"Убийство в стиле ретро" - читать интересную книгу автора (Володарская Ольга)

День второй

Елена нервно поправила волосы, припудрила лицо, похлопала себя по щекам (для появления естественного румянца) и заискивающе улыбнулась своему отражению. Как бы спрашивая у него: «Ну как?». Отражение бесстрастно отвечало: «Кошмар!». Лицо напряженное, глаза напуганные, а рот перекошен, будто у нее зуб болит. Нет, не так должна выглядеть уверенная в себе женщина. Совсем не так!

Тяжкий вздох, вырвавшийся из Лениной груди, прозвучал как приговор: нет, она не уверена в себе. Более того, она как никогда уязвима, беззащитна, растеряна. Она сейчас не Елена Бергман железная леди из Госдумы, нынче она Леночка Паньшина безнадежно влюбленная старая дева!

Напольные часы красного дерева, подаренные ей мэром на День рождения, пробили одиннадцать раз. Значит, до встречи с судьбой остался час. Как много и как мало! Много, потому что этой встречи она ждала двадцати с лишним лет, а мало из-за того, что она к ней так и не готова… Не готова сейчас, не готова была вчера… Особенно вчера… Боже, как испугалась она, когда столкнулась с ним у подъезда. Он что-то говорил, улыбался, пытался обнять, а она вырывалась и твердила, как попугай: «Мне некогда, мне некогда…».

В итоге она отбилась, убежала, скрылась, но не надолго. Днем он настиг ее. Позвонил в офис, чтобы назначить встречу в удобное для нее время, но она малодушно бросила трубку и приказала секретарше больше ее с господином Отрадовым не соединять. Глупо! Разве она не знала, что от Сергея нельзя отмахнуться, невозможно его проигнорировать, он всегда добивается свого. Раньше, по крайней мере, добивался, и если судить по теперешнему его напору, он нисколько не изменился…

… Дверь квартиры громко хлопнула. Тут же послышался радостный собачий лай и веселый мужской голос:

— Что, Дулечка, уже соскучилась?

Алекс! Алекс, черт возьми! Лена в панике заметалась по комнате. Что делать? Куда деться? Как объяснить свое присутствие дома? С утра она врала ему, что на целый день уедет в Подмосковье, и вернется ближе к ночи…

— Лена? — удивленно спросил Алекс, входя в комнату. За ним, дубася себя хвостом по бокам, неслась Дуля. — Ты дома?

— Заскочила на минуту за документами, — как можно спокойнее проговорила Елена, и в доказательство своих слов продемонстрировала мужу папку с бумагами, которую, по счастью, успела схватить со стола.

— А как же твоя поездка?

— Перенесена на другой день, такое бывает… А почему ты приехал? Ты же в это время играешь в теннис?

— О! — Алекс весело сверкнул глазами. — Моя женушка ревнует?

— Да нет, просто я знаю, что ты раб своих привычек, так что твое неурочное появление не сулит хороших новостей. Неужели партнер заболел?

— Нет, Александр Яковлевич здоров … — Алекс ласковым шлепком отогнал Дулю на место, а сам сел в кресло. — К нам приходила милиция, был неприятный разговор, после которого у меня пропало все настроение… Вот сейчас прогуливался, нервы успокаивал…

— Милиция?

— Да, майор Головин Станислав Павлович. Скользкий тип, он мне страшно не понравился.

— Что нужно от нас милиции?

Алекс не ответил, он в задумчивости пожевал нижнюю губу, после чего очень серьезно спросил:

— Леночка, признайся, ты от меня что-то скрываешь?

— Ты не ответил на мой вопрос, Алекс! — возмутилась Елена. — Зачем приходил этот Головин?

Алекс опять проигнорировал реплику жены, он был крайне озабочен, а его нижняя губы стала пунцовой.

— Так ладно, не хочешь говорить, черт с тобой! — раздраженно воскликнула Лена. — Я пошла!

— Это ты убила Элеонору Григорьевну? — взволнованно спросил Алекс, вскакивая с кресла и преграждая Елене путь.

— Что? Что ты сказал?

— Это ты?

— Да как ты смеешь! — задохнулась Елена. — Как ты…

— Лена, скажи правду, — умоляюще прошептал Алекс и попытался обнять жену, но она гневно отшвырнула его руку:

— Что за дичь? Кто тебя надоумил? Твой скользкий мент?

— Ответь мне…

— Никого я не убивала! Господи, какой кошмар!

— А как насчет «Линкольна»? — без перехода спросил он.

— Причем тут «Линкольн»? Что ты привязался к нему?

— Майор Головин сказал мне, что в день, предшествующий смерти Элеоноры Григорьевны, наша машина стояла во дворе ее дома. Есть свидетели.

— Наша? Да мало ли в Москве «Линкольнов»!

— Один из свидетелей запомнил внешность шофера, судя по описанию, это был Миша… — Он свел брови, насупился, как обиженный мальчишка. — Почему ты не сказала мне, что ездила к матери?

— Я не…

— Глупо отпираться! Кто еще мог приехать к Элеоноре Григорьевне на нашей машине, кроме тебя? Я не ездил, потому что не был с ней знаком, да и адреса ее не знал! Дуля, к сожалению, тоже! Уж не Миша ли решил нанести визит вежливости матери своей начальницы? — Алекс сокрушенно покачал головой. — Зачем ты мне врала, что не виделась с ней чуть ли не двадцать пять лет? Почему скрыла от меня визит к ней? Это как-то связано с Отрадовым?

— А он-то тут причем? — нервно рассмеялась Лена.

— Не знаю, — выдохнул он. — Не знаю. Но чувствую, что без этого подлеца тут не обошлось…

— Я ездила к ней, — решительно прервала его Елена. — Ездила. Но Серж тут не при чем. Просто Элеонора Георгиевна попросила меня к ней приехать, сказала, что хочет перед смертью со мной поговорить… Она знала, что скоро умрет…

— И ты поехала?

— Да. Я поддалась минутной слабости, мне стало ее жаль.

— О чем вы говорили?

— Я не говорила с ней. Слабость прошла у дверей ее квартиры. Мне стало ясно, что я не хочу ее видеть, не желаю с ней говорить, и что по-прежнему ее ненавижу.

— Почему ты не рассказала мне об этом?

— Не посчитала нужным, — отрезала Лена — ей хотелось прекратить этот разговор, тем более, время поджимало: напольные часы показывали половину двенадцатого. — Это, в конце концов, мое личное дело.

— Это было твоим личным делом, пока Элеонору Григорьевну не убили, теперь уже нет! — Яростно воскликнул он. — Ты должна была меня предупредить хотя бы потому, что «Линкольн» записан на меня! Я чувствовал себя дураком, когда этот майоришка меня допрашивал, а не знал, что соврать…

— Тебя пока никто не допрашивал, с тобой лишь беседовали, это первое, в следующий раз, когда этот, как ты выразился, майоришка придет, скажи правду и пошли его ко мне, это второе, и третье: впредь общайся с милицией только в присутствии адвоката, чтоб не чувствовать себя дураком!

Елена решительно запахнула пальто, давая понять, что разговор окончен.

— Ты уходишь? — хмуро спросил Алекс.

— Да, я уже опаздываю. До вечера.

— Еще один вопрос, если можно…

— Ну что еще? — устало проговорила Лена.

— Скажи мне, пожалуйста, почему ты не воспользовалась своими связями, и не поспособствовала скорому закрытию дела?

— А что должна была?

— Любой на твоем месте поступил бы именно так.

— Я не любой…

— Тем более! — Он впился взглядом в ее лихорадочно блестящие глаза. — Ведь ты, как никто, можешь пострадать из-за этой кутерьмы с расследованием… Если о смерти твоей матери (которая, если верить твоей официальной биографии, умерла пол века назад) узнают журналисты, они разорвут тебя! Ты рискуешь карьерой! Добрым именем… Почему, Лена?

— А как думаешь ты? — Она сцепила руки на груди, нахмурилась. — У тебя же должна быть своя версия на этот счет?

— Есть, и она мне жутко не нравится…

— Может, понравится мне. Говори.

— Мне кажется, что ты настолько потеряла голову из-за Отрадова, что все остальное перестало тебя волновать. Все, даже карьера политика!

Лена невесело улыбнулась.

— Почему все, что я делаю или не делаю, ты связываешь с Сержем?

— Потому что все, что ты делаешь или не делаешь, с ним связано! — яростно выкрикнул Алекс. — А теперь ответь — я прав?

— Нет, ты не прав! Я не стала давить на следствие только потому, что хочу узнать, кто убил мою мать. Это так естественно, Алекс, не понимаю, почему тебе не пришла в голову именно эта мысль…

Алекс хотел еще что-то спросить, но Лена жестом показала, что больше не намерена с ним разговаривать.

Развернувшись на каблуках, она стремительно направилась к входной двери, впечатывая свое раздражение в начищенный паркет. Алекс стал невыносим! И жизнь с ним перестала быть легкой! С этим надо что-то делать, но… потом… Как говаривала Скарлет: «Об этом я подумаю завтра». А сейчас у нее есть дела поважнее.

Выбежав из дома, Лена нырнула в салон ждущей у подъезда машины, причем, даже не дождалась, когда шофер распахнет перед ней дверь, рванула ручку сама, да так резко, что сломала ноготь на указательном пальце. В другой день расстроилась бы, а сегодня плевать!

— Поехали, Миша, поехали! — прикрикнула она на зазевавшегося водителя. — Чего застыл?

Миша растерянно заморгал — госпожа Бергман ни разу не позволяла себя разговаривать со своими подчиненными в подобном тоне, — но тут же спрятал свое удивление за подобострастной улыбкой, выбросил недокуренную сигарету, завел мотор, вырулил на шоссе.

— Ресторан «Калинка-Малинка». Если можно побыстрее, — отчеканила Елена и вместо того, чтобы по всегдашней своей привычке достать из дипломата бумаги, вынула из сумочки пудреницу.

На этом чудеса не закончились: все дорогу госпожа Бергман приглаживала волосы, поправляла одежду, пудрилась, чем приводила шофера в еще большее замешательство: даже перед пресс-конференциями она так суетливо не прихорашивалась, обычно ей было все равно, насколько хорошо она выглядит.

Когда машина подкатила к помпезно разукрашенному крыльцу ресторана, Елена опять не дождалась, когда ей откроют дверь — выскочила, стоило Михаилу затормозить. Но у дверей приостановилась, сделала три глубоких вздоха, в последний раз поправила прическу, и вошла.

Сергей неспешно потягивал свой любимый «Кокур», неотрывно глядя на дверь. Он не хотел пропустить момента, когда Лена появиться в зале. Ему было интересно, екнет ли его сердце при виде ее или нет, раньше, помниться, оно оставалось холодным даже в те минуты, когда милая Леночка, орошая его грудь слезами, клялась ему в вечной любви. Но то было раньше, а теперь он стал старым и сентиментальным, теперь он сам рыдает в финале мелодрам…

Глупо? Быть может, но Сергей не чувствовал себя глупцом, напротив, ему казалось, что только теперь он по настоящему поумнел. Мужчина должен уметь сочувствовать, сопереживать, жалеть, в этом его настоящая сила, в этом его мудрость. Пойми он это сорок лет назад, все в его жизнь было бы по-другому… Но в свои тридцать он был глупым самонадеянным павлином, вертопрахом, пустышкой. Спустя десятилетие стал циничным, непримиримым, злым, он мстил всему миру (особенно слабой его половине) за то, что женщина, которую он любил больше жизни, так и не стала его женой. Он не понимал очевидных вещей, таких, например, что мир не виноват в том, что он несчастен… Дураком был, ладно хоть под старость поумнел, не так обидно: как говаривал один из героев его любимого Ремарка: «Не стыдно родиться глупцом, стыдно им умереть».

Сергей залпом допил плескавшееся на дне фужера вино, повернулся, чтобы подозвать официанта, но так и застыл с поднятой рукой.

Сердце затрепетало, подпрыгнуло к горлу и ухнуло куда-то в желудок.

По проходу шла Лена. Та самая Лена, которая клялась ему в вечной любви, орошая его грудь слезами. Нисколько не изменилась, не смотря на седину в волосах и сеточку разбегающихся к вискам морщин: те же широко распахнутые восторженные глаза, тот же полудетский румянец, та же обезоруживающая улыбка…

Она была безумно хорошая: женственная, грациозна, стройна.

