"Избранные ходы" - читать интересную книгу автора (Арсенов Яков)

В жизни надо срываться

Зингерман без задней мысли нагнетал второкурсникам знания по динамике твердого тела. Формулы были такими длинными, что не хватало доски. Рудик, Нынкин и Климцов уже полчаса, сложив ладони рупором, манили к себе Бондаря по очень важному делу. Новичок никак не мог подловить момент для безнаказанной передислокации с третьего ряда на четвертый. Наконец, воспользовавшись тем, что механик увлекся длинным, как бычий цепень, алгоритмом вывода формулы ускорения Кориолиса, Бондарь форсировал проход между рядами и подсел к треугольнику. Чрезвычайное совещание вершин получилось расширенным.

— Если верить твоим высказываниям, у себя в Туле ты занимался дискотеками. Давай организуем что-нибудь подобное и здесь, — шепнул Рудик.

— Почему бы и нет? — пожал плечами Бондарь. — Но для этого надо решить ряд моментов — помещение, кадры, деньги…

— Насчет финансов поговори с Фельдманом, — подсказал Климцов. — И поторопись — надо успеть разобраться с этим вопросом к Новому году, и ни секундой позже.

Пунтуса рядом не было, поэтому Нынкин, как профорг группы, поленился напрягаться и не сказал ровным счетом ничего. Да от него, собственно, ничего и не требовалось.

Исполнительный Бондарь воспользовался советом треугольника и отправился к Фельдману. После обеда Фельдман замещал председателя профкома института и как мог отвечал за жидкие финансы структуры. Бондарь бросил на Фельдмана безоткатный взгляд и потребовал денег на закупку аппаратуры. Услышав сумму, которую запросил диск-жокей, Фельдман пришел в ужас:

— Ты понимаешь, что говоришь?! На такой капитал можно всему потоку материальных помощей навыписывать! Все это заманчиво насчет дискотеки, я бы даже сказал — прогрессивно, но не по карману нашему профкому! Половину еще куда ни шло, а столько! Я даже не знаю… — Фельдман торговался, как частный предприниматель. На него иногда находило, и он начинал считать себя хозяином всего профсоюзного имущества и наличности. Симптомы деловитости проявлялись в нем все с большей силой и грозились перерасти в хроническое неуважение к простому люду.

Привстав на цыпочки, Фельдман бродил из угла в угол, то и дело закладывая руку за спину. Постоянное стремление стать повыше как в прямом, так и в переносном смысле привело к тому, что он научился перемещаться по любой плоскости на кончиках пальцев без всяких пуантов. Он проделывал это совершенно незаметно для окружающих, только походка при этом становилась более пружинистой и крадущейся. С помощью столь незатейливой уловки Фельдман прибавил три сантиметра в прямом смысле и ни вершка — в переносном.

Сошлись на половине. Бондаря это устраивало — он завысил требуемую сумму вдвое, и вышло как раз столько, сколько нужно.

Под диско-клуб под нажимом общественности профком отвел «аквариум» стеклянный параллелепипед, притиснутый к торцу главного учебного корпуса института. По проекту помещение задумывалось как студенческое кафе, но неожиданно даже для самого ректора было пущено под бельевой склад. Если бы не Татьяна, неизвестно, смогли бы без потерь перетащить из «аквариума» в подвал расползавшееся в руках тряпье, которое по гражданской обороне предназначалось для каких-то чрезвычайных ситуаций. Бондарю за эту беспримерную помощь в перетаскивании пришлось пообещать Татьяне место внештатной официантки. Не сейчас, к весне, но Татьяну устраивало и это.

Забелин вызвался быть мастером по световым эффектам бесплатно, без всяких компенсаций.

Вскоре диско-клуб «Надежда» был готов к пробному приему посетителей. Объявление на стеклянных дверях гласило: «По причине небезразмерности зала приглашаем не всех желающих. Билеты продаются в профкоме. За справками никуда не обращаться».

Бондарь строго-настрого приказал Фельдману:

— Распространяй по принципу равного представительства. Чтобы дам было столько же, сколько и мужиков. Иначе будет провал — выпрет наружу невостребованность и может все свести к нулю. Народец зажмется и не будет танцевать. А это всегда плохо.

— Хорошо, — сказал Фельдман и запустил в ход свой обычный трюк.

