"Завтра мы будем вместе" - читать интересную книгу автора (Врублевская Галина)

Глава 10

С этого дня моя жизнь на корабле резко изменилась в лучшую сторону. После короткой стоянки в Стамбуле мы продолжили свой путь. Матросы, отдохнув в портовых кабаках, стали мягче и веселее.

Даже мой шеф стал вести себя иначе: пил не много, и только пиво, вспоминал разные веселые истории, травил, как здесь выражаются, анекдоты. В этом своем хорошем состоянии он значительно облегчил мою жизнь. Завьялов полностью взял на себя выпечку хлеба, варил компоты, морсы. И жизнь вокруг нас, в море, тоже бурлила вовсю. Теперь мы не были единственным судном, затерянным среди морских волн. В этом районе судоходство очень оживленное. Мраморное море, пролив Дарданеллы, Средиземное море бороздили сотни иностранных кораблей, были и наши суда.

Хотя работы было по-прежнему много, я теперь чаще выбиралась на палубу, причем не пряталась, как прежде, за трубами на юте, а с удовольствием курила с матросами на баке. Как здорово стоять на носу корабля, обласканной встречным ветром и капельками соленых брызг! Часто перед носом корабля играли дельфины, особенно много их было в Эгейском море.

Мощное белесое тело то выпрыгивало перед самым форштевнем, то ныряло в сторону, чтобы через несколько метров вынырнуть вновь. В какой-то миг дельфин прямо перед моими глазами распахнул крыльями свои плавники, и я увидела у него под мышкой морщинистую, как у слона, кожу. В следующий миг свободолюбивое животное вновь ушло на глубину, в ярко-синюю прозрачную воду. Все это — и звенящая, прозрачная вода, и слепящее солнце, и пальмы с кипарисами по берегам — было похоже на рай. И в этом раю вокруг меня, едва ли не единственной Евы, вились три десятка Адамов: загорелых, мужественных, энергичных. Я и сама успела покрыться бронзовым загаром, хотя проводила на палубе не так уж много времени. При пересечении экватора я подверглась традиционному крещению у властелина морских глубин — Нептуна. Меня неожиданно схватили его помощники и бросили прямо в одежде в бассейн. Я чуть не захлебнулась, но благополучно выплыла. Ощущение нового рождения было вполне реальным. Я чувствовала свежесть и радость во всем теле.

После разговора в библиотеке старпом как-то по-отечески стал опекать меня. Изредка он заглядывал на камбуз, интересуясь, не нужна ли мне помощь, не прислать ли пару матросов. В другой раз завел разговор о поэзии. Он запомнил, что я листала Есенина в день нашего первого разговора по душам, и читал мне наизусть его стихи. От Царева я узнала еще одного поэта — Николая Рубцова. Книжек его в библиотеке не было, но в рукописных листках он ходил среди офицеров. Рубцов тоже был когда-то юнгой на флоте, и стихи его были близки морякам.

Он так же пил, как Есенин, но жизнь его была куда тяжелее. Царев поведал мне, насколько различны были судьбы этих поэтов. Есенин-то рос в нормальной обеспеченной семье и лишь играл деревенского простачка. Кстати, он был достаточно образован.

Кажется, какие-то учительские курсы закончил.

Рубцов же был сиротой-детдомовцем. И впоследствии страдал от непонимания, не находил ни у кого поддержки. У меня не было в этом мире ни единого родного человечка, не считая неизвестного мне отца, и я знала, как непросто жить одной на свете. Наконец мне повезло: одновременно у меня появился близкий поэт и близкий человек — старший друг, старпом Царев. Теперь на корабле я не чувствовала себя одинокой.

Царев иногда тоже присоединялся к матросской компании на баке, но чаще тусовался со своими, с высшим сословием. Мне же по штату было положено находиться с палубной командой. Так что библиотека была единственным местом, где мы порой пересекались. Но все чаще, встретив меня в библиотеке, Царев предлагал мне совершить экскурсию по судну. Он показал мне машинное отделение и пульт управления: рулевой отсек, штурманскую, радиорубку. Мы спускались по скользким скобам в трюм, пролезали узкими коридорчиками — коффердамами, и нигде, даже в самых отдаленных закутках судна, он не прикасался ко мне. Я по-настоящему чувствовала рядом с ним его отцовскую заботу.

