"Песни чёрного дрозда" - читать интересную книгу автора (Пальман Вячеслав Иванович)

Глава девятая ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОЛЕНЯ ХОБЫ

В джунглях не знали, что произошло с Одноухим.

Не знал этого, разумеется, и Хоба.

Он покрутился вблизи Аурского кордона двое суток и теперь казался озадаченным. Исчезли свежие следы Лобика. Не попадались и приметы Человека с собакой.

Однажды утром Хоба решительно повернул к перевалам. Хватит с него!

Густой лес хорошо укрывал и кормил оленя, но ближе к перевалу находились самые обильные, к тому же знакомые пастбища, на них паслись оленьи стада. Без сородичей одинокому рогачу почему-то вдруг сделалось очень скучно, инстинкт гнал его к оленьим стадам, где скоро, очень скоро начнётся беспокойное, желанное время свадеб и битвы.

Хоба заспешил. Менее чем за двое суток он миновал густо сплетённые колхидские урочища, вышел в знакомый березняк и здесь задержался.

Шёл август, месяц Обильных Кормов, когда чуть не каждое дерево и почти каждый куст украсились плодами, орехами, спелыми ягодками. Зеленые кроны перебивались красным, чёрным, коричневым, румяным, фиолетовым цветом. Это проглядывали сквозь листву плоды. Все живое спешило насытиться, набрать тело, чтобы встретить суровую зиму в добром здоровье и с хорошим запасом жира. Распирало бока у кабанов, наливались мышцы оленей, блестели шкурки, игриво светились глаза, веселей прыгали малыши.

Месяц Обильных Кормов…

Пока Хоба, постоянно наклоняясь и не давая покоя своим зубам, подымался на верхнюю границу леса, он не жаловался на отсутствие аппетита. Вполне закономерное явление для здорового животного.

Насытившись, Хоба улёгся под густым деревом кизила, чтобы подремать. Быстро рассветало. Слабый шорох заставил его открыть глаза. Десятка три чёрных дроздов рассаживались среди колючих веток приютившего его дерева. Свои… Хорошо, что дрозды рядом, спокойнее. Хоба вздохнул и опять прикрыл глаза. Сквозь дрёму он слышал, как гомонила стая. Кажется, они сели для того, чтобы провести важное совещание или, скажем, летучку. Посвистывая на все лады, как заправские ораторы, дрозды не соблюдали ни очерёдности, ни регламента. Скептики сердито выводили своё музыкальное «чэ-эр-ка-кы», насмешники посвистывали, серьёзные отрывисто шипели, словно задыхались от возмущения при виде такого беспорядка. Очевидно, в стае преобладала молодёжь, она-то и задавала бесшабашный тон.

Вдоволь наговорившись, чёрные дрозды вдруг примолкли и все разом, взвихряя застывший воздух, сорвались, сделали круг над деревом, взмыли косо вверх и понеслись неплотной стаей куда-то на юго-восток, где, окутанные нежной голубизной, млели в теплом морском бризе бесконечные хребты и долины.

Хоба уснул. А может, не уснул, по-прежнему дремал, но к реальным запахам и звукам сейчас прибавились какие-то видения, подсказанные памятью.

Он увидел рядом с собой светло-рыжую ланку, его прошлогоднюю подругу, которая явилась тогда вот из этих южных мест. Она смотрела на него влюблённо и смело. Большие блестящие глаза оленухи светились лаской. Перебирая стройными ногами, Рыжуха подошла к рогачу вплотную. Хоба вздрогнул, почувствовав её тёплый бок, и в волнении замотал головой.

Тотчас проснувшись, Хоба недоуменно огляделся. Никого рядом не оказалось. Пробравшись сквозь листву, солнечный луч упёрся в округлый бок рогача и нагрел его. Хоба шумно вздохнул и рывком поднялся. Больше он не хотел оставаться одиноким. Ни одного часа! Все в нем протестовало против спокойного образа жизни, который ещё вчера вполне устраивал его. Воспоминания о Рыжухе, чистый и свежий воздух вершин, обильный лес и поляны — все сейчас вызывало в нем новые эмоции, жажду действия. Хоба вскинул голову с тяжёлыми, вполне окрепшими рогами.

Перемена настроения означала, что наступает пора любви.

Сперва тихо и насторожённо, потом скорей, наконец грациозной лёгкой рысью, высоко и гордо вскинув венценосную голову, выбрасывая ноги через колоды, кочки, сквозь высокую посеревшую траву высокогорья, помчался Хоба навстречу неведомому, полный дерзких замыслов и неистраченных сил.

Он ещё не ревел, час вызова не наступил, но из полуоткрытого рта оленя нет-нет и вырывался низкий хрип, предвестник осенних песен Любви и Битвы.

После наступления темноты он бродил в редколесье уже на северных склонах перевала, натыкаясь на кленовые ветки и незаметные ночью камни. Обессилев, улёгся наконец прямо среди луга, полого уходящего в заросли берёзки под горой.

Не спалось. Здесь подувал холодный северный ветерок, а воздух казался особенно чистым, без всяких запахов — так легко проникал он в лёгкие, так неслышно дышалось.

Над горизонтом взошла большая красная луна. Её неверный свет усилил беспокойство. Хоба так и не отдохнул. Поднялся и большой неслышной тенью пошёл по старой оленьей тропе вниз, на поиск своего счастья.

Уже в лесу с высокой пихты прямо к нему шарахнулась большая сова. Хоба разгневанно прыгнул в сторону, хищная птица сама испугалась, забила по воздуху крыльями и тягуче закричала, оповещая лес о неудаче. Олень постоял, рассматривая зыбкие тени вокруг, потоптался и снова лёг.

Вероятно, он крепко уснул, иначе утренняя встреча не была бы для него такой неожиданной.

Он ещё не проснулся, а влажного носа его уже коснулся запах оленей. Хоба вздрогнул, открыл глаза и вскочил. Шесть пар блестящих глаз рассматривали рогатого незнакомца со всех сторон. В предрассветной мгле серели тела безрогих ланок. Не он нашёл свой осенний гарем, ланки сами «открыли» рогача и теперь с любопытством разглядывали.

Вскоре он уже пасся вместе с четырьмя ланками и двумя сеголетками, старательно срезал зубами влажный пырей и не без аппетита жевал. Беспокойство, владевшее им, как-то незаметно поутихло. Все стало на своё место. Хоба вёл себя сдержанно, спокойно, как глава семьи, возвратившийся домой после длительной отлучки. Не одинок, и это очень приятно.

Вечером он отогнал трехлетнего рогача, неосторожно сунувшегося к ланкам.

