"ПАТОЛОГИИ" - читать интересную книгу автора (Прилепин Захар)

VII

Первый день мы ходили на рыночек минимум по трое: пока один покупал что-нибудь, двое глазели по сторонам, чтоб никакая вражина врасплох не застала. И во второй тоже.

Закупились сразу пивом и воблой, шашлыку отпробовали, хоть и дорогой; зелени южной отведали.

На третий день, конечно, расслабились, стали себя посвободнее вести. На сельские постройки, да на дома у дороги, да на далёкие "хрущёвки" никто уже не смотрел. Дома, как дома, чего на них смотреть. Тем более, что на крыше школы - четыре поста.

Смуглые, грузные чеченки спокойно стоят за прилавками, расставленными вдоль дороги. Не шумят, не торгуются, называют цену и не рубля не сбавляют. Ни мало не похожи они на жертв российской военщины, - не испуганные, сытые, усатые. К слову сказать, красивого лица не встретишь. Есть одна девушка на рынке, вроде ничего, миловидная, да и то, скорей, полукровка, с русским вливанием. Это Хасан нам сказал, ему видней. Возле этой девушки постоянно стоят наши пацаны, говорят что-то, смеются. У девушки лицо при этом брезгливое.

Хасан, как-то отправившись на рынок, - мы называем это "в город", - попал в дурную ситуацию. Купил пивка, побрёл неспешно на базу и услышал, как за спиной торговка с соседкой переговаривается по-чеченски:

- А это ведь наш парень. Он в школе с моим учился…

Хасан сказал об этом Семёнычу. Командир запретил Хасану в город выходить.

- Теперь твои яйца стоят по тысяче долларов! - кричит Хасану, внося чан с супом, Плохиш. - Все твои одноклассники соберутся… - кряхтит Плохиш, устанавливая чан на скамейку, - с бо-о-ольшими кинжалами…

Хасан хитро улыбается.

- Я бы за две штуки себе яйца сам отрезал, - задумчиво говорит Вася Лебедев. У него вечно грязные, будто проржавевшие, руки. Белые, атласные, новые карты, которые он держит в своих заскорузлых лапах, смотрятся беззащитно и трогательно. Такое ощущение, что дама, на груди которой лежит окаймленный черной полоской ноготь Васи, сейчас взвизгнет. Вместе с Васей играют Саня Скворцов и Слава Тельман. Слава их постоянно обыгрывает. Вася матерится, Скворец улыбается, и, похоже, думает о другом.

- Есть маза прокрутить выгодную сделку, - задумчиво продолжает поднятую Плохишом тему Язва. - Хасан! Говорят, это совершенно безболезненно…

Хасан все ухмыляется.

- Я беру на себя самую тяжелую часть операции, - продолжает Язва, - Собственно, прости за тавтологию, операцию. Покупателя ты сам найдешь. Позвони по старым телефонам, может среди твоих друзей по двору есть какой-нибудь завалящийся полевой командир. Торговаться пойдет Тельман. И - две штуки наши. Или четыре, а, Тельман?

Язву внезапно увлекает новая, назревшая в его голове шутка. Он подходит к играющим.

- Парни, смотрите какой непорядок. Саня у нас Скворцов, Вася - Лебедев, а Слава какой-то Тельман. Слава, давай ты будешь… Вальдшнеп?

Вася Лебедев довольно смеется. Саня смотрит на Язву удивленно, такое ощущение, что он даже не понял о чем речь. Слава недовольно молчит.

- Отстань, Гоша, я уже говорил, что я русский, - выговаривает он.

- А я тувинец! - хуже прежнего смеётся грязно-рыжий Вася, щуря южно-русские глаза с бесцветными ресницами.

Парни рассаживаются есть. Режут лук. Никогда мужики не едят столько лука и чеснока, как на войне.

Семёныча по рации вызывают в штаб. Он кличет Васю Лебедева и Славу Тельмана. Слава сразу встает, сбрасывает с тарелки недоеденные макароны в чан для отходов, берёт автомат и выходит. Вася давится, ложку за ложкой набивает рот недоеденным. От выхода возвращается, берёт кусок хлеба и луковицу.

После обеда мы с Саней выходим на улицу покурить. Бездумно обходя школьный двор, я заглядываю в каморку к Плохишу. Эта скотина там водку в уголке разливает. Астахов и Женя Кизяков стоят со стаканами наготове.

- А, бляди! - кричу.

- Тихо! - зло шипит Плохиш. - Шеи нет там? А? А начштаба?

- Будешь? - предлагает мне Женя Кизяков.

- Ща, я Саньку позову, - я выглядываю на улицу. - Санёк! Давай сюда.

Мы быстро выпиваем. Закусываем луком. Опять выпиваем. Разливаем остатки… Плохиш засовывает в щель в полу пузырь. Бутылка звякает, видимо, там уже таятся ей подобные.

- Плохиш, ты весь НЗ пропьешь! - смеюсь я.

Выходим на улицу. Закуриваем. Сладко туманит и одновременно немного тошнит. Санька все никак не развеселится.

- Ты чего какой, Сань? - спрашиваю.

- А?

- Ты где?

- Как где?

Я смеюсь.

- Девочку хочу, - вдруг говорит Саня.

- На ужин? - глупо шучу я, и, понимая глупость своей шутки, продолжаю, - Чего это вдруг? Только вторая неделя пошла.

- Ты представляешь, Егор, - вдруг говорит мне Саня, - я вот что подумал: это ведь ужас, что на земле есть девушки… тонкие, нежные…

- Чего ж тут плохого? - спрашиваю, чуть вздрагивая от нежданной Саниной искренности.

- Егор, ты пойми, вот ходят все эти существа, на них трусики одеты, тряпочки всякие… грудки свои девочки несут… попки… и у каждой из них, подумай только, у каждой, - ни одного исключения нет, - между ног вот это розовое… серое… прячется, - Саша сглотнул слюну. - Это ведь божий дар, то, что у них это есть. Не у всех, конечно, божий дар… у многих, - так, просто орган… но у некоторых, - это божий дар. А девушки, Егор, все девушки, им торгуют. Балуются им, - этим даром. Не так торгуют, чтоб блядовать, а просто разменивают… как папуасы… на всякие побрякушки. Я пока пацаном был, в школе пока учился, думал, что нормальные девочки все недотроги. Ну не так чтоб никогда и никому… но, по крайней мере, серьезно это делают, отчёт себе отдают. Со шлюхами всё понятно, а вот если есть у девушки голова, она же понимает, что всякие прелести ей не просто так даны. Как ты думаешь Егор? - не оставив ни секунды мне на ответ, Саня заговорил дальше, - Я до нашего спецназа три работы сменил. В разных конторах работал, у меня ведь отец буржуй, он меня пристраивал.

- Кем работал? - зачем-то спрашиваю я.

