"ПАТОЛОГИИ" - читать интересную книгу автора (Прилепин Захар)VIЧищу автомат, нравится чистить автомат. Нет занятия более умиротворенного. Отсоединяю рожок, передергиваю затвор - нет ли патрона в патроннике. Знаю, что нет, но, однажды забыв проверить, можно угробить товарища. В каждой армейской части, наверняка, хоть раз случалось подобное. "Халатное обращение с оружием", заключит комиссия, по поводу того, что твой однополчанин, дембельнулся чуть раньше положенного, и уже отбыл в свою тамбовщину или смоленщину в гробу с дыркой во лбу. Любовно раскладываю принадлежности пенала: протирку, ёршик, отвертку и выколотку. Что-то есть неизъяснимо нежное в этих словах; уменьшительные суффиксы, видимо, влияют на. Вытаскиваю шомпол. Рву ветошь на небольшие ровные клочки. Снимаю крышку ствольной коробки, аккуратно кладу на стол. Нажимаю на возвратную пружину, извлекаю её из пазов. Затворная рама с газовым поршнем расстаётся с затвором. Следом ложится на стол газовая трубка и цевьё. Скручиваю пламегаситель. Автомат становится гол, легок и беззащитен. "Скелетик мой…" - думаю ласково. Поднимаю его вверх, смотрю в ствол. "Ну, ничего… Бывает и хуже". Кладу автомат и решаю, с чего начать. Верчу в руках затворную раму, пламегаситель, возвратную пружину… Всё грязное. Как крайнюю плоть, приспускаю возвратную пружину, снимаю шляпку с двух тонких грязных жил; мягко отпускаю пружину. Разобрать возвратный механизм, а потом легко его собрать, - особый солдатский шик. Можно, конечно, и спусковой механизм извлечь, сделать полную разборку, но сегодня я делать этого не буду. Ни к чему. Большим куском ветоши, щедро обмакнув его в масло, прохожусь по всем частям автомата. Так моют себя. Свою изящную женщину. Так, наверное, моют коня. Или ребёнка. В отверстие в шомполе продеваю кусочек ветоши, аккуратно, как портянкой, обкручиваю кончик шомпола белой тканью. Лезу в ствол. Шомпол застревает: много накрутил ткани. Переворачиваю ствол, бью концом шомпола, застрявшим в стволе об пол. Шомпол туго вылезает с другой стороны ствола, на его конце, как флаг баррикады висит оборванная, чёрная ветошь… Автомат можно чистить очень долго. Практически бесконечно. Когда надъедает, можно на спор найти в автомате товарища грязное местечко, ветошью насаженной на шомпол ткнувшись туда, где грязный налет трудно истребим, в какие-нибудь закоулки спускового… Пацаны, как всегда, смеются чему-то, переругиваются. Язва, активно пострелявший, покидал все донельзя грязные механизмы автомата прямо в банку с маслом. Задумчиво копошась ветошью в "Калаше", прикрикивает на дурящих пацанов: - Не мешайте мне грязь равномерно по автомату размазывать… Кто-то из пацанов, устав копошиться с ёршиками и выколотками, делает на прикладе зарубку. Дима Астахов делает две зарубки. - Хорош, эй!… - говорю я, - Сейчас вам Семёныч сделает зарубки на жопе… Автоматы казённые. Женя Кизяков аккуратно вырисовывает ручкой на эрдэшке жирную надпись: "До последнего чечена!" - А вы знаете, какая кликуха у нашего куратора? - говорит Плохиш. - Какая? - "Чёрная метка". Он куда не попадет, там обязательно что-то случается. То в окружение отряд угодит, то в плен, то под обстрел. Все гибнут, - заключает Плохиш и обводит парней беспредельно грустным взглядом, - Ему одному хоть бы хны. Плохиш затеял разговор не случайно, - завтра наш отряд снимается на сопровождение колонны, чин едет с нами; Плохиш с Аружевым, начштаба, посты на крыше, выставленный пост на воротах и ещё несколько человек остаются на базе. Десять машин уже стоят во дворе. Десять водюков ночуют у нас. Собираем рюкзаки: доехав, (дай бог!) до Владикавказа, ночь мы должны переждать там. Парни, не смотря на новости от Плохиша, оживлены. Почему нормальные мужики так любят куда-нибудь собираться? На улице такой дождь вдарил, что посту с крыши пришлось спрятаться в здание - переждать. До часу ночи лил. Семёныч заставил-таки пацанов вернуться обратно на крышу. На утро мы - Язва, Скворец, Кизя, Астахов, Слава Тельман, я и двое сапёров встаём раньше остальных, - пол пятого утра. Надо дорогу проверить - вдруг ее заминировали за ночь. Чёрная метка приказал, будь он неладен. Хмурые, оделись мы, вышли в коридор. Филя, весело размахивающий хвостом, был взят в компанию. Каждый, кроме Язвы, посчитал нужным потрепать пса по холке. - Вы куда собрались-то? - интересуется Костя Столяр, его взвод дежурит на крыше. Никто не отвечает. Хочется сострить, но настроения нет. Костя посмотрел на сапёров, вооруженных миноискателями и увешенных крюками и веревками - для извлечения мин, и сам всё понял. - Одурели, что ли? - спрашивает Костя. - Пятнадцать минут назад стреляли. - Откуда? - спрашиваем. - Из "хрущевок", откуда. Подтянутый, появляется Чёрная метка. - Готовы? - интересуется. - Темно