Боже, каким он был дураком!

— Здравствуй, Сережа, — тихо сказала Лена, останавливаясь у стола. — Ты нисколько не изменился. Даже вино предпочитаешь все тоже…

— А ты изменилась… Похорошела… — Он поспешно встал, запоздало сообразив, что допустил бестактность — остался сидеть, когда дама стоит. — Присаживайся…

Она устроилась за столом, взяла в руки меню (кисти ее были тонкими, пальцы изящными, на безымянном поблескивал скромный платиновый ободок — обручальное кольцо), очень детально его изучила, но заказала только пятьдесят граммов коньяка. Сергей терпеливо ждал, когда она проштудирует список блюд, он понимал, что она всего лишь тянет время — ей необходима была пауза, чтобы выбрать линию поведения, но когда официант отошел, а она так и не подняла глаз, он перегнулся через стол, приблизил свое лицо к ее лицу и тихо сказал:

— Я рад, что ты все же согласилась со мной встретиться.

Она оторвалась от созерцания фарфоровой тарелки, подняла глаза, прямо посмотрела в его лицо и небрежно обронила:

— Ты так настаивал, я, правда, не понимаю зачем…

— Если бы я сказал, что просто хотел тебя увидеть, ты бы поверила?

— Нет, — не медля ни секунды, ответила она. — Я уже не та наивная дурочка, что была раньше…

— Ты никогда не была дурочкой. А твоя наивность мне всегда нравилась.

— Это было заметно, — сухо сказала она. — Ты с большим удовольствием ее воспользовался.

Сергей остро на нее посмотрел. Изменилась, однако, милашка Леночка, даром, что выглядит все той же девчонкой. Стала тверже, увереннее, агрессивнее. И Сергею эти метаморфозы понравились — ему всегда казалось, что Лене не хватало именно этих качеств. Если б она была такой, когда они встретились, он ни за что не отпустил бы ее…

— Я тебе ничего не обещал, надеюсь, ты это помнишь…

— Да, черт возьми, я помню! К сожалению, Сережа, я многого не могу забыть! В этом и проблема!

— Ты ненавидишь меня?

— Тебя? — Она задумчиво покачала головой. — Нет… Я тебя даже ни в чем не виню… Как там у Пушкина «… Вы были правы предо мной, я благодарна всей душой…». Я виню себя… А ненавижу ЕЕ…

— Лину?

— Если бы не она… — Лена замолчала, сжав губы в ниточку.

— Если бы не она, все бы было еще хуже… Для тебя. Мы бы все равно расстались, но ты страдала бы гораздо дольше…

— Что ты знаешь о моих страданиях?

— Ничего, но могу догадываться… — мягко сказал он, протягивая руку через стол и накрывая своими теплыми пальцами ее ледяную ладонь. — Не надо ЕЕ ненавидеть. Лина не заслуживает ненависти. Она была хорошим человеком, просто ее никто не понимал…

— Ты ее защищаешь? — Ахнула Лена, выдергивая свою руку из его пальцев. — После всего того, что она сделала!? Ты из-за нее лишился положения, репутации, свободы, наконец! Она тебе всю жизнь искалечила…

— Искалечила, — согласился Сергей. — Но не тем, что поспособствовала моему преступлению…

— Я не понимаю.

— Я сейчас объясню, только ты постарайся выслушать до конца… История длинная… — Он покашлял в кулак, глотнул вина, улыбнулся. — В некотором царстве, в некотором государстве… Именно так начинаются сказки. Наша не исключение. Итак. В Российском царстве-государстве жила-была молодой князь Шаховской…

— Сережа, только не это! — воскликнула Лена. — Избавь меня от этой истории! Я тысячу раз ее слышала! Твой папенька встретил Линину маменьку, они поженились, у них родилась дочка, потом маменьку убили красноармейцы, папенька женился вторично и на свет появился ты. Все! Давай дальше!

Сергей сокрушенно вздохнул. Как пошло звучала история их семьи, в вольном изложении Елены. Разве можно описать жизнь человека несколькими сухими предложениями? А жизнь двух людей? А целого клана? Встретились, поженились, родили, убили… Это же не план-схема, не конспект, это большая глава из огромной книги жизни, которую потомкам не грех перечитать, желательно вместе с предками… Он, например, раньше очень любил поговорить с отцом о прошлом, ему нравилось слушать его воспоминания о давно минувших днях, нравилось радоваться вместе с ним, и горевать, надеяться, и разочаровываться, любить и ненавидеть, это не только сближало, но и помогало многое понять… Многое, но не все. Например, Сергей так и не смог уразуметь, почему юноша из знатнейшей княжеской семьи, воспитанный в патриархальных традициях, умница, богач, плейбой стал идейным социалистом, а в последствии ярым борцом с контрреволюцией.

До двадцати четырех лет Сережин отец Георгий Шаховской ничем не отличался от своих товарищей, таких же знатных богатых повес: он был беспечен, весел, романтичен, именно в такого милого раздолбая влюбилась юная Ксения Анненкова. Вскоре они поженились. Это был удачный брак — у них было много общего: воспитание, положение, благосостояние, мало того, у того и другого один из предков «засветился» на Сенатской площади, во время Восстания Декабристов. Но их семейная идиллия была не долгой. После двух лет безоблачного счастья Ксения поняла, что у нее есть серьезная соперница. Но не какая-то там мадмуазель Фифи из оперетки, у которой ее супруг частенько пропадал ночами, не госпожа Аделаида, полоумная поэтесса, засыпающая Жору страстными письмами, даже не дочь министра сельского хозяйства Леночка, с которой ее муж постоянно флиртовал, у Ксении была соперница посерьезнее, и имя ей было — Революция. Нет, ее супруг не состоял в партии, не участвовал в восстаниях и терактах, не держал подпольную типографию, он был пассивным социалистом: читал Маркса, мечтал о свержении самодержавия и был уверен в том, что только революция поможет России стать великой державой.

Не стоит говорить, что когда она все же свершилась, Георгий стал одним из первых, принявший новую власть советов. В то время, когда его родственники бежали из страны, спасаясь от красного террора, Георгий Шаховской не просто остался, он вступил в партию и занял высокий пост в Наркомате иностранных дел.

А как же Ксения? А Ксения, вместе со стариками родителями и годовалой дочкой решилась уехать из страны без мужа. Георгий не возражал. Ему было не до них: строить новое государство было гораздо интереснее, чем кормить малютку кашкой и утирать слезы жене.

Но до Швейцарии, где они Анненковы намеревались осесть, беженцы так и не добрались. Они даже не успели покинуть Подмосковье. В родовом имении, куда они отправились перед отъездом, чтобы поклониться могилам предков, на них напали пятеро в дым пьяных солдат Народной армии. Сначала они слегка побили «проклятых буржуев», связали, обыскали, потом перевернули весь дом, надеясь отыскать тайник с золотом и фамильными драгоценностями (гробницу вскрыть им в голову не пришло), когда же оказалось, что самое ценное, что есть в доме, так это мраморные перила, мародеры сильно осерчали. И решили воспользоваться хотя бы молодой княжной.

Ксению изнасиловали все пятеро, а потом сбросили со второго этажа. Стариков убили до этого, чтобы не мешали своими воплями получать удовольствие. Не тронули только годовалую Линочку, то ли пожалели, то ли решили, что сама умрет от голода.

К счастью, малышку нашли на следующий день. Один деревенский пьяница, забредший в барскую усадьбу, дабы скрыться в ней от гнева жены, услышал детский плач, вошел в дом и обнаружил надрывающуюся от голода девчушку, лежащую в куче одеял на полу в соседстве с засиженными мухами трупами.

Спустя три дня Лину вернули отцу.

Георгий понимал, что вырастить девочку в одиночку он не сможет — на это у него просто нет времени, по этому он быстро женился, взяв в жены первую попавшуюся женщину, ее оказалась Серафима Отрадова, его секретарша. Надо сказать, что отец не прогадал, потому что Сима была не только хозяйственной, преданной женой, но и любящей матерью приемной дочери. Более того, она согласилась повременить с рождением своего ребенка до тех пор, пока девочка не подрастет — Георгий боялся, как бы Линочку не обделили вниманием и заботой… И повременила (угробив абортами свое здоровье), по этому Сергей родила поздно, почти в тридцать семь лет.

Тогда Элеоноре исполнилось четырнадцать.

— Ты родился, когда Элеоноре исполнилось четырнадцать? — спросила Лена, будто прочитав мысли Сергея.

Он не ответил, посчитав вопрос риторическим, но задал свой:

— Какое твое самое первое воспоминание?

— Как я порезала ногу стекляшкой, и как из раны хлестала кровь… Мне тогда было три, и я впервые по-настоящему испугалась…

— А, знаешь, какое мое? Как я увидел ангела…

— Тебя водили в церковь? — не поняла Лена.

— Нет, ангел спустился ко мне… — Сергей устремил свой взгляд вдаль, глаза его увлажнились. — Он присел на мою кровать, поцеловал меня в лоб… Ангела звали Элеонора…

— Ты говоришь о сестре?

— Это я после узнал, что она моя сестра… Вернее, мне сразу сказали, но я не верил. Лет до восьми не верил… — Голос его дрогнул. — Она была необыкновенно красива, нежна… Это потом она стала жесткой, непоколебимой, а в семнадцать походила на ангела…

— Она говорила, что в семнадцать была толстой и неуклюжей, — почему-то раздраженно проговорила Лена.

— Нет, толстой она никогда не была, скорее упитанной, фигуристой, это потом, выбрав имидж роковой стервы Лина истязала себя диетами, а в юности любила покушать… А какой она была смешливой! Постоянно хохотала, и на щеках у нее появлялись милые ямочки… За них ее Глеб Антонов и полюбил.

— Глеб, это ее первый муж?

— Да, она выскочила за него замуж в семнадцать. Он был гораздо старше ее, лет, кажется, на двадцать, имел какую-то высокую должность, был богат, вот она и пошла за него… Они прожили года три, разошлись без скандала, потом долгое время дружили… — Сергей облизнул губы. — Ты, наверное, недоумеваешь, к чему я тебе это рассказываю…

— Да, мне не понятно, какое отношение…

— Я любил ее, Лена!

— Кого? — переспросила она.

— Лиину, свою сестру.

— Это понятно. Я тоже Эдика в свое время обожала…

— Я любил ее не как сестру, а как женщину! — сипло выдохнул Сергей — ком в горле мешал говорить нормально. — С детства! Я так радовался, когда она ушла от мужа. И мечтал, что она вернется в наш дом… Она не вернулась. А через пару лет опять пошла под венец. Супруг ее был известным Ленинградским хирургом — Лина выбирала себе в спутники жизни только успешных мужчин — он погиб в первый год войны: госпиталь, в котором он работал, разбомбили немцы… Она осталась одна в блокадном Ленинграде… Бедная, что ей пришлось пережить! Когда ее в сорок третьем вывезли из города, и переправили в Москву, она была чуть живой. Я даже не узнал ее. Помню, вносят в квартиру старушку, изможденную, лысую, с ввалившимися глазами, а я понять не могу, почему отец ее дочкой называет… Она долго выздоравливала. Я ухаживал за ней. Подносил судно, мыл ее, менял бинты (у нее все тело было в фурункулах), в голову какую-то траву втирал, чтобы волосы, вылезшие от нехватки витаминов, опять отросли… Она гнала меня, говорила, что мне должно быть противно прикасаться к такой уродине. Она не знала, что я ее любил! Мне было все равно, красивая она или страшная, вернее, даже лысая и худая Лина была для меня самой прекрасной женщиной на свете… Мне было тринадцать, ей двадцать семь. Она относилась ко мне, как к младшему брату, я к ней, как к своей любимой и единственной…

Сергей замолчал, он не мог больше говорить, ком в горле стал таким огромным, что слова не могли прорваться через него — только всхлипы. Лена подала ему фужер с вином, заставила выпить. Немного полегчало: то ли от «Кокура», то ли от ее ласкового прикосновения.

Посидев немного с закрытыми глазами, Сергей продолжил.

