросами. Будешь приходить сюда каждую десятидневку, чтобы составить новую карту. Нет, лучше каждые пять дней – уж очень ты редкий случай. Магия богов! Жаль, что нельзя снять с тебя голову, поместить ее в питательный раствор и моделировать твой мозг ежесекундно. Ладно, шучу – не смотри на меня так!

Вскоре после возвращения я попытался встретиться с Соли, но высокомерный Главный Пилот, мой дядя и мой отец, не пожелал со мной увидеться. Мне хотелось взять его за руку, чтобы сравнить его длинные пальцы со своими, и заставить его сделать генотипирование. Я говорил себе, что это нужно для подтверждения его отцовства, но в глубине душе мне отчаянно хотелось убедиться, что я не его сын. Почти все утро я прождал в его приемной на верхушке Данладийской башни. В конце концов длинный прыщавый послушник, выйдя из арочной обсидиановой двери, сообщил мне:

– Главный Пилот работает над теоремой. Вы, наверное, слышали – это Гипотеза Континуума. Он поклялся оставаться в затворе, пока не докажет ее.

Меня позабавили грубые, заносчивые манеры этого послушника. Соли всегда подбирал себе именно таких юнцов.

– И сколько же времени Главный Пилот работает над этим?

– Он живет затворником уже около двух лет.

– Стало быть, он меня не примет?

– Он никого не принимает.

– Даже для меня не сделает исключения?

– Да кто вы, собственно, такой? Десятки пилотов и мастер-пилотов, таких же, как вы, пытались увидеться с ним, и среди них были его друзья, но он ни с кем не хочет общаться.

Послушник, очевидно, не знал, что я сын Соли, и меня это порадовало. Соли, без сомнения, постарался сохранить секрет. Нахальство послушника начинало меня раздражать, поэтому я встал и посмотрел на него сверху вниз. Он вспыхнул, и его прыщи стали еще краснее. Возможно, он слышал, что я убил человека, или его смущал мой дикий, первобытный облик – во всяком случае, он вдруг вспомнил о хороших манерах.

– Извините, мастер Мэллори, но Главный Пилот вас определенно не примет. Он стал таким с тех пор, как Жюстина ушла от него, с самой вашей, э-э… экспедиции. Притом вы друг Бардо, а Бардо с Жюстиной, ну, словом… тоже друзья, и все об этом знают. До вас, наверно, тоже дошли эти слухи.

Слухи до меня дошли. Все говорили, что Жюстина ушла от Соли из-за его жестокости и необузданности. Возвращаясь из экспедиции, он в приступе ярости сломал ей челюсть.

В отместку Жюстина, как гласила молва, сблизилась с Бардо и стала его любовницей. Некоторые утверждали даже, что они вместе летают на легком корабле Бардо и плавают вдвоем в его кабине нагими, блаженно соединяя свои столь же нагие умы. Неужели это правда и они добились полного слияния своих индивидуальностей с помощью нейросхем «Благословенной блудницы»? Неужели они пользуются общим усиленным мозгом, доказывают одни теоремы, видят мультиплекс теми же глазами и одинаково мыслят? Для Ордена это скандал, даже при отсутствии доказательств этой запрещенной телепатии. Многие из прежних друзей Жюстины, знаменитые мастер-пилоты, такие как Томот с Торнкалле, Лионел Киллирайд и Пилар Гаприндашвили, выступили против нее, требуя, чтобы Хранитель Времени наказал ее и даже изгнал из Города, а вместе с ней и Бардо. Но были и другие, оставшиеся на ее стороне. Кристобль Смелый объявил, что если Жюстина будет изгнана, он и его друзья последуют за ней. Возможно, они отправятся на Триа, где поступят в торговый флот; возможно, найдут себе новую планету и создадут собственный орден.

Все эти сплетни, конечно же, не замедлили дойти до ушей Хранителя Времени, и наш угрюмый старец столь же незамедлительно напомнил Бардо о его клятве посвятить себя поиску секрета Эльдрии и отправил его в мультиплекс.

– Не волнуйся, твой толстый друг вернется, – сказал мне Хранитель в своей башне. – Как и ты вернулся ко мне. Вы с ним ребята везучие, хотя Бардо правит исключительно его похоть – но разве не все мы таковы? Слыхал ты, какие ходят разговоры? В Городе многое изменилось со времен вашей проклятой экспедиции. Некоторые из моих пилотов – не стану называть их имен – поговаривают о том, чтобы выйти из Ордена. Выйти – подумать только! Да только никуда они не уйдут. – Он вцепился в резную спинку стула, как бы показывая, что добром никого не отпустит. – Когда Бардо вернется, поговори с ним. Объясни, что пилоту неприлично спать с женой Главного Пилота. А сейчас ты расскажешь мне об Агатанге. Сядь! И расскажи, как это вышло, что мой храбрейший пилот вернулся ко мне вместо того, чтобы исчезнуть в черной дыре смерти.

Тринадцать дней спустя Бардо действительно вернулся, и я стал свидетелем самой болезненной из перемен: перемены в человеке, который как и я, вернулся из черной дыры смерти. Я встретился с ним в Хофгартене, и мы пили виски и пиво, как тогда, четыре года назад, в баре для мастер-пилотов. Это был трудный день, полный сердитых слов и неверно понятого молчания. Он послужил началом великой перемены во мне самом, и поэтому я должен рассказать обо всех его необычайных событиях более подробно.

