"Песни чёрного дрозда" - читать интересную книгу автора (Пальман Вячеслав Иванович)

Глава восьмая ПЛЕНЕНИЕ ОДНОУХОГО

Отсюда до кордона лесника Петра Марковича Семёнова считалось не более пяти километров. До охотничьего дома — шесть.

Два часа ходу.

Молчанов с Архызом шли не спеша, стараясь не уклониться от лесниковой тропы, которая спокойным полукольцом опоясывала отдельно стоявшую гору и, минуя непролазную заросль рододендрона, выводила прямо на перемычку к другой горе.

Вот здесь-то Архыз и завилял хвостом.

— Где они? — спросил хозяин и проследил за взглядом овчара.

Сквозь зеленую занавеску лиан проглядывали блестящие концы рогов. Хоба ждал их. Когда они прошли, он тоже вышел на тропу и поплёлся следом. А вскоре отыскался и Лобик.

— Ладно, — сам себе сказал Молчанов. — Я вас все-таки сведу…

Он не знал, что судьба уже сводила медведя с оленем — там, у перевала, где пурпурные гадюки.

Тропа спустилась в долину Ауры, сделалась шире, домовитей.

В стороне от реки и чуть выше, на берегу тощего в это сухое время, но кристально-чистого ручья, стоял дом Петра Марковича — бревенчатая пятистенка под чёрной от времени дранкой. Большой участок редкого грушняка и луга вокруг дома был обнесён жердевой оградой. Зеленела на огороде капуста, тёмная ботва картофеля подходила к густому осиннику у ручья. Хороший огород.

На лавке возле дома сидел Семёнов, а рядом дымил самокруткой лесник Бережной.

Они встали. Семёнов приподнял фуражку, дядя Алёха поклонился с особенным уважением.

— Никак, с перевала? — дружелюбно спросил он. — И когда только успели? Кобель ваш не кинется?

Архыз близко не подошёл, глянул раскосо на новых людей и лёг поодаль, будто все дальнейшее его не касалось. У сарая вертелась и бесновалась на цепи дворовая собака лесника. Семёнов цыкнул на неё, собака юркнула под сарайные слеги и теперь высматривала оттуда, изредка взлаивая от глухого негодования.

— Тут недалеко ходил. — Молчанов скинул куртку, прислонил к стене карабин. Он был полон впечатлений от только что случившегося и сразу взялся рассказывать, как кабаны загнали на черешню матёрого медведя.

Семёнов оживился, спросил:

— Это сразу за Круглой? — Так называлась близкая отсюда гора.

— Как раз где большая черешня у реки. Там все истоптано кабанами.

— Да ведь он попал на угодья моего срамотника желтобокого! Ну который «С приветом». Я в дневнике о нем писал. Тот ещё деспот! Он и тигру загонит, не токмо медведя. Только вот что непонятно, Александр Егорыч: у меня в тех местах ни одного медведя нету. Они у меня правее живут, километров в восьми от кабаньего царства.

— Новичок. Мой медведь туда пришёл, Лобик его кличка.

— Твой? — Лесники переглянулись.

— Ну, есть такой. Отец ещё малышом отыскал, он у нас воспитывался, а потом в лес ушёл.

— Да ведь это когда было-то! — Семёнов вспомнил разговоры, которые слышал уже давно. — Если тот медведь и остался жив, дикарём давно сделался… Какой же он твой?

— Дикий или не дикий, а хозяев помнит. И со мной он в дружбе. С рук иной раз кормлю.

— Ну это ты… — Семёнов хмыкнул.

Снова вылезла лесникова дворняга и прямо зашлась лаем. На весь лес, да с каким-то особенным подвыванием. Архыз поглядывал то на неё, то на хозяина, но Молчанов не замечал напряжённого взгляда овчара.

— А ведь она на ведьмедя лает, — вдруг сказал Бережной.

— Какого там медведя? Цыть, глупая! — Семёнов привстал, но дворняга прямо заходилась. — И в самом деле, чтой-то она?..

— Боюсь, что Лобика учуяла, — смеясь, сказал Молчанов. — Он как раз за мной шёл. Не хотел отставать, архаровец, лежит сейчас где-нибудь за кустом и собаку твою с ума сводит.

— Неужто он и жилья не боится?

— Нет. Если его не обижают, запросто и ближе придёт.

— Лучше не надо, Александр Егорыч. Корова на глаза ему попадётся, не удержится от соблазна, задерёт. Тогда я тебе счёт… А глянуть на него охота, все же новенький зверь в моем обходе.

— А вот мы сейчас и глянем. — Молчанов осмотрелся. — Дал бы ты мне, Маркович, две посуды каких-нибудь да съестного, хлеб у меня кончился, выманили звери.

Семёнов кликнул жену, сказал ей насчёт варева, а сам сходил в сарай и принёс ведро и бадейку. Дворняга все подвывала, а вот Архыз лениво ушёл за изгородь и скрылся. Лесник плеснул в бадейку супу, вывалил картошку. А в ведро Молчанов набросал куски хлеба.

— Это другому приятелю моему, оленю, — сказал он.

— Значит, у тебя целый зверинец. — Семёнов уже вертел в руках бинокль. — Может, винтовку все же взять? Мало ли…

— Вы вот что… — Александр осмотрелся. — Зайдите в сарай и дворнягу уведите, чтобы не смущала. Оттуда все видно. А я поманю медведя и оленя вон на ту поляну. Обзор хороший.

Он взял ведра и пошёл к лесу, всего двести метров или чуть больше. Поставил бадейку, прошёл шагов пятьдесят в сторону и там с ведром в руке стал ждать. Архыз выскочил откуда-то, подбежал к ногам, повертелся около хозяина.

— Ложись, ложись, — приказал Александр. — Знаю, где был. Сплетничал. Подождём вместе.

Ждали долго, должно быть, с четверть часа. Первым вышел Хоба. Смело подошёл, но метра за три до Архыза выгнул шею и потряс рогами. Овчар понятливо встал и отбежал подальше. Чтобы не смущать.

Молчанов протянул хлеб.

— Бери, Хоба, ешь. Твоя доля.

Олень потянулся, мягкими губами взял хлеб. Тогда Молчанов уселся в траву и поставил около себя ведро. Хоба разохотился на лесников хлеб, жадно ел, посматривая на человека и собаку.