— Я знаю, это противоестественно, любить сестру. Но я ничего не мог с собой поделать. Мы не росли вместе: когда я стал себя осознавать, она уже переехала к мужу, может, по этому я не воспринимал ее, как близкую родственницу… — Он глотнул еще вина, и на сей раз не для того, чтобы прочистить горло, просто захотелось ощутить во рту знакомую сладость вина: значит, начал успокаиваться. — Я выходил ее. И она опять ускользнула. Выскочила замуж сразу после войны. За генерала Новицкого. Родила сына. И опять ее замужество не продлилось долго — генерал застрелился, когда на него завели дело, не хотел жить с клеймом «враг народа» и подставлять свою семью… Лина очень страдала!

— По этому через год вышла замуж? — с сарказмом проговорила Лена.

— Она не могла без мужчин, уж такая она… Тем более, одна с ребенком на руках, жить не на что… Родители наши к тому времени умерли: мама от рака матки, отец от горя — его арестовали, осудили, сослали, на этапе он и скончался. Я был еще слишком юн, чтоб ей помочь, да и не приняла бы она помощи от младшего брата… Лина вышла замуж за твоего отца академика. И приняла тебя, грудную, как моя мать когда-то приняла ее… Она очень тебя любила!

— Я тоже так по началу думала. До тех пор, пока она не разрушила наши с тобой отношения! Теперь я понимаю, что она никогда меня не любила, просто ей нравилось строить из себя благородную женщину…

— Нет, ты не права, Лина обожала тебя. Даже больше, чем Эдика, потому что ты в чем-то повторила ее судьбу.

— Давай не будем спорить, — отрезала Лена, — рассказывай дальше. Я, правда, до сих пор не понимаю, каким образом твой рассказ может оправдать Элеонору…

— Сейчас поймешь, — заверил он. — Это случилось в пятьдесят восьмом. Мне двадцать девять, ей сорок три, я только перевелся с Дальнего Востока, где служил, в Москву. Я давно ее не видел, думал — разлюбил. Пришел к ней с визитом вежливости, увидел, обнял, понял — люблю, как прежде. Терзался ужасно. Начал пить. Трахал все, что в юбке. Не помогало. И в один из вечеров, когда мы сидели с ней за самоваром (я часто ночевал у вас), не выдержал. Во всем признался!

— И что она?

— Вышвырнула меня за порог… Но ты же знаешь, от меня не так просто отделаться. Я полгода за ней ходил, как собачонка, предугадывал все ее желания, заваливал цветами, мало того, совсем перестал пить и трахаться, чтоб поняла в искренности моих чувств. Я добился своего — она ответила мне взаимностью.

— Вы стали любовниками? — пришла в ужас Лена.

— Да, в полном смысле этого слова. То есть, не сексуальными партнерами, а именно любовниками, от слова «любовь»… Мы уезжали вдвоем на выходные, ставили палатку на берегу реки, сидели, обнявшись у костра, говорили обо всем и не о чем, занимались любовью… Иногда мы срывались в Питер, чтобы погулять по городу, не от кого не скрываясь, мы любили целоваться на Аничковом мосту, зная, что здесь нас вряд ли увидит кто-то из знакомых… Лине было трудно исчезать вот так, на несколько дней: у нее были дети, муж, но она изыскивала возможность — она полюбила меня так же страстно, как я любил ее…

— Господи, какая наивность! — зло выплюнула Елена. — Она всем своим мужикам давала понять, что они самые лучшие и неповторимые!

— Она любила меня, — твердо сказал Сергей. — Потому что решилась родить от меня ребенка.

— Что? — Переспросила Лена, она не поверила своим ушам. — Что ты сказал?

— Лина забеременела — не специально, так получилось — и приняла решение оставить ребенка. Подарить мне частичку себя, а себе взять частичку меня. Она не побоялась. Она знала, что ребенок может родиться ненормальным (мы же единокровные брат с сестрой), но надеялась на чудо. Как она говорила, дитя любви не может быть уродом. Она ошиблась! В пятьдесят девятом, летом, когда вы с Эдиком уехали на все лето в Коктебель, а твой отец улетел за границу, Лина родила дочь Полину. — Сергей сжал губы так, что они побелели, резко разомкнул их и добавил. — Поля родилась ненормальной. Это стало ясно сразу, как только она появилась на свет. У девочки была огромная голова, пустой взгляд, замедленная реакция, но Лина не хотела верить в то, что ее дочь идиотка, она надеялась, что у ребенка просто небольшое отставание в развитии и крупный череп… Но обследование показало, что наш ребенок олигофрен. Генетический урод. Вместо плода любви, получился плод инцеста…

— Что стало с девочкой?

— Она умерла, — тихо ответил Сергей.

— От чего?

— Я не знаю. Просто в один из дней, когда я приехал к Лине (она тогда скрывалась на нашей даче под Рязанью), она мне сказала, что Поля умерла. Больше ничего. В то время она больше молчала и плакала, чем говорила… На следующий день мы вернулись в Москву.

— Что же было дальше?

— Мы расстались. Нет не так… Она прогнала меня. И на сей раз я не смог сделать. Я пытался уговорить ее вернуться ко мне, то бушевал, то плакал, один раз пригрозил, что повешусь, если она не изменит своего решения. Но она неизменно выгоняла меня… Тогда я решил уехать обратно на Дальний Восток , я звал ее с собой, мы могли бы жить там, как муж и жена, никому не говоря о том, что мы брат с сестрой, а детей можно было не заводить, я и на это был готов… И, знаешь, она согласилась. На мгновение. Я видел по ее глазам, что она хочет этого так же сильно, как и я… — Сергей сжал пальцами виски. — Но она не поддалась искушению. Сказала, мы прокляты богом, по этому не можем быть вместе… Я понял ее, и больше никогда не пытался вернуть.

— Потом ты уехал на Дальний Восток?

— Да, и вернулся в Москву только в семьдесят девятом, когда вышел в отставку.

— Ты по-прежнему ее любил?

— Моя любовь к Лине — это не чувство, это крест, который я нес всю жизнь. Именно по этому, я сказал тебе, что она ее искалечила. У меня нет семьи, детей, мне некому оставить свои капиталы, и все это потому, что всю жизнь любил ее одну, а жениться без любви считал нечестным… — Он извиняющее улыбнулся. — Так что с тобой у нас ничего бы не вышло. Даже если бы меня не посадили. Ты мне очень нравилась, не буду скрывать, и я очень хотел тебя полюбить, но у меня не получалось… Именно по этому Лина так старалась разлучить нас. Не потому, что ревновала, не потому, что самодурка, вернее, не только по этому, главное — она знала, что я не смогу дать тебе того, о чем ты мечтала и чего на самом деле заслуживаешь…

— Но зачем было тебя сажать? Она же могла просто тебя попросить…

— Она умоляла меня оставить тебя в покое. Но тут я заупрямился. Впервые она зависела от меня, мне это нравилось. Я хотел отыграться за все жизнь! Решил показать, что плюю на нее, и чихать хотел на ее просьбы… Лине ничего не оставалось, как толкнуть в мои объятия свою приятельницу, а потом нашептать об этом ее мужу… И одному богу известно, чего ей стоило решиться на это, ведь она понимала, что ты ей этого не простишь… — Он тяжело вздохнул. — Я отсидел срок за нанесение тяжких телесных повреждений человеку. Семь лет! Но все это время я терзался не из-за того, что до полусмерти избил не в чем не повинного мужика, я казнил себя за то, что из-за своей глупости и мстительности я разбил любовь матери и дочери… Прости меня, Лена. За это, и за то, что так долго не решался обо всем тебе рассказать.

По щекам Лены катились крупные слезы, но она не замечала их. Как не замечала вопросительно-участливых взглядов официантов, и протянутого Сергеем платка.

Когда слезы залили ей воротник, Лена отмерла — оттолкнула Сережину руку и хрипло спросила:

— И зачем ты рассказал об этом сейчас? Когда мама умерла, и уже ничего нельзя изменить?

— Она попросила меня.

— Она?

— Твоя мать. — Он всучил-таки Лене платок, после чего пояснил. — Мы переписывались с ней все эти годы. Вернее, обменивались открытками с Днем рождения. Раз в год я получал от нее кусок картона, на одной стороне которого были цветы, неизменно лилии (она обожала их), а на другой несколько предложений: пока жива, более-менее здорова, все хорошо. Я пытался завести с ней более частую переписку, но мои длинные письма оставались без ответов. Я принял ее условия, и стал слать ей открытки с такой же периодичностью — раз в год… Представь мое удивление, когда я обнаружив в своем абонентском ящике внеочередное ее послание. Она написала, что скоро умрет, и что перед смертью хотела бы поговорить со мной, так как хочет сообщить мне нечто важное. Лина звала меня в Москву, просила поторопиться. В самом конце послания имелась приписка: «Если приедешь поздно, и я буду уже мертва, пожалуйста, поговори с моей дочерью, расскажи ей всю правду».

Лена зажмурилась, будто солнечный свет, проникающий в зал через большие окна, слепил ее, потом чуть слышно сказала:

— Ты приехал поздно…

— Да, меня задержали дела, и не смог вылететь тут же… Когда я оказался в Москве, Лина уже была мертва…

— А мама… мама так ждала тебя, — запнувшись, проговорила Лена.

— Откуда ты знаешь?

— За день до смерти она позвонила мне. Сказала, что скоро умрет, и что перед смертью хочет рассказать мне нечто важное… Я накричала на нее, велела катиться к черту и не строить из себя кающуюся Марию Магдалину… Она ответила, что не собирается каяться, и вымаливать у меня прощения, просто ей необходимо открыть мне какую-то тайну, чтобы, как она сказала, тайна не ушла с ней в могилу.

— И ты поехала к ней?

— Да. Но разговора не получилось. Она пыталась мне что-то рассказать, но я вышла из себя сразу, как только она назвала твое имя… Я не хотела говорить с НЕЙ о ТЕБЕ. Тогда она мне и сказала, что ты должен со дня на день приехать в Москву. Что ждет тебя вторые сутки, а ты все не едешь…

— Она открыла тебе тайну, о которой упоминала?

— Нет, только намекнула… Она сказала… Сказала… — Лена неожиданно замолкла, беззвучно открывая и закрывая рот, как рыба выброшенная из воды.

Сергей непонимающе смотрел на нее, ожидая окончания фразы, но так и не дождался.

— Леночка, тебе плохо? — спросил он участливо.

— Алекс, — выдохнула Лена, глядя по верх его головы. — Алекс, я…

Тогда Сергей обернулся.

За его спиной стоял импозантный господин с тонкими усиками над капризной губой. Был он строен, хорош собой, ухожен, на него приятно было смотреть, единственное, что портило его внешность, так это взгляд: колючий, негодующий.

— Лена, кто это? — недоуменно спросил Сергей, привстав со стула.

— Я ее муж, — отчеканил красавец и, развернувшись на каблуках, кинулся к выходу. Лена бросилась за ним следом.

Аня лежала на кровати лицом вниз, раскинув руки и ноги, свесив голову через край, и хрипло стонала. Ей было непереносимо плохо: кости ныли, перед глазами плавали радужные круги, черепная коробка трещала, будто вместо мозгов в нее поместили непомерно большой кусок цемента, еще было ощущение, что такой же кусок (а то и больше) был в желудке — короче говоря, Аня впервые в жизни страдала с похмелья.

Приподняв тяжелую голову, проморгавшись, чтобы разогнать разноцветные круги, упорно мельтешащие перед ее лицом, Аня перевернулась на спину. Испустив протяжный вой, села. Комнату поплыла перед глазами, ком в желудке воспарил, поднявшись к самому горлу. Аня вскочила с кровати и, не обращая внимания на головокружение, понеслась в туалет: исторгать из себя алкоголь вперемешку с желчью, а по-простому «дразнить барана».

Когда процесс был успешно завершен, Аня вернулась в комнату. Устало опустилась на кровать. Икнула. Боже, она и не предполагала, что похмелье, такое кошмарное состояние! Знала бы, ни за что не купила бы растреклятую бутылку «Мартини»…

Стоило подумать о выпитом вчерашним вечером вермуте, как тошнота опять подступила к горлу. Схватив с тумбочки приготовленную для поливки фикуса воду, Аня залпом ее выпила. Вроде, полегчало, но не сильно, по этому она прилегла, надеясь, что в лежачем положении желудок перестанет бунтовать.