- Да какая разница, кем… Черт знает кем. Там полно было девушек, самых разных возрастов. Малолетки были, - после школы, первый курс какого-нибудь юрфака… лет двадцати-двадцати двух были, которым за муж пора… замужние были, пару-тройку лет в браке… о разведёнках вообще молчу… Не скажу, чтоб я там их всех перехапал. Было, конечно. Дело не в этом. Дело в том, что они с самого начала собой торгуют. Устроится такая девочка на работу. Улыбается, заигрывает немного, но всё красиво… пристойно… А потом, когда поближе познакомимся все… Восьмоё марта, скажем, отметим… Вот тут надо только момент уловить, чтоб, как на рыбалке - подсечь. Выпила она чуть больше, развеселилась, - ты ее рассмешил, заставил ее хохотать, всех девочек и не девочек тоже заставил смеяться… А потом вы курить выходите и ты ее, - пока она горда перед подругами, что ты ее, а не их курить позвал, ты ее сразу - цап… Или - другой вариант: ее парень обидел. Девочки обычно в этот день задумчивые приходят на работу, раздраженные даже… Главное, с менструацией этот день не перепутать. Вот ее парень обидел, а тут ты наготове. Тютьки-матютьки, заливаешь ей… изображаешь из себя такого внимательного, понимающего, всепрощающего… И весёлого. Девушкам ведь надо всего три вещи, - чтоб их смешили, чтоб их баловали и чтоб их жалели. Я имею в виду, для того чтобы… они могли поделиться своим даром… Всего-ничего им надо. И не дают они некоторым вовсе не из чувства собственного достоинства, а потому, что тот, кто добивается, все условности необходимые не соблюдает. Сделай как надо и - всё будет, как хочешь. Я это десятки раз видел. И сам пробовал. Иногда прямо на работе, в кабинете… Можно домой ее к себе позвать. Можно к ней в гости зайти. Самый гадкий вариант - в гостинице. Туда только законченные твари идут. Гостиница, - погостили и ушли. Хуй погостил в ней и - до свиданья… Я почему-то сразу никогда не понимаю всего бесстыдства происходящего. Зато сейчас очень хорошо понимаю… Ты подумай, Егор, мужики они лопухи. Но в них, в хороших мужиках, нет этого бесстыдства. Они тоже, конечно, бывают хороши. Но у них, у мужиков, Егор, божьего дара-то нет. Хуй себе и хуй. Висит. Какой это божий дар! И самое главное, это не парни девочек снимают, а наоборот. Всегда наоборот. Есть, конечно, кобели. Но их мало. А все остальные мужики - простые существа. Не мудрые. Их самих девушки снимают. Я серьёзно… Импульсы от них исходят, от девочек - рассмеши меня, покатай меня на машине, купи мне что-нибудь… чулочки… пожалей меня, когда мне грустно… и всё… Ты представь, Егор! - Саня повернулся ко мне, - Он ведь совершенно чужой ей человек, этот мужик, парень, пацан. Никто ей. Она его едва знает. И она, девочка, совсем голенькая, ложится с ним вместе. В рот себе берёт его… мясо. Из любопытства, что ли? Никогда не поверю, что случайному человеку это приятно делать! Ножки забрасывает ему… Куролесит, как заполошная… Он ее мнёт всю, тонкую… В троллейбусах, в трамваях все девочки сидят, как подобает, никто на голове не стоит. Попробуй тронь там, в троллейбусе, девушку. Погладь ее. Получишь сразу. А вот если ты сделал какой-то набор действий, самый примитивный, - она сразу на все готова. Она знает-то тебя, на один комплект чулочков и на четыре глупые шутки больше, чем соседа в трамвае. И уже готова от тебя зачать ребенка! Даже если у неё сто спиралей стоит, она все равно готова зачать! Чего они такие дуры?

Я молчу.

- Ты как думаешь, Егор, их бог наказывает?

- Наверное, Бог всех наказывает. Всех без исключенья.

Мы бросили бычки в урну.

- Чего-то меня мутит, - говорит Сашка.

- Надо ещё выпить, - предлагаю я.

- Надо, - соглашается Сашка.

Мы отпрашиваемся у начштаба, - и отправляемся на рынок.

Саня сразу прётся к девушке-полукровке.

- Куда ты, Сань? У неё водки нет! - смеюсь я.

Саня меня не слышит. Я думаю о том, что Саня сказал.

"Не буду об этом разговаривать" - решаю для себя. За раздумьями не замечаю, как покупаю водку. Понимаю то, что купил, уже отойдя от прилавка. Оборачиваюсь, - вроде, думаю, я денег много дал торговке, а сдачи она дала мало. Смотрю на торговку, она копошится в своём товаре.

"Чего я ей скажу? - думаю. - "Где моя сдача?" А с чего сдача? Сколько я денег-то ей дал?"

Саня всё около девушки топчется. Смотрю на него и понимаю, что в том, как они стоят друг напротив друга, - Саня и торговка, - есть что-то неестественное.

Подхожу к ним и вижу: Саня уперто смотрит на девушку, в лицо ее. А она на него, и что-то говорит при этом, зло.

- Зачем вы приехали? - спрашивает она Саню, когда я подхожу. - Кто вас звал? Вы моих детей убили. Ваши дети будут наказаны за это.

- Пойдем, Санёк, - я тронул его за рукав.

На рыночке уже кто-то состроил столик, две лавочки рядом поставлены.

- Давай посидим здесь, покурим? - предлагает он мне.

- Чего ты на неё смотрел?

Саня неопределенно машет рукой.

Подъезжает БТР. На броне сидят десанты.

- Здорово, парни! - кричат нам с брони. - Вы откуда?

- Со Святого Спаса! - откликаюсь я.

Прямо на броне у десантов расстелен персидский ковёр. Весь затоптанный, в чёрных иероглифах берцовских подошв, но всё равно красивый. На башне - красный флаг, советский. Я любуюсь пацанами, их бэтээром, ковром, знаменем. Случайно цепляю взглядом торговку, на которую Саня смотрел.

- Саня, глянь, как она ненавидит, - говорю, откупоривая пузырь.

Торговка смотрит на БТР, глаза ее источают животное презрение. Так смотрит собака, сука, если ее ударишь в живот.

Саня не оборачивается. Ему больше не интересно на неё смотреть.

Десанты идут к прилавкам, но деньгами они явно не богаты. Смотрят на товары, держа руки в карманах.

На рынок подъезжают грузовичок и «козелок», с солдатиками - с пехотой. Грязная пацанва в замызганной форме. Они вообще не вылезают из машин, только жадно зарятся на пиво и консервы.