Что-то произошло в той стороне, где стояла бадейка. Хоба вскинул голову и насторожился.

Бурая туша незаметно отделилась от стены леса. Лобик ещё некоторое время стоял принюхиваясь, как делал это, когда оказывался вблизи ловушки или капкана, но тут он увидел и почувствовал Молчанова и, вероятно, успокоился.

И все же не сразу принялся за еду. Обошёл бадейку со всех сторон, приблизился, тронул её лапой, лёг и полежал несколько минут, облизываясь. Словно ждал — не взорвётся ли, а уж потом поднялся и сунул свой длинный нос в похлёбку, от которой так хорошо пахло.

— Сиди, Архыз, — приказал Молчанов, а сам поднялся и, оставив оленя над ведёрком, пошёл к Лобику.

Он знал: из сарая сейчас хорошо видят обоих зверей и его с собакой. Он хотел доказать лесникам, что слова о дружбе с двумя дикарями — не пустые слова.

А в сарае действительно не сводили глаз с оленя и медведя. В бинокль зрители наблюдали за каждым их движением.

И вдруг Бережной не сдержался.

— За-ра-за! — тихо пробурчал он, узнав огромного медведя, который в своё время мог бы стать сто четырнадцатым, но ушёл с двумя пулями в теле и, оказывается, выжил.

— Чего ты? — Семёнов оторвался от бинокля.

— Так… Ты смотри, какая кумедия.

Александр был в пяти метрах от медведя, без ружья, с голыми руками. Даже Архыз не шёл с ним. Лобик поднял перепачканную морду. Ждал и не убегал. В бинокль было видно, как шевелятся губы у научного сотрудника, он что-то говорил медведю и улыбался. Бесстрашный человек.

Семёнов потянулся к винтовке, оттянул затвор.

— Ты что? — хрипло сказал Бережной. — Смотри, Молчанова не хлестни.

— Я так, на всякий случай.

Можно понять лесника: впервые в жизни он видел, как человек подходит к дикому медведю, как говорит с лесным зверем. Чудо!

Тем временем Александр подошёл вплотную к зверю, протянул руку, положил её на широкую спину медведя. Лобик чуть пригнул голову, сторожко смотрел жёлтыми глазами на человека, но даже не шелохнулся.

— Ешь, ешь, дружище, — сказал Молчанов, и медведь, будто поняв, действительно нагнулся, стал шумно хватать картошку и чавкать.

Хоба и Архыз затеяли было беготню, но оленю все же не понравились приметы близкого жилья, и он убежал в лес, чтобы наблюдать из безопасного места.

Семёнов опустил бинокль.

— Вот какие дела-то! — сказал он, очевидно ошеломлённый всем увиденным. — А мы толкуем — дикие…

— Ты рога у оленя приметил? — спросил дядя Алёха. — Чудные рога!

Медведь поел, вылизал бадейку, даже покатал её по лугу. Молчанов взял посуду. Лобик потянулся было за ним, но тут же чего-то испугался и отскочил. И пока человек ходил ещё за оленьим ведром, гремел посудой и шагал к дому, он стоял недвижно и смотрел, смотрел. Или надеялся, что ещё принесут? Уже от дома Молчанов оглянулся. Медведя на месте не было. Ушёл.

Лесники ждали у сарая.

— Век бы не поверил! — Петро Маркович чиркал спички, закуривал. — Всю свою жизнь в лесу, а такого… Как не боишься, Егорыч?

Александр засмеялся.

— Я ж его маленького ещё кормил. Чего бояться-то? Помнит или не помнит, а поверил, что зла не сделаю. Доверчивый зверь.

— Вы ему не сделаете, а он-то небось… — Дядя Алёха с явным сомнением качал головой. — Все ж таки хычник.

— У этого хищника пулевые раны в бедре. Вот на того мерзавца он пойдёт, тому он выдаст, будь здоров, — с чувством сказал Молчанов, не подозревая, что угодил точно в цель.

— А я смотрю, смотрю, и никак не доходит — где ж у его второе ухо? — Бережной насильно заулыбался. — Иль отсекли в детстве для приметы?

— Рысь оторвала. — Александр устало сел на лавку. — Если медведь тут останется, ты посмотри за ним, Петро Маркович, не обижай. А насчёт коровы я тебе так скажу: зря в лес не пускай, следи. Мало ли что…

— Это точно, Егорыч. От соблазна подальше. Ты, как я слышал, у меня побудешь? Вот вместях и походим, доглядим твоих зверей. А сейчас пошли в хату. Чую — обедом уже пахнет. Давай, Алексей Варламыч, за компанию.

— Вам, Бережной, свой обход уже определили? — спросил Молчанов.

— Жду не дождусь! — Дядя Алёха смущённо погладил лысую голову. — По хорошему делу давно скучаю.

— А тут вы тоже по делу?

— Лесничий послал, велел познакомиться, лесным воздухом подышать, ну и опыт перенять.

— Завтра мы с им пройдём по тропам, — пояснил Семёнов. — А вот насчёт обходов, вроде у нас свободных не было.

— Значит, для особых поручений держат меня. — Бережной хмыкнул в бороду.

После обеда, когда Бережной вышел, Александр спросил Семёнова:

— Ты бываешь в охотничьем доме?

— А как же! Баба моя там печи топит и все такое. Могу показать, если интерес, Александр Егорыч.

— Сходим как-нибудь. А сейчас отдохнуть бы. Знаешь, ноги отбил, от самой зари сегодня.

Но отдохнуть не удалось.

В час радиосвязи Петро Маркович записал распоряжение. Александра Молчанова просили срочно прибыть в лесничество. Коротыч уже от себя добавил, что прибыл кто-то из Москвы и научному сотруднику надо ехать туда на совещание.

Молчанов выслушал новость без особого интереса.

— Какое-нибудь очередное мероприятие. В общем, получать ценные указания придётся. День-два, и я вернусь. Оставлю у тебя плащ и куртку, Маркович. Пойду налегке, благо погода.

В лёгком свитерке, с планшеткой и фотоаппаратом Александр Молчанов пошёл вниз по удобной торной дороге, нимало не подозревая, что его ожидает.

Отлучка, как он понимал, очень не своевременная. Столько забот, а тут…

Его ожидала поездка. Дальняя дорога.

Но этому неожиданному событию предшествовал разговор, затеянный Виталием Капустиным.