на улице… - говорит сапёр, Федя Старичков, - Я собаку свою не увижу! Филя крутится у ног Феди, словно подтверждая правоту хозяина. Чёрная метка смотрит на часы, хотя наверняка только что на них смотрел. - Колонна должна выйти через пятьдесят пять минут, - отвечает он. - И стреляли недавно… - говорит Астахов. Чёрная метка, не глядя на Астахова, говорит Язве, как старшему: - Давайте, прапорщик, не тяните. - Сейчас перекурим и пойдем, - отвечает Язва. Пацаны молча курят. Я тоже курю, глубоко затягиваясь. Открываем дверь, вглядываемся в слаборазбавленную темень. Идём к воротам с таким ощущением, словно за воротами - обрыв. И мы туда сейчас попадаем. За воротами расходимся по трое в разные стороны дороги, поближе к деревьям, растущим вдоль неё. Двое саперов остаются стоять посреди дороги, возле за ночь наполнившихся водой канав и выбоин. Лениво поводят миноискателями. Филя, получив команду, дважды обегает вокруг самой большой лужи, но в воду, конечно, не лезет. Прижимаюсь спиной к дереву, поглядывая то на саперов, то в сторону "хрущёвок". "Что я буду делать, если сейчас начнут стрелять?… …Лягу около дерева…" Дальше не думаю. Не думается. Один из сапёров, подозвав Скворца, отдаёт ему свои веревки и крюки, и, шёпотом выругавшись, медленно вступает в лужу. Внимательно смотрю на происходящее. Ей-богу, это забавляет. Сапёр ходит по луже, нагоняя мягкие волны. Тихонько передвигаюсь, прячусь за дерево. Сделав несколько кругов по луже, сапёр, хлюпая ботинками, выходит из воды, и вступает в следующую лужу. Касаюсь ладонью ствола дерева, чуть поглаживаю, поцарапываю его. Слабо веет растревоженной корой. Пацаны стоят возле деревьев, словно пристывшие. Сапёры, еле слышно плеская густо-грязной водой, ходят в темноте по лужам, как тихо помешенные мороки. Противотанковые мины таким вот образом, - шляясь по лужам, - найти можно, и они не взорвутся: вес человека слишком мал. Что касается противопехотных мин, то даже не знаю, что по этому поводу думают сапёры. Наверное, стараются не думать. Мы уходим всё дальше от ворот школы, и с каждым шагом становится жутче. Может быть, мы все передвигаемся в пределах прицелов людей, с удивлением наблюдающих за нами? Последние лужи возле начинающегося асфальта, сапёры осматривают спешно, несколько нервозно. - Всё! - говорит кто-то из них, и мы спешно возвращаемся. Скрипят ворота, шмыгаем в проём. Переводим дух, улыбаясь. Тискаем очень довольного Филю. Блаженно выкуриваем в школе по сигарете. Пацаны уже поднялись и собираются. Переталкиваясь, получаем пищу, завтракаем. Подтягиваем берцы и разгрузки. Чёрная метка подгоняет нас. Плохиш, похожий одновременно на бодрого пенсионера и на третьеклассника-второгодника, сидя на лавочке у школы, дурит. - Саня! - зовёт он выходящего Скворцова. - Может, исповедуешься Монаху? - Я безгрешен, - буркает Скворец. - Ну, конечно… - строго смотрит Плохиш, - а кто рукоблудием ночью занимался? Ну-ка быстро руки покажи! - Да пошёл ты… - Ладно, брат, до встречи! - примирительно говорит Плохиш. Следом за Саней выходит Дима Астахов. - До встречи, брат! - говорит Плохиш и ему. За Димкой топают братья - близнецы Чертковы - Степан и Валентин. - Давайте, братки, аккуратней. Смотрите, не перепутайтесь… - Берегите спирт, дядя Юр! - напутствует Плохиш и нашему доктору, и всем идущим за ним говорит, улыбаясь. - До встречи! До свидания, братки!… А ты, Семёныч - прощай… - Тьфу, дурак! - говорит Семёныч без особого зла и три раза плюет через плечо. …Машины прогревают моторы, водители суетятся, поправляют броники, висящие на дверях. Наши пацаны рассаживаются по одному в кабины, оставшиеся - на броню пригнанных БТРов. Выбираю себе место на броне ровно посередине, спиной к башне. "Если расположиться полулежа, то сидящие с боков в случае чего прикроют меня", - цинично думаю я. Приходит Шея, сгоняет меня, усаживается на моё место. Огрызаясь, перемещаюсь к краю. Солнышко начинает пригревать, хорошее такое солнышко. Семёныч лезет на наш БТР, мы пойдем замыкающими. На первом БТРе сидит Чёрная метка, его, как выяснилось, Андрей Георгиевич зовут, смотрит на пацанов внимательно. Открываются ворота, бойцы, стоящие на воротах, салютуют нам, нежно ухмыляясь. Урча, выползает первый БТР, следом выруливают машины. Мягко ухая в лужи, колонна выбирается на трассу… Я уже люблю этот город. Не видел более красивых городов, чем Грозный. "Первые руины третьей мировой источают тепло…" - констатирую я, впав в лирическое замешательство. Птиц в самом городе нет. Наверное, здесь очень чистые памятники. Если они ещё остались. Ближе к выезду из Грозного начинаются сельские постройки. За деревянными, некрашенными заборами стоят деревья, подрагивают ветки. Как интересно чувствуют себя деревья во время войны? Задумываюсь о чём-то… Прихожу в себя, обнаружив, что я неотрывно смотрю на Монаха, сидящего неподалеку. Так неприятно, что он едет с нами!