В результате основная часть билетов разошлась по блату. Поток просителей не кончался. Фельдмана брали за кадык, но, несмотря на свою всегдашнюю изворотливость, он не мог обеспечить билетами очередь длиною в коридор.

— Вас же в институте пять тысяч, а зал вмещает всего полсотни! объяснял он студентам тупиковость ситуации и трусил — он не выполнил указания Бондаря насчет паритета полов и опасался, как бы жизнь не сделала на талоне его совести очередной прокол.

Татьяна решила попасть на первую дискотеку стопроцентно. Раздвинув толпу, она прощемилась в профком, затащила Фельдмана в пустую комнату, заперла на шпингалет дверь и стала смотреть в упор. Фельдман стремглав опустился с цыпочек на пятки и с перепугу отдал свой кровный билет. Татьяна выдула из груди воздух, который безвылазно клубился в ее гребцовских легких минут пять, и молча вышла. Свернув до осьмушки заветный билет, она аккуратно упрятала его в сумочку.

Немало почитателей увела «Надежда» у вокально-иструментального ансамбля «Спазмы» своим дебютом. Мелодии, от которых раздувались стекла «аквариума», были немножко громоподобнее, чем те, что выделывали Бирюк с Гриншпоном на своем экологически чистом музыкальном участке. Студенты старались презреть танцульки под живую музыку и поспешали на синтетическую дискотеку.

— «АББА»? Нет? Значит, «Бони М», — угадывал мелодию Пунтус и, поправляя очки, устремлялся в круг танцевать быстрый танец, чего он обычно не делал под аккомпанемент Миши Гриншпона.

— «Бони М»? Нет? Значит, «АББА», — вступал с ним в разговор Нынкин как обычно, через полчаса.

Когда в окрестные магазины завезли елочные украшения, Новым годом пахнуло более свежо и остро. Остатки неяркого декабрьского света пробивались в 535-ю комнату сквозь призму бутылок в межрамном пространстве и рассыпались по стенам всеми цветами побежалости. Батарея напитков была намеренно заморожена до самого праздника.

— Подлетаем к проксиме Центавра, — комментировал Решетнев, поглаживая разноцветные отсветы напитков на своих иллюминаторах. — С музыкой, вроде, наладили — спасибо Бондарю, но, чтобы сочельник был действительно звездным, необходимо решить проблему женщин на ночь. На новогоднюю ночь, — Решетнев сделал вид, что поправился.

— Пусть Мурат смотается в пединститут, — надавил на горца Рудик. Слышь, мушкетер, как там у тебя дела с Нинелью? Пригласил бы ты их к нам всех сразу, что ли… Всю группу без остатка и разногласий!

На такой вопрос — как там у тебя дела с Нинелью? — Мурат мог ответить только письменно. Устно он не вникал, что за чувство у него возникало к Нинели, он просто загонял в мыло пару-тройку таксомоторов в день, чтобы видеть подругу из неродственного вуза непрерывно, а если свиданию мешала тренировка, Мурат направлял всю свою любовь на противника и изрешечивал его рапирами до посинения.

Ковалентная связь пединститута с Муратом установилась во время производственной практики. Немножко негритянка, Нино была с причудами. Она числилась на пятом курсе иняза, и никакой учительницы из нее уже явно не получалось. Она разговаривала с Муратом только по-английски. Ему ничего не оставалось, как по подсказке Бирюка пойти на кружок диссидентов, где Зоя Яковлевна Карпова готовила желающих старшекурсников к защите диплома на английском.

Защита диплома на иностранном языке — это стопроцентная защита, уверял Бирюк. Многие оттого и защищались на различных наречиях, чтобы не провалиться на русском говоре. В дипломной комиссии в случаях, когда идет защита на иностранном, сидят представители и с кафедры иностранных языков, и с профильной кафедры. Одна половина никогда не слышала про турбины или дизеля и даже под страхом смерти не сможет отличить диффузор от конфузора, а крейцкопфный двигатель от наддува. Другая — полнейший ноль в языках. Десять минут бормотания перед располовиненной комиссией — и ты дипломированный специалист.

Зоя Яковлевна стала приглашать горца в гости, чтобы, как бы между прочим, свести его со своей золотушной дочерью. Но Мурат и за хорошо сервированным столом оставался верен Нинели. Он исправно съедал все приготовленное Карповой — первое, второе, третье, десерт, отвечал на любые вопросы о кавказском житье-бытье и быстро удирал в сторону пединститута, к Нинели.