Днём раньше он прилетел из Москвы вместе со своим начальником Пахтаном, который решил, что летний отдых он может удачно совместить с командировкой. Отдельное лесничество заповедника с тисо-самшитовой рощей находилось прямо в городской черте.

Здесь он остановился, отсюда же Капустин связался с Южным отделом по телефону и спросил Коротыча, как дела и все ли готово в охотничьем доме для приёма гостей. Вот тогда лесничий в разговоре и упомянул, что у них сейчас Молчанов.

— Сколько он пробудет в Поляне? — нетерпеливо спросил Капустин.

— Во всяком случае, не меньше недели или двух. Остановился он на кордоне Ауры. Сказал, что оттуда удобнее ходить наверх.

— Вы лесников приняли? — спросил Капустин.

— Да. Они знакомятся с обходами, наблюдают животных.

— Погода в вашем районе?

— Сухо и тепло. Дожди только грозовые.

— Как дорога к Ауре?

— Можно проехать вездеходом.

Капустин уведомил, что он здесь со своим начальником и что они, вероятно, приедут на кордон с гостями или прежде их, поэтому свой «газик» Коротыч должен держать в готовности номер один. Лесничий сказал: «Есть!» — и на этом разговор закончился.

В тот же день Пахтан и Капустин осмотрели тисо-самшитовую рощу.

Эта уникальная роща занимала в глубине приморской долины редкий по красоте известняковый порог на лесистом склоне горы. Каменная ступенька когда-то передвинулась, немного сползла вниз и оказалась рассечённой глубокими трещинами. Роща обрывалась у реки крутым, а местами просто отвесным ущельем. Серо-зеленые зыбкие занавески из лишайников и чёрные листочки самшита делали рощу удивительно похожей на морское дно с фантастическими застывшими водорослями. Огромные тисы — некоторым из них было по пятьсот и более лет — уходили в небо, переплетались кронами, обрастали более современными лианами. Под ними всегда хранилась душная тень. Удивительные картины представляла зрителям эта роща.

Первобытная дикость, непролазность, хаотичность природы всего в километре от обжитых увеселительных мест приводили экскурсантов в тихий трепет. Рощу называли природным музеем, который чудом сохранился в окрестностях города, где постоянно жили или отдыхали сотни тысяч гостей со всех концов страны.

Посетители оставляли в Книге природного музея благодарные отзывы. Очень часто можно было прочесть пожелание: сюда бы ещё зверей для полноты картины…

Работники лесничества не преминули высказать ту же самую мысль Пахтану.

— А за чем дело стало? — сказал решительный начальник. — Разве трудно отловить в горах несколько туров, косуль, оленей? Сделать в роще вольер — и вот вам маленький зверинец. Представители кавказской фауны… Деловое предложение. Я готов помочь.

— В своё время здесь держали даже медведей, — подсказал Капустин.

— Можно и медведей, — тотчас ответил Пахтан. — Вот ты, Капустин, и распорядись, пусть в Южном отделе отловят медведя и доставят сюда.

Вечером, когда зашёл разговор об охотничьем доме, Капустин доложил, что там все готово, погода в горах хорошая и можно приглашать учёных и других гостей, да и самим полезно отдохнуть несколько дней в глухом уголке леса и даже поработать, если появится такое желание.

Тогда же Пахтан спросил, кого именно Капустин приглашает на кордон. Тот с готовностью назвал несколько сослуживцев из их отдела и ещё две фамилии, которые, как он выразился, «могут быть очень полезными для нас». Кстати, оба они являлись оппонентами на будущей защите диссертации Капустина. Но об этом он не сказал.

— Хорошо, — согласился начальник. — Пусть приедут.

Он не видел в этом ничего дурного. Напротив.

— Ещё одна необходимость, — сказал старший специалист. — В Воронеже послезавтра начинается семинар. Это по поводу испытания усыпляющих патронов для отлова и осмотра зверей. Хорошо бы послать туда одного из сотрудников Кавказского заповедника.

Пахтан кивнул. Почему не послать?

— Я сделаю такое распоряжение от вашего имени?

— Да, разумеется. Кого ты наметил?

— Здесь как раз сейчас находится научный сотрудник Молчанов. Вот его и пошлём. Молодой, энергичный биолог.

Такова коротко история радиограммы, после которой Александр Егорович Молчанов покинул Аурский кордон и спешно отправился в Адлер для полёта в Воронеж.

Капустин мог быть довольным. Посторонних вблизи охотничьего дома в эти дни не окажется.

Он все предусмотрел, и Пахтан легко утвердил его решение. Приедут не только учёные. Приедут друзья. Он им доставит удовольствие. А потом и они с готовностью помогут Капустину. Ну хотя бы при утверждении на более интересную должность…

Капустин подумал, что будет вернее, если о семинаре в Воронеже Молчанову скажет не он, а сам Пахтан. Улучив минуту, он спросил начальника:

— Вы позволите мне отлучиться на полдня?

— Личные дела?

— Я хотел проехать в одно наше охотничье хозяйство. Тут километров сто. Возьму у них пару хороших ружей, патроны, посмотрю, нельзя ли там побыть на охоте. Вы не будете возражать?

— Если позволит время…

— У нас есть несколько лицензий на отстрел.

Пахтан полагал, что речь идёт об отстреле в охотничьем хозяйстве, явлении вполне закономерном. И кивнул.

— Тут должен прибыть Молчанов. Я заготовил ему командировку и деньги. Чтобы успеть к сроку, ему надо улететь из Адлера сегодня ночью. Могу я оставить для него документы?

— Как найдёт меня Молчанов?

— Он знает ваш номер и гостиницу.

Капустин уехал, а вскоре явился Александр Егорович. Пахтану научный работник понравился. Деловой, знающий юноша. Когда Молчанов узнал о поездке, он заколебался и сказал:

— Здесь сейчас такая обстановка, что моё присутствие просто обязательно. Видите ли… я боюсь, что присутствие чужих людей…

— Чужих? Вы имеете в виду гостей? — Пахтан улыбнулся. — Вам надо успеть к началу, в Воронеже вы узнаете для себя много нового. Ваши здешние дела от вас не убегут, на той неделе вернётесь и наверстаете, если что срочное. А страшиться гостей нет оснований, тем более что я пробуду здесь ещё целых две недели. Поезжайте как можно скорей.