Н-да, нахрюкалась она вчера! И не мудрено — высосала целую поллитровку вина… Как только влезло! За всю свою жизнь она не выпивала больше фужера шампанского, а тут целую бутылку уговорила. «Мартини» ей не понравился абсолютно — сладкая бурда, пахнущая лекарствами, но Аня стоически опрокидывала в себя рюмку за рюмкой, ведь главное было не насладиться процессом, а опьянеть, забыться…

Когда Петр привез ее из Васильковска, и Аня распрощалась с ним у подъезда, первое, что она сделала, так это разрыдалась прямо на лестничной клетке. Потом поднялась к себе в квартиру, легла на кровать и дала приказ организму — умри. Организм приказа не послушался: и сердце, и мозг, и печень с почками, работали прекрасно. Тогда Аня открыла бабусину аптечку, в надежде найти в ней горы лекарств, с помощью которых можно погрузиться в долгий, переходящий в вечный сон, но в аптечке оказалась лишь жалкая пачка активированного угля. Отшвырнув ее, Аня взяла в руки пояс от халата (того самого, с прорехой), привязала его к гардине, дернула. Гардина свалилась ей на голову, больно долбанув по глупой башке. На темени тут же вздулась огромная шишка, зато в голове прояснилось: Аня приняла решение закончить на сегодня суицидальные эксперименты и подумать, как пережить этот день. Ответ пришел незамедлительно: напиться и забыться…

Что она и сделала! Вылакала бутыль вермута почти без закуски (паршивенький бутерброд с колбасой не в счет), тут же осоловела, свалилась на кровать и отключилась. И никаких душераздирающих переживаний и кошмарных снов! Хорошее средство алкоголь, одно плохо — она им больше никогда не воспользуется, потому что даже вид красивой бутылки (вот она, родимая, валяется у ножки кровати) вызывает такое отвращение, что хоть опять беги «барана дразнить».

Аня сползла с кровати, подошла к зеркалу, взглянула на свое отражение. Ужаснулась. Так кошмарно она ни разу в жизни не выглядела, даже когда болела свинкой. Рожа опухшая, под глазами синюшные мешки, волосы дыбом (в спутанных прядях застряла обглоданная хлебная корка — вчерашняя закусь), на щеках алые пятна. Не женщина — Франкенштейн!

Налюбовавшись на свое отражение, Аня от зеркала отошла. Опять бухнулась на кровать. Задумалась. Время: десять утра, впереди целый день, планов никаких, а заняться чем-то надо, потому что если она сейчас останется валять в кровати, то депрессия одолеет ее окончательно.

Что же придумать, чтобы отвлечь себя от горьких дум? Почитать? Повязать? Прибраться? Все не то… Сходить в кино? В парк? В «Мавзолей», наконец? Она не была там с раннего детства… Представив лежащего в гробу Ильича, Аня передернулась. Смотреть еще на одного мертвеца что-то не хотелось, тащиться на Красную площадь тоже — далеко, к тому же там много милиционеров, а ее с такой рожей каждый второй будет останавливать для проверки документов.

Может, в парикмахерскую? Она давно собиралась состричь обсеченные концы. Обычно она делала это сама, не обращаясь за помощью к профессионалам — денег жалела, но сейчас у нее есть три тысячи долларов, так почему бы ни сходить в салон? Она даже знала в какой — в салон «Леди Икс». Она заприметила его, когда носилась по магазинам, тряся халявными баксами — ей очень понравилась вывеска: черная с золотым, украшенная портретом красотки в полумаске.

Наскоро умывшись, причесавшись, одевшись, сунув в сумку бабусину книжку (в метро почитать), Аня выбежала из квартиры. В кармане лежало двести рублей на стрижку, в лифчике три тысячи долларов — решила по дороге положить их в банк, чтоб не думалось.

На площадке между первым и вторым этажом ее перехватила старуха из шестьдесят второй квартиры.

— Нюрка, а я к тебе! — сообщила бабка, преграждая Ане путь. — Хорошо, что тут встретились, а то мне подниматься тяжело…

— Вам соли или спичек? — поинтересовалась Аня, она была уверена, что старуха собиралась взять у нее в долг какую-нибудь ерунду: в ее родной коммуналке соседи постоянно друг у друга что-то занимали.

— На кой мне соль? — недовольно буркнула та. — Что у меня своей нету? Я к тебе по делу…

Аня мысленно застонала, и приготовилась выслушать какую-нибудь просьбу, она знала — коль одинокая пенсионерка заговорила с тобой о деле, значит, хочет «развести» тебя на помощь себе. Интересно, что понадобилось этой?

— Слышала, у нас сараи вскрыли? — деловито осведомилась бабка, выуживая из кармана сложенный вчетверо лист.

— Нет.

— Я так и думала, — она кивнула обвязанной платком головой. — Вот я тебе сообщаю. Все семь сараев вскрыли, еще вчерашней ночью…

— Что-то украли?

— Что-то украли, — поддакнула она. — Например, у меня стыбзили коробку с елочными игрушками. А еще банку с огурцами…

— Какая жалость, — выдавила из себя Аня.

Бабка кивнула головой, соглашаясь с тем, что потеря огурцов и битых игрушек (небитые обычно хранятся дома на антресолях) большая потеря. Потом развернула свою бумаженцию и подсунула девушке под нос.

— Что это? — спросила Аня, разглядев на ней надписи, сделанные чьей-то нетвердой рукой.

— Список украденного. Мы, пострадавшие, составили. Для милиции.

— А мне с ним что делать? — растерянно спросила Аня, пробежав глазами по списку. Чего в нем только не было: и соленья, и варенья, и строй инструменты, и игрушки, и книги, имелось даже колесо от велосипеда «Салют». Одно не понятно: зачем ворам весь этой хлам понадобился?

— Иди осмотри свой сарай, глянь, что пропало… — Бабка выудила из кармана шариковую ручку. — И впиши… Потом список в милицию отнесешь.

— Я не знаю, что хранила в сарае Элеонора Георгиевна, но моего там нет ничего, так что осматривать его мне не за чем.

— Ну… — Старуха, которую, как выяснилось из списка, звали Серафима Андреевна, выпятила морщинистую губу и обиженно пробормотала. — Могла бы тогда просто помочь старикам… По-соседски. А то нести, понимаешь, некому…

Аня собралась, было, согласиться, даже не смотря на то, что ей совершенно не хотелось тащиться в милицию, но в последний момент передумала. Хватит, прошли те времена, когда на ней ездили все, кому не лень (не лень было всем девятнадцати обитателям коммуналки, включая соседского кота Пафнутия — какашки за ним убирала только Аня), теперь она начала новую жизнь, а это значит, что от привычки беспрекословно выполнять чьи-то просьбы надо избавляться.

— Ну так что? — нетерпеливо спросила бабка. — Сбегаешь, по-молодецки?

Собрав волю в кулак, Аня твердо проговорила:

— Извините, Серафима Андреевна, мне некогда.

— Дэк недалеко это… Минут десять… — Бабка заискивающе улыбнулась. — Сгоняй, а?

— Мне некогда, извините.

Серафима Андреевна недовольно запыхтела, но больше уговаривать не стала, наверное, поняла, что бесполезно.

— Ну ладно, некогда так некогда, — смиренно проговорила она, пряча список в бездонный карман халата. — Тогда принеси мне из магазина топленого молока к обеду. Это-то ты можешь сделать?

— Это могу, — радостно согласилась Аня: ей все же было немного не по себе оттого, что она отказала пожилому человеку.

— Вот и ладно… Кстати, можешь называть меня тетей Симой.

Аня собралась ответить, что бабка, если ей так нравится коверкать имена, может величать ее «Нюркой», но тут входная дверь распахнулась, и в подъезд ввалился чертыхающийся молодой человек.

— Чьи там собаки? — истерично завопил он, узрев стоящих на площадке Аню с тетей Симой. — Они меня чуть не покусали!

— Ничейные, — ответила Аня. — И они не кусаются.

— Как же! Зубами клацали, будто сожрать меня хотели! — воскликнул парень, начав подъем по лестнице.

— Вы к кому? — проявила бдительность старуха.

— К кому надо, — не любезно буркнул тот, очевидно, не мог простить жильцам дома, что они развели в своем дворе таких злющих псин.

— Я щас милицию вызову, — рыкнула тетя Сима и, глядя на Аню, добавила. —Ходют тут всякие, а потом дома на воздух взлетают! — Она ткнула крючковатым пальцем в объемную сумку, которую парень нес в руке. — Вон и бомба у него есть.

Парень закатил глаза, беззвучно выругался, но путь свой продолжил, то есть двинулся прямо на тетю Симу, которая застыла на площадке, подобно памятнику защитнику отечества — только автомата не хватало.

— Не пущу! — предостерегла бабка, расправив плечи. — Пока не скажет, к кому идет, не пущу…

— В семидесятую квартиру, — гаркнул парень, потеряв терпение. — К гражданке Железновой.

Тетя Сима вопросительно уставилась на Аню:

— Ты его знаешь?

— Я посыльный, — устало проговорил парень. — Должен доставить в семидесятую квартиру вот это… — С этими словами он выудил из своей сумки довольно крупный сверток, перевязанный красивым бантом, протянул его Ане. — Как я понимаю, это вы гражданка Железнова?

— Она, — поддакнула тетя Сима, внимательно разглядывая посылку через двойные стекла своих парных очков. — Что там?

— Понятия не имею.

— А от кого?

— Не знаю, — процедил парень. Затем протянул Ане блокнот и ручке. — Распишитесь.

Она поставила в квитанции свою роспись, и он удалился.

Когда за парнем захлопнулась входная дверь, тетя Сима подскочила к Ане.

— Не открывай, — зашептала бабка, косо глядя на посылку. — Вдруг там бомба.

— Да бросьте вы! — засмеялась Аня, сдирая с нее оберточную бумагу.

— Послушай хотя бы, не тикает ли…

Но Аня уже развернула посылку. Оказалось, что под блестящей бумагой скрывалась роскошная коробка шоколада.

— Ух ты! — восхитилась бабка. — Красотища какая!

Аня кивнула головой — коробка действительно была настоящим произведением искусства: высокая, золоченая, похожая на ларец. Если бы на крышке не были нарисованы шоколадные трюфели, можно было бы подумать, что это шкатулка для драгоценностей.

— От кого это? — полюбопытствовала бабка.

— Не знаю, — растеряно проговорила Аня.

— А ты глянь, может, где записочка засунута.

Девушка послушно осмотрела коробку со всем сторон — никаких записок не нашла, тогда она развернула смятую в ком оберточную бумагу и обнаружила маленькую, слегка погнутую открыточку. На ней был изображен потешный рыжий кот: толстый, полосатый, с умильной мордой и торчащим трубой хвостом. Под жирным кошачьим брюхом имелась надпись: «Держи хвост пистолетом!».

С обратной стороны открытка была девственно чистой.

— Без подписи, — констатировала факт тетя Сима. — Знать какой-то тайный поклонник у тебя, Нюрка, завелся… — Бабка задорно подмигнула. — Или не тайный, а? Чай тот, кто тебя вчерась на машине привозил…

Аня смущенно улыбнулась — ей было приятно, что старуха допустила мысль о том, что такой красивый мужчина, как Петр Моисеев (почитай Адонис или Аполлон Бельведерский), мог стать поклонником столь неказистой девушки, как Анна Железнова.

— Значит, он, — по-своему расценила Анино смущение тетя Сима. — Хороший мужик, видный, и машина красивая… Только дурацкую какую-то открытку прислал. Нет бы с цветочками, ангелочками, сердечками, а то с котищей бесстыжим… Глянь, у него из-под хвоста яйца видно! Срамота, не открытка!

На самом деле ничего срамного в открытке не было, обычная веселая картинка, поднимающая настроение. Именно поэтому Петр (ведь это он, больше некому!) ее и прислал — хотел Аню подбодрить. Конечно, она была бы несказанно рада, если б он пришел сам, можно даже без конфет, но за открытку тоже была благодарная: внимание всегда приятно, это раз, голова от этой неожиданной приятности прошла, это два.