Пока десанты выглядывают товар на рынке, и лениво, но постепенно озлобляясь, торгуются с чеченками, их БТР начинает разворачиваться. Он плавно въезжает передними колесами в огромную лужу метрах в десяти от ворот нашей базы, я смотрю, как чёрные густые волны с шумом занимают сухие пространства вокруг дороги. Я опять перевожу взгляд на молодую торговку на другой стороне улочки и вижу, как в лицо ей бьют черные жесткие брызги. Санька летит со скамейки. Десанты крутят головами, кто-то присел и сдёргивает с плеча автомат. Раздаются длинные и какие-то далёкие автоматные очереди…

БТР наехал на мину в луже, вот что случилось. Кувыркаюсь с лавки, в ужасе оглядывая окрестность, - куда деть себя.

"Мамочка! - зову я про себя женщину, которую не помню, - Куда мне спрятаться!"

Нет, это не дикий страх, это что-то другое, - некая ошпаренная суматошность.

Ползу куда-то в кусты, оборачиваюсь и вижу, что десанты вообще никуда не прячутся, а сидят на корточках возле БТРа. Некоторые даже курят. Обстрелянные пацаны, сразу видно. У БТРа одно колесо смотрит вбок, шина висит лохмотьями.

Солдатики повыпрыгивали из "козелка" и грузовичка, и, не теряя времени даром, тащат в машины пиво и консервы с прилавков. Торговки не сопротивляются, - спешно убирают под одежды лоточки с пришпилинным к черному бархату золотишком, - кольцами, серьгами, цепочками.

Очереди раздаются всё ближе. Такое ощущение, что сначала кто-то стрелял вверх (за горелыми постройками? или со стороны асфальтовой дороги?), после начал палить по-над головами, а теперь уже норовит проредить рыночек. Чеченские бабы, покидав в баулы оставшийся товар, побежали в сторону "хрущёвок". Девушка-полукровка, как-то уродливо хромая побежала за ними, оставив товар на прилавке. Потом передумала, вернулась. С ее лотка два солдатика сгребают пиво, засовывая банки за шиворот. Подбежав, она берет банку шпрот и бьёт ближайшего из солдат по лицу. Тот, весело взглянув на девушку, хватает ее за руку, - я жду, что он ее сейчас ударит или вывернет руку, - но солдат аккуратно и быстро извлекает из пальцев девушки шпроты и бегом возвращается к машине.

Глупо зыркаю по сторонам. Слышу, как меня окликают по имени, оборачиваюсь на голос так резко, что кажется, шея слетает с резьбы, - Семёныч, присел возле дороги, у поваленных прилавков. Рядом Вася Лебедев.

- Егор, давай на базу!

Я привстаю, но медлю. Семёныч подбегает ко мне, хватает меня чуть ли не за шиворот, толкает впереди себя:

- Давай, Егор, быстрей!

Подбегаю к БТРу, сажусь у колеса, с левой стороны, так чтоб меня не было видно с асфальтовой дороги. Десанты, почувствовав, что запахло палёным, сгрудились у БТРа, влезли под него, прямо в лужу. Стреляют куда-то, кто куда.

- Хули вы здесь лежите? - кричит на десантов Семёныч, и тут же мне, - Егор, открой ворота! Ты с кем был?

Вдруг вспоминаю, что со мной был Скворец. Не знаю, что сказать. Семёныч имеет полное право застрелить меня здесь же, - я потерял подчиненного.

- Со мной! - отзывается Скворец из под БТРа.

- Ворота откройте! - кричит Семёныч.

Привстаю и теменем чувствую, как над головой пролетают пули, - они действительно свистят.

"Если бы я был выше, я бы уже умер", - понимаю я. И снова, дергаясь, присаживаюсь, опускаю зад, как баба, присевшая помочиться. Я не в силах бежать к воротам. Но Саня уже сорвался, он уже у ворот, уже открывает их. Утопая в луже, я плюхаю, медленно! медленно! медленно! едва не плача, к воротам. Подбегая, падаю на железо ворот, толкаю.

Во двор базы сразу влетают, объехавшие БТР, «козелок» и грузовик. Бегут десанты.

Я, наконец, вспоминаю, что у меня есть автомат, присаживаюсь у ворот, стреляю, - вперёд стрелять страшно, там, вроде, наши бегают, да и не видно из-за БТРа. Бью влево, через низину, в сторону асфальтовой дороги, где стоят нежилые здания.

Представления не имею, откуда стреляют по нам.

Осматриваю опустевший рыночек, - ежесекундно ожидая, что увижу чей-нибудь труп. Но нет, трупов нет. Вообще никого нет. На земле валяется банка консервов, оброненная одним из солдатиков. А вот и наш пузырь, я его выронил, сам не заметил как. Половина уже вытекла. У меня возникает сожаление. Наверное, это исключительно русское чувство, - смертельно тосковать по поводу разлитого спиртного.

- Егор, не стреляй! - слышу.

Из кустов вылезает Слава Тельман.

- На базу все! - орёт Семёныч. Рядом с ним сидит Вася Лебедев, по рации запрашивает крышу, просит, чтобы они нас прикрыли как следует.

- Пусть повнимательнее работают! - говорит Васе Семёныч.

Кто-то открывает двери школы настежь, туда устремляются десанты и солдатики, пригибаясь, бежит Саня Скворец.

У ворот остаются Семёныч с Васей, и мы с Тельманом, несколько десантов.

Семёныч замечает Тельмана:

- Ты здесь? - говорит он недовольно. - Давай на базу.

Слава, упершись автоматом в бок, бежит к школе, давая длинные очереди в сторону асфальтовой дороги. В один прыжок через пять ступеней влетает в двери школы. Я бегу следом за ним.

Мне хочется сделать всё так же красиво, как Слава, - автомат в бок, длинные очереди на бегу. Но автомат у меня почему-то стоит на одиночных (когда я успел переставить предохранитель?), и поэтому вместо роскошных трелей своего "Калаша", я слышу редкие хлопки, сопровождающиеся ощутимой отдачей приклада в живот. Бежать и стрелять одиночными неудобно, я перестаю дергать спусковой крючок, и, прижав автомат к груди, со счастливой улыбкой вбегаю в школу. В коридоре стоят наши и солдатики, встречают. Лица у всех возбужденные. Я даже с кем-то обнялся, вбежав, и пожал руку кому-то, и улыбнулся.

За мной вбегает десант. У дверей школы, вижу я, остановился ещё один десант и самозабвенно палит в сторону асфальтовой дороги. Кто-то из стоящих рядом позвал его по имени, - хорош, мол, давай двигай в школу, - но он, взбрыкнув ногами, падает. В голове его, будто сделанной из розового пластилина, выше надбровья образовалась вмятина. Такое ощущение, что кто-то ткнул туда пальцем и палец вошел почти целиком.

Все оцепенели.

К десанту подбежали Семёныч с Васей, схватили его за руки-за ноги, и втащили в школу.

- Док где? - орёт Семёныч.