Явно смущённый отеческим тоном начальника, его ласковым приёмом, Молчанов попрощался и вышел. Он ещё надеялся встретить Капустина — и не увидел его. Он надеялся вернуться в Поляну — и не смог. На пути к Пахтану он только полчаса пробыл у Никитиных, перекинулся несколькими словами с Ириной Владимировной и с матерью да прошёлся по саду с Сашей-маленьким.

Выяснилось, что самолёт на Воронеж будет через три часа, надо успеть купить билет и как-нибудь известить своих близких, что уезжает на целую неделю. Впрочем, это он сделает, когда купит билет, из аэропорта. Да, ещё непременно надо сказать Борису Васильевичу.

Уже в аэропорту, так и не дозвонившись до Жёлтой Поляны, он бросился к остановке такси. Через семь минут Александр вышел у райкома партии, где работал один из учеников Бориса Васильевича. Ещё через десять минут он уже говорил по телефону с учителем.

— Я передам, кому нужно, — донеслось из трубки. — Не беспокойся. Постараюсь, чтобы сюда как можно скорее приехал Котенко. Будь уверен, мы начеку. И счастливо тебе, Саша!

Надо отдать должное организаторским способностям Виталия Капустина.

Поездка за оружием отняла у него всего несколько часов. Ещё до отъезда он успел встретиться с Коротычем и с лесничим соседнего, Западного отдела, договорился с директором чайного совхоза о тракторе и тракторных санях. Нетрудный разговор: разве хозяйственник, которому всегда нужны дрова и деловой лес и чьи угодья граничат с заповедником, станет терять дружбу с лесничими? Тут же, от лесников, Капустину стало известно, что в среднем течении горной реки Хаше, где совхоз держал пасеки, замечены следы медведя-шатуна. Значит, есть район, где можно отловить зверя.

Он срочно, в тот же день, вызвал Бережного и ещё двух лесников.

— Вот вам проверочное задание, — сказал строго. — За три — пять дней вы строите ловушку и берете здорового и видного собой живого медведя. Живого! Это поручение самого Пахтана. Кровь из зубов, но чтобы был медведь для зоопарка при заповеднике. Вознаграждение очень приличное. Полтораста рублей на брата. Выполните поручение — считайте, что вы прошли испытание, ваша служба будет отмечена.

— Ловушку ведь рубить надо, — неуверенно сказал дядя Алёха. Ему нравилась такая работёнка, но смущали сроки.

— Не будем рубить ловушку, Бережной. Возьмём металлическую клетку в тисо-самшитовой роще. Пристегнём к тракторным саням и быстро довезём куда надо. Устраивает?

Лесники видели эту клетку. Хорошая клетка. В ней долго, почти три года, содержался медведь на утеху публике, пока не околел по неизвестной причине. Если клетка, то дело упрощается.

— И место я уже подобрал, — энергично продолжал Капустин. — На правом притоке Хаше. Там как раз бродит большой шатун, свежие следы видели. Уточните на месте, у пасечника. О тракторе договорённость имеется, сегодня же за дело, мужики. Вопросы есть?

Вопросов больше не было. Придавил их Капустин своей энергией, настойчивостью. Деловой начальник.

— Тогда так. Сейчас здесь будет машина и кран. Вот записка. Поедете в рощу, погрузите клетку — и прямо на усадьбу чайного совхоза. Там трактор и сани. Придётся только пол сделать из хороших плит, чтобы не разворотил. Ну и дверку настроить на приманку. Не мне вас учить, как это делается. Все ясно?

— С таким хозяином не пропадёшь, ребята, — восхищённо сказал дядя Алёха, когда лесники уже тряслись в кузове полуторки. — Заводной мужик, так и горит у него… А ведьмедь им, видать, позарез нужон, смотри-ка, даже насчёт вознаграждения не забыли.

И дальше у лесников дело не стояло. Живо погрузили железную клеть на машину, в совхозе разыскали механика, он указал на старенькие, но крепкие тракторные сани. Там же, в мастерских, наладили падающую дверцу с приводом к приманке, а ближе к вечеру трактор с санями на прицепе уже громыхал по неровной, людьми забытой дорожке в долине Хаше, где когда-то, пожалуй ещё в начале века, проходила великокняжеская охотничья тропа.

Густой лес по сторонам дороги чутко слушал сердитое и шумное тарахтение редкого в заповедных местах трактора. Он двигался — и умолкали птицы, разбегались залёгшие в ольховых болотцах кабаны. Опасность!.. — кричали оглашённые сойки. Прижимались к веткам дубов весёлые дрозды и с удивлением, со страхом прислушивались к несусветному шуму и скрежету железному.

По руслу мелководного ручья, по камням, обкатанным водой, тарахтели, визжали гусеницы трактора и полозья саней. Лихой совхозный тракторист, ещё весной привозивший в эту глубинку ульи с пчёлами, не боялся неезженых путей. Все дальше от Хаше по притоку, все выше в горы, пока не сузилась долинка и не стали круче её террасы. Тогда он свернул прямо по кизиловым кустам на подъем и ехал, подминая подлесок, до яркой солнечной поляны, где лесники недавно заметили свежий след крупного медведя-шатуна.

Бережной показал, куда и как поставить сани. Задняя сторона их с дверцей приткнулась к метровому откосу, так что в дверцу надо было не подыматься, а даже немного спускаться от поляны. По сторонам ловушки стоял густой боярышник, лишь узкий проход среди колючих зарослей вёл прямо в дверцу.

Один из лесников сходил на пасеку. Она располагалась в одном километре от этого места. Принёс он оттуда полное ведро старых сотов. От ведра шёл заманчивый аромат выдержанного мёда. Другой лесник, как мог, завалил камнями полозья саней, натыкал зелёных веток вокруг клетки.

Сели перекурить. Махорочный дым поплыл по ветру, застревая в густом кустарнике. Из зарослей выскочила негодующая синица и, покачивая длинным узким хвостиком, прокричала что-то вроде: «У нас не курят!» На неё, конечно, не обратили никакого внимания. Пролетела семейка дроздов — молча, сосредоточенно, словно на похороны куда спешила. Лес молчал.