Ветерок накинул в открытую долину реки запах ещё одного стада. Что-то в этом вестнике нового особенно затронуло вожака. Он сорвался с места, и не успел его гарем удивиться, как исчез в лесу. Сквозь редкий лес рогач пролетел пулей, вырвался на опушку и, поражённый, остановился: среди высокого разнотравья ныряли оленьи головы. Пять ланок и два рогача разглядывали его. Пока шло это безмолвное ознакомление, одна из ланок, повыше других, с крупным ланчуком, у которого выросли уже заметные рожки, несколькими скачками подлетела к вожаку и раздула ноздри, сердясь на мужское непостоянство. Явился наконец! А не ты ли покинул меня с малым дитем чуть не год назад?..

Как обрадовался Хоба, как грациозно обежал Рыжуху, как шумно задышал!

Он обнюхал её мордочку, лизнул, потом издали обследовал слегка оробевшего ланчука, чем-то напоминавшего молодого Хобу, и милостиво согласился видеть его рядом с Рыжухой и впредь. Как-никак все же родня. Сынок…

Пообвыкнув в обществе своей прошлогодней подруги, Хоба осторожно повёл её и ланчука через лес в оставленный без присмотра гарем. Рыжуха шла спокойно, но когда на поляне увидела новое стадо и догадалась, что Хоба имеет к этим четырём ланкам прямое отношение, вдруг заупрямилась и до самого вечера так и не подошла к соперницам.

В общем, началось…

Он ходил возле неё то грозным повелителем, то робким поклонником, оттеснял от леса боком, угрожал рогами, фыркал или ложился так, чтобы загородить дорогу в сторону, но Рыжуха упрямо держалась особняком, всем своим видом показывая — или я, или они… Те, другие ланки тоже почувствовали себя ущемлёнными и попробовали уйти в сторону. Хоба бегал возвращать их, потом кидался к Рыжухе, вид у него был довольно растерянный, кормиться совсем некогда, и неизвестно, чем бы вся эта сладкая семейная жизнь кончилась, если бы на поляне не появились ещё две ланки. Вот тогда Рыжуха и решила, что четыре соперницы все же лучше, чем шесть, вошла в гарем с этим определённо высказанным условием, а Хоба догадался прогнать новых пришелиц, восстановив, скорее всего на время, покой в своём хлопотливом хозяйстве.

Два дня они ходили близ перевала.

Наутро он потянул свой гарем к перевалу. А почему бы и нет? Ланки шли не очень охотно. Может быть, они и совсем не пошли бы, но Рыжуха, знакомая с югом, родившаяся там, стала на сторону вожака, а остальные не рискнули отстать и тем самым согласиться, чтобы эти трое удалились без них.

Пахучие джунгли возникли за чертой лугов, на оленей потянуло душистым духом тёплых склонов и мягко-раздражительным запахом далёкого моря.

Они были на юге. Именно там, куда впервые проторил дорогу Хоба, шествуя за Человеком.

Молчанов как раз и добивался этого: олени заповедника должны знать дорогу через перевал. Для своего же благополучия. Пусть не все девять тысяч сразу. Пусть сперва единицы, а уж потом…

Над охотничьим домиком с раннего утра вился пахучий дымок. Топили берёзовыми поленьями. Так распорядился Капустин. Окна светились далеко за полночь, как и подобает в компании, прибывшей отдохнуть.

Семеро гостей в первый день просто гуляли по лесу, беседовали с лесником, слушали рассказы Петра Марковича о зверях и недобрых людях, которых называют браконьерами, и вместе с ним ругали злодеев всякими нехорошими словами.

Потом на кордон прибыл лесник Бережной и ещё двое. Тоже гуляли по лесу, далеко заходили да время от времени расспрашивали Семёнова, где он встречал косуль, серн и нет ли поблизости отсюда оленей.

Оленей поблизости не было, они спускались месяцем позже. Но случались, конечно, исключения, приходили и в августе, особенно на урочище Псух, куда сходила звериная тропа с альпики. Там, да ещё в одной долине почти всегда жируют кабаны. Много кабанов.

Вечером гости смеялись, когда Семёнов рассказал о диком вепре, вожаке семьи, которого он называл «С приветом».

— Значит, и медведя загнал на дерево? — переспросил влиятельный снабженец, негласно признанный остальными гостями за старшего.

— Здоровенного медведя! — подтвердил Семёнов.

Ещё посмеялись, а потом затихли, поглядывая на жаркий камин. Кажется, все подумали об одном и том же. Вздохнули. И тогда снабженец сказал, выражая почти единодушное мнение:

— На шампуры бы вашего «С приветом» да вот в этот камин, чтобы зря не горел…

И все ещё раз дружно вздохнули, а Капустин выразительно посмотрел на Бережного. Дядя Алёха опустил глаза. Тема иссякла.

Утром гости взялись чистить и проверять друг у друга ружья. Лесник Бережной с двумя приятелями спозаранку ушёл в горы. Куда — не сказался.

А вечером жена Петра Марковича, вернувшись домой, тихонько заметила мужу:

— Слышь-ка, а ведь наши-то гости свежатину добыли…

— Откуда знаешь?

— В кухне прибралась, заглянула к ним, а у них, значит, свой ужин. На столе вино, а сами сидят у камина и на железных прутьях куски жарят. Капустин сразу выпроводил меня.

Семёнов посмотрел на часы. Десять. Накинул куртку и, несмотря на довольно позднее время, решительно пошёл в охотничий дом.

Окна светились, дымок из трубы все ещё шёл, и пахло жареным. Хорошо пахло, аппетитно. Семёнов зашёл с чёрного хода. На кухне за столом сидел Бережной и два новых лесника. Ужинали. И водка стояла. Семёнов по духу из мисок догадался — козлятину едят.

Лесники засуетились, табуретку подвинули, рюмку налили. Петро Маркович выпил, не отказался. А закусывать не стал. Сыт, значит.

— Слушай, Алёха, — сказал он через минуту-другую. — Хоть ты мне и приятель, хоть и вином угощаешь, но баловаться в заповеднике я тебе не позволю, понял? Откуда взялась козлятина? Докладай!

Бережной только руками развёл. На лобастом лице его вскинулись брови. Удивление и досаду выражала даже бородка.

— Ты не по адресу обратился, Петро Маркович! Я што? Как мне прикажет вышестоящий, так я и сделаю.

— Значит, тебе приказали? А кто приказал?

— Капустин. Можешь спросить. У него лицензия на отстрел. Все по правилу. Так и так, идите, мол, и чтоб было…

— Давай сюда лицензию.