… Вот Саня Скворец рядом, это хорошо. Андрюха-Конь держит в лапах пулемёт. Женя Кизяков, Стёпка Чертков - один из братьев-близнецов (Шея до сих пор Степку путает с Валькой, поэтому отправил Валю в кабину одной из машин), Слава Тельман - охранник Семёныча, Кеша Фистов косит себе, Дима Астахов "Муху" гладит… все такие родные. Семёныч опять же, доктор дядя Юра… и тут Монах. По кой хрен он поехал в командировку? "А чего я взъелся на него?" - думаю тут же. "Может, он… может, он меня от смерти спасёт", - думаю… Ну чего я ещё могу подумать. Трасса лежит посреди полей. Поля вызывают умиротворенные чувства - здесь негде спрятаться тем, кому вздумалось бы стрелять в нас. Какое-то время я смотрю на одинокое дерево посреди поля, почему-то мне кажется, что там, на дереве, сидит снайпер. Пытаюсь его высмотреть. "Что за дурь, - смеюсь про себя, - Так вот он и сидит в чистом поле на дереве, как Соловей-разбойник…" Хочу прикурить, но колонна идет быстро, ветер тушит первую спичку, и я откладываю перекур на потом. Поля сменяются холмами. Мы выезжаем на мост. - Это Терек? - спрашивает у Хасана Женя Кизяков. - Сунжа, - отвечает Хасан. - Терек далеко, - и неопределенно машет рукой. Сунжа медленно и мутно течет. До воды не доплюнуть. Повертев слюну во рту, сплёвываю на дорогу. Плевок уносит ветром. "Ещё будет высыхать моя слюна на дороге, а я уже буду мёртв и холоден", - думаю я. Постоянно такие глупости приходят в голову. Неприятно дёргаюсь от своих размышлений, хочется провести рукой по голове, по лицу, как-то смахнуть эту ересь… Морщу лоб, хочу ещё раз плюнуть, но передумываю. Солнце стоит слева. Кончается асфальт, начинается пыльная просёлочная дорога, выложенная по краям щебнем. Скворец толкает меня в плечо: впереди горы. Надвигаются на нас, смурных, поглаживающих оружие. Даже не горы, а очень большие холмы, жухлой травкой покрытые. Наверху одного из холмов вырыты окопы, они видны отсюда, с дороги. Кто вырыл их? Наши, чичи? Для чего? Чтобы контролировать дорогу, наверное. Все эти вопросы могут свестись к одному: был ли здесь бой, убивали ли здесь людей, вот из тех, видных нам окопов, - таких же людей, как мы, так же проезжавших мимо. "Нет, вряд ли засада может выглядеть так, - решаю по себя, - окопы на самом виду… А с другой стороны, - ну сидит в тех окопах человек пять, сейчас они дадут каждый по несколько очередей и убегут. Что мы на холм полезем за ними? До этих окопов метров двести…" Окопы между тем исчезают за поворотом. Все пристально глядят на горы. Каждый хочет первым увидеть того, кто будет целить в нас, блеснет прицелом снайперской винтовки, выстрелит… К общему удивлению горы вскоре кончаются, сходят на нет. Снова начинаются равнины. Иногда проезжаем тихие, малолюдные сёла. Дорога однообразна. Становится теплей. Спустя пару часов проезжаем знак "Чечня", перечеркнутый красным. Пацаны оживляются. Останавливаемся у рыночка, покупаем пиво, я ещё и воблу. Здесь такая хорошая сладкая вобла. Мажась пахучим маслом, рву рыбу на части, отделяю от неё большой красный кус икры, сочащиеся ребра, голову выбрасываю. Заливаю в глотку половину бутылки пива. Ещё не отняв пузырь ото рта, понимаю, что бутылки мне будет мало, разворачиваюсь, иду к лотку с пивом, покупаю ещё бутылку. Наскоро куснув мясца с рыбьего хвоста и пригубив икры, допиваю первую бутылку, и открываю вторую. Уж вот её-то потяну, понежусь с ней. Лезем на броню. Нет, на ходу пить будет неудобно. Допиваю и вторую, отбрасываю. Хорошо, что мочевой пузырь крепкий, до следующего перекура досижу. Рыба остаётся в кармане. Не брезгую ни карманом, могущим испачкать рыбу, ни рыбой, пачкающей карман. …Во Владикавказе, куда мы благополучно прибыли, доедаю рыбу. Разглядываю город… Похож на все российские города, только горбоносых много. Идём в кафе. Суетимся возле меню - все голодные. Хасану очень хочется показать, какая кухня на Кавказе - он рекомендует выбор блюд. Покупаем суп харчо, манты. Хасан перешептывается с Семёнычем, тот кивает головой. В итоге на столах каждого взвода появляется ещё и по бутылке водки. - Как суп? - спрашивает Хасан щурясь. - Чудесный суп, - отвечаю, отдуваясь обожженным специями ртом. Разгрузкой и загрузкой машин занимаемся сами. В машинах - мешки. Что в мешках, неясно. Пацаны, скинув куртки, оставшись в тельниках, работают. Красивые, добрые тела. Закатанные рукава, вздувающиеся мышцами и жилами руки. Хасан опять куда-то убрёл. Выхожу на улицу, перекурить. По двору складов прохаживается незнакомый хмурый подполковник. Выбредает откуда-то Хасан, хитро щурясь, громко спрашивает у Семёныча, стоящего неподалеку от меня: - Разрешите