Алексей Бабий Горько!.

Оно конечно, книга эта смешная. Иной раз до коликов насмеешься. Или даже ногами задрыгаешь. Это, значит, такой художественный эффект.

Смешная, в обшем книга. Но не очень. Можно даже сказать, что ничего смешного в ней нету. А если некоторые граждане и смеются, так это только от ихней несознательности. И над кем это вы, граждане, смеетесь? А над собой и смеетесь.

Вот, скажем, рассказ «Аристократа». Ну где тут смеяться? Это ж такой букет пахнет, что и смеяться-то нечему. Вот хоть героя возьми — это что же за морда за такая, что из-за одного лишнего пирожного устроил такой неcусветный скандал? Ну ладно, денег не хватило, но зачем даму заставлять дожирать. Заплочено, дескать. Про даму я вообще молчу. Что же за жизнь наша за такая, что на нее меж двух гривенников смотришь?

Ну и дальше — рассказ «Стакан». Чего уж далеко ходить, на следующей странице напечатан. Опять же: где тут смеяться? Ну, пришел человек на поминки. Ну, кокнул слегка стакан. Ну, получил повестку в суд. Ну, отсудил этот стакан — из принципа. Так ведь не смешно. Это ж, граждане, ой как не смешно, ежели мы должны из-за стакана судиться. Чего уж тут смешного. Горько…

Или, положим, рассказ «Любовь». Я и сюжет пересказывать не стану, а только скажу, что история эта совершенно пакостная. И так от этого Васи душу воротит, что смеяться вовсе не хочется, хотя, может, и смешно. Такая вот любовь.

Нет, не смешная это книга. А что смешно написана, так это автор ни при чем. Как мог, так и написал. Может, он по другому не умеет. Может, у него такое писательское кредо. Их, писателей, тоже не каждого заставишь писать как полагается. Чтоб не смешно было. И чтоб не горько. А чтобы было легко от всяческих свершений.

Так что не смешная это книга. И про нас всех, отчего особенно не весело.

Тут, конечно, иной может и обидеться. Это как же, скажет. Это с кем же, скажет, вы меня ровняете? С какими-то коммунаньными типами, которые из-за пирожного скандал подымают? Да сейчас какая дама поднос пирожных в театре сожрет, у ейного кавалера никакая амбиция в голову не ударит. А зачем еще в театр-то ходить? И вообще, скажет этот иной, растет материальное благосостояние трудящихся. И что там это Зощенко описывал, это все издержки нэпа и пережитки империализма. А сейчас кто тебя из-за стакана в суд вызывать? Да этих стаканов на улице, в автоматах, бери — не хочу! Или что, из-за комода будут свару затеивать? Смешно просто.

Все так. Не скажу про трудящихся, но материальное благосостояние растет, это точно. И в коммуналках почти не живут, а у каждого по квартире, а у кого и по две. Не считая дач. Из-за стакана в суд не подадут. Если, он, конечно, не хрустальный. И из-за комода скандалить не будут. Из-за стенки импортной — это да, могут. Из-за стенки могут даже интеллигентно харю набить. А из-за комода — ни-ни.

Однако, скажем так, оттого, что вещи, из-за которых страсти кипят, стали подороже, сами страсти от этого крупнее не стали. Мелкие, в общем, остались страсти.

И вот как поглядишь вокруг, а то и на себя, и видишь: хоть он с одной стороны вроде как строитель светлого будущего, а с другой — сплошной сукин сын и мелкобуржуазная сошка.

Так что, граждане, книга эта про нас с вами, и потому нам с вами не до смеха.

У меня все. Извините за внимание.

₁₉₈₂