— У него — говорю.

— А стрелил ты! Почему не взял бумагу?

— Мне слово сказано. А насчёт бумаги валяй к Капустину.

— Ты порядок знаешь. Лицензии сдают лесничему. Коротычу докладывал?

— Да что ты привязался ко мне, мил человек! Начальство знает, говори с ним, а меня не тронь.

— Кого свалил? — не унимался Семёнов.

— Косулю дрянненькую…

— На моем обходе?

— Слава богу, не на твоём. Там, где ведьмедя мы пымали. За увалом.

Семёнов помолчал. С этим медведем тоже не все просто и ясно. Вон и одёжа молчановская в тот день пропала. Он вспомнил про это, вздохнул:

— У меня тут одна неприятность уже есть, а ты с косулей ещё. Плащ молчановский и куртка подевались куда-то. Как корова языком слизнула. Висели в сенцах, как он оставил. И нету.

Дядя Алёха быстро глянул на своих товарищей. Поднял плечи.

— Из сенцев? А ты запираешь их, сенцы-то?

— Где там! На щепочку. Но щепочка была на месте. Если бы дверь открылась, на зверя какого подумал, мог взять играючи, а то все на месте, а одёжи нет.

— Привидения на кордоне, случаем, не водятся? — Бережной зашёлся в смехе, даже лысина покраснела. И приятели его засмеялись. В самом деле, должно быть, нечистая сила проказит!

Вошёл Виталий Капустин, раскрасневшийся, довольный, кажется, крепко навеселе, тоже заулыбался.

— Анекдоты травите? Ты, Бережной, забавляешь?

— Он самый, — сказал Семёнов. — Про то мясо, что на столе.

— При чем тут мясо? — Улыбка живо сошла с лица Капустина. — Пусть это мясо тебя не беспокоит, старик. Все законно. Лицензия у меня на отстрел имеется.

— Порядок у нас есть такой, Коротычу надо докладывать, и он уже нам даёт указания. Вот такой порядок.

— Когда здесь я… когда сам начальник отдела…

— Все равно, — упрямо заметил Семёнов. — Я обязан теперь доложить Коротычу и, как он скажет, так и сделаю. Актом пахнет.

Капустин беспечно махнул рукой.

— Валяй, докладывай. Заодно про кабана, а может, и про оленя доложи. Вдруг возьмём? Раз такой порядок, не нарушай. А мы с Коротычем как-нибудь договоримся, в интересах науки…

Хотя весь разговор Капустин вёл в полушутливой форме, будто не всерьёз, но по лицу его Семёнов видел, что не понравилось. Словно бы извиняясь, Петро Маркович сказал:

— Строго на этот счёт в заповеднике. Даже если сам министр прибудет. Законы для всех одни. Вот и люди у вас с ружьями.

— Ты этих людей не трожь! — Капустин помрачнел. — Это наши гости дорогие. Если хочешь знать, заботами этих людей весь заповедник держится. Не будь этих людей… Тут соображать надо, голова. Как мы к ним, так и они, понял? Вот так.

Капустин вышел, сердито стукнув дверью. И Семёнов поднялся уходить, но все же напомнил ещё раз:

— Разговор наш, Алёха, остался в силе. Ежели придётся кабана или ещё кого, так прежде скажись. И без меня — ни-ни! Иначе…

— Что, что иначе? — взорвался Бережной. — Ты вроде не понял, про что начальство сказывало? Власть на месте.

— Все понял. А от закона-порядка не отступлюсь. Мы здесь власть, а не гости.

Из дома своего Семёнов вызвал по рации Коротыча и доложил, что убита косуля и что люди из охотничьего дома, похоже, на этом не остановятся. Как быть? Коротыч очень просто и коротко сказал:

— Приеду сам, разберусь.

Но почему-то не приехал, хотя Семёнов прождал его весь день и в обход не пошёл из-за этого. А надо было идти: все гости с ружьями ещё на заре отправились в кабанью долину. Не цветочки, конечно, собирать.

Петро Маркович места себе не находил — за что ни брался, все из рук валилось. Тёмное дело делается. Сколько уже годов на его обходе было спокойно, браконьеры далеко обходили, не тревожили, а тут вдруг за этими гостями смотреть понадобилось. Коротыч, как сказали, по каким-то срочным делам в город уехал, а вот Капустин… Да кто он такой, чтобы распоряжаться?

Кому теперь говорить обо всем этом? Был бы молодой Молчанов… Нету Молчанова, уж не нарочно ли его в дальнюю командировку отправили?..

Семёнов вышел покурить, сел на лавочку, беспокойные мысли не выходили у него из головы.

И тут увидел на тропе человека. Петро Маркович вгляделся. Вроде знакомый. И тоже с ружьишком, с рюкзаком. Неужто ещё новый охотник на его голову?

Он поднялся и, хмурясь, пошёл навстречу. Но, узнав эту высокую фигуру, облегчённо вздохнул. Наконец-то хоть один свой!

— Здравствуй, Маркович, — устало сказал этот путник. — Сколько лет-зим не виделись, а? Считай, с прошлого года…

— Доброго здоровья, Ростислав Андреич! Я смотрю-смотрю, глазам не верю. Будто Котенко, только ты ведь не сказывался, что придёшь в наши края. Слыхал, на Восточном кордоне все лето.

— С Восточного напрямик и к вам.

Он снял карабин, рюкзак и, облегчённо вздохнув, тяжело опустился на лавку.

— Пойдём в хату… — Семёнову не терпелось угостить старшего научного работника чаем-обедом. Он почувствовал — как гора с плеч, только узнал Котёнку.

— Погоди, Маркович, отдышусь маленько. Я сегодня километров двадцать отшагал, если не больше, думал, к ночи не успею. Молчанов не вернулся?

— И весточки не шлёт. Неделя скоро, как уехал.

— Что тут у вас происходит? Ведь я по телеграмме Бориса Васильевича, он не то чтобы приглашал, настойчиво требовал приехать.

Теперь удивился Семёнов. Зачем учитель звал сюда Котёнку — ему неведомо. А вот насчёт происходящего под боком… Петро Маркович коротко рассказал о гостях, Капустине, об убитой косуле. И в конце опять расстроенно спросил:

— Мне-то как поступить, ума не приложу? Акт написать, погнать их из лесу? Коротыч в отлучке, а Капустин вроде уже за главного. Командует и не хочет знать лесников.