обратиться товарищ полковник! На Семёныче надет серый рабочий бушлат без знаков различия. Семёныч довольно улыбается одними глазами. Хмурый подполковник, услышав обращение Хасана, тут же куда-то уходит. Семёныч довольно смеётся. Умеет Хасан подольститься. Заканчиваем разгрузку, ночевать едем в вагончики, размещённые на краю города. Перед сном, как следует, выпили. Пацаны полночи пели поганые кабацкие бабьи песни. Семёныч подпевал. Тьфу на них. Я лежал на верхней полке, разглядывал полированный в трещинах потолок. Даша… Разбудил меня Женя Кизяков, - моя очередь идти на улицу, дежурить. Ночь тёплая, мягкая. Посмотрел на звезды, закурил. "Хоть бы завтра что-нибудь случилось, и мы бы в Грозный не поехали…" - подумал. Три раза обошел поезд, ещё, с неприязнью, покурил. Разбудил смену, и снова улегся. "Даша, Дашенька…" - Вылезай, конечная! Выход через переднюю дверь - проверка билетов! Открываю глаза, утро. Плохиш идёт с полотенцем, перекинутым через пухлое плечо, орёт. Пацаны жмурят похмельные рожи, - солнечно. Умылись, похмелиться Семёныч не дал. Хмуро загрузились в машины, на БТРы. Где-то посередине города зачем-то остановились. И здесь мы впервые увидели вблизи девушку, в юбке чуть ниже колен, в короткой курточке, беленькую, очень миловидную, с черной папочкой. Так все и застыли, на неё глядя. - Я бы ее сейчас облизал всю, - сказал тихо, но все услышали, Дима Астахов. Честное слово, в его словах не было ни грамма пошлости… Девушка обернулась, и взмахнула нам, русским парням, красивой ручкой с изящными пальчиками. Некоторое время я физически чувствовал, как ее взмах осеняет нас, сидящих на броне. За городом подул ветер, и всё пропало. Дорога немного развлекла. Когда долго едешь, и ничего не случается, это успокаивает. Как же что-то может случиться, если всё так хорошо? Солнышко… Остановились на том же рыночке, что и по дороге во Владикавказ. Пацаны разбрелись. Я иду на запах шашлыков. Девушка торгует, сонные глаза, пухлые ненакрашенные губы. "Поесть шашлычков?" - думаю. - Сколько стоят?… Дорого… Закуриваю, решаю философский вопрос: "С одной стороны дорого. С другой - может, меня сейчас убьют на перевале, и я шашлыков не поем. С третьей - если меня убьют, чего тратиться на шашлыки? С четвертой…" - Чего смотришь? - спрашивает девушка-продавец, - Скоро твои глаза не будут смотреть… Да-да не будут, - речь ее серьезна. Улыбаюсь, достаю деньги, покупаю порцию шашлыка. Не верю ей. Совершенно ей не верю. Вкусный шашлык, свинина. Хватаю здоровый горячий кусок зубами, одновременно отдуваюсь, чтоб не обжечься. Жадно ем. В середине шампура попадается особенной большой кус. Попробовал откусить - он какой-то жилистый. Сдвинул его к краю шомпола, изловчившись, весь цапнул, начал живать. Долго жую, жилу никак не могу раскусить. Скулы начинают ныть. Решаю заглотить кусок, делаю глотательное движение, и мясо застревает у меня в горле. Пытаюсь усилием горловых мышц втянуть его в себя, не могу. Смотрю обезумившими глазами вокруг: что делать? В голове начинает душно, дурно мутиться. Сейчас сдохну, а… Лезу пальцами в рот, хватаю торчащую из глотки, не проглоченную до конца мясную, жилистую мякоть, тащу. Спустя мгновенье держу в руке изжеванное мясо, длинный, изукрашенный голыми жилами ломоть. Отбрасываю его в пыль. На глазах - слёзы. Покупаю пива, пью. Так дышать хорошо. Очень приятно дышать. Какой славный воздух. Как славно чадит БТР, как чудесно пахнут выхлопные газы машин. Забравшись на броню, пою про себя вчерашнюю кабацкую ересь, под которую заснул… На подъезде к горам настигаем автобус, везущий детей. Автобус еле едет. Чеченята смотрят в заднее стекло, и, кажется, кривляются. - Семёныч, давай за автобусом держаться? - предлагает кто-то. Семёныч хмуро молчит, жадно смотрит на автобус. Но по рации с первым БТР-ом не связывается. "Надо в заложники их взять! - думаю я, - Что же Семёныч…" Я смотрю на автобус, еле тянущийся впереди первого БТРа. Пацаны тоже смотрят. Горы уже близко. Уже началась песчаная, выложенная по краям щебнем дорога. В этом щебне легко прятать мины. Мы будем спрыгивать с горящего БТРа, кувыркаясь лететь на обочину, и там, из-под наших ног, упрятанных в берцы, будут рваться клочья огня. А сверху нас будут бить в бритые русые головы, в сухие, кричащие рты, в безумные, голубые, звереющие глаза. Мы въехали в опасную зону. По обеим сторонам дороги вновь расползлись апокалиптически освещённые холмы. Пацаны вперили взоры в овражки и неровности холмов, но в самом краю зрачка многих из нас, благословенно белел, как путеводная звезда, автобус. "Всё…" - подумал я, когда автобус свернул вправо, на одну из проселочных веток. Оглядываю пацанов, кто-то смотрит автобусу вслед, Семёныч смотрит на первый БТР, Женя Кизяков - на горы, при