Странно, что я до сих пор лишь мельком упоминал о Хофгартене – а между тем в определенном смысле это самое главное здание нашего Города. Хофгартен, огромное помещение под куполом, где помещается множество кафе и баров, стоит на утесах над морем. Кафе располагаются по окружности большого катка в середине, поддерживая великолепный клариевый купол – самый большой в Цивилизованных Мирах, как утверждают у нас. Каждое кафе или бар имеет два больших окна: выпуклое, выходящее на каток с его суетливым движением, и вогнутое, из которого открывается вид на Старый Город, Квартал Пришельцев или – в зависимости от сектора, где расположено заведение – на ледяные воды Зунда. В этих кафе всегда полно пришельцев и инопланетян, беседующих в неформальной обстановке с членами нашего Ордена, а порой даже выписывающих неуклюжие вензели на катке. Хайкисты и спелисты предаются здесь своим утонченным игрищам, эталоны пытаются убедить эсхатологов в логичности своей генетической политики, а воины-поэты, демократы и торговые короли интригуют и строят козни. Бардо, нахохлившегося над кружкой пива, я обнаружил в кафе на самом краю утеса.

– Аларк Мандара сказал мне, что ты тут, – пояснил я.

– Мэллори! Я так и знал, что тебя нельзя убить надолго! – Он вскочил, отшвырнув с дороги червячника, и заключил меня в объятия. – Паренек, паренек, – со слезами на глазах повторял он, молотя меня по спине. – Мы живы! Ей-богу, живы!

Он подтащил чугунный столик поближе к внешнему окну, чтобы обеспечить нам максимум уединения. Мы сели на твердые чугунные стулья. Я смотрел на него, постукивая носком сапога по черным и золотым треугольникам паркета.

– Бог мой, чего ты так выпялился?

Бардо, мой большой и сильный, как гора, друг, очень изменился. Он уже не походил на алалоя – он побывал у резчика, который вернул ему – почти вернул – прежний облик. Он сбрил свою густую черную бороду, и стало видно, как обвисла кожа у него на лице. Без бороды он выглядел моложе, но при этом был зол, бледен и тощ, как белый медведь в конце глубокой зимы – не в меру тощ.

– Как видишь, не зря говорят, что дела у Бардо плохи – так оно и есть. Ничего – буду пить пиво, лопать мясо и опять приду в норму. – С этими словами он осушил кружку и заказал себе большую порцию мяса, сорго и хлеба с маслом. Уплетая все это за обе щеки, он нервно посматривал на меня, словно хотел что-то утаить.

– Я скучал по тебе, – сказал я.

В кафе было людно и шумно, в воздухе висел тоалачный и табачный дым. У нас на столе громоздились грязные тарелки и кружки с остатками пива – видимо, Бардо заседал здесь целый день, не переставая есть и пить.

– Два года тебя не было, – сказал он. – Два самых тяжелых года моей жизни. Я думал, ты насовсем умер. Чего я только не выстрадал из-за тебя и твоего проклятого поиска!

Послушник, которому выпала честь нас обслуживать, нервный парень с большими, слишком выразительными карими глазами, принес мне кофе и налил в большую синюю кружку. Я пригубил напиток – это был летнемирский кофе, густой, ароматный и восхитительный – и попросил Бардо рассказать мне обо всем, что с ним произошло. Он вытер свои красные губы, печально посмотрел на меня и поведал о самом большом своем страхе.

– Как пилот я человек конченый, – заявил он, постучав себя по голове. – Я уже сорвал лучший плод этого перезрелого мозга – сорвал, съел и семечки выплюнул. Мои открытия, мои озарения, моменты гениальности – все это никогда уже не вернется. Страшно это, дружище, – знать, что все лучшее уже позади и что остаток нашей жизни ведет к упадку и разрушению. – Он заказал еще пива и вперил в меня сердитый взгляд. – Я уже не тот, понимаешь? После твоей проклятой экспедиции – известно ли тебе, что ее прозвали Дурачеством Мэллори? – когда мы вернулись в Город, когда криологи разморозили меня, а резчики починили мне сердце… короче, они опоздали! Мозги у меня теперь ни к черту. Слишком много клеток погибло. Я уже не тот пилот, как бывало. Все в прошлом, паренек. Теоремы, тонкие ассоциации, красота мысли – все в прошлом. Я попытался сразиться с мультиплексом, но не смог. Я слишком туп.

Я заказал виски – Бардо выбрал одно из немногих кафе в Хофгартене, где подавали виски – и быстро выпил его, а потом еще порцию и еще. Мне вдруг расхотелось слушать его рассказ, густо приправленный жалостью к себе, и я пил, чтобы притупить собственные мозговые клетки, но виски мне в этом не очень-то помогало. Возможно, я выпил слишком много кофе.

– Твои мозги в полном порядке, – сказал я. – Со временем все вернется. И математика – ведь ты прирожденный пилот.

– Правда?

– Соли как-то сказал, что ты мог бы стать лучшим из лучших.

– Правда сказал? Значит, он ошибся. Мой талант умер вместе с мозговыми клетками и… и другими вещами.

– Какими вещами?

– Такими. – Бардо вперил взор в столешницу, украшенную узором из цветов.

– Скажи толком.

– Не могу.

– Скажи.

– Ты будешь смеяться.

– Не буду, честное слово.

– Нет, не могу.

– Скажи.

– Это слишком щекотливый вопрос, паренек, слишком щекотливый.

– Раньше ты от меня ничего не скрывал.

– Не знаю, как тебе и сказать.

– Просто скажи, и все.

– Не могу.

– Твой язык сам все скажет, только не мешай ему.

– Нет.

Я опустил глаза под стол. Шерстяные штаны Бардо висели на животе свободными складками.

– Отрава Мехтара больше не действует? Да говори же!

– Ты догадался, да? Что ж тут говорить… Когда меня разморозили, я пошел к другому резчику, который вернул мне прежнего меня во всем своем великолепии. И убрал из меня отраву Мехтара – да только перестарался, клянусь Богом! Я больше не страдаю от ночных вставаний моего копья – я вообще не страдаю от его вставаний. Ни днем. Ни ночью. Все в прошлом: могучее копье Бардо поникло, как чахлый стебелек. Ох, горе, горе!

Меня разбирал смех, но я сдержался и даже не улыбнулся.

– Порой лечение бывает хуже болезни.

– Не говори штампами.

– Извини. Мне очень жаль.