Подбегает наш док, дядя Юра. Садится возле парня, берёт его руку за запястье…

- Мужики, у него дочка вчера родилась! - говорит кто-то из десантов, будто прося: ну давайте, делайте что-нибудь, оживляйте парня, он ведь свою дочку ещё не видел.

Пощупав пульс, потрогав шею десанта, док делает едва заметное движенье руками, - как бы бессильно раскрывая ладони, - смысл движенья этого прост и ясен, - парень убит.

Семёныч сгоняет всех в "почивальню", приказав никому не высовываться. Сам, взяв Кашкина, собирается идти на крышу. Уже переступая порог, разворачивается, - увидев Славу Тельмана, обтирающего грязные штаны.

- Ты чего же меня бросил, боевик хуев? - спрашивает Семёныч у Славы. - Почему меня Вася Лебедев прикрывал?

- Семёныч, я в другую сторону из машины выпрыгнул… - начинает рассказывать Слава, но Семёныч уже вышел, долбанув дверью.

- Каждая божия тварь печальна после соития, - говорила мне Даша, памятуя слова одного русского страдальца; мы лежали в ее комнатке с синими обоями и она гладила мою бритую голову, - каждая божия тварь печальна после соития, а ты печален и до и после.

- Я люблю тебя, - говорил я.

- И я тебя, - легко отвечала она.

- Нет… Я люблю тебя патологически. Я истерически тебя люблю…

- Там, где кончается равнодушие, начинается патология, - улыбалась она.

Ей нравилось, что - кровоточит.

У меня начались припадки, в те дни. Я заболел.

Я шёл к ее дому, и мне очень нравилась эта дорога. С улицы, где чадили разномастные авто, я сворачивал во дворик. В подвальчике с торца дома, мимо которого я проходил, располагалась какая-то база, и туда с подъезжавшей "Газели" ежеутренне сгружали лотки с фруктами и овощами.

"Газель" подъезжала ко входу в подвальчик. В кузове стоял водитель, подающий лотки. Из подвальчика выбегал юноша в расстегнутой куртке, под которой была расстёгнутая рубаха, потный, ребристый, бритый ёжиком. Он хватал лоток и топал по ступеням вниз. Тем временем водитель пододвигал к краю кузова ещё один лоток и шёл в дальний конец кузова за следующим. Я как раз проходил мимо, в узкий прогал между "Газелью" и входом в подвальчик, и не упускал случая прихватить в горсть три-четыре сливы или пару помидорок. Так, из баловства.

Во дворе дома стояла клетка метра два в высоту, достаточно широкая. Там жили собаки, колли, - мальчик и девочка. Кобель и сучка, если вам угодно.

Их легко было различить, - сучечку и кобеля. Он был поджар, в его осанке было что-то бойцовское, гордое, львиное. Она была грациозна, и чуть ленива. Он всегда первым подскакивал к прутьям клетки, завидев меня, и раза два незлобно глухо тявкал. Она тоже привставала, смотрела на меня строго, но спокойно, глубоко уверенная в своей безопасности. Изредка она всё-таки лаяла, и что-то было в их лае семейное; они звучали в одной октаве, только его голос был ниже.

Но однажды сучка пропала. В очередной раз я повернул за угол дома, вытирая персик о рукав, слыша за спиной невнятный, небогатый мат водителя, и увидел, что кобель в клетке один.

Он метался возле прутьев, и, увидев меня, залаял злобно и не мелодично.

- Ма-альчик мой, - протянул я и тихо направился к клетке, - А где твоя принцесса? - спросил я его, подойдя в упор. Он заливался лаем, у него начиналась истерика.

Зайдя сбоку, я заглянул в их как бы двухместную, широкую конуру и там сучки не обнаружил.

- Ну, тихо-тихо! - сказал я ему и пошёл дальше, удивленный. Они были хорошей парой.

Следующим домом была общага, из раскрытых до первых заморозков окон ее, доносились звуки музыки, дурной, пошлой, отвратительной.

Возле нашего дома стояли два мусорных контейнера, в которых, мирно, как колорадский жук, копошился бомж. Приметив меня, он обычно отходил от контейнера, делал вид, что кого-то ждёт, или просто травку ковыряет стоптанным ботинком. В нашем дворе водились на удивление мирные и предупредительные бомжи. От них исходил спокойный, умиротворенный запах затхлости. В сумках их нежно позвякивали бутылки.

Возле квартирки моей Дашеньки стоял большой деревянный ящик, почти сундук, невесть откуда взявшийся. Подходя к ее квартире, я каждый раз не в силах был нажать звонок, и присаживался на ящик.

Я говорил слова, подобные тем, что произносила мне воспитательница в интернате: "Ра-аз, два-а, три-и… - затем торжественно, - Больше! - с понижением на пол тона, - не! - и, наконец, иронично-нежно, - пла-ачем!"

Сидя на ящике, я повторял себе: "Раз! Два! Три! Думаем о другом!"

О другом не получалось.

Я бежал вниз по лестнице, и, вспугнув грохотом железной двери по-прежнему копошащегося в помойке бомжа, выходил из подъезда.

"Ну зачем она? А? Зачем она так? Что она? Что она не могла что ли как-нибудь по-другому? Господи мой, не могу я! Дай мне что-нибудь моё! Только моё!"

Я бормотал, и плавил лбом стекло маршрутки, уезжая от ее дома, я брел по привокзальной площади, и сдерживал слезы безобразной мужской ревности. Мне было стыдно, тошно, дурно.

"Истерик, успокойся! - орал я на себя. - Придурок! Урод!"

Ругая себя, я отгонял духов ее прошлого, преследовавших меня. Мужчин, бывших с моей девочкой.

Я сам развёл этих духов, так же, как нерадивые хозяева разводят мух, не убирая вчерашний арбуз, очистки картошки, яичную скорлупу со стола. Я вызвал их бесконечными размышлениями о ее прошлом, - моей Даши.

К тому времени, когда мой разум заселили духи, я досконально изучил её тело. Духи слетались на тело моей любимой, тем самым терзая меня, совершенно беззащитного…

Печаль свою, лелеемую и раскормленную, до дома своего, находившегося в пригороде Святого Спаса, я не довозил. По ошибке я садился в электричку, направляющуюся в противоположную сторону. Остановки через две я замечал совершенно неожиданные пейзажи, роскошные особняки за окном.

"Когда их успели понастроить?" - удивлялся я.

"Почему я их не видел?"

"Может быть, я всё время в другую сторону смотрел? Скажем, в Святой Спас я ехал всегда, по случайности, слева, а обратно, всегда, по случайности справа? И в итоге всегда смотрел в одну сторону… Чушь…"

- Куда электричка едет не, скажете?…

"Ну вот, я так и думал…

Ну что за мудак, а".