— Теперь бы свежей крови сюда, — задумчиво сказал дядя Алёха. — Он, понимаешь, ведьмедь то исть, любит, когда кровяной дух. Маскируйте это хозяйство, а я похожу с винтарем, может, кого невзначай…

Бережной перебрался на другую сторону ручья, отошёл подальше. В лесу он был как на домашнем огороде — все ему тут знакомо. Поднялся на увал, оттуда, пыхтя и отдуваясь, забрался на самый верх останца, огляделся и тогда только догадался, что они находятся совсем близко от Ауры: их ручей как раз начинался от перевальчика, за которым был уже обход лесника Семёнова. Кажется, в эти минуты он впервые подумал: а не молчановский ли медведь заявился в гости к пасечникам?

Дядя Алёха спустился с останца, бодрым шагом прошёл по лесу на перевальчик и наконец отыскал то самое, что ему хотелось отыскать: барсучью нору. По многим приметам старый браконьер узнал жилую нору. Валялись здесь заячьи косточки, примятая трава ещё не увяла, вокруг пахло тёплым зверем. Здесь барсук, спит-отсыпается в норе.

«Сто тринадцать медведей» отыскал все три выхода из барсучьей норы, запалил около двух костры, а сам спрятался поодаль, ожидая, пока из свободного выхода покажется хозяин, который не любит в своём жилище дыма.

Сонная мордочка зверя вскоре показалась из тёмного зева норы. Барсук ещё не понял, откуда напасть, он больше всего боялся, что это лесной пожар. Глазки его обеспокоенно моргали. Едва он высунулся, раздался выстрел. Зверь, точно подброшенный, дёрнулся и свалился на бок. Жизнь затихла.

Так совершилось первое убийство в заповедном лесу, где любому зверю до сих пор была гарантирована свобода, пища и жизнь.

Бережному всякие подобные переживания были абсолютно чужды. Он взвалил ещё тёплое тело на плечо и пошёл назад, через лес, через ручей на гору, где его дружки уже заканчивали протирать старыми сотами железные прутья клети, пол и особенно дверку.

— Ну вот и свежатина, — сказал дядя Алёха, сваливая добычу.

— Быстро ты, — заметил молодой лесник.

— Освежуй, сало нам самим пригодится, на него завсегда спрос, — приказал Бережной. — Хватит для приманки всего остатнего.

Уже поздно вечером лесники ушли к пасечнику.

«Сто тринадцать медведей» не ошибся в своём предположении. Тропа Лобика и его тропа пересеклись.

Одноухий не долго блуждал вблизи семеновского дома. А что там делать, если Человек с собакой, который снова стал его другом, как и в детстве, ушёл с Ауры раньше его, направляясь в ту сторону, где медведю показываться опасно? Олень тоже ушёл — тот самый рогач, которого Лобик признавал теперь не за возможную добычу, а за своего приятеля, связанного кровным родством.

В общем, он ещё немного потоптался в окрестностях Ауры и спокойно удалился за перевальчик, где почуял щекочущий запах мёда и стал бродить вокруг пасеки, вынашивая планы, как полакомиться запретной, соблазнительной пищей богов.

Потом он услышал шум трактора в долине ручья, человеческие голоса и новые запахи. Все это казалось поначалу скорее любопытным, чем опасным. Лобик кружил по лесу, стараясь понять, что происходит на ближней поляне. Звук далёкого выстрела не остался незамеченным. Шастая по лесу, он разыскал место трагедии и по следу человека, запах которого заставил подняться всю шерсть на загривке, почти дошёл до ловушки. Люди на ночь отсюда ушли, и изощрённое чутьё Лобика подсказало, в чем тут дело. Похоже, по его душу прибыли.

Разные ловушки Одноухому не в диковинку. Знал их хорошо. Не прошло и половины ночи, как Одноухий детально разобрался, что к чему. В дверцу он, разумеется, не полез, это для несмышлёнышей, но барсучье мясо очень хотел взять — и взял без всякого для себя риска и ущерба. Дело в том, что Бережной и его приятели подвесили тушку слишком близко к задней решётке клетки. Лобик разбросал маскировочные ветки, просунул меж прутьев когтистую лапищу и дёрнул приманку к себе. На другой стороне клети раздался стук упавшей дверцы, он вздрогнул, но мясо не выпустил, а, выждав немного, начал продирать его через прутья и успокоился лишь после того, как выудил наружу все до последней жилки. Неторопливо съел добычу, полежал, обошёл клеть со всех сторон, а на входе, около кустов, оставил отметину с неприятным запахом, как свидетельство самой высшей степени презрения к деятельности звероловов.

Удалившись в укромное место, Одноухий уже под утро уснул, нимало не заботясь, как его ночная работа отразится на нервной системе и настроении охотников.

Если бы он услышал все эти с яростью высказанные, сплошь непечатные слова, которые на заре раздались в лесу!..

— Вот он как нас! — бормотал дядя Алёха, стоя над слегка затвердевшей отметиной Лобика. — Надо же! Мясо взял, да ещё оскорбляет! Ну погоди, зараза, я тебя не так обману!

На совете лесников он молчал, а когда выслушал сбивчивые мнения товарищей, только покачал лысой головой:

— Это не такой ведьмедь, чтобы его запросто. Тут нужна хитрость на хитрость, мужики. Зверь дюже вумный, с образованием зверь попался. Вы вот что: налаживайте покуда приманку из мёда, а я пройду тут в одно местечко, к вечеру возвращусь, может, кое-чего придумаю.

Через лес, через невысокий увал, разделяющий два обхода, дядя Алёха двинулся на кордон Семёнова и близко к полудню спустился к огороду лесника. Здесь, ещё в лесу, снял с себя телогрейку и плащ и пошёл дальше в одной рубахе, заправленной в штаны. Возле дома устало опустился на лавку, закурил и подивился, что никто не вышел к нему. Тут же догадался: значит, ни Петра Марковича, ни его супруги нет дома. В дверной накидке торчала щепочка. Так и есть — никого.

Бережной вошёл в сени, снял с вешалки куртку и плащ Александра Молчанова и вышел, не забыв опять же воткнуть щепочку на место.

Собственно, за этими вещами он и приходил.

Будь хозяин дома, сказал бы, что переходил утром реку, упал и верхние его вещи уплыли. Дай, Петро Маркович, что-нибудь такое, через день-другой вернусь и занесу. Ну хоть вот эти, молчановские. Не отказал бы Семёнов, такой уж закон в лесу.