чем с таким видом, будто никакого автобуса и не было. Солнце печёт. Я задираю черную шапочку, открывая чуть вспотевший лоб. Не смотря на то, что автобус свернул, освободил дорогу, колонна всё равно еле тянется. Одна из машин едет очень медленно. Из-за неё первые машины колонны, - БТР и один грузовичок уходят метров на тридцать вперед. - 801-ый! - раздраженно кричит Семёныч по рации, вызывая Чёрную метку, - Назад посмотри! Первый БТР сбавляет ход. Дышим пылью, взметаемой впереди идущими. Слышно, как натужно ревет мотор третьей, замедляющей ход колонны, машины. Переношу руку на предохранитель, аккуратно щелкаю, перевожу вниз; ещё щелчок, упор - теперь если я нажму на спусковой крючок своего «Калаша», он даст злую, и, скорей всего, бестолковую очередь. Кладу палец на скобу, чтобы на ухабе случайно не выстрелить. Упираюсь левой ногой в железный изгиб БТРа, чтобы было легче спрыгнуть, если. Как долго. Едем долго как. Хочется слезть с БТРа и веселой шумной мускулистой оравой затолкать машину на холм. Хочется петь и кричать, чтобы отпугнуть, рассмешить духов смерти. Кому вздумается стрелять в нас - таких весёлых и живых? Третья машина, наконец, взбирается на взгорок, вниз катится полегче. Уже виден мост. А окопы-то я просмотрел… С другой стороны ехал потому что. В Грозном всем становится легко и весело. - Не расслабляйтесь, ребята! - говорит Семёныч, хотя по нему видно, что он сам повеселел. Въезжаем на какую-то разгрузочную базу, грузовички там остаются, мы на БТРах с ветерком катим домой. Петь хочется… Подъезжаем к базе, а там сюрприз - маленький рыночек открылся, прямо возле школы. Дородные чеченки, числом около десяти, шашлыки жарят, золотишко разложили на лотках, пиво баночное розовыми боками на солнце отсвечивает. - Мужики, мир! Торговля началась! - возвестил кто-то из бойцов. БТРы притормозили. - Водка! Вобла! Во, бля! - шумят пацаны. Возле торговок начштаба шляется с двумя бойцами, виновато на Семёныча смотрит, переживает, что не успел в школу спрятаться до нашего приезда, засветился на рынке. Солдатики подъехали, наверное, с Заводской комендатуры, водку покупают. - На рынок пока никто не идет! - приказывает Семёныч на базе. Занимались только друг другом. Возросший вне женщин, я воспринимал её, как яркое и редкое новогоднее украшение, трепетно держал её в руках. И помыслить не мог, - как бывает с избалованными чадами, легко разламывающими в глупой любознательности игрушки, - о внутреннем устройстве этого украшения, воспринимал её как целостную, дарованную мне, благость. Вели себя беззаботно. Беззаботность раздражает окружающих. Нас, бестолковых, порицали прохожие тетушки, когда мы целовались на трамвайных остановках, впрочем, целовались мы не нарочито, а всегда где-нибудь в уголке, таясь. Трогали, пощипывали, покусывали друг друга беспрестанно, пробуждая обезьянью прапамять. Стоя на нижней подножке автобуса, спиной к раздолбанным, позвякивающим и покряхтывающим дверям, я гладил Дашу, стоящую выше, ко мне лицом, огромными грудками касаясь моего лица - гладил мою девочку, скажем так, по белым брючкам. Она задумчиво, как ни в чем не бывало, смотрела через моё плечо - на тяжелые крылья витрин, пролетающих мимо, на храм в лесах, на строительные краны, на набережную, на реку, на белые пароходы, ещё оставшиеся на причалах Святого Спаса. Покачиваясь во время переключения скоростей, я видел мужчину, сидевшего у противоположного окна, напротив нас, он держал в руках газету. В газету он не смотрел, он мучительно и предельно недовольно косился на мои руки, или, скорей, на то, чего эти руки касались. Время блаженного эгоизма… Занимались, да, только друг другом. Сидели в парках на траве, покупали на рынке ягоды, просили рыбаков на пляже фотографировать нас. И потом, проявив в ателье, разглядывали эти фотографии, удивляясь неизвестно чему, - своей молодости, юности своей. Любящие - дикари, - если судить по тому, как они радуются всем амулетам, побрякушкам и милым знакам. Дикари, - знающие и берегущие своё дикарство, - мы не ходили в кинотеатры, теле не включали, не читали газет. Мы обучались в некоем университете, на последних курсах, но и занятия посещали крайне редко. Дурашливо гуляли, и возвращались домой. Выходили из квартиры, держась за руки, а обратно возвращались бегом, - нагулявшие жадность друг к другу. Ее уютный дом, с тихим двориком, где не сидели шумные и гадкие пьяницы и не валялись, пуская розовую пену передозировки наркоманы; с булочной на востоке и с громыхающими железными костями трамваями на западе, на запад выходили окна на кухне, когда я курил там весенними и летними утрами, мне часто казалось, что трамвай въезжает к нам в окно. Иногда от грохота начинали тихо осыпаться комочки побелки за обоями. В некоторых