– Еще бы. Я хотел найти Мехтара, но он закрыл свою лавочку и смылся из Города. – Бардо хлебнул пива и продолжал: – Я так расстроился, потеряв мою… мою силу, что позволил новому резчику искоренить все волосяные фолликулы у себя на лице. Он сказал, что бороды больше никто не носит, ну я и дал ему оголить себя. Сижу теперь тут, точно безусый юнец. Это смешно, я знаю. Мне стыдно своего лица, и я, сам видишь, сижу тут целыми днями и накачиваюсь пивом.

Как бы желая подчеркнуть весь драматизм сказанного, он допил остатки пива и погладил свою голую верхнюю губу. Я видел его без растительности на лице впервые после лет послушничества и вынужден был отметить наиболее неприятную его черту: у Бардо, моего славного безобразного друга, не было подбородка. Хуже того – наклонность к лени и трусости отпечаталась у него на лице, как следы времени на камне. Без бороды он казался сразу юным и жестоким, святошей и полоумным. И несчастным – слишком несчастным для собственного блага или блага Ордена.

Я погладил собственную бороду, покрывающую массивную челюсть, и решил подождать немного, прежде чем возвращать своему телу прежнюю форму. По правде говоря, я не прочь был остаться алалоем.

Мы продолжали пить, обсуждая наши замечательные кадетские годы в Ресе и другие вещи, не столь замечательные. Я слушал его глубокий бас, перекрывающий стук ножей и тарелок и гул других голосов. Через внутреннее окно был виден каток, где скользили, беседуя, кадеты в камелайках, мастер-пилоты, академики и специалисты. Бардо указал мне на Колонию Мор – она попыталась сделать пируэт и хлопнулась на свою толстую задницу.

– Слыхал ты, о чем у нас говорят? Конечно, слыхал, я уверен. Жюстина сделала ошибку, доверившись Колонии, и теперь весь Орден про нас знает. – Бардо выпил еще пива и буркнул: – То есть это они думают, что знают.

– Так это правда? Про вас с Жюстиной? С моей теткой? Да разве это мыслимо? По личному времени она на сто лет старше тебя.

– Время! Что такое время? Прости меня за высокий штиль, но по прошествии определенного срока, когда женщина созревает окончательно… ее душа распускается, как огнецвет, и никакое время не в силах погасить огонь или сделать блеклыми краски. Душа Жюстины – именно такой чудный цветок, прекрасный, как нежный закат, и не имеющий возраста, как солнце. Я люблю ее душу, паренек. Ее душу.

– Любишь? Когда-то ты говорил мне, что мужчина не должен слишком сильно любить одну-единственную женщину.

– Правда говорил? Я был глуп, только и всего. Да, это так – я люблю ее. Бардо втрескался, и как еще втрескался! Я люблю ее верно, люблю без памяти, люблю страстно и любил бы как самец, если б мог.

– Но ведь она – жена Соли.

– Больше уже не жена. Когда Соли ее бросил, он все равно что развелся с ней – если не по закону, то по духу.

Дым в кафе так сгустился, что ел глаза.

– Однако у нас в Городе живут по законам. Законам Ордена.

Бардо лизнул голую верхнюю губу.

– Уж не Хранитель ли Времени говорит твоим голосом? Или мой друг сам решил заняться моим правовым воспитанием?

– Я говорю своим голосом и от своего имени, как друг с другом. Мы с тобой пилоты, Бардо, так или нет? И мы давали присягу.

– Ты все-таки воспитываешь меня, клянусь Богом! Уж кто-кто, а ты должен был понять, что иногда возникает потребность нарушить закон.

– Почему это? Разве я не такой же, как все остальные?

– Ты всегда был не такой, с самого своего преступного зачатия – ведь родился ты вне закона, верно? Когда твоя мать украла…

– Не имеет значения, как я родился – я не хочу больше говорить об этом.

– Извини, паренек, я просто хотел показать тебе, что всякий закон относителен. И разве не ты добился у Хранителя разрешения заняться спеллингом у бедных деваки?

Я проглотил свое виски, а следом еще две порции. Но я был пьян от гнева, и алкоголь на меня не действовал.

– Есть законы Города, но есть и высший закон – хотел бы я знать, в чем он заключается.

– Однако ты воровал у деваки их живые клетки – ей-богу, воровал!

Я поставил стакан, закрыл ладонями глаза и сказал охрипшим голосом:

– Когда-то я думал, что ясно вижу, в чем она, эта высшая необходимость, но видел только свои нужды и свою страсть к тому, что я принимал за истину. Я горько заблуждался, считая себя частью высшего закона, высшего порядка вещей. Я чувствовал это, Бардо, я в этом не сомневался. Но мои чувства обманули меня. Я такой же человек, как ты, как все остальные. Я ставил себя выше человеческих законов, и вот результат: Катарина мертва, а Лиама я убил своими руками.

– Есть еще закон выживания, который выше всех остальных.

Я вспомнил об Агатанге и других вещах и сказал:

– Нет, не выше.

– Что же может быть выше?

– Не знаю.

Позже, когда мы поужинали, в кафе вошла Жюстина и направилась прямо к нам. Бардо встал и взял ее за руку. В нем чувствовалось некоторое раздражение, но и радость тоже.

– Мы же договорились не показываться вместе на людях. – Но Жюстина, видимо, что-то передала ему взглядом – он кивнул и спросил: – А что случилось?

– Разве ты не слышал? – Жюстина слегка задыхалась, как будто долго и быстро бежала на коньках. – Мэллори! Как я счастлива тебя видеть!

Мы обнялись. Жюстина тоже изменилась со времен нашего возвращения из экспедиции. Алалойское тело, алалойский нос, нависший лоб, массивные челюсти – все исчезло. Она вернула себе прежний облик, став той же высокой, красивой тетей Жюстиной с пухлым ртом и длинными черными волосами, которую я знал всегда. Она немного утратила прежнюю гибкость, грудь у нее стала полнее, бедра раздались и округлились – но Бардо, наверное, это было только приятно.