— Разберёмся, — сказал Котенко, уже сообразив, что телеграмма Бориса Васильевича, несомненно, как-то связана с затеей Капустина. — Я отдохну час-полтора и подамся в посёлок, поговорить надо. А ты вот что… Пусть эти люди не знают, что я здесь. Особенно Капустин. Жену предупреди.

Котенко не отказался от обеда. После еды полежал немного, задрав длинные, натруженные ноги на спинку топчана, потом резво вскочил и собрался уходить.

— Карабин и все прочее оставлю у тебя, — сказал он.

Семёнов, кажется, смутился, и Ростислав Андреевич заметил это.

— Александр Егорович у меня свою одёжу, понимаешь, оставил, как уезжал. И вот, пропала.

— Найдётся. Не медведь же снял.

— Кто знает, пропало — и кончено. А медведь, Ростислав Андреевич, побывал у нас. Молчановский который. За Александром сюда приходил.

— И олень? — живо спросил Котенко.

— И он тоже. Вон там, на опушке, кормил их Молчанов. Чуть ли не в обнимку стояли. Видел я в бинокль, как он их поглаживал. Чудеса!

— Это добрая весть, — сказал повеселевший Котенко. — Молчанов хочет довести свой опыт до конца. Раз привёл за собой оленя, значит, дорогу с севера на юг для них осваивает. Мы так и договорились: переманить их на юг. Не видел этих зверей после его отъезда?

— Ни разу. Они одного Молчанова признают.

— Лиха беда — начало, Петро Маркович. К счастью, не все люди — звери.

— Мы друг с дружкой и то не ладим, а ты чтобы со зверьми…

— Погоди, не сразу Москва строилась. Ну я пошёл. Значит, договорились. Никому ни слова!

В плохое время пришёл ты в эти края, олень Хоба. Да ещё не один, а с большой семьёй, со своей подругой, с ланчуком, очень похожим на тебя. В очень опасное время.

Тебе и одному сейчас нельзя показываться в долине Ауры, где сделалось неспокойно — ведь твой рост, твои чудесные рога, которые в глазах охотников просто цены не имеют, твоя грациозная и мужественная красота способны ввести в соблазн любого жестокого человека с ружьём! А ты ещё привёл за собой Рыжебокую, упитанную красавицу с большими влажными глазами, которые только на тебя и смотрят, потеряв по этой причине добрую половину всегдашней осторожности.

Остановись хотя бы здесь. На границе леса и луга много вкусной травы, заботливый лесник Семёнов ещё в мае разбросал для вас грудки каменной соли, есть где укрыться от грозы, есть куда бежать, если хищник. Не торопись вниз.

Не слушаешь, упрямец? Идёшь вниз?

Смотри, как бы не случилось плохое…

…Дядя Алёха решительно повёл городское воинство за кабанами.

Наконец-то!

Ещё вчера он выследил стадо, во главе которого шествовал «С приветом», не спугнул их и теперь намеревался подставить под пули если не секача, то хотя бы двух-трех уже округлившихся поросят. Всю дорогу он и его два помощника вполголоса инструктировали взволнованных гостей, как вести себя при встрече с кабанами, куда целить и куда, если потребуется, бежать. А может быть, и обороняться. Чтобы подзадорить слушателей, он со знанием дела рассказывал, какие клыки у секача и сколько он весит. От таких разговоров замирала душа охотника, а на выбритых щеках вспыхивал румянец тревожного счастья.

— Скоро? — шёпотом спрашивал Капустин.

— За перевальчиком, теперь уже скоро, — отвечал Бережной и прибавлял ходу. И все торопились за ним.

Кабаны лежали в густых зарослях папоротника, расковыряв мокрую землю низины. Но сам «С приветом» был, как всегда, настороже. Хруст веток под сапогами, тяжёлое дыхание перетрудившихся следопытов он услышал раньше, чем охотники подошли на выстрел и заняли позиции. Секач бесшумно снял своё стадо и увёл подальше от опасности. Дядя Алёха вышел с людьми на пустое место, длинно выругался и, приказав сидеть наготове и ждать, с двумя лесниками пошёл в обход, на загон.

Ждали часа два, а когда кабаны чёрными тенями зашныряли прямо под ружейными дулами, все растерялись, сердца сорвались и забились без ритма, и тут уж было не до пальбы. Успели выстрелить Капустин и снабженец, сидевший рядом с ним. Раздался острый визг, два секача чуть было не подкосили одного из охотников, оказавшегося на пути. Он по-козлиному подпрыгнул и удачно повис на ветке, секачи шумно промчались и исчезли, потом прибежал Бережной, нашёл в болоте подранка и прирезал его. Все-таки трофей, не с пустыми руками.

— Мелочь, — презрительно сказал снабженец. — Стоило из-за такого ехать две тысячи километров и забираться в горы. Такие и под Москвой есть.

— Не олень, конечно, — сказал другой гость. — И не зубр.

— А между прочим, опасно, — заметил тот, который висел на ветке в трех вершках от клыкастых вепрей.

Все смотрели на Капустина, все слова адресовались ему. Слушать обидно. Он вспыхнул, и последние остатки сдержанности покинули его. Да уж если пригласил… Решительно поджав губы, Капустин сказал:

— Вот что. Мы сейчас идём домой. Для жаркого у нас есть. А ты, дядя Алёха, и ты, и ты, — он ткнул пальцем в лесников, — подавайтесь выше, выслеживайте медведя или оленя — и чтобы завтра на заре… Вопросы будут?

Вопросов не было.

Он распоряжался в заповеднике, как в своём родовом поместье. Чувство меры было потеряно.

— Есть выследить! — отчеканил Бережной.

— Медведя или оленя, — повторил Капустин. — Или ты хищников боишься, Бережной?

— Будет сделано, — сказал он. — Разрешите идти?

Капустин кивнул. Лесники забрали с собой переднюю ногу подсвинка, вскинули ружья.

— Дорогу домой найдёте? — спросил Бережной.

— Как-нибудь, — уже весело ответил Капустин. — Хожено перехожено. Не впервой здесь.

Компания разделилась. Семеро пошли через перевальчик в гостеприимный дом на Ауре, трое — по долине реки, ближе к перевалам.

Навстречу нашему оленю и его стаду.

— А телеграмму я дал по просьбе Саши Молчанова.

Борис Васильевич привычным жестом поправил пенсне Котенко сидел перед ним, облокотясь на колено. Ни словом не перебивая учителя, он выслушал рассказ. Лицо его покраснело, глаза беспокойно светились.