— Я пойду, отнесу конфеты, — сказала Аня, переложив коробку в другую руку — шоколад тянул килограмма на два.

— Давай, я у себя оставлю, — предложила тетя Сима. — Чего тебе туда, сюда бегать. Все равно мне молоко заносить будешь, за одно и заберешь… Ага?

Аня радостно кивнула головой.

— Спасибо, тетя Сима. Когда приду, будем с ними чай пить…

— Ладно, только ты быстрее возвращайся, конфетки попробовать охота — сил нет… — Бабка двинулась к своей двери. — А своему кавалеру передай, чтоб в следующий раз ангелочка прислал… Слышь, Нюрка? Так и скажи, мне кошаков с мудями больше не надо!

Аня счастливо рассмеялась и выскочила из подъезда на свежий ранне-весенний воздух.

Ева сидела в просторной приемной адвокатской конторы, занимая глубокое кресло возле окна. Новое манто из шиншилы она снимать не стала, не смотря на то, что в помещении было достаточно тепло: ей ужасно нравилось, что хорошенькая секретарша не сводит с него восхищенного взгляда. Конечно, под шубкой у нее не менее шикарная вещь (платье от Лагерфельда), но всему свое время, им она будет хвастать, когда выйдет из адвокатского кабинета. Пусть девчонка обзавидуется.

В приемной Ева сидела уже больше четверти часа, а Петр пока не спешил ее принимать. То ли был занят, то ли боялся встретиться с ней тет-а-тет. Скорее последнее, потому что большинство мужчин, считающих себя крепкими орешками, начинали сильно нервничать в ее присутствии. И не потому, что робкие, просто, им было страшно терять контроль над собой. Они понимали — Ева та женщина, которая любого мужика может сделать своим рабом.

Наконец селектор на столе у секретарши заработал, и Ева услышала знакомый голос:

— Катя, пригласите госпожу Новицкую ко мне.

Девушка жестом показала госпоже Новицкой, что она может идти, Ева царственно ей кивнула и прошествовала к двери кабинета.

Петр сидел за столом, делал вид, что работает на компьютере.

— Здравствуйте, Петр, — промурлыкала Ева, приостанавливаясь у порога, она хотела, чтобы он хорошенько рассмотрел ее безупречные ноги, обтянутые белой лайкой сапог.

— Здравствуйте, — буркнул он и, не отрывая глаз от монитора, кивнул на стул. — Присаживайтесь.

Ева и не подумала садиться.

— Почему вы на меня не смотрите? — добавив в голос немного чувственной хрипотцы, спросила она.

Петр вскинул на нее глаза, спокойно оглядел с головы до ног, скупо улыбнулся.

— Отличная шубка, она вам очень идет. Не хотите ее снять, тут жарко?

Ева грациозно скинула манто. Роскошное Лагерфельдово творение обтягивало ее стан, как вторая кожа, подчеркивая все достоинства фигуры (впрочем, Евино тело состояло из одних достоинств), а вырез на груди был настолько глубок, что богатый силиконовый бюст буквально вываливался наружу. Однако взгляд Петра на прелестях госпожи Новицкой не остановился, он взметнулся вверх и уперся в ее лицо. Что ж тоже не плохо, уж чем-чем, а фейсом своим Ева гордилась, как некоторые козлики гордились непомерно большим мужским достоинством.

— Что привело вас ко мне? — спросил Петр, переведя взгляд с Евиного лица на свои сцепленные пальцы.

— Я хотела бы проконсультироваться с вами, как с адвокатом, — выдала она за ранее заготовленный текст. — Можно?

— Почему нет? Присаживайтесь, рассказывайте. Только в следующий раз, когда соберетесь со мной советоваться, запишитесь у секретарши…

Как все официально! — подумала Ева раздраженно. — Разве он не понимает, что мне его консультации ни к чему? Разве не видит, что я пришла только потому, что хочу встретиться с ним?

Но Петр не понимал и не видел, либо делал вид, что глуп и слеп. Это было неприятно. Потому что так открыто Ева себя никогда не предлагала — обычно ее добивались: преследовали, умоляли, задаривали подарками, а она ускользала, капризничала, требовала еще и еще… Теперь же она набивается в любовницы, как последняя шлюха, и как последняя дура готова отдаться за просто так…

Что с ней? Неужели любовь?

Нет, не может быть! Ева Новицкая никогда ни в кого не влюблялась! Это табу! Мужчины не достойны любви, она годны только для того, чтобы скрашивать ее жизнь: старые козлики роскошью, молодые сексуальными удовольствиями!

Тут взгляд ее упал на освещенный лампой дневного света профиль Петра: на его крупный прямой нос, на сведенные брови, на плотно сжатый четкий рот. Подумала — настоящий мужчина! Гордый, сильный, красивый… Потом она глянула на его пушистые ресницы, на завитки волос на затылке, на персиковый румянец на скулах, решила — мальчишка. Самонадеянный мальчишка, заигравшийся во взрослые игры.

А потом поняла, что именно эта двойственность так ее заворожила. До этого ей не приходилось встречать самцов мужественных и нежных одновременно. Они были либо нахрапистыми, волевыми, грубыми, либо ранимыми, инфантильными, слабыми. Первые пытались сломать ее, вторых ломала она. И все это она тысячу раз проходила!

— Итак, Ева? — прервал задумчивое Евино молчание двуликий Петр. —Изложите, пожалуйста, суть дела, только вкратце, потому что у меня через пятнадцать минут встреча…

— Вы пообедаете со мной сегодня? — в лоб спросила Ева, ей надоело ходить вокруг да около.

— К сожалению, сегодня я обедаю со своим клиентом.

— Завтра?

— Боюсь, что не получится — уезжаю в Питер по делам.

— Послезавтра?

— Наверное, буду еще там.

— Вы действительно такой дурак или только прикидываетесь? — ласково спросила Ева — пока ее забавляло его сопротивление.

Он позволил себе сдержанную улыбку. Глаза его при этом оставались холодными и настороженными.

— Зачем я вам? — спросил он, спрятав улыбку за прислоненной ко рту рукой, локоть которой упирался в стол. — Для коллекции?

— Я мужчин не коллекционирую, только их подарки, как правило, это бриллианты…

— Я вам бриллиантов дарить не буду, — не очень внятно проговорил Петр — он по-прежнему не убирал руку ото рта.

— Не надо. Пока я прошу только накормить меня обедом.

— Вы не ответили, Ева… Зачем я вам?

— Вы мне нравитесь. — Она подалась вперед, грудь ее легла на дубовую столешницу рядом с его левой рукой. — Я вас хочу, Петр. И мы можем не ходить в ресторан… — Ева понизила голос до шелестящего шепота. — Поедемте ко мне прямо сейчас…

Он не шелохнулся, только глаза его немного расширились, блеснув холодноватым голубым огнем.

Тогда Ева встала с кресла, отошла от стола на шаг и, вжикнув молнией, рывком расстегнула платье. Под ним было роскошное агрессивно-сексуальное белье из магазина «Дикая орхидея»: черный с золотой вышивкой лифчик и такие же трусики-стринги. Дополняли ансамбль ажурные чулки на кокетливых подвязках.

— Что вы делаете? — испуганно зашептал Петр, вскакивая с кресла. От его невозмутимости не осталось и следа.

Ева рассмеялась, сорвала с плеч платье, швырнула его на пол.

— Возьми меня сейчас же… — хриплым от возбуждения голосом приказала она.

— Немедленно оденьтесь, — паниковал Петр, по-прежнему оставаясь стоять возле стола.

Она не только не оделась, она разоблачилась еще больше: скинула с себя бюстгалтер.

Петр застонал, запрокинув свое покрасневшее лицо к потолку.

Ева шагнула к столу, оперлась на него широко расставленными руками, легла грудью, расплющив соски о матово-блестящую поверхность…

Моисеев шарахнулся назад. Его спина уперлась в стену — дальше пути не было.

Закинув ногу на стол, Ева взобралась на него, по-кошачьи выгнула поясницу и завораживающе медленно начала приближаться… Добравшись до края, перевернулась, села, раздвинула ноги в высоких сапожках и, обхватив ими поясницу Петра, придвинулась к его паху… И поняла, что он хочет ее не меньше, чем она его!

Ева закрыла глаза, наслаждаясь победой.

— Я не хочу вас! — раздался холодный голос Петра над ее ухом. — Так что ничего у нас не получиться.

— Ты хочешь меня, — яростно прошептала она, протягивая руку к его ширинке.

Петр руку перехватил.

— Я не люблю женщин, подобных вам, — сказал он, отбрасывая от себя ее горячую ладонь. — Стерв, сук, акул, или как выражается один мой клиент «яйцедробилок». И я никому не позволю мной манипулировать… — Он обогнул стол, поднял с пола платье, подал Еве. — Вы безумно привлекательны, и мой организм, как вы успели заметить, среагировал на эту привлекательность, но это ничего не значит, я из тех мужчин, которые привыкли думать головой, которая на плечах…

— Дурак! — выплюнула Ева, натягивая платье.

— Извините меня, я не хотел вас обидеть.

— Пошел на хрен со своими извинениями, козел!

— Это я бы вас попросил покинуть мой кабинет…

Она соскочила со стола, одернула подол, застегнула молнию. Подхватила сиротливо лежащую на диване шубку. Развернулась. Шагнула к двери. Но тут же остановилась, обернулась. Скривив рот в издевательской улыбке, проговорила:

— Думаешь, я не понимаю, что ты задумал, честный непоколебимый Петенька!?

— Я устал от вас, Ева, — утомленно сказал он, опускаясь на стул. — Шли бы вы уже…

— За наследницей решил приударить? За этой лохушкой Анной Вячеславной? Что ж понятно… Одобряю! Охмурить глупую бабенку пара пустяков, присвоить денежки еще легче, с твоими-то навыками… Только вот что я тебе скажу, — она хищно сощурилась. — Не на ту ты лошадку поставил, Петр Лексеич… Не жилец она!

Выплюнув в красивое адвокатское лицо это пророчество, Ева вылетела за дверь.

Когда Аня зашла в зеркально-мраморное фойе салона «Леди-икс» и сообщила администратору, что хочет подстричься, та огорошила ее известием, что без предварительной записи они не принимают.

— А на какое число можно записаться? — робко спросила Аня, хотя уже решила для себя, что больше в этот роскошный салон не вернется (духу не хватит).

— Через две недели мы будем рады вас принять, — профессионально вежливо ответила администраторша.

— Боюсь, мне это не подходит…

— Очень жаль.

Они обменялись улыбками: Аня вымученной, администраторша дежурной, и несостоявшаяся клиентка стала пятиться к выходу. Но тут из арочного проема, ведущего в рабочий салон, вылетела высокая девушка в кошмарных лимонных штанах с бабочками на коленях. Она была жутко худой и удивительно красивой: синеглазой, черноволосой, с тонким носом и высокими скулами.

— Нинон, — воскликнула красотка низким мужским голосом. — Это старая манда опять не пришла! Я скоро откажусь от нее! Она меня заманала!

— Игорек, успокойся, попей кофейку…

— Иди в пень со своим кофе! — гаркнула девушка по имени Игорек. — Я работать хочу, а у меня простой!

Администраторша радостно ойкнула, всплеснув руками.

— Игоряша, у меня для тебя клиент! — Она указала на Аню. — Вот девушка хотела постричься, но у нас все занято, пришлось ей отказать…

Игоряша (все-таки это был мужик — на щеках пробивалась щетина) заинтересованно глянул на Аню, прищурился, склонив свою красивую голову к плечу, затем подошел поближе схватил девушку за выбившуюся из-под шапки прядь, дернул, после чего вынес вердикт:

— Опупительно! Я ее беру. — Бесцеремонно сорвав с Аниной головы шапку, добавил. — Такого безобразия сто лет не видел, есть, над чем поработать…

Закончив на этом разговоры, он схватил Аню за руку и незамедлительно поволок в зал — куртку она стягивала на ходу. Там усадил в кресло, укутал клеенчатой накидкой и вновь завладел ее волосами: мял, трепал, ерошил, собирал в хвост, распускал по плечам. И когда Аня потеряла надежду на то, что он в ближайший час приступит к работе, Игореша взял в руки расческу.

— Будем только стричься? — спросил он, проведя щеткой по всклокоченным волосам клиентки.