– Столько времени прошло! – Она легонько потрогала мою голову, как будто не веря, что я вылечился, отвела меня в сторону и тихо произнесла: – Это настоящее чудо. Бедная Катарина! Если бы мы только… но нет, не надо было мне этого говорить. Я знаю, это больно вспоминать, и стараюсь воздерживаться, но иногда не могу не вспоминать, особенно в таких вот местах, где друзья Соли – и мои тоже, напоминаю я себе – смотрят на нас с Бардо, как будто мы спеллеры какие-нибудь – ты уж извини, Мэллори, но я хочу, чтобы ты знал правду: что бы тебе о нас ни говорили, мы с Бардо друзья, просто друзья; я всегда хотела, чтобы мы с Соли были такими же друзьями, но это невозможно – ты же знаешь его. Кому, как не тебе, его знать, особенно теперь… ладно, не будем об этом, но Соли слишком холодный человек, чертовски холодный – горе, а не человек.

Должен сказать, мне не понравились бранные слова в устах Жюстины – ведь она почти никогда их не употребляла, а еще больше не понравилось, что она перенимала кое-какие обороты у Бардо.

– Что за новость ты хотела сообщить? – спросил я.

Она уселась за стол рядом с Бардо и, не спрашивая разрешения, отпила пива из его кружки.

– Так вы правда не слышали? Взорвалась Меррипен. Это сверхновая второго типа, если верить вашему другу Ли Тошу, который обнаружил ее по пути домой, но на таком расстоянии даже второй тип…

Она посмотрела на Бардо. Тот наморщил брови – он явно никогда не слышал об этой звезде. Мне это название тоже ни о чем не говорило.

– Насколько это далеко? – спросил Бардо.

– Меррипен? Ну да, мне надо было сразу сказать – это одна из звезд Абелианской группы.

Мы с Бардо переглянулись, и я покачал головой. Абелианская звездная группа находится недалеко от Города – расстояние между ближайшей из ста ее звезд и Ледопадом составляет около тридцати световых лет.

– Давно ли она взорвалась? – продолжал расспрашивать Бардо. – И как далеко от нас волновой фронт?

– В двадцати пяти световых годах, по оценке Ли Тоша. В этот самый момент фотоны и гамма-лучи погибшей звезды струятся сквозь пространство, расширяя сферу своего захвата. За шесть секунд они пройдут больше миллиона миль, а через восемьсот миллионов секунд волновой фронт достигнет Ледопада и начнет поливать Город жесткой радиацией.

– Ну вот и конец всему, – сказал Бардо. – Горе, горе. Он отхлебнул пива как ни в чем не бывало, но я видел, что эта новость ошарашила его так же, как и меня. Мы ждали чего-то подобного всю свою жизнь, но когда это произошло, оказались не готовы.

– Какова интенсивность излучения? – спросил я. – Насколько это страшно?

Бардо взглянул на Жюстину и ответил за нее:

– Достаточно страшно. Очень страшно – может быть, даже смертельно. Сверхновая может растопить лед наших морей, сжечь растительность, вызвать слепоту у птиц и зверей. Короче, сделать стерильной всю поверхность Ледопада.

Жюстина отпила еще глоток из кружки Бардо и кивнула, подтверждая его слова.

– Уже начались разговоры о том, чтобы покинуть планету.

Мы еще долго обсуждали судьбу нашего города, нашей звезды и нашей галактики. Затем Бардо (и Жюстине) надоела эта дискуссия. Большинство человеческих особей способны беспокоиться только о самом ближайшем будущем, а Бардо был человек до мозга костей. Принимая во внимание его врожденный пессимизм, он вполне довольствовался перспективой очередной кормежки.

– Э-э, – сказал он (за этот миг убийственный свет звезды подошел к нам еще на полмиллиона миль), – зачем нам волноваться на этот счет, если за двадцать пять лет может случиться что угодно: еще одна сверхновая, поближе, или землетрясение – да мало ли что. К чему трепать языком по поводу того, чего мы, возможно, даже не увидим? – Он вытер пот со лба. – Где этот проклятый послушник? Я хочу еще пива.

Меня тревожило подозрительное сходство между речами Бардо и Жюстины. Тревожило даже больше, чем сверхновая, поскольку было более насущной проблемой. Они, как мне казалось, улавливали мое беспокойство, но не придавали ему значения и тем усугубляли его. Я не был цефиком, но они, похоже, вот-вот могли начать копировать программы друг друга и даже жить по ним. Такая опасность грозит всем, кто делит кабину легкого корабля – так, во всяком случае, утверждают цефики и программисты. Ни одна пара пилотов, насколько я знал, еще не входила одновременно в одно ментальное пространство. Когда я намекнул на эту опасность и на свое беспокойство, Жюстсна расправила платье, чопорно выпрямилась и заявила:

– Ты не понимаешь.

– И не можешь понять, – подхватил Бардо.

– Ты ведь не цефик.

– Ясное дело, он не цефик.

– Он пилот.

– Возможно, лучший из всех когда-либо существовавших.

– И уж точно самый удачливый.

– Но этот пилот никогда не знал, что такое летать вместе… вместе с другом.

– К несчастью.

– Это неправильно, что пилотам запрещают путешествовать вместе.

– Глупое и устаревшее правило.

– С ходом времени правила следует менять.

– Люди не должны ломать себя, подстраиваясь под правила.

– Я бы и Хранителю Времени сказал то же самое, если бы он согласился принять меня.

– Но и он бы не понял.

– Нет, не понял бы.

– Хуже того, не захотел бы понять.

Они продолжали в том же духе довольно долго. Такие разные внешне, они все-таки были очень похожи. Незнакомый человек мог бы принять их за брата и сестру, содержащих в себе набор тех же хромосом. Когда он улыбался, она тоже улыбалась, и улыбки у них были одинаковые. Они одинаково смеялись над чем-то непонятным мне, улавливая, видимо, нечто смешное в мимике друг друга. Так у них и шло, слово за словом, мысль за мыслью, улыбка за улыбкой: один начинал излагать какую-то идею или программу, другой ее завершал. Бывало также, что программа прерывалась на середине и начинала проигрываться между ними обоими, так что невозможно было понять, кто какого мнения придерживается. Они перебрасывались пустыми словами, точно два яркоперых трийских попугая.