местах обои были исцарапаны редкого обаяния котенком, являвшего собой помесь сиамского кота нашего соседа сверху с рыжей беспородной кошкой соседки снизу. Он появился в доме Даши вместе со мной. Котенка Даша назвала Тоша, в честь меня. Часто мы лежали поперек кровати, и смотрели на то, как Тоша забавляется с привязанной к ножке кресла резинкой, увенчанной пластмассовым шариком. Иногда он отвлекался от шарика, и с самыми злостными намерениями бежал к углу стены возле батареи, где лохмотьями свисали обои. - Брысь! - кричала Даша, - брысь, стервец! Я стучал по полу уже разлинованной когтями котенка рукой, чтобы спугнуть Тошу. Он оборачивался, и с удовольствием отвлекался на то, чтобы полизать свой розовый живот. - Обрати внимание, - говорила мне Даша, притулившись тяжеловатыми грудками у меня на спине, и, проводя ладонью мне по темени, - кошки и собаки могут лизать свои половые органы. А человеки, - нет. Выходит, что Бог специально подталкивает людей к запретным ласкам… - Едва ли, имея возможность, я стал бы забавляться сам с собой подобным образом, - отвечал я, блаженно ёжась всем телом. Даша при мне иногда читала, вечерами, - мне всегда казалось, что из хулиганства. Я старался отвлечь ее. - Как книга? - спрашивал я Дашу. - Мысли короче, чем предложения. Мысли одеты не по росту, рукава причастных оборотов висят, как у Пьеро. И снова начинала читать. Ложилась на животик. Она так играла. Ждала, что я ей помешаю. Я подлезал ладонями под ее животик, расстегивал верхнюю пуговицу джинсиков, медленно тянул молнию. Крепко цеплял пальцами джинсы, тянул на себя, и она приподнимала задик, помогая мне. Я снимал с неё сразу всё, и чувствовал, что ее одежда, черный кружевной невесомый лоскут, и даже внутренность джинсиков, чуть-чуть уже пропитались ей, ее желанием и готовностью. Поднимал ее, просунув ей ладонь между ножек, поддерживал под животик, чувствуя мякотью ладони горячие завитки. Мне открывалась прекраснейшая из земных картин, упоительная география, разрезанный сладкий плод, цвета мокрого персика, мякоти киви… или причудливая морская раковина. И в ее влажном исподе пахло морем… Засыпая, я чувствовал, как во мне продолжает колыхаться и подрагивать всё то, что произошло в течение дня. Я помню, как она просыпалась, очень многие утра, - и совсем не помню, как она засыпала. Наверное, я всегда засыпал первым. Лишь однажды, уже заснув, я открыл глаза, - и сразу встретился с ней глазами. Она смотрела на меня. В полной темноте ее глаза жили как два зверька. Что-то было в этом тёмное, тайное, удивительное, словно я на мгновенье стал незваным соглядатаем, проник в нору, где встретилось мне тёплое, мохнатое существо. Впрочем, удивленье быстро замешалось с сонной вялостью, и я заснул. - Мне иногда кажется, что жизнь - это как качели, - сказала она мне утром. - Потому что то взлёт, то…? - Не знаю… - задумчиво сказала Даша и засмеялась, - Может, потому, что тошнит и захватывает дух одновременно? Я внимательно смотрел на нее, вспоминая ночное выраженье ее существа, ее зрения, почему-то не решаясь спросить, почему, зачем она смотрела на меня. - Нет, правда, я, когда что-то вспоминаю, пытаюсь вспомнить, я чувствую, будто я на качелях: всё мелькает, такое разноцветное… и бестолковое. Счастье… - ещё неопределенней добавила она. Утром мы выходили на кухню, выпить горячего чая, Даша с вареньем моего изготовления, она ела его из гордости за то, что варенье приготовил я, а я - с закупленными Дашей впрок лазурными печеньями, потому что варенье я уже ел, а такого печенья еще не пробовал. Я сметал крошки в ладонь, и засыпал их в рот. В «козелке» по городу ездить безопаснее, чем, скажем, в сопровождении двух БТРов. На «козелок», в котором непонятно кто едет, чичи, возможно, и внимания не обратят. Обстрелять, конечно, могут, мы на себе эту вероятность опробовали, но всё-таки БТРы обстреливают чаще. Чины из главного штаба уже пересели на «козелки», и катают по городу на больших скоростях в полном одиночестве, ну с охраной, конечно, - из таких же белолобых молодцов, как мы, но безо всяких, украшенных крупнокалиберными инструментами, кортежей. Главный штаб - законодатель, так сказать, мод. Наш капитан Кашкин, взяв водителем Васю Лебедева, добродушного бугая, периодически куда-то катается по поручениям Семёныча, - в основном, в штаб округа. Поначалу с ним ездил Хасан, - как знающий город, но потом Вася быстро сориентировался, что да как, да где ловчее проскочить, кроме того, начштаба где-то карту города раздобыл, так что кататься стали все подряд - кого Семёныч пошлет, а посылал он обычно кого-то из командиров отделений плюс один боец. В первую же поездку я с собой Саню позвал, Скворца. В отделении моём есть пацаны боевые, возможно, посильнее Сани, позлее, тот