— Я хотела лишь кончики снять, — выдавила из себя Аня.

Игореша закатил глаза и сложил губы мятым бантом.

— Девушка, вы куда пришли?

— В парикмахерскую…

— Вы пришли в салон красоты! И работает с вами мастер международного класса Игорь Нестеров! Хотите подкарнать кончики, идите в муниципальную парикмахерскую! Я не ремесленник, я творец! — Он отбросил от лица густую черную челку, глянул на испуганную Аню вопрошающим взором. — Ну так что? Будем стричься?

— Будем, — покорно пробормотала Аня. В конце концов, волосы — не зубы, отрастут. Опять же есть надежда на то, что мастер международного класса подстрижет ее «под каре» — ей всегда нравилась эта элегантная прическа, к тому же она быстро отрастает.

— А краситься? — не унимался Игорек.

— Не знаю…

— Я бы советовал. У вас волосы мышиного цвета, он вам не идет… — Он критически осмотрел ее лицо. — И прическа ваша (если, конечно, это безобразие можно назвать прической) просто ужасна! Вот скажите мне, дорогуша, кто надоумил вас отрастить эти лохмы? Они вас обабливают. И почему вы не носите челку? Разве не видите, что у вас шишковатый лоб? — Он взял ее за подбородок, повернул лицо к свету, нахмурился. — Скулы слабо выражены, в наше время, просто неприлично иметь такие невнятные скулы… Но все это поправимо… Вот посмотрите на меня… — Игорек повернулся к Ане в профиль — профиль был изумительным, просто-таки медальным. — Хороши скулы?

— Очень, — честно сказала она.

— А почему? Потому что я сумел их правильно подчеркнуть косой длинной челкой… Но этот вариант не для вас — волос не тот… И височки надо оставить подлиньше…

— Может, каре? — с надеждой в голосе проговорила Аня.

— Никаких каре! Имидж будем менять кардинально! Вам, с вашим овальным лицом, удивительно пойдет короткая стрижка…

Аня мысленно застонала, представив, сколько после этой стрижки будут отрастать волосы. А Игореша не унимался:

— Густая короткая челка, пожалуй, ассиметричная, рваные виски, закрытый затылок … И волосы просто необходимо покрасить!

— Только не в блонд! — запаниковала Аня: стрижку под мальчика она еще как-то переживет, но осветленные волосы ни за что!

— Ну какая из вас блондинка, дорогуша? — хмыкнул Игорек. — Мы выкрасим ваши волосы в ореховый цвет, а пряди сделаем медовыми и каштановыми… Причесочка сразу заиграет… Кстати, вам необходимо подобрать правильный макияж… А теперь приступим!

Игорек приступил к священнодействию ровно в час, а закончил в три. Он без устали щелкал ножницами, взмахивал расческой, шуршал фольгой. Он был неутомим, подвижен, возбужден и очень доволен процессом — до Аниных ушей то и дело доносилось его любимое словечко «опупительно».

Где-то около половину третьего Игорек решил передохнуть: укутав вымазанную бальзамом голову клиентки теплым махровым полотенцем, он упорхнул пить кофе. Ему на смену тут же прилетело похожее на Игоряшу своей ослепительной яркостью существо, только женского пола (однозначно женского: под сетчатой туникой просвечивали округлые грудки) по имени Лоло.

Лоло была мастером по макияжу, естественно, международного уровня.

Она окинула Анино лицо профессионально цепким взглядом и с непоколебимой уверенностью проговорила:

— Я сделаю из вас королеву.

Процесс превращения из лягушки в царевну был долгим, утомительным и болезненным: оказалось, что выщипывание бровей просто-таки пыточная процедура. Однако, когда Игоряша вернулся в зал, он был завершен. И Аня предстала перед своим мастером с выщипанными, выкрашенными бровями, наштукатуренным лицом, подведенными глазами, увлажненными губами.

— Опупительно! — выдохнул Игоряша и чмокнул Лоло в лоб. — Ты волшебница! Из такого серого материла сотворила шедевр!

— Он еще не закончен, масик! Я жду тебя. Мне нужно общее впечатление, а то я сомневаюсь насчет тона помады…

— Сейчас, сейчас… — засуетился Игорек и снял с гудящей Аниной головы махровый тюрбан.

Спустя пятнадцать минут, волосы были высушены и уложены, с тоном помады тоже разобрались, как и с запахом: Лоло по собственной инициативе облила Аню какими-то духами, чтобы, как она сказала, завершить образ.

— Как мы его назовем? — спросил Игоряшка у коллеги, срывая с Аниных плеч клеенчатую мантию.

— Золотая леди.

— Очень претенциозно, но в тему… О?кей, дарлинг, пусть будет золотая леди… — Он подмигнул Ане. — Готова к встрече с новой собой? — Она, сглотнув, кивнула головой. — Тогда любуйся!

С этими словами он крутанул кресло, развернув Аню лицом к зеркалу.

Она зажмурилась. Секунду посидела, созерцая темноту. Потом открыла глаза. Первое, что почувствовала, так это удивление: она не могла понять, почему в зеркале, в которое смотрится она, отражается другая, яркая, ослепительная, женщина.

— Кто это? — ошарашено спросила она, обратившись к стоящему рядом с зеркальной незнакомкой Игореше.

— Это ты, лапуля! — захохотал он, довольный Аниной реакцией. — Не узнаешь?

Нет, она себя не узнавала. Вместо тусклых неопрятных патл густые искрящиеся рыжими оттенками (от золотистого до махогонового) волосы. Вместо глупых круглых глаз неопределенного цвета яркие миндалевидные очи. Вместо бледной мордочки, загорело-румяное лицо… Незнакомка, кто ты?

— Что вы сделали с моим лицом и волосами? — прошептала Аня, раздавленная собственным великолепием. — Как вам удалось?

Игореша развел руками, как бы говоря, сам не понимаю, как у меня получается превращать дерьмо в золото. Лоло же отнеслась к ее вопросу серьезно.

— Милая моя, — заговорила она наставительно. — Быть красивой, это тяжкий труд. Особенно женщинам, с такой внешностью, как у вас. Вы милы, привлекательны, но не ярки. Вам необходимо научиться подчеркивать достоинства своей внешности. Непременно подчеркивать!

— До сегодняшнего дня я и не предполагала, что они есть…

— У вас красивый цвет глаз: дымчатый. И разрез неплохой. Но веки тяжеловаты. Но стоило изменить форму бровей, подкрасить их, как веки приподнялись. У вас хорошая кожа: чистая, но излишне бледная, усталая. Пудра оттенка натуральный беж и персиковые румяна сделали ваше лицо свежим, дышащим. Еще не помешал бы загар. Могу порекомендовать солярий.

— Про губы не забудь сказать, — влез с подсказкой Игорек.

— Да, да, это обязательно… — Лоло немного помялась. — Что у вас за помада была на губах, когда вы пришли?

Аня залезла в нагрудный карман кофты, достала оттуда драгоценный тюбик трехсотрублевой помады — специально переложила из бокового курточного кармана, чтобы поближе к сердцу. Лоло взяла его, открыла, выкрутила стержень, понюхала, сморщилась.

— Никогда больше не пользуйтесь такой гадостью, — убила она Аню, швырнув можно сказать не начатую помаду (один раз не считается!) в урну. — Она «левая», в переходе, наверное, купили…

— Она стоит триста рублей! — простонала Аня.

— Это вам урок! Впредь будете приобретать косметику только в фирменных магазинах… К тому же я вам категорически, слышите, категорически, запрещаю пользоваться тоном «фуксия». «Вишня» и «красная смородина» тоже исключаются. Беж — вот ваш тон. Обязательно с перламутром.

От обилия новых сведений у Ани голова пошла кругом, по этому она попросила:

— А можно я запишу? Мне все не запомнить…

— Сделаем проще, мы подберем вам косметику прямо тут… Как говориться, не отходя от кассы. Хотите?

— Хочу.

— Я вас красила «Эстэ Лаудэр», но вам такая дорогая ни к чему, ведь так?

Аня энергично закивала головой.

— «Лореаль», я думаю, вас устроит?

Аня кивнула уже не так энергично — черт его знает, что это за «Лореаль» такой.

— Аллергии на него нет?

— Нет, — ответила Аня наугад.

— Тогда я сейчас принесу образцы, и мы соберем вам косметичку.

Она упорхнула, Аня тоже поднялась с кресла, направилась к вешалке. А Игорек все никак не мог налюбоваться на свое произведение: то под одним углом на Анины волосы глянет, то под другим, то на челку подует, то волосок поправит.

— Жду вас через месяц, — сказал он одевающейся Ане.

— Зачем? — удивилась она.

— Как зачем? Прическу поправлять! Раз в месяц обязательно надо ходить в парикмахерскую… А то опять в бездомного пуделя превратитесь.

Аня обернулась на висящее за ее спиной зеркало. Выгнула шею. Подставила под яркий ламповый свет свой профиль, полюбовалась скулами, глянцево блестящими волосами, маленьким ушком, выглядывающим из-под рыжих бачков, и решительно сказала:

— Я приду.

— Отлично. Глядишь, через пол годика мы вас настоящей золотой леди сделаем… Пока вы, извините, только позолоченная… — Он в последний раз дунул на Анину макушку, пробормотал «опупительно», махнул ручкой, но когда Аня направилась в двери, он остановил ее вопросом. — Хотите совет?

— Хочу.

— Выбросьте этот пуховик. Вы в нем похожи на чупа-чупс.

— Но в чем мне ходить?

— Купите дубленку. Короткую. Или утепленную кожаную куртку строгих линий. Приталенную. С воротником стойкой. Типа, «Матрица-революция». Знаете?

Нет, о такой революции Аня не слышала, только о Великой Французской, Великой Октябрьской, сексуальной и технической, но решила своего невежества не показывать — кивнула.

— И не носите шапок!

— Но я замерзну!

— Купите дубленку с отстегивающим капюшоном, мороз ударит — пристегнете, а так ходите без головного убора… На весну можно бейсболку либо бандану, в зависимости от типа демисезонной одежды. Поняли, о чем я?

— Поняла, — слукавила Аня.

— Отличненько, тогда топайте к Лолошке, а я пока счет выпишу…

С Лоло Аня просидела около получаса, роясь в груде многочисленных пробников. Занятие это оказалось очень увлекательным и познавательным: например, она узнала, что румяна бывают шариковые, похожие на козьи какашки, тени жидкие, а духи сухие. Самое же грандиозное открытие, которое она сделала, было таким — помада может стоить гораздо дороже трехсот рублей… О стрижке, покраске, укладке умолчим — за те жалкие двести рублей, которые наивная Аня отложила, чтобы расплатиться, ей только помыли голову, все остальные манипуляции мастера международного класса стоили в двадцать раз дороже.

Когда Ане принесли счет, ее глаза поползли на лоб вместе с выщипанными бровями (две сотни за экзекуцию!), и надолго зависли под короткой ассиметричной челкой, никак не желая возвращаться на свое привычное место.

Одиннадцать тысяч рублей стоили услуги Игоряши. Семь старания Лоло. А недорогая косметика потянула на двести долларов!

Пришлось Ане бежать в туалет, отстегивать булавку, доставать нагретые собственным телом баксы и навсегда прощаться с мечтой положить деньги в банк — такими темпами она растрясет их за месяц.

Когда Аня выползла из салона, утреннее недомогание опять вернулось: голова закружилась, к горлу подступила тошнота, а настроение стало даже хуже, чем в начале дня… Двадцать с лишним тысяч за два часа! Двадцать! Годовой оклад! Остригли, как овцу, лишили бровей, обозвали чупа-чупсом, отняли помаду, задурили голову какими-то приталенными революциями, и за все эти издевательства слупили почти тысячу долларов! Считай половину бабусиных подстаканников! Кошмар!

Аня хотела заплакать, она даже платок достала, чтобы стирать с лица подтеки туши, но не заплакала. А все потому, что заметила, как стоящий у киоска «Союзпечати» молодой человек, забыв о купленной газете, пожирает ее глазами. Аня обернулась, чтобы удостовериться в том, что этот пристально-вожделенный взгляд устремлен именно на нее, вдруг за ее спиной притаилась невесть откуда взявшаяся Дженифер Лопес, но там никого, кроме золоченой леди в полумаске, не было. Парень тем временем отошел от ларька, спрятал газету в карман, поправил шарф и… мама дорогая… направился к Ане с недвусмысленным желанием познакомиться поближе.