Я вставал и направлялся к выходу, и тут, конечно же, навстречу мне заходили контролеры. Строгие лица, синие одежды. Несколько минут я с ними препирался, доказывая, что сел не в ту электричку, потом отдавал все деньги, которых всё равно не хватало на штраф, в итоге квитанцию я не получал, и выдворялся на пустынный полустанок, стылый, продуваемый, лишенный лавочек, как и все полустанки России.

Подъезжала ещё одна электричка, но там, - о, постоянство невезенья! - контролеры стояли прямо на входе, проверяя билеты у всех пяти пассажиров, бессистемно размещённых на платформе. Опережая полубомжового вида мужчину с подростком лет семи, я подходил к дверям вагона, хватал подростка под руки, якобы помогая ему забраться, и, защищаясь своей ношей, проникал в вагон.

- Билетик где? - шумела проводница-контролер, злобная тетка лет сорока пяти, похожая на замороженную рыбу.

- Дайте ребенка-то внести! - огрызался я, обходил ее, ставил лицом к ней мальца, и пока она брезгливо разглядывала корочки мужика полубомжового вида, я бежал в другой вагон.

Я выходил на вокзале Святого Спаса, почему-то повеселевший и пешком добирался до Дашиного дома.

Заходил в ее квартиру и ничего ей не говорил.

Семёныч ещё не успокоился после вчерашнего, - Слава Тельман сидит на своей койке хмурый; Семёныч уезжал вместе с десантами, убитого отвозил, Славу с собой не взял, - и тут ещё одно злоключение. Вася Лебедев гранату кинул в окно.

Семёныч как раз обратно вернулся; мы стоим возле входа в школу, обсуждаем случившееся. При появлении командира, конечно, все замолчали.

- Проверяйте посты, чтоб внимательней работали, - мимоходом говорит Семёныч Шее и Столяру, - Поменьше тут мельтешите. Сидите в здании.

Шея заходит за Семёнычем, кивает из-за плеча командира дневальному, - докладывай, мол.

- Товарищ майор, за время вашего отсутствия произошло чрезвычайное происшествие: боец Лебедев бросил гранату в окно.

- Пострадавшие есть? - быстро спрашивает Семёныч.

- Нет.

- Лебедева ко мне.

Лебедев, впрочем, вовсе не виноват.

Старичков, сапёр наш, когда-то вытащил чеку из РГН-ки, наверное, на одной из зачисток, но бросать гранату не стал. Обкрутил, прижав рычаг, гранату клейкой лентой, и так и носил в кармане разгрузки.

Сегодня утром, пока Семёныча не было, Старичков хорошо выпил; Плохиш, поганец, наверное, поднёс. Пьяный Старичков пришел в спортзал и со словами "На! Твоя…" дал Васе Лебедеву гранату. Лебедев взял гранату, сел на кровати, повертел РГН-ку в руках и стал снимать с нее клейкую ленту. Когда лента кончилась, раздался щелчок - сработал запал. У Васи было полторы секунды. В спортзале, на кроватях валялись пацаны, никто, к слову, даже не заметил, что произошло.

Я видел Васю краем зрения, я читал в это время; Вася двумя легкими шагами достиг бойницы и кинул гранату.

Ниже этажом ухнуло.

- Вася, ты что охуел? - закричал Костя Столяр, подбегая к Лебедеву, все ещё стоящему у окна.

В общем, обошлось.

- Вы представляете, что такое ехать с гробом к матери? - Семёныч зло смотрит на нас, собравшихся актовом зале, и совершенно не смотрит на Старичкова, который понуро, как ученик, стоит перед парнями, справа от Семёныча. Рядом с Семёнычем сидит неизменно строгий Андрей Георгиевич - Чёрная метка.

"Кто он такой?" - думаю.

- Вы представляете, что такое приехать и сказать матери, что ее сын погиб не героем в бою, а его угробил какой-то мудак? Ты знал, что граната без чеки?

- Знал.

- Зачем ты ее дал Лебедеву?

- Я не думал, что он ее будет раскручивать.

- Федь, ну как я мог подумать, что ты мне гранату дашь без чеки и ничего не скажешь, - сказал Лебедев с места.

- Я готов искупить кровью, - тихо говорит Старичков.

- "Готов искупить"? - передразнивает его Семёныч. - Вы ещё войны не видели! - обращается он ко всем. - Это я вам говорю. Не ви-де-ли! "Бах-бах-бах", постреляли из автоматиков, боевики вашу мать! Вот когда, блядь, клюнет жареный петух, - Семёныч снова обращается к Старичкову, но не смотрит на него, - я посмотрю, как ты будешь искупать!

- Домой поедешь! - безо всякого перехода говорит Семёныч и впервые брезгливо оборачивается на провинившегося, - А здесь пацаны будут за тебя искупать. Собирай вещи.

- Сергей Семёныч… - говорит Старичков.

- Всё, свободен.

Сопровождать Старичкова в аэропорт поехали начштаба и мы со Скворцом. Вася Лебедев напросился в водилы. По дороге я избегал со Старичковым разговаривать, да и у него желания с нами общаться явно не было.

Вася всё порывался его развеселить, но он не откликался.

"Странно, - думал я, - Вася, который чуть не взорвался и к тому же остаётся здесь, успокаивает Старичкова, который вечером будет у жены под мышками руки греть… или Старичков не женат?".

Федя, как казалось, равнодушно смотрел в окно; но уже в аэропорту, выходя из машины, я увидел, что он плачет.

"Повезло ему или нет? - думаю я. - Вот если бы меня отправили, я бы огорчился? Всё-таки домой бы приехал, к Даше…"

Я понимаю, что мне не хотелось бы, что бы меня отправили домой. Это было бы неправильно - уехать и парней оставить. Мне кажется, все наши бойцы именно так рассуждают. Со Старчковым даже никто не попрощался. Не потому, что вот его все вдруг запрезирали, просто потому, что он отныне - отчуждён. Да и сам Федя только Филю, пса своего обнял. Филя и не понял, что хозяин уезжает.

Начштаба пошел в аэропорт.

На крыше аэропорта стоят буквы "Г", "Р", "О", "З", "Н", "Ы", "Й".

Слева от аэропорта плац, маршируют солдатики.

"Им, может, умирать завтра, а их маршировать заставляют. Что-то тут не правильно…" - думаю.

Старичков, следом за начштаба выходит из "козелка", вытаскивает свой рюкзак. Взяв за лямки, волочит его по асфальту в сторону автовокзала.

Вася выскакивает, окликает Старичкова, - куда, мол, но тот не отзывается.

Вася, пожав плечами, садится в машину.

Проходящий мимо усатый майор строго смотрит на Старичкова. Тот останавливается, не дойдя до аэропорта.

- Санёк, хочешь домой? - спрашиваю я Скворца.

- Нет, - отвечает.

Появляется наш начштаба, молча проходит мимо Старичкова, идет к "козелку".