же Женя Кизяков - хронически невозмутимый боец, или Андрюха Суханов, пулемётчик, громило белотелое. Все пацаны отличные, разве что Монах… да что Монах, тоже человек… но мне вот с Саней хочется ехать, и даже не хочу разбираться, почему. На переднее сиденье сажусь, - честно сознаюсь, не без удовольствия, это из детства, наверное. Вася Лебедев хлопает капотом, ветошью руки протирает, садится, ухмыляясь. Вот тоже чудо-человек, с хорошим настроением по жизни. Из школы выходит начштаба с черной папкой, маленький, сутулый. Усаживается на заднее сиденье рядом со Скворцом. Чувствуется, что весит капитан Кашкин не больше чем среднестатистический восьмиклассник. "Зачем таких в спецназ берут?" - думаю, имея в виду не только физические данные начштаба, но и его слабохарактерность. Это Семёныч мутит: специально таких замов себе подбирает, чтоб не подсидели. - Открывай калитку, служивый! - кричит, приоткрыв дверь и высунувшись, Вася пригорюнившемуся на воротах Монаху. - Вот фрукт… - без зла добавляет он, хлопнув дверью и усевшись уже в машине, выруливая в ворота, спрашивает у меня, - Ну вы там выяснили, за кого Бог-то? - Бог, - говорю, - за всех. Он всех любит. - Ага. Ну, вроде как арбитр, - смеётся Вася. Солнце высвечивает размытые грязные потёки на лобовом стекле, в зеркальце заднего вида я вижу бесцветное лицо Монаха, захлопывающего ворота. Прилаживаю на колени автомат, поглаживаю два рожка, перепоясанные синей изолентой, один - вставленный в автомат, другой, ясное дело, запасной. Вася аккуратно объезжает лужи у ворот, проезжая правыми колёсами по тому месту, где был и местами сохранился тротуар. Чеченки потихоньку собираются на рынок, лотки свои раскладывают. Семёныч разрешил пацанам на рынок выходить; "внимание, внимание и ещё раз внимание" - предупредил Куцый. Водку, конечно, запретил пить. "Только пиво". Выяснилось, что уличная торговля - обычное в Грозном дело, признак некоторого спокойствия в городе. Возле ГУОШа уже неделю рынок работает. Никого пока не отравили. Чеченкам тоже жить хочется, - их же перестреляют потом. Пацаны соскучились по сладкому, да по мясистому - Плохиш всех достал макаронами и тушенкой, - на рынке постоянно кто-то из наших крутится, иногда из соседних комендатур приезжают ребятки, «собры» изредка бухают - у нас от большого начальства подальше. …Выруливаем налево, поднимаемся на трассу, ещё один поворот налево. Вася, притормозив, по привычке, наклонившись корпусом к рулю, взглядывает направо - нет ли транспорта. Пусто… - Пусто, - говорю. Едем в аэропорт, как начштаба попросил - язык не поворачивается сказать о нем "велел" или "приказал". В лучшем случае - порекомендовал. Вася жмет педаль на полную, поворачивает на такой скорости, что меня на дверь валит. Начштаба покашливает, - по кашлю слышно, что он беспокоится насчет быстрой скорости, но замечаний Васе не делает. Вася спокойно держит тяжелые руки на руле, кажется, если он их напряжет, да ухватится покрепче, он сможет руль вырвать с корнем. В километре от аэропорта город заканчивается, трасса идет меж полянок и негустой посадки. На подъезде к аэропорту стоит блок-пост. Вася гонит машину, из блок-поста выскакивает офицер, сердито машет рукой. Солдатик с грязным лицом в грязном бушлате и в грязных сапогах лениво вскидывает автомат. Вася жмёт на тормоз, машина останавливается в метре от офицера, тот, неприязненно глядя на лобовуху "козелка", в самую последнюю секунду делает шаг назад. Видимо, оттого что не выдержал характер, отшатнулся, офицер приходит в раздражение. Подойдя со стороны начштаба, он откровенно грубо спрашивает у него документы. «Корочки», которые капитан Кашкин торопливо извлек из внутреннего кармана комка, в порядке. - У нас есть способ останавливать таких вот… гонщиков… - говорит офицер, отдавая документы, глядя мимо Кашкина на Васю. Вася смотрит в лобовуху, чувствует взгляд, но головы не поворачивает, и спокойно улыбается. Я знаю, что его добродушный вид обманчив. Скажи офицер что лишнее, Васе будет не в падлу выйти и дать ему в лицо. Хотя офицер, конечно, прав. Солнышко блаженно распекает, я даже прикладываю руки к потеплевшей лобовухе, и незаметно для себя улыбаюсь. Вася набравший было скорость, на подъезде к аэропорту начинает притормаживать, и, увидев что-то, произносит нараспев: - Ё-ба-ный в рот! Сквозь растопыренные на тёплой и грязноватой лобовухе пальцы, я вижу людей, лежащих на асфальте… и мне не хочется отнимать рук. Вася резко бьёт по тормозу, глушит недовольно буркающую машину и выходит первый, даже не закрыв дверь. От толчка во время торможенья, я стукаюсь лбом о горбушку левой руки, распластанной на стекле, и, не отнимая головы, продолжаю сквозь пальцы и мутно-белесое стекло смотреть. Боже ты мой… На заасфальтированной