А когда никого в хозяйстве нет — и просить не надо. Вернёт и скажет, по какой причине брал.

Но Бережной не надел на себя взятых вещей. Напротив, нёс в руке на отлёте, чтобы не прилип к чужой одежде его дух, не нарушил хозяйского запаха.

— Ну вот, теперь хитрость на хитрость, — сказал он своим мужикам, вернувшись раньше задуманного времени. — Вы теперь и близко не подходите к ловушке, я такое сочиню, что уму непостижимо. И ежели ведьмедь на это не возьмётся, тогда без разговоров поедем назад и прямо скажем дельному малому, что не годимся мы, старые козлы, супротив этого шатуна и пусть пропадает наша премия от начальства или идёт кому другому…

Бережной бросил в ловушку серую курточку Молчанова. Потом проволочил по земле среди кустов и на входе в клетку изрядно потрёпанный плащ научного работника и накинул его на клетку, так что полы свисали прямо над дверцей. В самой клетке, теперь уже в центре, висел кусок нераспечатанных сотов. Прозрачные капли мёда изредка падали на укрытый листвою пол.

Лесники смотрели на все эти приготовления издали. Лица у них были скорее насмешливые, чем уверенные.

— Убей меня гром, попадётся, — сказал Бережной, подходя к ним. — А теперя, ребята, пойдём гонять в подкидного.

…Лобик ещё издали почуял знакомый запах. Ну вот, снова они рядом! Что Человек с собакой где-то поблизости, он уже не сомневался. Он пошёл на этот запах весело и смело, как идут в знакомый дом.

Одноухий постоял перед дверкой, даже поднялся на дыбы, чтобы дотянуться до плаща Молчанова, свисавшего с верха ловушки. Где-то близко и сам Человек, если здесь его одежда. Впереди? Там, где маняще белеет кусок пчелиного сота? Кто приготовил для него лакомство? Опять же его друг, Человек с собакой, который всегда имеет для Лобика какое-нибудь угощение и не скупится при встрече. Сделай ещё пять шагов, возьми.

Под тяжестью лапы скрипнула половая доска, Одноухий подался назад. Все здесь, в клетке, заставляло помышлять об опасности. И если бы не висела знакомая куртка, хранившая добрый запах… Он сделал ещё шаг к лакомству, но, прежде чем хватнуть соты всей пастью, осторожно слизнул несколько капель мёда с листочков на полу, раздразнил себя.

Наконец он тронул влажным носом полные соты. Ещё и ещё. Какой чудный запах! Что может сравниться с этим лакомством? Совсем убаюканная осторожность, ничего, кроме наслаждения. Лобик схватил приманку, потянул.

Тонкая проволочка натянулась.

Крючок на металлической защёлке подскочил.

Раздался короткий звук. Дверца захлопнулась.

Он смертельно испугался. Медовый сот упал. Теперь медведь уже не обращал на него никакого внимания. Он стоял, не в силах заставить себя тронуться с места, все ещё не очень понимая, что произошло, и в то же время весь уже во власти бесконечного страха, сковавшего его силу, мысль, взгляд.

Вдруг он развернулся на месте, встал на дыбы и всей тяжестью тела с размаху бросился на упавшую дверь. Железные прутья больно оттолкнули его. Лобик неловко повалился, вскочил и вновь бросился на дверь, схватил поперечный брус зубами, чтобы сразу вырвать его, но теперь боль пронзила зубы, в пасти возник вкус крови, куски раскрошенного клыка вылетели вместе с кровью. Плащ его друга тихо соскользнул на пол и кровь Лобика тёмными пятнами промакнулась на нем.

Неистовство продолжалось долго. Пожалуй, на всех железных прутьях содрогавшейся клетки остались клочки шерсти, кровавые метины, белая пена. Совершенно потерявший рассудок, медведь без конца сотрясал железо, гнул прутья, грыз половые доски, кидался из стороны в сторону, разминая на полу медовые соты, листья, щепки от досок. С каким-то сумасшедшим нутряным рёвом раздирал он молчановскую куртку и запах её — предательский, коварный запах — теперь не успокаивал, не усыплял, а только добавлял бешенства и силы. Медведь рвал и рвал примету человеческой подлости, чтобы хоть как-то выразить силу ненависти, порождённую этой подлостью.

К середине ночи он выдохся окончательно и без сил, почти без чувств растянулся на полу. Прямо у высохшего носа его, рядом с окровавленной разбитой пастью лежали раздавленные соты, но этот, недавно ещё такой прельстительный запах сейчас не вызывал в нем ничего, кроме глухого, бесконечного отчаяния.

Ещё шла ночь, и остаток её Лобик провёл в непрестанных попытках отыскать выход из клетки. Теперь он обходил стенку за стенкой, обнюхивал прутья и пытался найти хоть какую-то щель или слабое место, чтобы расширить узкие просветы, по ту сторону которых тихо спал лес, его лес, где свобода и жизнь. Он поддевал когтями доски, но от них отрывались только мелкие щепки. Он десятки раз исследовал дверь, тряс её двумя лапами, хватал пастью, пытался поднять, но она прочно сидела в пазах и только гремела, когда он раскачивал её, как гремят кандальные цепи.

В плену…

Чуть побледнело небо. Глаза лежащего медведя, наполненные безысходной тоской, смотрели на чёрные силуэты грабов и на светлеющее небо. Если бы мог он плакать, какими слезами оросил бы свою тюрьму! Если бы он мог выть, как воют таинственной ночью волки, — какие драматические звуки заполнили бы притихший лес и далёкое, бесстрастное небо! Если бы мог он разбить себе голову или броситься со скалы вниз, как сделал когда-то загнанный медведем олень, — ничто не остановило бы Лобика, который также предпочитал смерть позорному пленению.

И не страх перед смертью пугал его. Чувство это неведомо дикому зверю, который ежедневно видит смерть перед собой в бесчисленных её проявлениях. Его не отпускало ощущение пустоты, безысходности перед явным, чёрным предательством Человека-друга, заманившего в ловушку.

Когда он услышал шум шагов и приглушённые голоса, то не встал, не сделал ни малейшего движения, чтобы вырваться или напасть на своих лютых врагов. Кажется, он даже не видел, хотя глаза его были открыты, а сердце переполнено ужасом и ненавистью. И это его внешнее безразличие остановило лесников поодаль, испугало их сильнее, чем если бы встретил он их боевым рёвом, разинутой пастью и дикими прыжками за железной преградой.