— Вон ведь что задумали, — сквозь зубы сказал он. — И этот молодой хлыщ у них в роли щедрого хозяина. Интересное дело…

— Лучше сказать — поразительная наглость. Как в своей вотчине. Дом для гостей. Наём специальных егерей. Послушный, исполнительный Коротыч. И соответствующий камуфляж. Видите ли, отделу в этом районе нужна база для учёных, командированных в заповедник. Разве кто выскажется против? Биологи, ботаники, почвоведы здесь, конечно, нужны, работается в условиях резервата значительно продуктивней, чем в институтских лабораториях. Так думает и Пахтан, потому он и вёл строительство. А тем временем Капустин начинает прибирать к рукам все это хозяйство, он понимает выгоды, которые сулит благоустроенный Дом охоты, приглашает сюда нужных ему людей и обеспечивает таким образом для себя круг знакомых, которые помогут в личной карьере. Пахтан не очень вникает в эти дела, он доверяет Капустину и вообще на отдыхе — «оставьте меня в покое». Противозаконные поступки совершаются его именем…

Котенко грузно поднялся.

— Все! Еду на Ауру и разгоняю их. Немедленно, пока они не наделали серьёзной беды. Иного выхода не вижу.

Борис Васильевич прищурился.

— С вашим темпераментом… Знаете, тут партизанским наскоком трудно что-нибудь сделать. Какие у вас факты и доводы? Никаких. Единственно, что можно сделать наверняка, — это поймать их с поличным, на охоте в заповеднике. Возможно?

— Один не смогу, — сказал Котенко.

— Почему один? Мы попросим содействия в райисполкоме.

Котенко кивнул. Это другое дело. И тогда Борис Васильевич позвонил в район, нашёл нужного ему человека. Разговор шёл намёками, Котенко догадался, что собеседник учителя уже в курсе событий и только ждёт решительных действий.

— Выезжать завтра утром, — говорил учитель в трубку. — Нет, не в девять, а в пять. Самое позднее — в половине шестого нужно быть уже на месте. Время выхода на охоту. Да, прямо ко мне, отсюда «газиком» доедем до кордона, а дальше на лошадях за ними по свежему следу. Надо самим увидеть, чем занимаются гости. Достаточно одного милиционера с тобой. И нас здесь трое. Договорились? Только непременно в пять, не позже.

Борис Васильевич положил трубку, спросил:

— Мы найдём на кордоне пять или шесть лошадей с сёдлами?

— Думаю, что найдём. Мне придётся вернуться к Семёнову, предупредить.

— А Капустина своим приездом вы не насторожите?

— Постараюсь, чтобы он не видел меня.

— Тогда возвращайтесь на кордон. Семёнов, конечно, будет знать, куда и когда отправятся гости?

— Иначе какой же он лесник?

Прежде чем покинуть Жёлтую Поляну, Котенко на несколько минут заглянул к Никитиным.

Уже стемнело, в доме их горел свет, во дворе никого не было. Едва зоолог открыл калитку, как навстречу ему молча двинулась чёрная тень овчара.

— Тихо, Архыз, — сказал он, и овчар тотчас же вильнул хвостом.

Большая тёплая ладонь пригладила шерсть на загривке собаки. Архыз тёрся о ноги. От сапог заманчиво пахло лесом, нехоженой землёй. Запахи будоражили овчара. Пожалуй, в эту минуту у зоолога и родилась мысль взять Архыза на завтрашнюю облаву.

Ему открыла Ирина Владимировна, обрадовалась, увела в комнату.

— Я на одну минуту, — сказал зоолог. — О, и Елена Кузьминична здесь? Здравствуйте. Очень рад. Как поживает Саша-маленький? Спит? Значит, все в сборе, кроме молодых… — Он смутился, сказав это слово, но женщины лишь улыбнулись. — Когда ждём Сашу-большого?

— Завтра, — с тихой радостью ответила мать Саши. — Телеграмму прислал из Воронежа. Вот только что. Загостился он, мы соскучились.

— И все-таки он немного опаздывает, — с оттенком досады сказал Котенко. — Ничего, мы пока и без него. Как только приедет, пусть срочно топает к Семёнову, там разыщет меня.

— С Архызом?

— Архыза я возьму сейчас. У вас найдётся поводок?

В поспешности сказанного, в неожиданном приказе, в какой-то взволнованной недоговорённости у Котенки женщины уловили напряжение и тревогу.

— Что случилось, Ростислав Андреевич? — спросила хозяйка.

— Решительно ничего, просто у нас с ним одно весьма срочное задание. Нет-нет, не война с браконьерами.

Он заторопился.

— Хоть чаю стакан! — умоляла хозяйка.

— Как-нибудь в другой раз. Прошу прощения…

Котенко вышел на улицу, в темноту, лишь кое-где прорезанную светом из окон. Архыз не рвался на поводке, он не знал, куда идти. Лишь когда они вышли на малозаезженную дорогу за пределами посёлка, он принюхался, задрал морду и уверенно потянул вперёд, на семеновский кордон.

Близко к полуночи Котенко подошёл к дому лесника. На лавочке светился огонёк папиросы. Семёнов ждал его.

— Как сходили?

— Все нормально. Что там новенького? — Ростислав Андреевич кивнул в сторону охотничьего дома.

— Вернулись из лесу с кабаньим мясом. И без своих егерей. Видно, послали Алёху с приятелями выслеживать нового зверя. Жинка моя слышала, что завтра на заре идут…

— Лошадей нужно, Петро Маркович. Пять, в сёдлах конечно.

— Можно и пять. Только сёдел у меня четыре. Вы ужинайте и ложитесь, а я все устрою. Спать уже некогда, раз такое дело. Не сумлевайтесь, прослежу, как надо. Похоже, кто-нибудь от Алёхи прибежит извещать их с часу на час. Архыза возьмите в хату, а то моя собака изведётся.

Котенко немного поспал, но проснулся вовремя, до свету. Едва он поднялся, как овчар с готовностью двинулся к двери. Не зажигая огня, зоолог вышел. В темноте за домом звякали стремена, пофыркивали лошади. Лесник успел изловить их и привести. Лишь бы не опоздали товарищи из района! Чтобы перехватить до выстрела. Чтобы не пострадали заповедные звери.

— Как у тебя? — спросил он Петра Марковича.

— Сам Алёха явился. В третьем уже часе. Свет зажгли, видно, собираются. Кого же он там выследил?.. Мне за ними придётся идти, без коня, а уж по моему следу Архыз поведёт и вас.

От охотничьего дома доносились приглушённые голоса, стук сапог по камням.

— Вышли, — шёпотом сказал Семёнов. — Коней я оседлал и привязал. Вы только не отлучайтесь, теперь каждая минута дорога.