И вот как-то раз он впервые пригласил меня в свою каюту. Она напоминала двухкомнатный гостиничный номер, состоящий из спальни, кабинета и санузла. Моя работа на камбузе в этот день была завершена, и я никуда не торопилась. Царев усадил меня на мягкий кожаный диван, встроенный углом около стола, и достал из бара бутылку коньяку. Большое блюдо с апельсинами, бананами, ананасами и авокадо уже стояло на столе: в очередном порту недавно закупили свежие фрукты. Царев не спеша нарезал кружочками сочный апельсин, затем разлил коньяк по маленьким стопочкам и, заметно волнуясь, произнес тост:

— Ну, Катя, давай за дружбу.., по одной пропустим.

Я стала было отказываться, сказала, что не пью совсем. Но он посмотрел на меня каким-то умоляющим взглядом и заметил, что я уже совершеннолетняя и немножко хорошего коньяка мне не повредит. Его руки дрожали. Волнение старпома передалось и мне. Что же, так я и буду в приличном обществе отказываться от выпивки, чтобы все считали меня больной?! Я думаю, чуть-чуть можно. Я подняла стопочку, чокнулась со старпомом и пригубила коньяку. Вскоре в моей груди разлилась теплая волна. Старпом пересел на мою сторону и снова разлил коньяк по стопкам. Мы выпили, и после этого его руки перестали дрожать, но лицо стало краснее обычного. Как же он стар, подумала я, разглядывая глубокие морщины, перерезавшие лоб и почти седую, но аккуратно, волосок к волоску, уложенную шевелюру.

— Я, наверно, кажусь тебе очень старым, — будто читая мои мысли, произнес Царев, — хотя мне только сорок шесть лет. Хотя действительно я очень старый и очень одинокий человек. Я обещал тебе, Катюша, на время похода стать твоим отцом. Но в тебе столько жизни, столько женской притягательности, что я чувствую, что не могу без тебя обходиться, меня тянет к тебе как к женщине, извини.

Царев неуверенно накрыл своей заскорузлой ладонью мои покрасневшие от кухонной работы пальцы. Голова моя слегка кружилась, все произошло так неожиданно. Конечно, Царев мне тоже уже был дорог, как защитник, как опекун, но его мужское обаяние на меня не действовало. Я осторожно высвободила руку и слегка отодвинулась. Царев плеснул мне в стопку следующую порцию коньяку, а себе на этот раз налил в стакан. И тут я поняла, что совершенно спокойно, без всякого насилия над собой могу отодвинуть стопку. Может, беременность тому причиной? Как же я забыла о ней! Вот замечательный повод отклонить притязания Царева, не задев его мужского самолюбия. Однако признаться в своем интересном положении тоже было нелегко.

Царев осушил свой стакан и убрал бутылку в шкафчик. Некоторое время мы молчали.

— Что ж, Катерина, насильно мил не будешь. Понимаю. — И тут же с легкой пьяной навязчивостью добавил:

— А может, у нас сладится? Может, чертенок, — Царев намекал на мои похожие на рожки вихры, — скрасит жизнь одинокого капитана?

Я погладила Царева по рукаву кителя и сказала, что мое положение не позволяет мне ответить на его чувства: я беременна. Весь хмель мигом слетел с него.

Он уставился на меня с непониманием в глазах.

Ну да, подтвердила я, беременна. Но его это не должно беспокоить, с работой я справлюсь. Срок у меня маленький, только-только. Живот еще не скоро будет заметен, если только в обратном рейсе чуть-чуть. Царев потер глаза пальцами, будто хотел избавиться от соринки.

С этого дня старпом стал регулярно посылать на камбуз еще одного помощника, но больше экскурсий по судну для меня не устраивал, и его отеческая любовь ко мне заметно пошла на убыль. Зато укрепилась моя дружба с Машей, соседкой по кубрику. Как-то раз мы, с удобством расположившись на ее койке, болтали о том о сем. Мы чувствовали себя просто и по-домашнему уютно, несмотря на то что за толстым стеклом иллюминатора темнел бескрайний Индийский океан. Но постепенно сквозь темноту начал пробиваться легкий свет, и, наконец, мы увидели картину: плавная мертвая зыбь, а на ней дрожит серебристая лунная дорожка.

Может, на меня подействовала луна или я устала таиться, но я рассказала Маше, как я попала на судно, и призналась, что меня зовут Катей, а не Галей. Маша покачала головой, и ее распущенные на ночь длинные волосы колыхнулись по моей щеке.