– Как можем мы объяснить Мэллори, что это значит – совместно пользоваться одним усиленным мозгом?

– Когда мы вместе, мы добавляем нечто новое…

– Да – к своим «я».

– Даже когда мы вне нашего корабля.

– А когда мы в нем, это совсем другое, это…

– Это не только прибавка к нашим «я».

– Это сотворение общего «я».

– Один плюс один равняется…

– Бесконечности.

– Или алеф-два по меньшей мере.

– Хранитель Времени оценит бы такой математический фокус, ей-богу!

– Наши отдельные «я» тоже бесконечны, как говорят цефики, но в одиночестве мы, так сказать, являемся пленниками меньшей бесконечности.

– Быть вместе в легком корабле… скажи Мэллори, что это такое!

– Это чудо.

– Но и страх тоже – ох, какой страх!

– Ты все равно проходишь сквозь гобелен, сотканньэй из девяти миллиардов нитей, и прикосновение каждой нити это… экстаз.

– Этого нельзя описать.

– Это ужасает на самом-то деле.

– Я не могу рассказать ему, как это бывает.

– Я тоже.

– Это самое лучшее, лучше ничего нет.

– Но за это приходится платить.

– Как и за все остальное.

– Расплата неминуема.

– Без этого нельзя.

Я чувствовал, что платой за это будет скорая смерть тех Бардо и Жюстины, которых я любил, если их совместные путешествия будут, продолжаться. Новый их гибрид «Бардожюстина» меня никак не устраивал. Наиболее глубинные, сокровенные программы еще действовали, но на них уже накладывались новые, покрывая старые индивидуальности, как позолота – трийский кубок. Их трагедия – я, впрочем, надеялся, что до трагедий все же не дойдет – заключалась в том, что новое блестящее покрытие нравилось им больше, чем стальная основа прежних «я». На самом деле они были влюблены не друг в друга, а в мысль о своей влюбленности. Я опасался, что скоро их глубинные программы отомрут окончательно и почвы для любви просто не останется. Имеют ли они право губить друг друга таким образом? Имеют ли они право, невзирая на свою присягу и законы нашего Ордена, создавать нечто новое за пределами своих «я»?

Мне очень хотелось обсудить это с ними – у меня на то имелись свои причины, – но тут Жюстина извинилась и отошла поговорить с Коленией Мор. После ее ухода я перегнулся к Бардо через стол и спросил:

– Что с тобой такое?

Бардо вытер пот с выпуклого лба.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда Жюстина рассказала нам о сверхновой, мне показалось, что ты испытал облегчение.

– Какое там облегчение! Я так сдрейфил, что чуть все пиво назад не отлил.

– Это правда?

Он оглянулся через плечо на трех механиков за соседним столиком – они не обращали на нас внимания.

– Ну ладно… я и правда испугался, но в каком-то смысле эта сверхновая взорвалась как раз вовремя, ты не находишь? Это послужит оправданием для бегства, если возникнет такая необходимость.

– Ты хочешь оставить Орден?

– Я не один такой. Очень многих пилотов не устраивает Хранитель Времени и прочие старые хрычи, заправляющие Орденом. – Бардо махнул послушнику, указав на свою пустую кружку. – И не устраивает то, что нам не дают свободы.

Я выпил виски и спросил:

– Свободы летать на одном корабле с женой Соли?

– Не говори о том, чего не понимаешь. Я люблю ее, паренек, ей-богу люблю!

– Тогда она должна обратиться к Соли с просьбой о разводе. И…

– Он не даст ей развода – для этого он чересчур горд, в точности как его сынок.

– Не называй меня его сыном. Никогда больше – слышишь, Бардо!

Мне не хотелось смотреть на него, поэтому я оперся локтем на холодный подоконник внешнего окна и стал смотреть, как чайки с криками клюют выброшенных на берег моллюсков. За Зундом ледник, вклинившийся между Вааскелем и Аттакелем, таял под теплым солнцем ложной зимы. Как раз в тот момент целая ледяная гора сползла с него и плюхнулась в море. Грохот, отразившийся от южного склона Вааскеля, был так силен, что окно у меня под рукой дрогнуло.

– Ты тоже изменился, дружище, – произнес Бардо. – Как и я.

– Когда-то, в кадетские годы, горологи и цефики предупреждали нас, что дружба между пилотами может быть почти столь же трудна, как и брак. Из-за зловременья, изза долгих разлук, из-за перемен.

– Это правда. Но ты говорил мне, что ни зловременье, ни все остальное никогда не встанет между нами. Ты давал мне слово, паренек.

– Да, помню.

Я помолчал, размышляя об изначальной хрупкости дружбы. Что такое дружба, как не двойное зеркало, которое мы держим между собой, видя в нем то, что нам приятно видеть? Когда же зеркало со временем начинает трескаться и изображение портится, дружбе приходит конец. Вот я сижу, точно холодное бесстрастное зеркало, перед моим страдающим другом – и он, должно быть, видит себя мрачным, растерянным и потерявшим веру. А я в его больших глазах вижу отражение дикаря, который мне совсем не симпатичен.

Не стану пересказывать все, о чем мы говорили той ночью. Ночь была долгая, хотя солнце зашло только после полуночи и через несколько часов взошло снова. Мы сидели за нашим столиком и пили, пока кафе не опустело. Мы делали вымученные попытки шутить и припоминали смешные истории из прошлого; мы переговорили обо всем, о чем только могут говорить двое друзей. И все это время Бардо сидел мрачный, являя собой невысказанный упрек. Наконец, уже под утро, когда пить стало невмоготу, он встал и обвинил меня в том, что я убил его веру в миссию пилота.