Через день после совещания с треугольником Мурат доложил о выполнении комсомольского поручения. Чтобы не утомлять акцентом, мы приводим здесь авторизованный подстрочник. В переводе на русский разговорный речь Мурата звучала бы приблизительно так:

— Все нормально. Почти все педагогши не у дел. Двух завербовали на праздник в технологический, трех, не помню, то ли в Дом офицеров, то ли в дом инвалидов. Остальные свободны. В новогоднюю ночь всем им светит воздержание, пост и сухой паек. Приглашение приняли с визгом и были согласны на любые условия. «Мы можем привести всю группу», — загорелась самая трескучая!

— Ну, всю группу, скажем, необязательно, — урезонил Мурата Рудик, а вот десять — пятнадцать девушек будут просто необходимы.

Фельдман выдал всем участникам институтского дня донора по обещанному профкомом червонцу.

Решетнев с Артамоновым отправились на закупку продуктов для праздничных столов. Во время шопинга Артамонов вел себя прилично, не приставал к продавщицам с затеями типа: «мне, пожалуйста, три стаканчика с пятерным сиропом». А Решетнев всюду требовал книгу жалоб. Причем не с бухты-барахты. Дело в том, что Мучкин и Матвеенков, прожившие, как все помнили, день донора вхолостую, были вынуждены манкировать утренние лекции и подрабатывать в горпродторге, развозя по магазинам фуру колбасы. Однако ни по одному из указанных ими адресов колбасы на поверку не оказалось.

— Куда делись колбасные изделия? — изумлялся Решетнев, наседая на продавцов.

— Я буду говорить об этом на десятом областном слете работников облпотребсоюза! — грозил Артамонов.

— Не надо никуда сообщать! — суетились работники прилавка. Они стучали в грудь и уверяли, что мясные продукты в прямую продажу не поступали давно.

— Как же не поступали, если Мучкин с Матвеенковым только вчера разгрузили тут целый фургон?! — давил на торгашей Решетнев. Он не мог клюнуть на их ложные показания — Матвеенков и Мучкин соврать или ошибиться не могли. Гремучая совесть Решетнева встала в угрожающую позу. Он неумолимо заполнял накипью непорочные страницы жалобных книг. Решетнев был ярым материалистом и не верил ни во что фантомное. Он допускал, что материя может иногда переходить из одной формы в другую, но чтобы она исчезала бесследно целыми фургонами?.. Извините-подвиньтесь!

Невзирая на неувязки с кооперацией, друзьям удалось набрать четыре сетки неширпотребных продуктов. Плюс десять кило мойвы в нагрузку к дрожжам и зеленому горошку. Всю эту добычу они вывалили в «аквариуме» на столы для дальнейшей разделки.

Девушки с иняза прибыли за час до оговоренного срока и даже прихватили с собой затравленную гербицидами елку, которая от трех игрушек согнулась ровно в три погибели и уже не разгибалась до конца праздника. Однако будничность интерьера «аквариума» с ее зеленой помощью была все-таки кое-как укрощена.

Татьяна встретила гостий из пединститута как родных. С ними ей нечего было делить. Она не видела в них соперниц. В компании с ней они почувствовали себя как в кавычках и поспешили за столы. Ни по росту, ни по фактурности они не могли составить Татьяне никакой конкуренции.

После короткометражного обращения к старому году в отсеченном от мира параллелепипеде начала твориться сплошная феерия. Быстрые танцы пошли без всяких ретардаций и вмиг вскипятили публику.

Страхуясь на всякий пожарный, местные вороны поначалу шарахнулись в пойму, подальше от засверкавшего «аквариума». Потом все же несколько пообвыклись, подтянули дирижерские фраки и стали каркать на прохожих более дипломатично.

Сквозь искрящиеся стекла «аквариума» танцующие походили на неземные существа. Да еще эти стробоскопы, создающие иллюзию замедленного темпа… Ссылаясь на недостаток кислорода, там, в остекленной наглухо темноте, обнимались две стихии. Океан — с глубинным мерцанием и штормовым гулом и космос — со вспышками и черными провалами музыкальных пауз. Они, эти стихии, неведомые и зовущие, схлестывались в маленьком прозрачном коробке на самом дне декабрьской темени и порождали новую стихию — стихию дискотеки. В глазах и стаканах сверкал совершенно новый демон, никогда ранее ни в каких религиях и мифологиях не упоминавшийся. Огни, пометавшись в замкнутом пространстве, вырывались наружу, и над студгородком всходил свет, напоминающий зодиакальный.