— Готов! Попался! — воскликнул «Сто тринадцать медведей», и в голосе его сквозь радость удачливого охотника явственно послышался затаённый страх перед мохнатым пленником. — Ну, мужики, что я говорил? Игнат, и ты, Володька, дуйте за трактором, и поживей. Я останусь караулить своего ведьмедя, ведь это мой ведьмедь, сто четырнадцатый, подлец, самый что ни на есть хитрющий, всем зверям зверь! Топайте, братцы. Трактор сюда, и пусть там позвонят Капустину, обрадуют, и чтобы он живее гнал в совхоз машину и крант для подъёма.

— Дай хоть глянуть, что за зверь…

— Гляди, гляди, но близко не касайся, вы не больно доверяйте, он лежит, притворяется, а чуть что — и в лапах. Хитрован за троих! Те ещё лапы!

— Одноухий какой-то…

— Было, было, — быстро сказал дядя Алёха. — Это ему рысь оттяпала.

— Неужто он на ту одёжу прельстился?

— Вот что, мужики, — вдруг серьёзно, даже строго произнёс Бережной, — если хотите премию заиметь и вообще без неприятностев, начисто забудьте про одёжу, понятно? Не видели, не знаете, и все такое. Это я вам по-дружески советую. Ни-че-го! Не было никакой одёжи. Пымали на соты — и все. Потому как, если Молчанов узнает, не сносить нам головы. Молод, но горяч, понятно? Это мы его знакомого ведьмедя взяли, вот так. Мы-то в курсе, а вот он до поры до времени того знать не должон. И если кто из вас тявкнет, от меня он особо получит по всей норме и даже с довеском. Своей новой должностью я дорожу и вам дорожить советую. Договорились?

Лесники дружно закивали. Сказано — мертво, никто не узнает. Но, уходя, они только диву дивились, как это интересно получилось — на одёжу…

Затихли шаги. Бережной остался один на один с медведем.

Он сидел в трех шагах от клетки, курил, и едкий махорочный дым, давно знакомый, ненавистный Лобику страшный дым, с которым связано воспоминание о выстрелах и жгучей боли в теле, — этот дым тихо струился, достигал носа, но глубокая апатия, охватившая зверя, не позволяла ему найти силы для того, чтобы проявить всю глубину ненависти к человеку, и он никак не реагировал ни на мерзкий дым, ни на действия этого мерзкого существа. Взор медведя, недвижный, тусклый, нацеленный выше леса, в небо с зубчатой вершиной совсем недалёкого перевала, был неживым, абсолютно отрешённым взглядом. Пленник жил сейчас вне злого мира, который опутал его.

«Сто тринадцать медведей» докурил самокрутку, энергичным щелчком отбросил окурок и сощурился. Столь подчёркнутое равнодушие пленника не ускользнуло от него и наконец вывело из себя. Подумаешь, какая цаца! Лежит — и ноль внимания!

— Ну ты, хитроумный ведьмедь! Попался — и заскучал? Ничего, жрать захочешь, плясать перед народом пойдёшь, на пузе елозить будешь. Привыкай.

Одноухий ничем не показал, что слышит обращение. Только сухой нос его слегка зашевелился, видно, запах и голос человека все же раздражали его, бередили сознание.

Бережной покачал лысой головой, снял с плеча винтовку, поставил в кусты, а сам, что-то придумав, вырезал ореховое удилище, сделал на конце крючок и стал вытаскивать из клетки клочки разорванного плаща и куртки.

Лобик не двинулся с места, даже когда ореховый прут стал задевать его неопрятно взлохмаченную шкуру.

— А ну, посторонись, философ, я из-под тебя кое-что выйму! — крикнул дядя Алёха и, приблизившись чуть не вплотную к клетке, хлестнул медведя.

Все мгновенно переменилось.

Как ловко, как неожиданно и с каким страшным, просто отчаянным желанием мести пленник бросился на железные прутья своей тюрьмы! Раскрыв окровавленную пасть, обдав Бережного горячей слюной, он бросился на него так, будто их не разделяло железо. Клетка задрожала. В пяти вершках от лесникова плеча хватнули воздух острые чёрные когти. Бережной отпрянул, упал. Поднявшись, бегом бросился прочь, ругаясь и заикаясь от страха. Медведь сотрясал клетку, рвал железо когтями, зубами и наконец, снова обессилев, свалился с каким-то протяжным рёвом на пол. Упал и затих, лишь тяжело и трудно дышал.

Дядя Алёха нехотя возвращался к клетке. Он сделался таким бледным, что пегая борода его под тусклыми щеками казалась чёрной. Колени у него дрожали.

— Если бы не полторы сотни, я бы тебя… — Он взял винтовку и клацнул затвором.

К ореховой палке Бережной больше не потянулся. Собрал уже вытащенные тряпки, полез в кусты и где-то там их бросил. С глаз долой.

Одноухий лежал, вытянув лапы. Отяжелевшая голова его покоилась на лапах, взгляд опять потускнел и ничего не выражал.

Лесник благоразумно помалкивал. Отошёл от клетки подальше, расстелил на траве плащ, лёг и жадно закурил. А винтовку держал под рукой.

Уже за полдень послышалась торопливая трескотня мотора, лязг свободно бегущих гусениц, и вскоре на поляну вывернулся тракторишко. Три мужика тесно сидели в кабине с раскрытыми фанерными дверцами.

— Где он? — Тракторист, сгорая от любопытства, бросился к клетке.

— Ты осторожнее, парень, — предупредил Бережной. — Он тут всякие фортели выкидывал, подохнуть можно.

Одноухий лежал в той же позе, но жёлтые глаза его теперь сверкали, а губы то и дело приподымались, оголяя клыки. Что будет?!

Все дальнейшее происходило быстро, деловито, и уже никто не обращал на медведя никакого внимания. Прицепили серьгу, сани дёрнулись и поехали. Лобик поднялся было, но не устоял, упал, ещё поднялся и снова упал. Сани скрипели по камням речного русла, вихлялись, и пленник, словно туша мяса, дёргался, пластался на полу, его печальные глаза смотрели, как движутся и уходят назад кусты, деревья, горы. Сердце зверя болезненно сжималось. Какой-то не то визг, не то рык иногда вырывался из расслабленно открытой пасти; лесники громко разговаривали, вышагивая сзади, и Лобику казалось, что вертится он в сумасшедшем колесе и нет уже выхода, нет жизни, а есть только это верчение, которое кончится чем-то нехорошим, может быть, смертью. Лишь бы скорей все это прошло.