Ответного желания у свежевыпеченной красавицы не возникло, по этому она проигнорировала пылкий взгляд и дурацкий вопрос о том, нужен ли ее маме зять, и отбежала к остановке.

Пока стояла в ожидании автобуса, трое мужчин ей подмигнули, двое посигналили, а один пригласил в ресторан. Такое поведение представителей сильного пола было для Ани настолько непривычным, что она то и дело щипала себя за ляжку, чтоб убедиться, что ей это не снится. К моменту, когда она поверила в реальность происходящего, ее бедро жгло и саднило. Но настроение, тем не менее, было приподнятым: остатки похмелья как ветром сдуло, и почему-то потраченных денег было уже не так жалко.

Когда к остановке подъехала ее маршрутка (полупустая!), Аня ехать передумала. Вместо этого она направилась в ближайший магазин верхней одежды.

Отдел «Дубленки и кожа» нашла тут же — по запаху. Вошла. Осмотрелась. Молоденький продавец, оглаживающий на манекене замшевый френч, тут же сделал на Аню стойку — подскочил со словами:

— Вам помочь?

— Мне нужна революционная дубленка… Или куртка, — не очень уверенно проговорила Аня, некстати забывшая название революции. — Прямая, строгих линий, с воротником стойкой и отстегивающимся капюшоном.

— Вы сказали, революционная? — переспросил продавец.

Тут в Анином мозгу наступило прояснение, и она вспомнила:

— Матрица-революция, знаете?

— Ах вот вы о чем! — обрадовался парнишка. — А то уж я испугался, что у нас нет того, что вам бы хотелось…

— А у вас есть?

— Есть! Дубленка из «Перезагрузки» и куртка из «Революции», вернее, плащ. Прям, как у Тринити…

Что такое КАКУТРИНИТИ Аня не знала, по этому от куртки отказалась, но дубленку из ПЕРЕЗАГРУЗКИ (после химчистки что ли?) попросила показать.

К Аниной радости она оказалась очень красивой, теплой, прекрасно сидящей на ее худощавой фигуре. Но стоила она двадцать пять тысяч. Еще вчера эта запредельная цена шокировала бы Аню, но сегодня показалась приемлемой: что стрижка-покраска, что дубленка из натурального меха, стоят одинаково, но стрижка через месяц отрастет, а дубленку она лет десять (двадцать при хорошем уходе) проносит. Так что выходит, она делает выгодное капиталовложение.

Выйдя из магазина в новой дубленке (куртку она не выкинула, как ей велели, а аккуратно сложила в пакет и взяла с собой), Аня решила немного пройтись: попривыкнуть к новой вещи и, что греха таить, покрасоваться. Прошагала всего лишь пол квартала, как с неба посыпался мерзкий жидкий снежок, и она забежала в первый попавшийся магазин, чтобы уберечь прическу и дубленку от влаги.

Магазин, куда Аня влетела, оказался цветочным, что было очень кстати, потому что она давно хотела прикупить какое-нибудь комнатное растение: чахлый фикус нуждался в компании. Здесь выбор был огромным: диковинные цветы, папоротники, пальмы, деревца-бансаи и даже побеги ржи в кадках. Пока Аня выбирала друга своему убогому фикусу, из-за двери, ведущей в служебное помещение, за ней с интересом наблюдал некий господин в элегантном, но несколько старомодном твидовом костюме.

Когда Аня остановились у прилавка с кактусами, он решил обнаружить себя — вышел из своего укрытия и направился к ней.

— Это не ваши цветы, — с улыбкой проговорил он, вставая рядом с девушкой.

— Что вы сказали? — переспросила Аня. Она была занята своими мыслями, по этому не сразу обратила внимание на пожилого господина в странном клетчатом костюме, что стоял около того же прилавка, что и она.

— Я сказал, что кактусы не ваши растения… Вы ведь выбираете для себя?

— Да, мне нужен цветок в новую квартиру.

— Любите цветы? — спросил мужчина, внимательно посмотрев Ане в глаза.

— Очень.

— Я сразу это понял, как только вы вошли… В вашем лице было столько радости, когда вы смотрели на мои растения…

— Вы хозяин этого магазина? — осенило Аню.

Мужчина с достоинством кивнул.

— Позвольте представиться, Брянский Вениамин Антонович, для близких просто Веня.

Аня назвала свое имя. Веня нашел его обворожительным, после чего приложился своими сухими губами к костяшкам ее пальцев. Обладательница обворожительного имени дико смутилась — еще ни разу в жизни мужчины не целовали ей рук.

— Хотите, я помогу вам выбрать цветок? — предложил Веня, закончив с лобзаниями.

— Очень хочу…

— Тогда пойдемте…

Он повел ее в самый дальний, но самый светлый (единственное окно располагалось именно там) уголок магазина. Там, на столиках из белого гипса, стилизованных под низкие античные колонны стояли удивительные цветы в маленьких горшочках. Листьев на стеблях почти не было, зато огромные соцветия унизывали их буквально до спрятанных в землю корней.

— Какая красота! — восхитилась Аня. — Что это?

— Это орхидеи. Они великолепны, не правда ли? — Он взял со столика один из цветков: с нежными бледно-розовыми лепестками. — Посмотрите, вам не кажется, что он эта орхидея похожа на вас?

Хм. С цветками ее еще не сравнивали. С птицами бывало: с курицей, например, или кукушкой, но не простой, а бестолковой, еще с животными: коровой (тупой), овцой (облезлой) и собакой (х…евой).

— Вы не представляете, Анечка, — продолжал щебетать Веня, — как умопомрачительно смотрятся орхидеи в естественной среде! Бывал я в Бразилии, так в тамошних джунглях такие красавицы на деревьях висят, что голова кругом… Кстати, в наших лесах они тоже есть, не такие, конечно, роскошные, а поскоромнее: любка, или ночная фиалка, и ятрышник, именуемый в народе «кукушкиными слезами»…

Аня слушала лекцию в пол уха: ей не было дела ни до бразильских орхидей, ни до лесных ятрышников, занимали ее только те, которые находились перед глазами. Особенно привлекал один цветок с розово-оранжевыми, как летний, предвещающий жару закат, соцветиями. По мнению Ани именно такая орхидея походила на нее теперешнюю: нежная и нарочито яркая одновременно. Видимо в цветках этого одомашненного чуда так же, как и в ней самой, боролись две стихии: жажда свободы и покорность судьбе…

— Могу я купить эту? — спросила Аня, ткнув пальцев в приглянувшуюся орхидею.

— Тигровую? — немного удивился Веня. — Но почему?

— Она самая красивая, — ответила она, умолчав про стихии.

Он снял орхидею со столика, нежно провел пальцем по краешку лепестка.

— На мой взгляд, она слишком контрастна, я больше люблю белые и розовые, но раз вы выбрали… — Он протянул Ане горшочек с цветком. — Держите…

Аня аккуратно приняла орхидею из его рук.

— Спасибо вам, — сердечно поблагодарила она Вениамина.

— Не за что, душа моя, — расплылся он в благодушной улыбке, и без перехода по-деловому предложил. — А приходите ко мне работать…

— Как работать? Кем?

— Пока продавцом, а там посмотрим…

На Анином лице отразилось такое удивление, что Вениамин испугался.

— Я вас обидел? Извините меня, — затараторил он, взволнованно теребя пуговицу на Аниной дубленке. — Конечно, я должен был догадаться, что такая девушка… такая эффектная девушка уже имеет престижную работу… Господи, какой я дурак! Предложил эдакой нимфе трудиться обычным продавцом… Но и вы меня поймите, вы просто созданы для работы с цветами, я давно мечтал о такой сотруднице…

— Вениамин Антонович, миленький, я нисколько не обиделась, — успокаивающе проговорила Аня. — Наоборот, я рада. И мне бы очень хотелось у вас работать… Просто ваше предложение было так неожиданно, что я растерялась…

— Правда? Вы, правда, хотели бы поработать в моем магазинчике?

— Да, но не только. Еще я хотела бы узнать об орхидеях столько, сколько знаете вы…

— Анечка, приходите хоть завтра! Я возьму вас в штат даже без рекомендаций…

— Завтра не смогу, мне надо будет рассчитаться с прежнего места работы, но на той неделе…

— В понедельник! И не днем позже!

— Хорошо, — счастливо улыбнулась Аня. — А сейчас мне надо идти… Сколько стоит орхидея?

— Нисколько. Это подарок.

— Не смущайте меня, Вениамин Антонович, я не могу принять такой подарок, я знаю, что орхидеи недешевы…

— Я всем своим новым работницам дарю по цветку, чтоб учились находить с ними общий язык — цветы ведь так капризны… Почти, как женщины… — Он схватил Аню за кисть и вновь приложился к ней губами. — Вам я дарю орхидею авансом. Берите, не обижайте старика!

Ане ничего не оставалось, как принять этот подарок. В нагрузку к нему ей дали пакет специальной земли, брошюру «Орхидеи и уход за ними» и буклет с рекламой магазина, на белом ободке которого Вениамин Антонович лично записал номер своего мобильного.

Пожелав друг другу удачи, хозяин и потенциальная продавщица расстались довольные друг другом.

… К подъезду своего дома Аня не подбегала — подлетала! Даром, что была обвешена сумками: через плечо кожаная, в одной руке полиэтиленовая с курткой, в другой бумажная с цветком, а пакет молока она держала двумя свободными пальцами за угол. Торопилась Аня по двум причинам: первая, натерпелось поскорее поставить орхидею на подоконник рядом с фикусом и посмотреть, как эта парочка будет вместе смотреться, а вторая, тетя Сима, бедняжка, по ее милости осталась без обеда, так хоть ужин бы ей вовремя принести.

Стоило подумать об ужине, как в Анином животе заурчало — это протестовал пустой желудок, в котором со вчерашнего вечера не побывало ничего съестного. Конечно, его никогда особо не баловали: хозяйка обычно ела только два раза в день и какую-нибудь гадость, типа бумажно-хрящевой колбасы или китайской (пластмассовой) лапши быстрого приготовления, но так чтобы за сутки ни крошечки, одни капельки — такого еще не бывало.

С думами о еде Аня вошла в подъезд. Семь ступенек, которые отделяли ее от квартиры тети Симы, преодолела в два прыжка. Уронив сумку с курткой себе под ноги, Аня позвонила.

Никакого ответа.

Ушла что ли? Не дождавшись Ани, отправилась в магазин сама?

Аня приникла к замочной скважине (она была горизонтально прорезанной, достаточно широкой, чтобы увидеть, есть ли в квартире свет), посмотрела. Света не было. Значит, ушла. И ключа в двери нет. Точно ушла… Бедная бабка пошлепала на ночь глядя в магазин, не дождавшись жестокосердной соседки, решившей уморить ее голодом…

С такими мыслями Аня начала подниматься по лестнице, стараясь ступать аккуратно, потому что свет в подъезде горел только на третьем. И это, не смотря на то, что позавчера она лично вкручивала лампочку на своем этаже. Утром глянула — ее уже нет. Видимо соседи посуетились — с ней на площадке жили личности крайне неблагонадежные: запойная пьяница Ольга-Дубль Три (ладно не Шанель номер пять) и перманентный пьяница Костя-Шняга. Первая две недели куролесила, потом месяц в себя приходила, второй «бухал» с утра до ночи с небольшим перерывом на сон, при этом, ни Оля, ни Костя себя алкоголиками не считали.

Когда Аня ступила на лестничную площадку своего этажа, первое, что увидела, так это валяющуюся на бетонном полу картонную коробку в форме ларца. Не смотря на полумрак, Аня разглядела, что она перевернута и вскрыта, а из-под откинутой крышки вывалилась горсть трюфелей…

Заворожено глядя на поблескивающие своей пестрой фольгой конфеты, Аня сделал шаг к своей двери…

… и наткнулась (сначала ногами, а потом и глазами) на нечто большое, темное, лежащее поперек площадки и загораживающее проход.

Аня сделала еще шаг. Под ногами что-то хрустнуло, кажется, стекло. Темное нечто приобрело очертания…

На бетонном полу лежал человек!