Гостьи в благодарность за приглашение не погнушались даже Усовым, несмотря на его бросающуюся в глаза миниатюрность. Их среда выдвинула из своих рядов похожую на вертопраха дюймовочку Катю, и молодые, как дети, впервые допущенные к взрослому столу, стали держаться не очень официально. По правде говоря, этот вундеркинд Усов и юная ведьма Катя просто заколебали всех своей неуемностью.

Чтобы навести хоть какой-нибудь порядок, Мурат напросился быть тамадой. Но заходил он издалека, слишком издалека, и пока по очень древнему кавказскому распорядку пили за скот, за урожай, за аульных родственников, Брежнев закончил поздравление советскому народу. Поздравление все восприняли очень критически — прозвучало много добавлений и пожеланий с мест.

Усов, успевший принять неспортивную дозу «Виорики», то и дело прорывался к микрофону и без спросу присоединялся к ажиотажу. На нем повисала дюймовочка Катя, что-то шептала на ухо и пыталась усадить на место, но из глаз Усова истекала такая едкая любовь, что дюймовочка быстро оставляла его в покое. Так было всегда — как только Усов начинал по пьяни заговаривать о своей привязанности к группе, с него сразу слетало все лишнее.

Пока торопили Мурата, пока напомнили, пока наполнили — загремели кремлевские куранты. И напрасно этот рапирист Мурат испытывал себя в конферансе — ему было не управиться одновременно и с Нинелью, и с толпой. Находясь в столь перекрестном положении, он быстро иссяк. Вожжи быстро перехватил Артамонов и погнал людей дальше.

У Рудика настроение было не в меру куртуазным. Накануне он получил сразу два послания — из Мелового от загорелой Маши и очередную сводку погоды за ноябрь от радиодиспетчерши с Ямала. В сердцах Рудик хватал то одну, то нескольких педагогичек и тащил в круг покривляться. Он пытался даже заговорить с будущими училками, но радиодело не очень смешило гуманитариев. Все эти частоты и волны совсем не будоражили гостей, потому что попадали в зоны неуверенного приема.

Татьяна вела себя половинчато. То она, оттолкнувшись от подоконника, танцевала, заводя публику своими треморными движениями. В эти моменты апериодические вспышки огней выхватывали из темноты в основном только одну ее. Исполняя танец престижа, Татьяна самозабвенно играла своим нелегким телом, словно мстя сразу всем виновникам ее сегодняшнего одиночества. То она набирала апельсинов и, бродя между танцующими парами, совала всем в горло оранжевые дольки. Усову по ошибке она втолкнула в рот кожуру. Тот в горячке ничего не понял и попросил добавки. А время от времени Татьяна подсаживалась к Решетневу и наседала на него с вопросами по метагалактике. Чтоб подолгу не довлела, Виктор Сергеич, будучи под сильным допингом, стращал ее внеземными цивилизациями.

Нынкина и Пунтуса уже ничто не интересовало на этой дискотеке. Они устали отыскивать соединение, подобное их коменсалическому союзу, — а это, как выяснилось, было единственным способом стать счастливыми сразу всем вместе. Учтя долгий опыт своего симбиоза, Нынкин и Пунтус пришли к заключению, что разрозненные, удельные знакомства с девушками ни к чему не приведут. Сколько друзья ни пробовали заводить шашни поврозь, у них ничего не получалось — ровно через неделю они начинали скучать и томиться. Приходилось убегать от подруг и возвращаться друг к другу с виновато опущенными глазами.

— «АББА»? Нет? Значит, «Бони М», — корчил знатока диско-текучки Пунтус.

— «Бони М»? Нет? Значит, «АББА», — через полчаса присоединялся к диспуту Нынкин.

Но и сегодняшний вечер не смог подарить им двух подруг, между которыми существовала бы связь, подобная их прочному и гармоничному соединению.

В разгар праздника Пунтус заметил, что вино в стакане Нынкина всегда одного цвета и налито до одного уровня, в то время как в посуде у других уровень и цвет жидкостей постоянно меняются. Догадка отрезвила его. Он потихоньку толкнул друга, потом еще раз и еще. Голова Нынкина, покоящаяся на упертых в стол руках, упала в тарелку с салатом.