– Это твоя вина, – заявил он и грохнул кулаком по столу так, что чугунная столешница загудела и прогнулась, точно барабанная кожа. – Это из-за тебя я стал конченым человеком.

– Из-за меня?

– Да, из-за тебя! Из-за твоего проклятого поиска! Тебе приспичило узнать секрет жизни, вот в чем вся беда. И мне тоже. Твоя мечта, моя мечта – ты заразил меня своим проклятым энтузиазмом. Эх-х… Мы были душой этого поиска, ей-богу! Но мы же его и убили, верно? Все в прошлом. Ты убил мечту и меня тоже. Бардо теперь совсем не тот человек. Горе, горе!

Он был сильно пьян, зато я – трезв, как цефик. Возможно, божественное семя у меня в голове выработало во мне иммунитет к алкоголю. Я хотел уйти, но Бардо сгреб меня за руку.

– Давай сделаем круг по катку.

– Ты пьян.

– Не настолько.

Мы вышли из кафе, прицепили коньки и выехали в центр большого Хофгартенского круга. В нескольких ярдах от нас группа только что вставших с постели кадетов упражнялась, выписывая восьмерки. Я хотел поддержать Бардо, который вихлялся на коньках, держась за налитое пивом брюхо, но он рявкнул:

– Пусти!

– Слушай, Бардо, ты по-прежнему пилот, по-прежнему мой друг, и…

– Друг, говоришь!

– Слушай меня! Поиск не окончен – он будет продолжаться, пока мы живы, и…

– Ты мечтатель, вот ты кто – ох, горе.

– Допустим, а вот ты боишься…

– Я боюсь? – взревел он. – Я не видел тебя два года, я думал, что ты умер, а ты всю ночь мелешь о чем попало, кроме самого главного. Я чересчур хорошо тебя знаю, паренек. Ты любишь представляться твердым, как алмаз, но в душе дрейфишь так, что того и гляди штаны намочишь. Попробуй скажи, что это не так! Ты намеренно, намеренно уклоняешься от разговора об Агатанге. Думаешь, я не знаю, что они там с тобой сделали? Отлично знаю. Я нагляделся ночью, как ты сидишь и все время смотришь в себя сквозь свои проклятые голубые гляделки, в точности как твой папаша. Посмотри на меня! Чего ты боишься? Я скажу тебе, чего: ты боишься потерять себя, так или нет? Я знаю тебя лучше, чем ты полагаешь. Ты боишься, что перестанешь быть человеком. Ну а кто не боится – скажи, кто? Человеческое естество уходит от каждого, оно гниет клетка за клеткой, кусок за куском, пока совсем не перестанет существовать. Ну, добавили они какие-то детали в твой мозг – что из этого? Жаль, что твои проклятые боги и мне заодно не вставили новые мозги. Мозг – он и есть мозг! Какая разница, из чего он сделан – из кремния, из поганых нейронов или из шегшеевого сыра? Ведь он твой, клянусь Богом! Когда у нас к старости глаза становятся мутными, разве важно, что резчик выращивает нам новые или вставляет искусственные, выдерживающие ультрафиолет и открывающие нам новые краски? Главное, что мы продолжаем видеть, так ведь? Мы видим, что хотим – а ты своим мозгом думаешь, что хочешь. Твои чертовы бредовые идеи приходят к тебе потому, что всегда приходили. Что в тебе было, то и осталось. Сказать тебе, чего я боюсь по-настоящему? Тебя, потому что ты бешеный!

Он меня действительно взбесил, и я долбанул лед носком своего конька.

– Не меня ты боишься, а себя, – сказал я и стиснул зубы, понимая, что те же слова можно отнести и ко мне.

– Ну что ты за человек? Ради тебя я подставил свою грудь под копье, клянусь Богом – потому, что я знал твой секрет, знал, как ты боишься умереть, до мокрых штанов боишься! – Он заморгал, глядя на меня. – И еще потому, что…

– Я тебе не верю. Под копье ты подвернулся случайно. Ты пьяный, дряблый трус, больше ничего.

Я пожалел об этих словах, из тех, которые друг никогда не должен говорить другу – все равно, правда это или нет. Особенно если правда. Я шевельнул губами, подыскивая другие слова, чтобы загладить те, жестокие, но слова не находились.

– А ты ублюдок, – сказал Бардо, – и твоя мать грязная слеллерша. Ты бешеный, опасный ублюдок-слельник.

Мне показалось, будто он шарахнул меня по лицу куском льда. Меня трясло, и я не мог двинуться с места. Бардо исчез из поля моего зрения вместе с другими конькобежцами в ярких камелайках. Только отливающий сталью лед бил мне в глаза резким белым светом. Целый океан звуков омывал меня: отдаленные голоса, скрип коньков, шорох ветра – но я ничего не видел. Не знаю, сколько я простоял там в своей слепой ярости. Когда красное, синее и зеленое снова появилось передо мной, как появляются цветы ложной зимой из-под снежного поля, я так и стоял один посреди шумного катка. Трусливый Бардо, самый старый мой друг, ушел.

Я покинул Хофгартен, решив найти его, пока он не упился в другом баре и не свалился в каком-нибудь темном закоулке Квартала Пришельцев. Я катил по улице Десяти Тысяч Баров. Утренний свет струился сквозь хрупкие обсидиановые хосписы и другие здания. Поперечные улицы были пустынны, и восточные ледянки пылали жидким огнем. Из люка одного хосписа вылезло несколько фраваши, усталых и голодных на вид. Они стерли ночные мембраны с глаз и стали пересвистываться на таких высоких нотах, что я разбирал разве что десятую долю их слов. Поравнявшись с группой сонных послушников, они взяли пониже, чтобы их певучая молитва стала понятна всем. Послушники неумело засвистали в ответ, благодаря пришельцев, и со смехом проследовали дальше, чтобы совершить утреннюю медитацию. В своих белоснежных одеждах и белых перчатках они походили на красивых кукол-солнцепоклонников.