С облачного неба лениво капало. Мелкая морось шелестела по листьям, воздух застоялся, было душновато и сыро, как в остывающей бане. Рассвет начинался незаметный, темнота разжижалась постепенно, зеленовато-синие тени окутывали лес и поляну против дома. Ни одна пичуга не рискнула подать голос. Близкий ручей, всегда звонкий и слышный, сейчас невнятно бормотал, как под одеялом, казалось, что течёт он где-то далеко-далеко.

Вышла жена Семёнова, тихонько сказала «доброе утро», зажгла печь в летней кухне, поставила чайник.

— Вы уж сами, Ростислав Андреевич, я туда пойду, прибираться.

Райисполкомовский вездеход, подвывая двумя передачами, одолел крутой глинистый подъем от реки, свернул влево к кордону и остановился под громадным дубом против дома Семёнова.

— Вы даже раньше, — сказал Котенко, пожимая руку учителю.

— Знакомьтесь! — Борис Васильевич отступил, пропуская своих спутников. — Это Клавдий Иванович Ивкин, заместитель председателя исполкома, когда-то мой ученик. Лейтенант милиции Шведов. Как здесь? Спокойно?

— Охотники ушли в горы минут сорок назад.

— Мы опоздали?

— Мы их должны догнать. Лошади готовы.

— А Семёнов?

— Ушёл следом.

— Не разойдёмся в этой тусклой мгле?

— Архыз поведёт по следу.

Подошла жена лесника, прошептала:

— Двое гостей остались, это которые учёные. Сказались нездоровыми. Остальные ушли. С ружьями.

Началось утро, ленивое, пасмурное, мокрое. Несмелый ветер потянул вдоль долины, он обещал разогнать хмару и просушить мокрые леса. Но не скоро.

Позвякивая стременами, четверо всадников гуськом тронулись к лесу. Котенко ехал впереди. На длинном поводке перед лошадью уверенно шёл Архыз.

Не остался Хоба на высокогорных лугах, заставил свой гарем следовать за ним через пихтовый пояс ниже, в буковые рощи, где на перепаде крутого спуска встречаются солнечные поляны, окружённые густым орешником.

Здесь тоже вдоволь пищи, хорошее укрытие, но воздух гуще, насыщенней, и в нем чужие для северян запахи, которые и волнуют и настораживают одновременно.

Ланки с оленятами то и дело останавливались, прислушивались к незнакомым запахам, поэтому вожаку приходилось довольно часто возвращаться, обегать вокруг них и сердито подгонять. Что за непослушные, своевольные создания! Никакой дисциплины. Могли бы брать пример с Рыжебокой, которая все время идёт рядом с хозяином гарема и успевает на ходу срывать то кленовую веточку, то мохнатый лишайник, по которому уже соскучилась.

Правда, и она вчера утром проявила характер, когда Хоба повёл было семью в узкий распадок, заваленный огромными камнями. Рыжебокая заупрямилась. Неужели он не понимает, что в таком ущелье они могут попасть в ловушку? И она повернула назад.

Вожак сделал вид, что остаётся в опасном месте один, самолюбие не позволяло ему вот так сразу пойти на уступку, но когда и остальные ланки примкнули к Рыжебокой и выбрались из ущелья на широкую террасу, он в гневе шаркнул по глине копытом, тряхнул рогами, однако повернул назад и тоже убрался отсюда; инстинкт подсказал ему, что ланки правы, а их осторожность вполне обоснованна: не только собственную жизнь берегут они, но и жизнь своих детей.

И все-таки он пошёл другой дорогой, но спустился ниже, нашёл удобный склон, и там они легли отдыхать.

Вскоре пришлось пережить некоторое волнение. В самом конце склона промчалось чем-то встревоженное стадо кабанов. Ветер принёс их противный запах, олени наставили уши, но больше ничего подозрительного не произошло, и они постепенно успокоились.

Хоба лежал под скалой. Чуть не дотянувшись до его крупа, рядом лежала Рыжебокая, поодаль устроились все другие ланки и малыши. Видеть их можно было только с противоположного склона горы или с высоких скал по сторонам. Дважды Рыжебокая внюхивалась в странный запах с высокой скалы, Хоба тоже пошевеливал носом, ему казалось, что попахивает человеком, но расстояние до скал было велико, в три раза больше, чем прицельный выстрел, всегда можно успеть убежать. Когда стадо вышло пастись, подозрительный запах усилился. Но — странное дело! — теперь он шёл сразу с трех сторон, и куда бы олени ни двинулись, этот запах усиливался. Сзади поляну закрывала каменная стена, туда хода не было.

Они ещё не знали, что окружены, взяты в кольцо. Два лесника — справа и слева, а повешенный на дереве рюкзак Бережного — напротив, за ущельем. От него тоже шёл беспокоящий запах.

Этим ущельем «Сто тринадцать медведей» уже в темноте пробрался домой, за охотниками.

— Дело сделано, — запыхавшись, сказал он, ввалившись в охотничий дом среди ночи. — Надо идтить, мужики.

— Кто там? — недоверчиво спросил снабженец. — Поросята? Тетеревок? Пойдём по большому зверю, не иначе.

— Хотите верьте, хотите нет, но такого красюка-оленя я ещё не видывал, — с непритворным волнением заявил Бережной, совсем запамятовав, что очень недавно этот красавец стоял на поляне перед семеновским домом, и он разглядывал его в бинокль. А может, ему просто хотелось приукрасить свой охотничий подвиг, и он продолжал: — Рога — во! По метру. Отростков не сосчитать. А сам что скаковая лошадь. Не зверь — статуя!

Капустин оробел. Он не ожидал, что Бережной так буквально исполнит его указание. Гости одобрительно зашумели, а он молчал. Дело выходит серьёзное. В случае чего трудно будет оправдать отстрел оленя-рогача, тем более перед осенним гоном.

Пока он размышлял, гости дружно одевались, так же дружно подавляли зевоту. Даже грузный снабженец оставил свой язвительный тон и сосредоточенно набивал карманы патронами.

Капустин мог бы сейчас наложить запрет на охоту. Ещё не поздно. Сказать, что нельзя, — и все. Но как он после этого будет выглядеть перед гостями? Засмеют. Надо же было так неосторожно бухнуть вчера!..