- Рейс отменили, - говорит начштаба. - Чего делать-то?

"Тоже, - думаю, - капитан, - совета спрашивает".

- Давай его до Рязани подбросим? - весело предлагает Вася, и в знак полной готовности хватает обеими руками руль.

- До Рязани далеко… - говорит начштаба серьёзно.

"Интересно, - думаю, - он действительно тупой или просто такой вот человек?"

Начштаба явно раздумывает, вызвать ли ему Семёныча по рации, на запасной волне, чтобы спросить, что делать, и сомневается, не покажется ли он при этом слишком бестолковым.

- Поехали на базу, - насмешливо говорит Лебедев, - Завтра отвезём.

Начштаба неопределенно кивает головой, и Лебедев, как мне кажется даже не заметив этого кивка, высовывается из машины и зовёт Старичкова.

Тот оборачивается, кивком спрашивает, что надо, но Вася не отвечает, заводит машину. Старичков нехотя идёт к "козелку".

Он открывает дверь и молча смотрит на нас.

Такое его поведение начинает раздражать.

"Он что, презирает нас всех теперь?" - думаю я.

- Садись, - говорит Вася. - Твой самолет улетел.

- Чего такое? - цедит сквозь зубы Старичков.

- Садись, говорю.

На базе Старичков хмуро вытащил рюкзак и прошел мимо курящих пацанов в спортзал. Те посмотрели на него иронично, как на новичка. Я, улыбаясь, прошел за Старичковым в "почивальню".

- Не раздевайся, - говорит мне Шея.

- А чего?

Шея не отвечает на вопрос, - приглядываясь к пацанам, выкликивая поименно, собирает кроме меня Хасана, Диму Астахова и Женю Кизякова. Отправляемся в кабинет Черной метки.

- Чего случилось, взводный? - интересуется Астахов по дороге.

- Попросили собрать пять надежных ребят. За неимением надежных остановился на вас, - говорит Шея серьезно, открывая дверь в кабинет. Нас молча ждут: Андрей Георгиевич и Семёныч.

- Хасан, знаешь дом шесть по улице Советской? - спрашивает Чёрная метка, когда мы рассаживаемся.

- Знаю, - говорит Хасан.

- Точно, помнишь, где он? Ты ведь давно в Грозном не был? - спрашивает Семёныч.

- Я здесь жил. Я помню, - отвечает Хасан.

Чёрная метка пишет на листочке цифры - 6 и 36.

- Это номер дома и номер квартиры. Здесь живет Аслан Рамзаев. По оперативным данным, он находится в городе, приходит ночью домой. Надо его аккуратно взять и привести сюда. Ночью или утром. Выбирайте, когда удобней.

"Во, бля…", - думаю я ошалело.

- Насколько аккуратно? - спрашивает Шея.

- Без пулевых ранений в голову, - говорит Семёныч.

Мне кажется, что Семёныч заговорил только для того, что бы показать, что и он тоже начальник.

Чёрная метка подробно добавляет, о том, что работать надо предельно аккуратно, и лучше даже синяков не оставлять.

Решаем выйти вечером, в 20.00. Город начинают обстреливать ближе к полночи, есть смысл выйти пораньше. А обратно уж как получится.

"Ну почему вот я стесняюсь забиться под кровать и сказать, что у меня живот болит? - думаю я в "почивальне", - Что это за стыд такой глупый? Ведь убьют и всё… Откуда они могут знать, что этот Рамзаев один придёт? А вдруг он с целой бандой приходит? А мы будем в подъезде сидеть, как идиоты. Кому это только в голову пришло…"

Не найдя ответов ни на один из своих вопросов, я думать об этом перестал. Взял книгу, но ничего в ней не понял.

"Как можно какие-то книги писать, когда вот так вот живого человека могут убить. Меня. Да и какой смысл их читать. Глупость. Бумага".

Я ушёл курить и курил целый час. Вернулся - Шея носок зашивает.

"Видимо, он намеревается вернуться" - подумал я презрительно. Послонялся между кроватей, пацаны предложили мне в карты поиграть, я неприятно содрогнулся.

"В карты, бляха-муха…" - передразнил мысленно.

Хасан лежал на койке с закрытыми глазами.

Я опять вышел на улицу. По дороге встретил Женю Кизякова.

- Последний раз посрал, - сообщил мне Женя, улыбаясь.

- Да ладно! - ответил я Кизе.

Это меня немного успокоило. Хоть один нормальный человек есть. А то носки зашивают. Тоже мне.

Ну, естественно, пока я одевался, Плохиш предложил мне помыться, чтобы потом возни было меньше с трупом.

- Вы куда? - спрашивают у нас пацаны с поста на воротах.

- За грибами, - говорит Астахов.

Выходим, бежим, пригибаясь, от дома почти родного, от тёплой "почивальни"…

"Куда мы? Куда нас?…"

Присели, дышим.

- Хасан, может, ты адрес забыл? - улыбаясь, шепотом спрашивает Кизя, в смысле - "хорошо бы, если б ты дорогу забыл", и, не дождавшись ответа, обращается к Шее, - Взводный, давай в кустах пересидим, а сами скажем, что он не пришёл?

Я по голосу слышу, что Кизя придуряет. Если бы мне вздумалось сказать то же самое, это прозвучало бы слишком искренне. Кизя смелый.

"Наверное, смелее, чем я", - с огорчением решаю я.

Шея молчит.

Отойдя метров на сто от школы, сбавляем ход.

"Куда нам теперь торопиться?" - думаю иронично.

Хасан идёт первый. Договорились, что если кто окликнет, он ответит сначала по-русски, а потом и по-чеченски. Мы одеты в черные вязаные шапочки, разгрузки забиты гранатами, броников, естественно, нет.

Смотрю по сторонам. Мягко обходим лужи. Шея тихонько догоняет Хасана, останавливает его, делает шепотом замечание. Хасан подтягивает разгрузку, - видимо, что-то звякало, я не слышал.

Начинаются сельские дома, заглядываю в то окно, где мы видели труп на первой зачистке.

"Если этот труп по ночам ходит и ловит случайных путников, это не так страшно, чем сидеть в подъезде…" - думаю.

Вытаскиваю из кармана упаковку жвачки, кидаю пару пропитанных ароматной кислотой кубиков в рот. Сбоку тянется рука нагнавшего меня Кизи. Поленившись выдавливать кубики жвачки, кидаю на ладонь ему всю пачку.

Из темноты встает полуразрушенная "хрущёвка", сереет боком. Неожиданно вспыхивает огонёк в одном из окон на втором этаже. Мы присаживаемся, я, чертыхнувшись, падаю, чуть ли не на четвереньки. Огонёк тут же гаснет.

Шея машет рукой, пошли, мол. Кизя трогает ладонью землю, - жвачку мою потерял.