На середине улицы быстро сновали туда-сюда ярко-желтые сани, нагруженные продуктами, одеждой и прочими товарами. Работающие на смеси водорода и кислорода, они через равные промежутки времени выпускали пар. Именно эти водяные выхлопы, оседая на стенах домов и тут же замерзая, одевали Город в серебро. Мне вспомнился мастер Джонат – наш с Брадо учитель истории во втором классе Борхи: он говорил, что на Старой Земле в Век Холокоста сани передвигались на смазанных колесах, а их стальные двигатели работали на углеводороде. Их выхлопные газы, утверждал он, были невидимы и совершенно безвредны. Джонат, ненавидевший холодные туманы, столь часто посещающие наш Город, стоял за то, чтобы убрать лед с наших прекрасных улиц и последовать примеру древних. Я помнил его слова так же ясно, как таблицу умножения. Добрый мастер Джонат со своими бородавками и длинными прямыми черными волосами – как терпеливо он излагал нам свой урок, пока мы с Бардо обменивались тычками на безобразном сером ковре в его квартире. Что за шутки выкидывает память, позволяя нам столь четко представить себя в юном возрасте? Почему более поздние события – например, тот случай, когда я, по утверждению Бардо, вышел из себя и чуть не убил Марека Кессе – вспоминаются нам куда более смутно?

Но какой бы несовершенной ни была моя память, чудо, свершившееся в то утро, я буду помнить всегда. Я катил по Променаду Тысячи Монументов, и тут с моим чувством времени стало твориться нечто странное. В тот миг, когда ледянка разделилась на два широких оранжевых рукава, время начало дробиться на бесконечно долгие малые величины. Здесь между северным и южным рукавами стояли на протяжении мили статуи, обелиски и прочие памятники в честь знаменательных событий – как прошлых, так и тех, которым еще предстояло случиться. Когда я миновал огромный грибовидный мемориал хибакуся, мне показалось, что послушники неподалеку от меня движутся с преувеличенной осторожностью – так медленно, словно их ноги вязли в ледяной каше Штарнбергерзее. Яркая вспышка красок внезапно ударила мне в глаза. Похвальба Тихо впереди резала воздух аметистовыми, бриллиантовыми и рубиновыми ножами. Эти чудовищные камни – некоторые с вековую ель вышиной – поднимались прямо из льда Променада. Они соединялись друг с другом, и красное переходило в синее, а золото в пурпур под самыми немыслимыми углами. Многим паломникам, посещающим Город, эта коллекция представляется беспорядочным нагромождением камней, фантастически дорогой палитрой случайных красок. Пилот видит эту композицию совсем по-другому. Толстые изумрудные колоды и тонкие сапфировые нити воплощают собой идеопласты, которые использовал Тихо, формулируя свое знаменитое правило. Он распорядился, чтобы лучшее творение его разума было представлено в материальной форме, и теперь на протяжении семидесяти ярдов Променада первая из двадцати трех лемм, необходимых для доказательства правила, блистает, увековеченная в переливчатых столпах. (Тихо желал, чтобы таким же образом были воплощены все двадцать три леммы, долженствовавшие занять полторы мили, но такой проект сочли слишком грандиозным. Орден и на первой-то лемме едва не разорился, хотя был тогда намного богаче и могущественнее, чем теперь.) Я ехал мимо кольчатых рубиновых глифов, представляющих теорему фокусов, когда время замедлило ход почти до полной остановки. Я никогда еще не испытывал такой протяженности мгновений без связи с нейросхемами своего корабля. Мне не верилось, что невооруженный мозг способен остановить время. На моей сетчатке отпечатались образы послушников, разинувших рты и застывших на полушаге, как белые статуи. Грохот саней и постукивание коньков растягивались, сливаясь в единый звук. Я, с выброшенной вперед одной рукой и откинутой назад другой, с застывшим на льду передним коньком, смахивал, должно быть, на один из глифов Тихо. В этот-то миг, когда несколько гагар повисло низко у меня над головой, а Город замер без движения, я и нашел Бардо.

Он повис на большом рубине, обхватив его руками и удерживая свое большое тело под косым углом. Его лицо, застывшее как маска, выражало одновременно ужас, возбуждение, стыд и озорство непослушного мальчишки.

Как может сознание существовать вне времени? Как можно мыслить и составлять стратегемы, если нейротрансмиттеры твоего мозга застывают, точно лед глубокой зимой? Возможно ли полностью остановить время? (Катарина верила, что время создается сознанием и что для любовников в момент экстаза времени не существует. Однажды она доказала мне это, но большую часть моей жизни я всетаки действовал в рамках времени.) Останавливается ли время по-настоящему или просто растягивается так, что доля секунды превращается в год и бесконечно малая величина – в вечность? Почти весь мой мозг оставался человеческим и состоял из крови и нервных клеток, но часть его была настроена на компьютерное время: божественное семя перерабатывало информацию непонятным для меня способом. Смешная картинка с Бардо, висящим, как обезьяна, на рубиновом копье, стояла передо мной неподвижно, и я раздумывал, как его спасти – как вызволить его вместе с нашей дружбой из черного янтаря времени. Внезапно я сообразил, что он собирается сделать. Мир вокруг на мгновение опять ожил, и я понял, что Бардо пришел сюда, чтобы покончить с собой.