Его нерешительность заметили. Дядя Алёха присел рядом и зашептал, заговорщически оглядываясь по сторонам:

— Посажу вас супротив этого самого красавца, и погонят его наши ребята на вас, товарищ начальник. Редкое удовольствие получится. Ежели оленью голову с такими рогами хорошо выделать да преподнести какому ни на есть большому человеку, просияет и вовек не забудет. На украшение квартиры или там залы каковой…

А что, это мысль! Льстивый дядя Алёха угодил, как говорится, в самое яблочко. Капустин неуверенно улыбнулся. Да, отличная мысль! Если действительно редкостные рога, то почему не рискнуть? А потом преподнести Пахтану подарок. Он ему семь смертных грехов простит за такое подношение.

— А ежели что, — тихонько произнёс Бережной, — составим документ, что был тот олень с перебитой ногой, потому мы его и прикончили.

— Журавля в небе делим, — засмеялся Капустин, окончательно повеселев. Вот и выход из положения.

— Какого журавля? — не понял Бережной.

— Олень-то ещё бегает, не стрелян — не взят, а ты уже своим его считаешь, рога на стенке видишь.

— Дак он, можно сказать, в кармане, рогач-то. Ребята караулят его, ни в жисть не упустят.

— Пошли, что ли, шептуны, — сказал снабженец. — Руки чешутся.

— Сейчас потешитесь, айдате за мной! — Дядя Алёха вскочил.

Шли гуськом в зыбкой темноте, спотыкались на каменистой тропе, вполголоса чертыхались и уже через полчаса стали спрашивать, скоро ли…

— Скоро, скоро, — не оборачиваясь, отвечал дядя Алёха, а про себя думал, что таким охотничкам надо пригонять дичь прямо к дому, чтобы они с парадного крылечка, не подымая зада от мягкого креслица…

Небольшую передышку Бережной сделал только перед самой поляной, метров за семьсот от стада. Начало тихо светать.

— Вот так, — скомандовал он. — Три потайки сделаем, там, там и там. — Он показал на смутно синеющий склон. — Сам вас разведу и усажу, а дальше по обстоятельствам. Кому повезёт, кому нет — не взыщите. Оленей погоним чуток вниз, они пойдут не круто, наискосок уходить будут, понятно? Не зевайте.

— Бить только рогача. — Капустин слегка повысил голос. — Ланок запрещено, молодняк тоже. На этот счёт закон строгий…

Охотники переглянулись. Их лица смутно белели в предрассветье. Напоминание в одно ухо влетело, в другое вылетело. На войне как на войне.

— Обождите здесь, — сказал дядя Алёха Капустину и повёл двух гостей вправо, где над густым орешником темнели головки огромных камней. С них поляна просматривалась более чем наполовину. Она была пуста. Сизая от росы трава делала её в этот час похожей на застывшее сонное озеро.

Остальных он увёл на взгорье слева от поляны. Там навстречу им из леса тихо вышел второй лесник. В брезентовом плаще с островерхим капюшоном он выглядел хмурым лесным бродягой.

— На месте? — спросил дядя Алёха.

— Куда же им деваться? Спят. Скоро выйдут на луг, вот только развиднеется.

Вернувшись к Капустину, «Сто тринадцать медведей» хорошенько огляделся и, наметив впереди плоское возвышение, удовлетворённо кивнул:

— Вон туда…

Капустин забрался на камень, подтянул за собой винтовку.

— Ветки закрывают, — пробормотал он.

— А мы их проредим. — Бережной прошёл вперёд, срезал часть веток. — А другие оставим, товарищ начальник, для укрытия.

— Сам где будешь?

— Туточки, рядом с вами, только внизу. Вдвоём не проглядим.

И все стихло вокруг поляны. Небо синело, наливалось светом. Капустин поднял бинокль и тотчас увидел стадо. Белесые тени отделились от густой стены кустарника, на тёмном фоне листвы более отчётливо рисовались безрогие ланки и подростки. Рогач стоял сзади, возвышаясь над стадом. Да, кажется, лесник не преувеличивал. Экземплярчик поистине редкостный.

Сердце у Капустина забилось часто-часто, он раза три глубоко вздохнул, чтобы унять его, и придвинул винтовку под руку. Отсюда до оленей метров пятьсот. Если они побегут на него, можно подпустить метров на сто — полтораста, и тогда… Мгновенный страх похолодил ему ноги: стрелять по оленю — преступление. Но он отогнал угрызения совести. В самом деле, чего бояться? Разве он не вправе? И вообще рассуждать и думать нужно было, когда приглашал на «королевскую охоту», как выразился в первом разговоре с друзьями. Теперь ничего уже не изменишь.

Давно в заповедном лесу не собиралось столько вооружённых людей!

На рассвете около поляны все стихло. И тогда на подходе к поляне послышались осторожные шаги одинокого человека, который всю дорогу ловил впереди себя шорохи движения, глухие голоса, звяканье металла — и вдруг у самой поляны потерял ориентир. Сколько ни вслушивался, все напрасно. Насторожённая предрассветная тишина. Петро Маркович остановился, но тут же догадался, что браконьеры пришли на место и затаились. Где их сыскать, чтобы вовремя схватить за руку?

Он свернул с тропы, поднялся на противоположный склон и оттуда стал наблюдать. Вот колыхнулась ветка, белесая изнанка листа указала, что под кустом кто-то есть. Вон ещё взбугрилось что-то тёмное на плоском камне. Кажется, спина лежащего человека.

Семёнов заторопился. К дьяволу осторожность! Все эти сложные ходы с разведкой, с ожиданием Котенко, учителя и других верховых показались ему лишними. Сейчас нужно только одно — предотвратить убийство, иначе будет поздно. Убитых зверей не вернёшь, значит, нужно до выстрелов действовать решительно и скоро. Улики? А разве присутствие вооружённых людей в заповеднике — недостаточная улика?!

Петро Маркович торопливо спустился с высотки и, клацнув затвором, уже не таясь, пошёл туда, где колыхались потревоженные ветки. Он не сделал и сотни шагов, как до слуха его донеслись звуки, которые ни с чем не спутаешь: чиркнул металл о камень, звякнуло стремя, послышался скрежет кованого копыта. Едут долгожданные.

Лесник изменил направление и вышел на тропу. Архыз рвался, он чуял чужих.

— Здесь они? — тихо спросил зоолог, сползая с седла.

— Все в потайках сидят. Скорей надо. Видишь большие камни? Там кто-то лежит. Иди прямо до камня, а я возьму правей, там у них тоже засидка. Может, овчара спустишь? Только живей, не ровен час…

— Спугнёт, — сказал лейтенант. — Мы без овчара.

Учитель, неузнаваемый в чёрном ватнике и с двустволкой, побежал следом за лесником. Остальные двинулись к плоскому камню.

Утреннюю задумчивость леса разорвал пронзительный, разбойный свист. Бережной дал сигнал лесникам — сгонять.