В совхозе сбежался народ, ахали, смеялись, дразнили. Это ведь такое развлечение — живой громадный медведь в ловушке, и никто — ни дети, ни взрослые — не подумали, что зверь в клетке может испытывать горе, ненависть, отчаяние, что он может быть счастливым и несчастным, как могут быть счастливыми и несчастными все они. Если у кого и теплилась жалость или сочувствие, — их скрывали. Зверь, ну что о нем говорить? Дикарь.

Под крики механика клетку перегрузили на автомашину, раздался скрежет рычага скорости, и по хорошей дороге машина покатилась все вниз и вниз, потом через весь город-курорт, которого Одноухий не видел, потому что обессиленно лежал, скрытый бортами. На очень вихлястой дороге к роще его совсем укачало, и он долго был в полусознании, пришёл в себя, когда кран снова подхватил клетку с машины и поставил её на землю. Лобик открыл глаза и осмысленно огляделся. Где он? Вокруг толпился народ, шаркали туфли по асфальту, а сзади клетки стоял лес, под огромными тисами и буками чернела тень, и пахло остро и знакомо разными лесными запахами.

— Мишка, на, на! — В клетку уже полетели куски булки, шоколадки, ненавистные теперь конфеты.

Он не смотрел на людей, не чувствовал голода, снова улёгся мордой в сторону леса и затих. Даже глаза закрыл. Будь что будет!

Лишь когда наступила ночь и железную дверь в рощу закрыли, площадка у клетки опустела. Стало тихо, и сильнее запахло родным лесом, который был рядом и в то же время очень далеко. За железом.

Тогда он поднялся и прут за прутом, не менее десятка раз в течение ночи, исследовал на прочность свою тюрьму. Она оставалась такой же крепкой, как и днём. Надежда на побег появилась и исчезла.

Утром какая-то женщина с ведром подошла к клетке, привычно приподняла дверцу и сунула ведро. Лобик смотрел на неё из дальнего угла. Что-то во взгляде зверя подействовало на женщину, она мягко, даже ласково сказала:

— Ешь, миленький. Тоскуй не тоскуй, а есть-то надо.

И повернулась спиной. А он подошёл к ведру, увидел хлеб, ещё что-то и вдруг почувствовал не голод, а ужас. Человек с собакой тоже кормил его хлебом, а потом… Рявкнув, он ударил лапой по ведру, суп и куски вывалились, ведро загремело. Женщина вернулась, укоризненно покачала головой.

— Зверь ты, зверь, — не то сожалея, не то осуждая сказала она и ушла.

С десяти утра в тисо-самшитовую рощу потянулись люди. Клетка Лобика стояла у главной аллеи, все, кто заходил сюда, непременно сворачивали посмотреть «бурого кавказского медведя», как было написано на этикетке, укреплённой с лицевой стороны клетки. Такие же этикетки висели на деревьях — «самшит», «клён высокогорный», «тис», «боярышник». И даже на приметных скалах — «известняк», «сланец», «гнейсо-гранит». Занумерованная природа. Люди толпились у клетки, смотрели во все глаза, заговаривали с медведем, бросали ему хлеб, конфеты, халву, но ничто не могло отвлечь пленника от тяжёлой задумчивости.

Трескучий людской разговор не стихал до пяти вечера. И весь этот долгий день медведь провёл в состоянии зыбкого полусознания. Даже когда опять услышал ненавистный запах бородатого с его махорочным духом, не обернулся, не отвёл взгляда от какой-то постоянной точки в пространстве. Он жил уже вне времени. Своей, обособленной жизнью, близкой к небытию.

— Вот, товарищ начальник, самый сурьезный экземплярчик изо всего Кавказа. Довольны?

— Повезло тебе. — Капустин с удивлением рассматривал огромного медведя, обошёл клетку, даже хворостинкой потрогал неряшливую шерсть пленника. — Только что это он — как будто неживой?

— Они завсегда так в первые дни. Переживают. Ведьмедь — зверь разумный. А тюрьма есть тюрьма. Кто ж ей рад? Полежит, оголодает и зачнёт проситься. Ну и пообвыкнет, ещё плясать за кусок будет. А экземплярчик-то попался и в самом деле редкий.

Ещё подъехала машина. Пахтан прибыл глянуть на первое приобретение для нового зоопарка. И тоже цокал языком, разглядывая мощные лапы с едва скрытыми когтями.

— Такого лучше не встречать на тропе, а? — игриво спросил он Капустина. — Или можно сладить?

— Разве что уж очень вам захочется иметь в своём кабинете шкуру, — не без заднего умысла ответил Капустин.

— Нет уж, увольте, — засмеялся шеф. — Себе дороже… Ты оплатил лесникам за работу?

— Получено, товарищ начальник, все получено, — живо ответил Бережной. — Премного благодарны.

— В общем, если мы решили создать зоосад, то надо много кое-чего доставить, — согласился Пахтан. — Вольер придётся сооружать, клетки. Сколько у нас видов на Кавказе?

— Шестьдесят только млекопитающих, — быстро ответил Капустин.

— Ого! Ну, не сразу, будем постепенно собирать. Хороший подарок городу-курорту! Как мы раньше не подумали об этом? Познание природы — для наших людей весьма необходимая задача.

Они ушли, оживлённо обсуждая эту тему. Вот что значит самому приехать, самому увидеть и распорядиться!

— Вы когда приедете на Ауру? — спросил Капустин. — Там все готово.

— Как-нибудь на этих днях, — неопределённо ответил шеф. — Удобно в домике? Отдохнуть можно?

— И отдохнёте и… — Капустин выразительно прищурил левый глаз, сжал указательный палец, словно на спусковой крючок нажал.

— Смотри ты, не очень-то. Заповедник.

— В пределах лицензий. Только в пределах! — заверил весёлый Капустин.

— Кто там сейчас?

— Семеро, что значились в списке. Все, кого мы пригласили.

Пахтан поджал губы. Уж очень предупредителен его старший специалист. До брезгливости.