В моем растянутом времени все последующее протекало медленно, как работа морского червя, строящего свою раковину. Бардо качался взад-вперед, разламывая кристалл своим весом. Треск ломающегося камня надолго повис в холодном утреннем воздухе. Бардо, как шар, медленно выпускающий воздух, плавно опустился на лед, сжимая окровавленными руками острую верхушку рубинового копья. Он закрепил тупой конец в полузамерзшей луже, направив острие себе в грудь. Его взгляд устремился на меня медленно и печально, и грустное понимание медленно разгладило искаженные черты его лица. Взгляд его переместился, он стиснул зубы, и серебристая капля скатилась у него со щеки. Он вытер кровоточащие руки о черный балахон, медленно улыбнулся, и тонкая пленка окрашенной пивом слюны натянулась между верхними и нижними зубами. Пленка надулась, наполнившись воздухом, и лопнула. Руки Бардо скрылись в складках одежды у шеи. Кровь впитывалась в черную шерсть. Он обнажил себе грудь, и я увидел оливковую кожу в густых черных завитках. Он засмеялся, и басовитый рокот растянулся на несколько часов. Точно глыба, медленно отламывающаяся от ледника, он начал падать на рубиновое острие. Если бы он завершил свою траекторию, копье пронзило бы его кожу, медленно вошло в напрягшиеся мускулы и, возможно, разломало бы ребра. Это был бы момент вечной боли. Это было бы жестоко. Копье проникло бы в большое сердце Бардо, замершее между двумя ударами. Раздался бы крик, кровь хлынула бы рекой, и Бардо стало бы бесконечно страшно.

Мое оцепенение прошло. Мир вокруг пришел в медленное движение, в то время как я сам, вероятно, действовал с быстротой пикирующей талло. «Я жар, я молния», – повторяла звучащая во мне поговорка воинов-поэтов. Внезапно я познал огненный экстаз нейронов, быстро сокращающихся мускулов и ускоренных движений. Как воин-поэт, бросающийся на свою жертву, я обрушился на Бардо, преодолев разделяющий нас лед за ничтожную долю реального времени. Я врезался плечом в его подмышку, отшвырнув его прочь, и упал сам. Красное копье разминулось с его грудью на какой-нибудь дюйм.

Мы оба лежали ошеломленные, сбитые с толку, хватая воздух ртом. С мучительным щелчком сознания я вернулся в реальное время, и Бардо сказал:

– Клянусь Богом, это невозможно – двигаться с такой быстротой!

Я попытался сесть, но горящие огнем связки не послушались меня.

– Если бы я не поторопился, ты убил бы себя.

Он встал на полусогнутых ногах, упершись руками в колени, застенчиво посмотрел на меня и сказал:

– Да нет, не убил бы. Бардо слишком труслив, чтобы убить Бардо. Я увидел, что ты едешь по Променаду, и подумал… понадеялся, что ты крикнешь, чтобы я остановился.

– Это было бы проще, спору нет.

– И снова ты спас меня. Как в тот раз, когда пнул в голову Марека Кесси, который меня душил – помнишь?

С его помощью я встал, но плечо у меня работало плохо и сустав жгло, точно кости в нем разошлись.

– Так, смутно… как будто это был сон.

Он потер свои израненные руки и кашлянул.

– Сказанного назад не воротишь, верно, паренек?

– Верно.

Сзади послышались голоса послушников и фраваши. Они столпились вокруг нас, явно ошеломленные тем, что Бардо осквернил столь замечательный памятник. (И не менее ошарашенные моими действиями, которые я произвел с быстротой воина-поэта.)

– Чего глаза выпялили? – заорал на них Бардо. Я хотел опереться на него, но не смог пошевельнуть рукой.

– Я тоже не могу вернуть назад того, что сказал, но все-таки добавлю: ты не трус.

Он посмотрел на рубиновое копье, едва его не проткнувшее, и дал ему такого пинка, что оно полетело прочь, дребезжа по льду. Один из послушников, тощий и веснушчатый, так и ахнул. Он, должно быть, наслушался о баснословной стоимости кристаллов Похвальбы Тихо – но не знал, что, раздробленные на мелкие части и ограненные, они не стоили бы ничего. Тихо, человек хитрый и тщеславный, заранее пресек возможные хищения, распорядившись пропитать камни растворами, нарушающими их чистоту и вызывающими дефекты.

– Еще какой трус, – сказал Бардо. – Но в наши юные годы ты имел милосердие никогда не говорить мне об этом – даже когда я трусил.

– Прости меня.

Он посмотрел на мое недействующее плечо.

– Ты вошел в замедленное время, правда?

– Дело обстояло еще хуже.

– Ты замедлил время без помощи своего проклятого корабля?

– Я остановил его.

– Это невозможно. Никому не под силу остановить время.

– Кроме меня.

– Тогда это чудо, клянусь Богом!

– Эта штука внутри меня, которую агатангиты называют божественным семенем, – она переделывает мои нейроны, а может, и нервы. В этот самый момент… откуда мне знать, какие перемены оно во мне производит? Мне кажется, что я так и остался собой, но…

– Конечно, ты остался собой. Что я, не отличил бы Мэллори от кого-то другого?

– Прости меня за то, что я сказал, Бардо. Я бешеный и не умею держать себя в руках.

– Тот самый Мэллори, которого я знаю!

Я зажал рукой поврежденное плечо и признался:

– И мне страшно.

– Хуже страха ничего нет, правда?

– Я боюсь потерять себя.

Он обхватил меня рукой за спину и повел, почти понес, по ледянке.

– Паренек, ты никогда себя не потеряешь. И друзей тоже никогда не потеряешь, по крайней мере такого друга, как я.

Он пообещал мне, что никогда не уйдет из Ордена по собственной воле, даже если в небесах загорится тысяча сверхновых.

– В глубине души я люблю Город и своих друзей не менее сильно, чем Жюстину. И хотел бы спасти наш Город. Только поэтому я говорю тебе то, что сейчас скажу. Крепись, паренек, – у меня для тебя дурные новости.

И я узнал, что в Городе – Городе Света, Последнем Городе, Городе Тысячи Заговоров, существует заговор с целью реформировать Орден. Город как будто дожидался, когда я вернусь с Агатанге. Все эти два года группа пилотов и специалистов планировала изменить существующий порядок по своему проекту. А душой заговора, как печально и с неохотой сообщил мне Бардо, – лидером людей, замышляющих сместить Хранителя Времени, а возможно, и всех остальных, была моя мать, мастер-кантор, дама Мойра Рингесс.