Архыз рванулся, Котенко еле удержал поводок. С решительным выражением враз ожесточившегося лица он подтянул к себе овчара и отщелкнул цепочку.

— Иди!

— Не стрелять! — громко закричал Семёнов. — Не стрелять!

Он прежде всех успел к браконьерам, за ним Борис Васильевич. Они возникли позади затаившихся охотников с такой ошеломляющей внезапностью, что даже бывалый снабженец струсил и растерялся. Винтовочный ствол пребольно упёрся ему в спину.

— Ружья на землю! — охрипшим от гнева голосом приказал Семёнов. — Живо!.. И не оглядываться!

— Да кто вы такой? — Грузный снабженец в замшевой куртке чуть замешкался, готовый обернуться, но увесистый удар прикладом между лопаток уложил его носом в прелую хвою.

Человек в пенсне выхватил у всех троих ружья. Лесник скомандовал подняться, положить руки на голову и идти, не оборачиваясь, вниз, на только что покинутую тропу.

И вот тогда, раздирая влажную тишину, левее их коротко грохнул один винтовочный выстрел, тут же второй, а с левого края поляны донёсся шум ломающихся веток, топот и ожесточённое рычание, от которого мороз по коже…

Семёнов пробормотал: «Успели, гады» — и в сердцах выругался.

К концу ночи оленей перестал волновать чужой запах. Густой и влажный воздух лениво колыхался между скал, путался в кустах и не передавал никаких запахов. Стадо спокойно провело час или два перед тем, как выйти на луг попастись.

Хоба сладко потянулся, ощущая крепость мышц и чистоту дыхания, оглядел своё стадо и сделал несколько осторожных шагов к травяной поляне.

Тихо, прохладно, воздух ещё не очистился от ночных теней. Обычно в это время начиналась птичья перекличка. Сегодня птицы почему-то молчали. Непривычная, насторожённая тишина заставила оленей замереть у самого края поляны. Погода? Но оленятам быстро надоело стоять, они захрустели травой. Хоба поднял ногу, чтобы переступить, и в это время сзади, где росли клёны, отчётливо и тревожно раздалось дроздиное «чэ-эр-кк, крэ-чэ-чэ». Резкий птичий крик, подобно барабанной дроби, заставил оленей вздрогнуть. Тревожные крики. Значит, что-то неладно. Вот тогда-то Хоба и услышал слабый треск мокрых веток под тяжёлым шагом. Слух выручил его. Стадо поспешно отошло метров на двести от подозрительного места. Вожак раздул ноздри, сработало обоняние. С другой стороны, где грудились камни, нанесло опять посторонним. Раздался хриплый человеческий крик. Потом там началась непонятная возня, и новые приглушённые звуки возмутили слух.

Опасность заставила оленей метнуться вверх по склону. Но оттуда явственно послышался кашель курильщика, который затянулся дымом после долгого воздержания. Загонщики больше не таились. Охота началась.

Для оленей остался один путь — вниз, как раз мимо плоского камня, через буковый лес и на другую сторону распадка. Запах людей с ружьями, как удар бича, остановил Хобу, ланки круто повернули и, делая огромные прыжки, вытянувшись, почти не касаясь быстрыми ногами земли, помчались мимо подозрительного места, мимо Семёнова и поверженных браконьеров в спасительный лес. А сам Хоба…

Он не отстал бы от ланок, но знакомый и близкий запах собаки, для встречи с которой олень пришёл сюда из северных лесов — этот запах, напомнивший ему о Человеке с хлебом, заставил вожака стада на какое-то мгновение остановиться. То была роковая остановка.

Он сделался мишенью для Капустина, который лежал с винтовкой на плоском камне.

Архыз не успел. Никто не успел.

Котенко, лейтенант милиции и Клавдий Ивкин, задыхаясь от подъёма, бежали к Капустину, размахивая ружьями. Окрик Семёнова не дошёл до слуха человека, уже взявшего на прицел рогача. Капустин вообще ничего не слышал и не видел, кроме оленя.

Вряд ли какие сомнения могли возникнуть в его голове, когда за семьдесят метров от него выросла рослая фигура вожака с венцом красивейших рогов. Олень остановился словно специально для прицельного выстрела. Капустин подвёл мушку под переднюю лопатку зверя, мягко, как его учили, нажал на спусковой крючок. Выстрел грянул.

Хоба вздрогнул всем телом и, кажется, удивлённо посмотрел в сторону выстрела. Оттуда, ведь точно из-за камня, до него доносился запах Архыза. Так почему же выстрел? И что за жгучая боль: в боку, во всем теле? И эта слабость…

Прошли, может быть, одна или две секунды, и из-под плоского камня вновь сверкнуло, и опять взвился лёгкий дым. Звука второго выстрела Хоба не слышал. Прямо в грудь ему, как на расстреле, вонзилось что-то кинжальное, в глазах стало темнеть, он пал на колени, качнулся и с тихим стоном повалился на бок, в последнем судорожном напряжении отбросив отяжелевшую голову.

Он уже не слышал, как застонал Капустин, когда на него навалился Котенко, не помнивший себя от злости и гнева; как упал, закричав не своим голосом, дядя Алёха, когда его молча и страшно толкнула в плечо мохнатая грудь овчара, а клыкастая пасть хватнула у самой шеи крепкий брезент. Хоба ничего не слышал. Потому что все это было уже потом…

День справился с ночью, в лесу посветлело, стали видны люди — одни стояли с ружьями, другие сидели кучкой, спина к спине, и не смотрели друг на друга, пока лейтенант милиции отбирал у них документы.

Все это было потом.

Ещё дрожал от возбуждения и нервно зевал Архыз, все время стараясь освободиться от туго натянутого поводка, и косил злым глазом на Бережного, который поглаживал царапины и синяки на шее, на руках, бормоча что-то о беззаконии и своеволии, за которые кому-то придётся отвечать. А Хобы уже не было.

Все жили, действовали, чем-то занимались. Но без него.

Далеко от страшной поляны, в лесу, стояли запалённые ланки и тяжело дышали открытыми ртами. Они ждали своего вожака, который почему-то отстал.

Не знали, что там случилось.

Все кончилось для нашего славного Хобы. Рыжебокая, наверное, уже догадывалась, что произошло, она слышала выстрелы и все-таки не уходила, а стояла, дрожа всем телом и всматриваясь в лес, который они только что проскочили. Вдруг выйдет, пробежит около неё, красуясь и радуясь свободе…

Нет. Не выйдет. Не пробежит.

Любовь к людям стоила ему жизни.