— И тут проспал! — поднял тревогу Пунтус. — Это ж надо, Новый год продрых! И когда же ты выспишься?!

Нынкина затормошили. Он вскочил, испуганно схватил бокал, машинально опорожнил в один счет и очень серьезно попросил, чтобы его пропустили в санузел.

Климцов контролировал Алешечкину и одновременно пас гостью под фикусом, то и дело обзывая ее Феней.

— Может, хватит! — не выдержала она, шатенно-вихрастая и трескучая. — Я же не называю тебя Васей, хотя ты уже чуть не хрюкаешь!

Климцов заковылял в компанию напротив поискать на ночь глядя цвета и характеры более умеренные.

Фотоаппарат Забелина сиротливо висел на шпингалете. Орудие было впервые выпущено мастером из рук. Деля себя между световыми эффектами и биологичкой Леной, Забелин с трудом отнекивался от своей фотографической планиды и с болью в сердце отторгал великолепные кадры, которые так и перли в глаза, так и просились на пленку. Но сегодня он решил всенепременнейше уладить дела с биологичкой и был готов ради этого изменить не только делу жизни, но и всему на свете.

Для поддержания оперативного порядка на дискотеке Фельдман порекомендовал Бондарю впустить без билетов себя, Мучкина и Матвеенкова как наиболее активных членов добровольной народной дружины, сокращенно — ДНД.

Матвеенкову, самому надежному в дружине, райотдел в будничные дни доверял даже надзор за несовершеннолетними в соседних с общежитием кварталах.

Леше по его же просьбе достался самый трудный надел. Охраняя и воспитывая его до самоистязания, Матвеенков влюбился в несовершеннолетнюю, которая в свое время провела хорошо продуманное ограбление пункта приема стеклотары, а наутро притащила посуду обратно, чтобы сдать. Ее взяли с поличным. После этого случая несовершеннолетнюю поставили на учет в детскую комнату милиции.

Находясь на посту, Матвеенков проявил слабость и попытался склонить свою подопечную к дружбе. Но то ли его речи, обретавшие смысл только в контексте узкого круга самых близких друзей, то ли просто серьезные несмыкания конституций сделали свое дело, в любом случае, при попытке взять малолетку в руки он ощутил себя на лестнице. Вслед полетела просьба: «Передайте в детскую комнату милиции, что я завязываю с хулиганством исключительно затем, чтобы мне в надзиратели не присылали таких!..» Каких, Матвеенков не расслышал, — дверь захлопнулась.

Обыкновенно при знакомствах Матвеенков представлялся Геной, водителем ассенизационной машины. И всегда срасталось. Девушки липли как мухи. А тут сдуру честно представился юной нарушительнице правопорядка студентом третьего курса — и вот результат.

Рассказывая о малолетке друзьям, Леша опускал завершающий акт несовершеннолетней. Тем не менее его поступок был обсужден в узком кругу экспертов и осужден, после чего благонадежность добровольца народной дружины Матвеенкова резко упала. Чтобы повысить ее, Алексей Михалыч переключился на следовательницу из линейного отдела, засидевшуюся допоздна на служебной лестнице.

А сейчас, под всю эту дискотечную какофонию, Матвеенков сидел бок о бок с Наташечкиной и в сотый раз объяснял ей, что значит для него вот эта красная повязка, для проформы на первый взгляд.

Решетнев накачивал кого-то рядом насчет того, что, дескать, люди перехитрили время — эту самую беспрерывную и безызъянную категорию жизни. Чтобы разомкнуть ее, говорил Решетнев, надо быть, по крайней мере, светом. А тут простой человеческий выход — Новый год. Единственная точка, где время спотыкается, как порой мы на скрытой ковром ступеньке. Давайте все поголовно выпьем за время и за нас, людей!

— Давайте! — взвизгивала его визави с густым монохроматическим взглядом. — Жаль, что у нас в пединституте этот предмет не проходят…

— Его нигде не проходят, на нем останавливаются, — осаживал он педагогичку, устремлявшуюся в круг танцевать, и продолжал: — Так вот, чтобы качка не перевернула нефтеналивное судно, его разбивают на танки. Точно так же люди когда-то поступили со временем. Они разбили его на сезоны, периоды, семестры и путины. Все измельченное не так всесильно. Толченым можно есть даже стекло. Возьмите тот же май — День солидарности, День печати, День радио, День Победы, День пионэрии, — Решетнев намеренно произнес через «э», — День пограничника. И не успеешь похмелиться после мая — сразу День защиты детей. Вот. И теперь все мы живем от праздника к празднику, от случая к случаю, время от времени. Давайте выпьем за это!