— Ну ты и партизанка, целый месяц скрывала.

Ну да ладно. А скажи, у тебя со старпомом серьезно? Он такой необыкновенный. Прежде его ни с кем не замечали. На берегу, может быть, только не на корабле. А знаешь, Галка, тьфу, Катька, он ведь холост. У него квартира отдельная в Краснодаре, с машина. В прошлом рейсе радистка одна по нему сохла, да все напрасно. А на тебя он запал.

В ответ на Машкину тираду я призналась и ей, что беременна и что старпом как мужчина мне не нужен.

Тут обсуждение перешло в новое русло: кто отец ребенка и что я собираюсь делать с ребенком — оставлять или избавляться.

Маша обсуждала возможные выходы вполне профессионально. Она сказала, что если срок мал, то можно сделать кое-какие расслабляющие мускулатуру уколы и избавиться от беременности.

Вспомнила известные ей примеры из своего опыта, в том числе собственного: моторист ее был женат и даже не обещал оставить семью. Я не могла принять решение. С одной стороны, ребенок мог бы стать обузой, и появление его на свет автоматически порождало много проблем. Но с другой…

Возможно, беременность глушила мой рассудок, и инстинкт продолжения рода брал верх. Я уже начала испытывать любовь к этому живому комочку, зреющему под моим сердцем. Я погладила свой живот, еще плоский и мускулистый.

Наш сухогруз уже неделю шел вдоль берегов Африки. Невозможно было скрыться от палящего зноя стоящего в зените солнца. На палубе оно пробиралось сквозь кожу, выгоняя из нее литры пота.

Камбуз являл собою душную парилку, кондиционеры то и дело ломались. Я чувствовала себя чертовски скверно: есть не хотелось, только пить, пить. Но тепловатая безвкусная вода не утоляла жажды. Я стала замечать по утрам отеки под глазами: ямка, вдавленная пальцем в щеку, исчезала не вдруг. Маша сказала, что виной тому беременность. Почки не справлялись с двойной нагрузкой: развитием ребенка и изнуряющим водоворотом влаги в организме.

И однажды случилось непоправимое. Я кипятила на плите молоко и, как это часто случалось со мной, прозевала его. Увидев вздыбленную белую пену, я метнулась к огромной кастрюле и резко сместила ее к краю плиты. Тут же почувствовала сильную боль в животе. Я согнулась пополам, и все закружилось перед моими глазами. На какое-то время я потеряла сознание. Когда я очнулась тут же, на полу камбуза, я увидела над собой встревоженное лицо Маши, а за ним — растерянную физиономию моего шефа Завьялова. Оказалось, именно он обнаружил меня на полу и вызвал помощь. Маша сделала мне какой-то укол, и мне стало немного лучше. Но тут я почувствовала, что подо мной растеклась горячая лужица крови. Мне стало неловко перед Завьяловым.

— Ну что уставился, — превозмогая боль, прошипела я. — Уйди, Завьялов, прошу тебя.

Тут я почувствовала сильный толчок в пояснице, затем резкий спазм внизу живота выплеснул новую порцию крови. Следом комок тошноты подкатил к горлу, и меня вырвало. Теперь мне было не до Завьялова. Сквозь затуманенное сознание я слышала звуки какого-то мельтешения вокруг, чьи-то голоса, команды. Потом сильные мужские руки приподняли меня и уложили на носилки. Я плыла на носилках по каким-то коридорам, и совсем невообразимо меня поднимали по трапу: мне казалось, что вот-вот меня уронят. Медблок находился на верхнем ярусе надстройки.

Наконец меня переложили на медицинский топчан, и матросы ушли. Вскоре появился и молоденький врач. Его с трудом отыскали. Он плескался в душе и не подозревал, что срочно нужна его помощь. Теперь он быстро осмотрел меня и поставил диагноз: внематочная беременность. Учитывая непрекращающееся обильное кровотечение, он объявил, что мне необходима маленькая операция.

— А как же ребенок? — слабым голосом спросила я.

— Девочка, твоя жизнь в опасности, — строго изрек врач.

Маша уже звякала в соседнем операционном блоке какими-то инструментами, готовя все необходимое для хирургического вмешательства. Врач насвистывал себе под нос какую-то мелодию, что, как ни странно, успокоило меня: не будет же он свистеть, если дело серьезное. Спустя полчаса они оба помогли мне подняться и переместили на операционный стол.