И как подсказывало Ане предчувствие, мертвый.

Пакет с орхидеей выскользнул из ослабевших Аниных рук, с грохотом разбился об пол. Рядом с горстью конфет появилась горсть земли, рядом с разбитыми очками черепки от горшка, рядом с мертвой женщиной мертвый цветок… А аромат орхидеи перемешался с запахом смерти!

Аня наклонилась, приблизила глаза к белеющему овалу мертвого лица…

Это была тетя Сима. Без своих парных очков она была не похожа на себя, но Аня узнала ее по волосатой родинке на щеке и крупным железным зубам, торчащим из оскаленного рта…

Опять! Опять мертвая старуха! И опять на Анином пути!

А где нож, торчащий из груди? Где кровь? Где эти два спутника смерти?

Нет ни того, ни другого. Только скрюченные пальцы перемазаны чем-то темным… Аня склонилась совсем низко, буквально касаясь носом руки покойницы, и уловила запах миндального шоколада… Это растаявшие конфеты оставили на пальцах еще живой тети Симы свой след. Не дождалась бабулька, попробовала трюфели…

И тут Аню пронзила страшная догадка… Конфеты были отравлены!

Ей прислали отравленные конфеты… Ей, Анне Железновой! Значит, бабка погибла вместо нее…

Сумка с курткой полетела на пол, упав в шоколадно-земляное месиво. За ней следом шлепнулось молоко — несостоявшийся обед состоявшегося трупа…

Аня шарахнулась назад, угодив каблуком в твердую коленку мертвой старухи. Качнулась, потеряв равновесие, чуть не упала, но, задержавшись за перила, устояла. Сделала еще один шаг задним ходом, на этот раз наступив на душку поломанных очков. Нащупала носком ботинка первую ступеньку и, молниеносно развернувшись, бросилась вниз по лестнице.

Ничего не видя, кроме серого тумана, ничего не слыша, кроме страшного шума в ушах, она неслась по подъезду, мечтая только том, чтобы оказаться на улице. Под ветром, снегом и дождем (слава богу, он по-прежнему шел!).

Сквозь шум она расслышала, как хлопнула входная дверь, через туман разглядела неясный мужской силуэт, приближающийся к ней…

— Аня, что с вами? Господи, на вас лица нет… — вскричал силуэт, трансформировавшись в красивого русоволосого мужчину. — Вам плохо? Давайте я вам помогу…

— Не трогайте меня! — взвизгнула Аня, шарахаясь от Петра с такой брезгливостью, будто он болен проказой. — Убийца!

— Аня, Анечка, что вы такое говорите?

— Уйдите прочь! — яростно прошептала она. — Это вы… Вы все подстроили… Только я осталось жива! А ее смерть на вашей совести!

Петр протянул к ней руки, пытаясь задержать, но Аня со всей силы шарахнула по ним единственной, оставшейся при ней сумкой. Оттолкнула его самого и выбежала на улицу.

Долгожданный ветер с дождем ударил в лицо, размывая на нем искусный макияж. Цветные капли, стекая по Аниным щекам, падали на воротник новой дубленки, глаза щипало от туши, челка, некогда густая и ассиметричная, свесилась косой тонкой сосулькой на лоб, но ничего этого она не замечала. Не разбирая дороги, Аня неслась вперед: по лужам, по сугробам, глине, по асфальту…

Так бы добралась, пожалуй, до края света, если бы на границе между глиной и асфальтом ее не схватили чьи-то сильные руки и не втащили в темный, пахнущий ладаном салон незнакомого автомобиля.

На дверном стекле ломбарда висела табличка «закрыто», но Эдуард Петрович все же постучал, потому что знал, что хозяин находится внутри: Шац всегда самолично снимает кассу и прячет особо ценные вещи в сейф.

Из-за двери кто-то (наверное, охранник) пролаял:

— Мы закрылись! Читайте внимательней вывеску: часы работы с десяти до девятнадцати.

Эдуард Петрович лай проигнорировал: постучал вновь.

— Ты тупой? Сказано, закрыты! — рявкнул цербер из-за двери.

На это заявление Вульф ответил очередным стуком, причем, более громким.

Терпение охранника лопнуло — он распахнул дверь и, поигрывая дубинкой, вышел на улицу. Со словами: «Ну ты че, мужик, не врубаешься?» он шагнул к Эдуарду…

В следующий миг мальчики Вульфа схватили его за плечи и втолкнули в помещение. Эдуард Петрович неспешно вошел следом. Как он и предполагал, Шац был на месте: восседал за угловым столиком и, мусоля пальцы, пересчитывал денежки. Услышав треньканье колокольчика, висящего над дверью, он поднял свои близорукие глаза (под правым голубел плохо замазанный синяк).

Увидев Эдуарда Петровича, антиквар ахнул и затрясся, от чего банкноты в его руках заходили ходуном.

— Обосрался, Абрамчик? — хмыкнул Вульф. — Значит, совесть не чиста…

Шац метнул панический взгляд в охранника, но того держали крепко: мальчики Вульфа в отличие от вневедомственников были ребятами тренированными, крепкими, быстрыми. А местный страж имел толстый отсиженный зад, пивное брюшко, вялые мышцы и притупленную от вечного безделья реакцию.

— Ну, что, Абраша, побазарим по-хорошему? Или мне тебя за яйца к люстре привесить?

— Я не понимаю, Эдуард Петрович… — залепетал антиквар, трясясь еще больше, купюры же из его руки вылетели и рассыпались по столу.

— Все ты понимаешь — вон, как глазки бегают… Ну так что, по-хорошему или по-плохому?

— П-п-о-хорошему, — заикаясь, выдавил он. — И Илью не трогайте, пожалуйста, у него двое детей…

— Ну его уже потрогали, — хохотнул Эдик. — Что ж ты, Абрамчик, таких тюфяков нанимаешь? Все денег жалеешь? Зря! Эдак тебя еще раз ограбят, а у тебя, как поговаривают, и так делишки идут ни шатко, ни валко…

Эдуард Петрович смерил трясущегося антиквара брезгливым взглядом, потом обратился к одному из своих парней:

— Марат, отведи этого героя, — дернул двойным подбородком в сторону охранника, — в подсобку, проследи, чтоб не рыпался…

— Вы его не убьете? — взволнованно спросил Шац.

— Я даже тебя не убью, если будешь хорошо себя вести… Но в последнее время ты ведешь себя плохо, так что ничего не могу обещать…

— Эдуард Петрович, что вы такое говорите!? Я все делаю, как вы велели! После последнего разговора с вашими мальчиками, — он потрогал синеватое подглазье, — я о вас даже с мамой родной не разговариваю, не то что с ментами…

— А нет ли чего такого, что ты от меня скрываешь? — прищурившись, спросил Вульф.

Шац захлопал своими выпуклыми светло-карими глазами: то ли не понимал, к чему Эдик клонит, то ли на «дурочку играл» (с этого хитрожопого станется).

— Что зенки на меня пялишь? — осерчал Эдуард Петрович. — Я тебе не красна девица…

— Я просто вас не понимаю, — пролепетал Шац, опуская очи в пол.

— Не понимаешь, значит… Ладно сейчас объясню, — с этими словами Вульф полез в карман своей дубленки и небрежно, как другие вынимают зажигалки, достал из него золотой, утыканный каменьями, браслет. — Узнаешь?

Антиквар подался вперед и, сощурившись, уставился на украшение.

— Это османский браслет, — нервно проговорил он. — Тот самый, который я отдал взамен вашего кинжала… Но я по-прежнему не понимаю…

— Давай, чтобы тебе лишний раз не повторять «я не понимаю», я тебе все по полочкам разложу, растолкую, а ты потом ответишь на один мой вопрос… Всего на один. Лады?

Шац нервно сглотнул, в глазах вместо наигранной растерянности появилась паника. Эдуард Петрович, заметивший эту метаморфозу, многозначительно хмыкнул и заговорил:

— Два месяца назад я сказал тебе, что собираюсь свой дамасский кинжал, тот самый из гробницы Эль-Саладина, подарить послу Сирии. Через пару дней ты звонишь мне и сообщаешь, что в ваших кругах ходят слухи о том, что мой ножичек всего лишь копия того легендарного. Старинная, искусная, но копия, и лет ему всего лишь триста, а не семьсот, как мне говорили. Ты предлагаешь мне провести экспертизу, я соглашаюсь, привожу кинжал тебе и, спустя три дня, его похищают из твоего магазина вместе с другими ценностями… Я правильно излагаю? — Шац кивнул, Эдик продолжил. — Я был крайне рассержен, но ты успокоил меня, заверив, что такая приметная вещь (подлинная, как оказалось) обязательно всплывет, и мы вернем ее, а чтобы компенсировать мою потерю, ты подарил мне браслет из набора… Ты был прав — кинжал всплыл! Им убили мою мать…

Из глаз Шаца брызнули слезы, он поднял очки на лоб, вытер рукавом затертого пиджака капли влаги, скатившиеся на щеки, шмыгнул, опустил голову, а очки на место так и не вернул, забыл, наверное.

— Когда я узнал, что маю мать убили моим кинжалом, я сделал два вывода. Первый: пулю про копию пустили не случайно, кому-то нужно было, чтобы я отдал кинжал на экспертизу, потому что выкрасть его из моего дома не было никакой возможности. И второй: выкрали его для того, чтобы совершить им убийство. Как я понимаю, некто вздумал свалить свое преступление на меня. Мать мая, кинжал мой, все ясно. Только одного этот человек не учел: кинжал я покупал нелегально, то есть, документального подтверждения факту владения нет. Конечно, есть еще антиквар, поспособствующий приобретению, но антиквар этот, после убедительной просьбы, — Эдуард ткнул пальцем в фингал под глазом Шаца, — решил этот факт скрыть. Отсюда еще вывод: некто просчитался! Перемудрил! На этом я до поры успокоился…

Услышав последнее предложение, Шац вздрогнул всем своим тщедушным телом.

— Почему до поры? Эдуард Петрович, что вы такое гово…

— Я был уверен, что ты не имеешь к пропаже кинжала никакого отношения. Я знаю, какой ты трус, и считал, что против меня ты не попрешь… Даже когда ты болтнул лишнего ментовскому майоришке я не заподозрил тебя в соучастии…

— Я никогда… никогда бы не посмел…

— Вот и я так думал, — радостно сообщил Вульф. — До сегодняшнего дня. Но сегодня мне сорока на хвосте одну новость принесла… Говорят, ты активно ищешь покупателей на старинные украшения: сережечки, кольешки, браслетики… Откуда дровишки?

— Появился новый к-к-клиент… — стуча зубами, проговорил Шац. — Из провинции…

— А еще есть сведения, что ты на историческую родину намылился… Правильно, конечно, там я тебя достал бы не так скоро…

— Наговорили, наговорили на меня! Не собираюсь я, богом клянусь…

— Раскусил я тебя, Абрашка, — жестко процедил Эдуард. — В тебе жадность сильнее страха. Тот, кто подговорил тебя мой ножичек притырить, пообещал продавать сокровища моей матери через тебя. Сколько ты, иуда, процентов выторговал? Десять или двадцать?

— Эдуард Петрович, миленький, сжальтесь… — в голос зарыдал Шац, глотая слезы. — Запугали меня… Заставили…

— Сказок мне рассказывать не надо, соплями брылять тоже…

— Не убивайте! — выкрикнул антиквар, сползая со стула на пол.

— Я ж тебе говорил, что не убью, чего развопился? Только завтра чтобы духу твоего в моем городе не было…

— Завтра? Но как я смогу…

— Если в десять утра мои ребята застанут тебя здесь или на квартире, пеняй на себя. Фонарем под глазом и треснутым ребрышком не отделаешься… Две пули, как минимум: в сердце и в голову. Может и больше: они у меня любят сначала яйца отстреливать…

Эдуард Петрович поднялся с кресла, подошел к скрючившемуся на полу Шацу, взял его за шиворот, без усилий поднял, швырнул на диван. Потом склонился над ним и сказал только одно слово:

— Имя.

Антиквар поднял на Вульфа полубезумные глаза и прошептал не только имя но и фамилию.

И Эдуард Петрович все понял.

Теперь он знал, кто убил его мать.