— Давайте! — звонко соглашалась собеседница и делала очередную попытку переключиться с глобального на конкретное — пойдет Решетнев танцевать или нет.

Артамонов открыто сочувствовал всем. На балах и дискотеках он занимался только одним — следил за зарождением пар. Его с детства интересовал процесс упорядочения досознательной толпы в компактные двухполюсные образования. И всматривался он в этот хаос не праздно, а чтобы ответить на вопрос, почему для одних познакомиться и раззнакомиться — сущий пустяк, а для других почти невыполнимая затея. Артамонов всегда взирал на любовную суету других с высоты своего юмора, смеялся навзрыд над удачами и неудачами друзей, ставил ни во что женский вопрос, а сам втайне мечтал подружиться с какой-нибудь начитанной девушкой.

Он сидел и гадал, какая из пар, отлитых сегодняшним вечером, будет иметь будущее. И приходил к выводу, что дискотека может оказаться пустоцветной. Разве что у Забелина выгорит с биологичкой Леной. Да у этих лилипутов — Усова с Катей. Но в основном соединения выйдут летучими, мыслил Артамонов образами Виткевича, который сильно доставал его как первого по списку.

— Если при каждой стыковке с пединститутом будут вытанцовываться по две пары, то совет да любовь наступят в группе через пятнадцать сближений, — подсчитал Артамонов вслух.

— В пединституте групп не хватит, — заметил Нынкин.

— В запасе камвольный комбинат, — расширил горизонты Пунтус. — Там столько бригад!

Дискотека перевалила через свой апогей, и быстрые танцы стали все чаще прореживаться медленными. Через некоторое время народ начал потихоньку выползать на улицу.

Как праведник, без всяких зазрений валил снег, переходящий в овации. Крупные, отчетливые, словно вырезанные из бумаги снежинки доносили до земли свою индивидуальность и становились просто снегом. Как мало у них было времени, чтобы проявить себя, — от неба до земли. А тут целая жизнь. От земли до неба. Но такая же участь — затеряться в конце концов.

Студенческий бульвар мигал фонарями. Снег давил на психику, как отпущение грехов. Черный дым из трубы Брянского машиностроительного завода тщетно пытался свести на нет эту индульгенцию — снег проникал в душу чистым и незапятнанным.

До личных вопросов снежинок студентам не было никакого дела. Развеселые, натанцевавшиеся, они устроили кучу малу и вываляли в сугробе дюжину самых неактивных сотоварищей.

Старый и новый корпуса института следили за людской суетой и удивлялись легкомыслию. В такой праздник нужно стоять строго и задумчиво, даже величаво, потому как из жизни ушел еще один год и пора подвести текущие, промежуточные итоги. Сегодня нужно думать о том, что время летит непоправимо быстро. Мы, здания, живем веками, но замираем, ощущая его полет. А эти, беспечные, знай веселятся, как снежинки, забывая о краткости бытия и помня только о его первичности. Мы, бетонные, почти вечные, и то немеем перед временем, а эти бродят всю ночь и поют свои непонятные песни. Тоска и грусть ожидают вас впереди. Время не прощает такое. Беспечность наказуема.

Мурат, проводив Нинель, возвратился в комнату последним. Он застал всех в настроении, расшифровать которое ему удалось не сразу.

На потомственной кровати Решетнева, весь замотанный в одеяла, лежал Бирюк. Вокруг него сидели, стояли и ржали человек двадцать, не меньше. Бирюк, выпятив губы, лабиализировал о чем-то до того непонятном, что по его цвета хаки лицу было не определить, бредит он или заговаривается. Через минуту о том, что же произошло, узнал и Мурат.

Вышло так, что своим широким жестом и совсем того не желая, бондаревская «Надежда» устроила «Спазмам» настоящую обструкцию. По случайному совпадению юбилейный, пятидесятый, концерт ансамбля и десятая по счету дискотека начались в одно и то же историческое время — 30 декабря 1977 года в 19.00. «Спазмы» посчитали, что сотня человек, которую отнимет «аквариум», — не велика потеря. Остальной народец придет как миленький. Но на концерт вокально-инструментального ансамбля явились одни только близкие, словно для того, чтобы проводить в последний путь. Бирюк ждал до половины восьмого. Актовый зал оставался пустым.