Медленно отходим, огибаем дом с другой стороны. Идём вдоль стены по асфальтовой дорожке. Хрустит под ногами битое стекло.

Хасан поднимает руку, останавливаемся. Прижимаюсь спиной к стене, чувствую бритым, тёплым затылком холод кирпича. Оборачиваюсь на Кизю, он жует - нашёл-таки. Кизя делает шаг вбок, на землю возле асфальта, видимо, пытаясь обойти стекло, и резко отдернув ногу, произносит:

- Ёбс!

Смотрю на него.

- Говно! - произносит Кизя с необычайным отвращением. Слышится резкий запах. Видимо, канализацию прорвало в доме.

Астахов, идущий позади Кизи хмыкает.

Кизя бьёт каблуком по асфальту.

Шея недовольно оборачивается:

- Женя, ты что, танцуешь?

- В дерьмо вляпался, - поясняю я.

Идём дворами мимо то деревянных, то железных заборчиков, лавочек у подъездов, мусорных куч. Лицо задевают ветви дворовых деревьев. Останавливаемся на углах, перебегаем промежутки между домами, осматриваемся, идём дальше. Хасан уверенно ведёт нас.

Как всё-таки здесь всё похоже на российские городки, на пыльные дворики Святого Спаса. Сейчас вот подойдем к этой трехэтажке, а там Даша половички вытрясает, в белых кроссовочках, в голубеньких брючках, в короткой маечке, и виден открытый загорелый пупок, и тяжелые грудки встряхиваются, когда она половичком взмахивает… Ага, Даша… Хасан, выворачивая за угол, лоб в лоб сталкивается с женщиной, здоровой чернявой бабой в платке, в кожаной, расстегнутой на груди куртке, в юбке, в резиновых сапогах. Некоторое время все молчат.

- Напугалась… - говорит она спокойно, и чуть улыбаясь - это слышно по голосу.

Хасан отвечает что-то нечленораздельное, но по-русски. Приветливый набор звуков, произнесённый Хасаном, должен по его замыслу выразить то, что мы тоже немного напугались, но всё, как видим, обошлось благополучно, мы вот тут прогуливаемся с ребятами и сейчас разойдемся мирно по сторонам. Чуть склонив голову, женщина тихо проходит мимо нас, мы стоим недвижимо, как манекены, глядя вперед.

Обойдя замыкающего Астахова, женщина заходит в подъезд, дверь громко и неприятно скрипит, и зависает в полуоткрытом состоянии.

Шея оборачивается на нас, Астахов коротко и многозначительно кивает головой вслед женщине. Шея раздумывает секунду, потом говорит:

- Идём!

Чувствую, что Астахов недоволен. А я? Не знаю. Чего, убить ее, что ли, надо было? Взять бабу и зарезать? Как корову… Ну что за дурь.

"Сейчас она позовет своих абреков, - думаю, - и они нас самих перережут. Как телят".

Покрепче перехватываю ствол. Сжимаю зубы.

"Сейчас, перережут. Хер им".

Останавливаемся у корявых кустов. Присаживаемся на корточки. Смотрим назад, на тот дом, от которого отошли. Ломаю веточку, верчу в руках, бросаю. Где-то далеко раздаются автоматные очереди. Здесь, вокруг нас, тихо.

Встаем, двигаемся дальше. Совсем уже стемнело.

Как мы пружинисто и цепко идём, какие мы молодые и здоровые…

Всё, наш дом, приплыли. Пятиэтажное здание серого цвета, "хрущёвка", второй подъезд. Напротив дома, видимо, была детская площадка. В темноте виднеется заборчик, качели, похожие на скелет динозавра, беседка, как черепашка…

Шея тыкает в меня пальцем и затем указывает на дальний угол дома.

- Глянь и вернись, - говорит он тихо, когда я прохожу мимо него.

Как всё-таки плохо идти одному. Чувствую себя неуютно и нервно. Неприязненно кошусь на окна: разбитое, целое, разбитое, потрескавшееся… Вот было бы замечательно увидеть там лицо, прижавшееся к стеклу, расплывшиеся губы, нос, бесноватые глаза. Даже вздрагиваю от представленного. Угол. Заглядываю за. Помойка, мусор, тряпки, битое стекло. Вглядываюсь в темноту. Опять где-то раздаются выстрелы. Дергаюсь, прячусь за угол.

"Ну чего ты дергаешься, - думаю, - чего? Черт знает, где стреляют, а ты дергаешься".

Возвращаюсь к своим, не глядя на окна. Хасан и Шея уже зашли в подъезд, Астахов держит дверь, ждет меня. Вхожу, Астахов медленно, по сантиметру, прикрывает дверь, но она все равно выдает такой длинный, витиеватый скрип, что у меня начинается резь в животе.

Поднимаемся на второй этаж. Смотрю вверх, в узкий пролет. Естественно, ни чего не вижу. Шея щелкает зажигалкой перед одной из дверей - только на секунду, прикрыв ее ладонью, при вспышке озаряется цифра "36".

"Надо же, - думаю, - номер сохранился. А чего бы ему ни сохраниться. Кому он нужен…"

Мы быстро, стараясь не шуметь, поднимаемся выше этажом. Прислушиваемся.

"Бля, куда мы забрели", - думаю.

Чувствую внутри мутный страх, странную душевную духоту, словно всё сдавлено в грудной клетке.

- Чего будем делать? - спрашивает Астахов.

- Попробуем выбить любую дверь, - отвечает Шея. - Может быть, через окна удастся уйти.

Распределяемся: Женя Кизяков, Дима Астахов и я усаживаемся возле окна на площадке между вторым и третьим этажами - смотрим на улицы, поглядываем на двери, чтобы кто-нибудь нежданный не выскочил с гранатометом. Хасан и Шея стоят сидят на лесенке чуть ниже нас.

Вижу качели на детской площадке. При слабом порыве ветра дзенькает стекло ниже этажом…

Дерево… Крона как будто бурлит на слабом огне… Кто-то когда-то сидел под деревом, целовался на скамеечке. Чеченский парень с чеченской девушкой… Или у них это не принято - так себя вести? У Хасана надо спросить. Принято у них под деревьями в детских садах целоваться было, или это вообще немыслимо для чеченцев.

Куда всё-таки нас, меня занесло. Сидим посереди чужого города, совсем одни, как на дне океана. Чего бы Даша подумала, узнай она, где я сейчас?…

На какое-то время в подъезде воцаряется тишина. Потом Дима тихонько кашляет в кулак. Чувствую, что у меня затекла нога, меняю положение тела, громко шаркая берцем. От ботинок Кизи веет тяжелым, едким запахом кала…

- Кизя, может, ты снимешь ботинок и положишь его за пазуху? - предлагает Астахов шепотом. - Я сейчас в обморок упаду.