площадке возле аэропорта суетятся военные, врачи. По краю площадки ровно в ряд уложены несколько десятков тел. Солдатики… Посмертное построение. Парад по горизонтали. Лицом к небесам. Команда "смирно" понята буквально. Только вот руки у мертвых по швам не опущены… Как же набраться сил выйти… Может закурить сначала? При мысли о сигаретах меня начинает тошнить. Отталкиваюсь руками от стекла. Нащупываю тёплой рукой ледяную ручку двери, гну вниз. Первый же, лежащий с краю труп тянет ко мне корявые пальцы, я иду на эти пальцы, видя только их. Ногтей нет или пальцы обгорели так? Нет, не обгорели - руки розовые на солнце. Колечко "неделька" на безымянном. Два ногтя стойком стоят, не оторвавшиеся, вмерзшие в мясцо подноготное. Куда ты, парень, хотел закопаться? За чью глотку хватался… Рукав драный колышется на ветру, на шее ссохшаяся корка вокруг грязной дыры. Ухо, грязью забитое, скулы намертво запечатавшие сизые губы, истончавшиеся от смерти, глаза открытые засыпаны пылью, волосы дыбом. Голова зависла над землей - как раз под затылком парня кончается асфальт, начинается травка, но на травку голова не ложится, вмерзла в плечи. Никак не вижу мертвого целиком, ухо вижу его забитое грязью, пальцы с вздыбившимися ногтями, драный рукав, волосы дыбом, ширинку расстегнутую, одного сапога нет, белые пальцы ноги с катушками грязи между. Глаза боятся объять его целиком, скользят суетно. Родной ты мой, как же тебя домой повезут… Где рука-то твоя вторая… Делаю осторожный шаг вбок, на травку, с трудом ступаю на мягкую землю, и, проверив ногой ее подозрительную мягкость, переношу вторую ногу на траву, обхожу убитого. Забываю найти, высмотреть его левую руку, смотрю на следующий труп. Рот раскрыт и лошадиные жадные зубы оскалены животно, будто мертвый просит кусочек сахару, готов взять его губами. Глаза его словно покрыты слоем жира, подобному тому, что остается на невымытой и оставленной на ночь сковороде. Руки мертвеца вцеплены в пах, где лоскутья гимнастерки и штанов вздыбились и затвердели ссохшейся кровью. Третий поднял, как на уроке, согнув в локте, руку, с дырой в ладони, в которую можно вставить палец. Лоб как салфетка в грязно-алых потёках сморщен, смят, наверное, от ужаса; рот квадратно, как у готовящегося заплакать ребенка, открыт, и во рту, как пенёк стоит язык с откушенным кончиком. Наверное, этот откушенный кончик уже утащили в свой муравейник придорожные муравьи, а парень вот лежит здесь, и куда его убили я никак не найду. Четвертого убили, кажется, в лоб. Лицо разворочено, словно кто-то с маху пытался разрубить его топором. Обе руки его уперты локтями в землю и ладони, окруженные частоколом растопыренных пальцев, подставлены небу. В ладонях хранятся полные горсти не разлитой, сохлой крови. И пятого угробили в лоб. И шестого, с неровно отрезанными ушами, с изразцами ушных раковин, делающих мертвую, лишенную ушей голову беззащитной и странной. Да нет, Егорушка, не в лоб они убиты… В лоб их добивали. Скрюченный юный мальчик лежит на боку, поджав острые колени к животу. И хилый беззащитный зад его гол, штанов на мертвом нет. Кто-то, не выдержав, накидывает на худые, белые бедра мертвого ветошь. Обгоревшее лицо ещё одного мертвеца смотрит спокойно. Так, наверное, смотрит в мир дерево. И нагота мертвеца спокойна, не терзает никого, не требует одежды. И не догоревшие сапоги на черном теле смотрятся вполне уместно. И железная бляха ремня, впечатанная в расплавившийся живот… - Уголовное дело надо заводить! - орёт полковник, проходя мимо мертвого строя. - Ах, мрази! Дембелей отправили безоружной колонной, на восемьдесят человек четыре снаряженных автомата - они же патроны уже сдали! Без прикрытия! Их же подставили! Их же в упор убивали пять часов! Ах, мать моя женщина! Полковник пьян. Его уводят какие-то офицеры. Появляется ещё один полковник, трезвый. - Какого хуя вы их тут разложили? - орёт он, - Телевидения дожидаетесь? Немедленно всех убрать! - Восемьдесят шесть, - говорит Вася Лебедев. Он шел мне навстречу с другой стороны. Я разворачиваюсь и иду к машине. В затылок будто вцеплены пальцы мертвого солдатика, лежащего с краю. - Пахнет… - беспомощно говорит Скворец, так и не отошедший от "козелка". Влезаем с Васей в машину, одновременно хлопнув дверьми. - Вась, может, развернешь машину? - просит Скворец. - Они колонной шли… в тот же день, когда мы с Владика возвращались, только с восточной стороны города, - говорит мне Вася, будто не слыша Скворца, - Дембеля… Их уже разоружили. Дали бэтэры в прикрытие… Снаряженные автоматы были только у офицеров… Слышал, что "полкан" говорит? Подставили, говорит. Стуканул кто-то… - Вась, разверни машину, - ещё раз просит Скворец. - А ты глазыньки закрой. - Не закрываются, - отвечает Саня. |
||
|