— Кажется, это абзац! — сказал он. — Нас прокинули даже фанаты!

С каждой песней прощались поименно. Сначала ее исполняли при закрытом на засов зале, потом вычеркивали из списков как отпетую. К полуночи распрощались со всем репертуаром.

Бирюк высосал из дула бутылку «Зубровки», схватил вместо полотенца чехол от барабанов и наперевес с этим куском брезента засобирался на Десну сбивать нервное расстройство. В сложных аварийных ситуациях, когда жизнь применяла против него болевой прием, Бирюк всегда, как к крайней мере, прибегал к купанию в ледяной воде.

— Ты куда? — спросил Гриншпон.

— Не волнуйся — не топиться! — успокоил он бас-гитару и скрылся в створе аварийного выхода.

Никто с лодочной станции Бирюку не помешал. Неподалеку в реку впадала канализационная труба, и вода вдоль берега не замерзала даже в лютые морозы. Бирюк облюбовал местечко, стряхнул снег с прибрежных ив и устроил на них вешалку. Ощутив знакомое покалывание в предвкушении приятного ледяного ожога, он стал спускаться к воде, страшно черневшей на гомолоидном снежном фоне. Свои ежеутренние купания вместе с Матвеенковым Бирюк проводил обычно на официальном моржовом пляже. Взяв вечернюю газетку вместо коврика, он всякий раз с радостью бежал поистязать себя температурными перепадами. Сегодня не было никакой охоты тащиться до пляжа. Бирюк решил, что в критический для организма момент не стоит гнушаться сточной полыньей прямо под мостом.

Он плыл вниз по течению, пока не пришел в себя. Выбравшись на берег ниже моста, Бирюк вприпрыжку побежал к биваку. Одежды на ивовых прутиках не оказалось. Бирюк подумал, что все это — шуточки сторожа с лодочной станции, однако на двери сторожки висел огромный гаражный замок. Бирюку сдуру вздумалось потрясти его. Пальцы вмиг примерзли к металлу и освободились лишь ценой нескольких клочков кожи. Бирюк вернулся к «раздевалке», но одежда не появилась. Снегопад совсем не сбивал мороза. Бирюк побежал под мост, но там не оказалось теплее. Замерзающий морж, обрастая сосульками, начал носиться по берегу, как водяной, выжатый из родной стихии грязными стоками. Вдруг ему стало как будто теплее. Но Бирюк еще из «Зимовья на Студеной» Мамина-Сибиряка знал эти штучки с виртуальным согревом, и, когда пятки начали на самом деле примерзать к тропинке, Бирюк наметом рванул от реки, оставляя за собой шлейф последнего уходящего из тела тепла.

До своей квартиры ему было не добежать, далековато. Шутка ли двадцать троллейбусных остановок, это даже и для бешеной собаки — крюк. Поэтому ближайшей знакомой и спасительной точкой выходило общежитие номер два.

Алиса Ивановна, дежурившая на вахте, насторожилась, увидев в дверях заиндевелое чудовище. Вахту Алиса Ивановна считала самым ответственным местом в жизни и, будучи закоренелой атеисткой, не верила ни в какие чудеса. Поэтому повела она себя соответственно — вмиг обернулась турникетом, перекрыв доступ в хранимые покои, и потребовала пропуск.

— А там труба! — хрустнул рукой Бирюк, пытаясь показать в сторону реки, и в экзотически сверкающем неглиже проскрипел к лестнице. Алисе Ивановне ничего не оставалось, как крутануться на месте вокруг своей оси.

Миновав с опаской женскую территорию, на которой полным ходом шло веселье, Бирюк скользнул на заветный этаж.

Следующими за Алисой Ивановной жертвами ледяного нудизма стали «паренечки» — две однояйцевые старухи-близняшки, служившие уборщицами. Столь панибратски их нарекли за обращение, которым они предваряли свое появление в комнатах. «Можно, мы у вас тут уберемся, паренечки?» — говорили они обычно и в две швабры приступали к работе.

Когда Бирюк вломился на этаж, близнецы как раз домывали последние перед праздником квадратные метры. Старушки обернулись на нарастающий сзади скрип и чуть не откинулись с перепугу.

— Свят, свят, свят! — закрестились они, отпрянув к стене. — Господи, помилуй!