— Лучше бы гинекологическое кресло, — буркнул в пространство врач, — ну да ладно, справимся.

Маша сделала мне обезболивающий укол в вену, и я тупо и спокойно расслабилась. Теперь не было ни боли, ни страха. И я наблюдала за всем происходящим с равнодушием стороннего наблюдателя.

Все так же беспечно насвистывая, врач начал операцию. Маша помогала ему: и не только подавала инструменты, но и подсказывала какие-то действия.

Видимо, врачу не часто приходилось проделывать такие манипуляции с женщинами, которых на корабле — раз-два и обчелся. А Маша после училища два года работала в женской консультации, так что все складывалось хорошо. Операция завершилась благополучно. Я, устав от перенесенных событий, заснула. Спала я, кажется, недолго, но меня мучили нескончаемые кошмары: какое-то кораблекрушение и пожар на судне. То и другое сразу. Неудивительно — я ведь уже столько времени в море.

Страшным и удивительным было другое. Все тонущие и гибнущие не были членами этого экипажа.

Там, в пучине океанских волн, молили о помощи мои давние знакомые. Волна захлестывала голову Юрки, держался за скользкое бревно дядя Гриша из техникума, летел с высокой мачты головой вниз капитан Островский. А из огня, бушующего на судне высунулась обугленная, но живая бабуля и поманила меня крючковатым пальцем. Я в испуге проснулась. Мне было очень жарко, во рту пересохло, грудь и спина, напротив, были в поту. Я застонала: пить, пить. Тут же рука Маши с кружкой приблизилась к моим губам. Я, стуча зубами о край, сделала несколько глотков. Маша вытерла мне салфеткой губы, промокнула пот со лба.

— Да ты вся горишь! — охнула она.

Она засуетилась, сунула мне градусник под мышку, затем достала его и снова охнула. Тут же побежала за врачом.

Вначале рядом со мной были врач, Маша и старпом Царев, но потом они куда-то делись, а комнату заполнили чужие странные люди. Какие-то инквизиторы с факелами, палач в капюшоне, а рядом с ними — и вовсе нелюди: рогатые черные существа на двух ногах угрожали мне, кололи пиками, кричали. Сколько времени прошло, я не знаю. Временами я приходила в сознание, но было мне так же плохо. Маша едва успевала менять подо мной пеленки, пропитанные кровью. Неожиданная мысль, что я скоро умру, охватила меня: так рано, так и не узнав жизни, не успев насладиться ее радостями, и ничего, даже ребенка, не оставив после себя на этой земле.

Пока я умирала и воскрешалась вновь, на корабле приняли решение: связаться с ближайшим портом и просить местные власти принять меня.

Об этом между приступами мне сообщила Маша.

Она же первая объявила, что договоренность есть и скоро мне предстоит высадиться на сушу. Мы подплывали к острову Занзибар, где по плану у нас стоянки не было, но пришлось сделать вынужденный заход в порт. Меня вынесли на носилках на палубу, растянув надо мной тент: солнце палило сильнее прежнего. Судно встало на рейде, бросив якорь в портовой гавани. Вскоре к нашему судну, урча мотором, приблизился катер. На борт поднялись представители местной власти: полиция, таможенная и карантинная службы. Светлая униформа, надетая на пограничниках, еще сильнее подчеркивала темный цвет их кожи. Врач карантинной службы внимательно осмотрел меня, сделал какие-то пометки в своем блокноте и отдал приказ перенести меня на катер. Царев тем временем передал другому чернокожему мужчине мои документы (документы Гали Поваровой). Я была так измучена приступами горячки, что мое лицо потеряло все присущие ему черты. Сейчас я не походила даже на собственное фото: бледная, с застывшей гримасой боли, со слипшимися от пота, почти прямыми волосами, с острым, обтянутым серой кожей носом. Так что ничего подозрительного таможенник в моем облике не увидел. К тому же для них все белые — на одно лицо, как и для нас негры.

Царев наклонился надо мной и поцеловал сухими губами в лоб.

— Прости, девочка, не уберег. Ты не волнуйся.

Скоро конечный пункт нашего похода, а после — назад. Обратным рейсом, через две недели, мы тебя заберем.

Я видела все происходящее в каком-то тумане.

Вот мои носилки прицепили к одному из подъемных кранов на борту сухогруза, и я зависла в вышине над морем. Сквозь свист морского ветра до меня донеслась матросская команда: «Майна помалу!» — и мое сознание померкло.