«Паренечки» пережили блокаду, но ничто и никогда не заставило их так крепко обняться, прощаясь с жизнью, как это леденящее душу зрелище. Они, как стояли, так и сели в свои ведра. Скрещенные швабры плавно сползали по стене, а отжатые тряпки медленно раскручивались в обратную сторону.

— Пошел купаться, и вот — одежду увели! — сморозил Бирюк, думая, что старухи у него двоятся в глазах. Своим горним, как хрусталь, голосом он полностью доконал близняшек.

— Оно еще и говорит! — успела сказать одна другой перед окончательной отключкой.

Позвякивая твердой кристаллической решеткой, ледяная глыба Бирюка добралась до отверстой, к счастью, 535-й комнаты, дохнула паром в пустоту, упала на койку и начала натягивать на себя все подряд одеяла.

— Считается, что каждая машина имеет право на свой двигатель! просипела глыба узконаправленно в подушку и сама себе ответила: — Наука умеет много гитик!

Обитатели 535-й комнаты появились не сразу. А когда появились, не сразу придумали, что делать. Помыслив, Решетнев бросился вниз за снегом, а остальные начали готовить тело к растиранию.

Растирать себя Бирюк не давал, сопротивлялся, то и дело засыпая здоровым моржовым сном. Решетнев силком стащил с сонного одеяла и кое-как с помощью снега с прожилками льда довел температуру тела до 30 градусов по Цельсию, а потом уже с помощью «Перцовки» — до 36.

— Ну что? — спросил Рудик, летавший вызывать «скорую помощь».

— Пульс нитевидный, почти не прощупывается, — доложил Решетнев.

— Надо бы заговор применить. Я помню, он все по вещуньям таскался.

— Бесполезно. Я уж как ни пробовал — и так, и сяк, и батогами… развел руками Решетнев. — Лежит как колода! Хотя, правда, потеплел чуть-чуть.

Наконец Бирюк заворочался и приоткрыл льдинки глаз. Придя в себя окончательно, пострадавший, кое-как разлепляя будто не свои губы, прояснил детали принятия ледяной купели.

Проникшись сочувствием, Артамонов и Мурат сбегали на Десну и притащили одежду купальщика. Оказалось, он искал ее в десяти метрах от того места, где оставил.

Бирюк пассивно, как на чужие, взглянул на стоявшие колом брюки клеш, на сапоги системы «казачок», на кожаную куртку а-ля рокер и, не заостряя на них внимания, продолжал:

— В жизни надо срываться, друзья мои! Вскочить из теплой постели в два часа ночи и сорваться к любимой женщине, зацепив с горкомовской клумбы охапку цветов! И сказать ей, этой женщине, что ты попытался вдруг представить ее лицо и не смог, поэтому примчался, боясь, как бы чего не вышло! И напиться с ней вместе от счастья. А завтра — она к тебе. Ты — в сатиновой нижней спецовке, потому как бельем это… — посмотрел он на черные по колено семейные трусы, одолженные у Решетнева, — бельем это назвать никак нельзя. Ты открываешь дверь и удивляешься: «Люсь, ты? Извини, а я вот тут это… без цветов!» Но ни в коем случае не жениться на ней! В жены надо брать тачку глины и лепить из нее, что пожелает душа! Или получить в сессию сразу пять двоек подряд, но сесть в поезд и уехать в Ригу на толкучку! Потом заболеть, на основании справки продлить сессию и сдать ее на стипендию! В этом весь смысл. Ведь жизнь — это поминутные аберрации, сплошное отклонение от так называемой нормальной, Бог знает кем придуманной жизни! Но обыкновенно люди по своей душевной лени руководствуются самым что ни на есть наивным реализмом… — Бирюк разгорался все сильнее и сильнее и сбрасывал с себя одно одеяло за другим.

— Ты прав, — сказал Решетнев. — Узнай я это чуть раньше — Рязанова была бы моей. Да, в жизни надо срываться! Проворонил я ее, проворонил! Духу не хватило!

— А мы с Мишей, — поманил Бирюк Гриншпона к себе на край кровати, мы с Мишей сразу после каникул усаживаемся за композицию, будем сочинять свои песни. Хватит с нас петь чужие и как попало! Дайте срок — и мы укажем этой «Надежде» ее истинное место! Мы не скатимся до дешевых халтурок на свадебках! «Спазмы» еще скажут свое слово!

— Дай Бог, — пожелали ему друзья.