Я чувствую, что Кизя улыбается в темноте. Он необидчивый. Даже как-то радостно реагирует, когда над ним шутят. И от этого значение и едкость шутки совершенно растворяются.

Хасан поправляет ремень, что-то звякает о ствол.

Шея стоит недвижимо, спиной к стене, полузакрыв глаза.

Далеко раздаются автоматные очереди.

"А что, если я сейчас заору дурным голосом "…тё-мна-я ночь! только пули свистят по степи…" - что будет?" - думаю я. И сам неприязненно дергаюсь. Какое-то время не могу отвязаться от этой шальной мысли. Что бы отогнать беса сумасшествия, тихонько, одними губами напеваю эту песню.

- Ташевский молится, - констатирует Астахов.

- Цыть! - говорит Шея.

Замолкаем. Всё время хочется сесть иначе, ноги затекают. Терплю. Смотрю на пацанов, никто не шевелится. Терплю. Наконец, Астахов пересаживается иначе; следом, Кизя, сидящий на лестнице, вытягивает ногу в обгаженном ботинке и ставит ее на каблук рядом с Астаховым; под шумок и я пересаживаюсь.

- Как куры, блядь, - говорит без зла Шея.

- Кизя, тварь такая, убери ботинок, - просит Астахов.

Кизя молчит.

Астахов наклоняется над берцем Кизи, пускает длинную слюну - сейчас мол, плюну прямо на ногу.

- Ага, и платочком протри, - советует Кизя.

Астахов сплёвывает в сторону и отворачивается к окну.

Смотрим вместе в темноту. Качели иногда скрипят. Крона все бурлит.

- Пойдем, на качелях покачаемся? - предлагаю я Димке, пытаясь разогнать внутреннюю мутную тоску.

Молчит.

"Забавно было бы… Выйти, гогоча, и громко отталкиваясь берцами от земли, начать качаться… Чеченцы удивились бы…"

От того, что я вспоминаю чеченцев, произношу мысленно имя этого народа, мне становится ещё хуже.

"Они ведь близко… Где-то здесь, вокруг нас. Может быть, в этом подъезде… Мама моя родная…"

Метрах в тридцати раздаётся пистолетный выстрел. Бессмысленно перехватываю автомат.

"О, наш идет, - думаю иронично, пытаясь себя отвлечь, - возвращается домой и от страха в воздух палит".

Начинаю мелко дрожать.

"От холода…" - успокаиваю себя. Дую на озябшие руки.

Резко скрипит входная дверь и меня окатывает внутренняя тошнотворная волна. Разум дёргается, как рыба, брошенная на сковороду. Не знаю что делать. Кизя медленно встает. Астахов уже стоит.

Шея поднимает руку с открытой ладонью - "тихо!" Слышны спокойные шаги. Один человек будто бы… Да, один.

"Один, один, один, один…" - повторяю я в такт сердцу, быстро.

Медленно снимаю предохранитель, встаю на колено, направляю ствол между прутьями поручня. Появляется мужская голова, спина, зад.

- Аслан Рамзаев? - спрашивает Шея, шагнув навстречу поднимающемуся мужчине.

Мужчина делает ещё один, последний шаг и встает на площадке напротив Шеи. Автомат Шеи висит сбоку, дулом вниз, отмечаю я. Шея стоит вполоборота к подошедшему, расслабленно опустив руки.

- Да, - слышу я ответ чечена, чувствуя мякотью согнутого пальца холод спускового крючка.

Шея очень легким, почти незафиксированным моим глазом движением бьёт чечена боковым ударом в висок. В паденье чечен ударяется головой о каменный выступ возле двери собственной квартиры. Я смотрю на его тело. Тело недвижимо. Шея хлопает чечена по карманам. Подбегает Хасан, помогает Шее…

Я расслабляю палец, тупо зависший над спусковым крючком. Кошусь на Кизякова, тот смотрит на двери третьего этажа, держа ствол наперевес. Астахова не вижу, он у меня за спиной.

- Как там на улице? - спрашивает Шея тихо глядя поверх меня. Какой у него голос спокойный, а.

- Пусто, - отвечает Астахов.

Шея рывком переворачивает чечена, ловко связывает припасенной веревкой руки. Извлекает из разгрузки пластырь и нож. Отрезав сантиметров на двадцать ленты, залепляет чеченцу рот. Перевешивает автомат на левое плечо. Взяв чечена за брюки и за шиворот, вскидывает на правое плечо, головой назад.

- Хасан, Егор, посмотрите… - просит Шея на первом этаже.

Выходим, обойдя взводного с его поклажей, на улицу. Вглядываемся в темноту детской площадки. Расходимся в разные стороны. Я добегаю до конца дома, заглядываю за угол. Сдерживаю дыхание, прислушиваюсь. Луна необыкновенно ясная стоит над городом Грозным. Помойка, расположившаяся за домом, источает слабые запахи тлена.

Возвращаюсь, нагоняю уже вышедших из подъезда своих.

Хасан чуть торопится. Постоянно уходит вперед, потом, присев, и оглядываясь на нас, поджидает.

"До-мой, до-мой, до-мой…" - повторяю я ритмично и лихорадочно.

- Гэй! - кричит кто-то рядом.

Останавливаемся.

"Сейчас начнётся!" - понимаю я.

- Гэй-гэй-гэй! - повторяют явно нам - то ли с крыши, то ли из одного из окон, неясно…

Все присаживаются. Шея сбрасывает чечена с плеча, тот внезапно вскакивает, Шея хватает его за горло, валит на землю, прижимает головой к земле.

Несколько мгновений мы всматриваемся в темноту, ища источник крика.

- Я тебе, сука, голову отрежу, - говорит Шея внятным шепотом своей оклемавшейся ноше. - Понял?

Я не вижу, отвечает ли чечен.

- Пошли! Бегом! - командует Шея.

Вскакиваем, я сразу догоняю Шею, потому что чеченец впереди него бежит не очень быстро. Шея хватает его за шиворот, дергает так, что трещит и рвется куртка. Подбегаем к дому, жмёмся к стенам, сворачиваем за угол.

- Ещё бросок!

Добегаем до следующего дома. Чеченец крутит головой, таращит глаза, смотрит назад.

- Давай, порезвей работай клешнями… - говорит Шея чечену, пропуская его вперед.

- Егор, веди его, - приказывает мне взводный; отходит назад, к углу дома и вместе с Астаховым начинает вглядываться и вслушиваться в темноту, которую мы миновали.

Я толкаю чечена, он делает несколько шагов, спотыкнувшись, падает, я подцепляю его за ремень, он смешно встает на четыре конечности, и оттого, что я все ещё судорожно тяну его за ремень вверх, не может никак подняться. Нас догоняет Шея, хватает чечена за волосы, дергает его вперед, наш пленник делает длинный прыжок вперед и набирает скорость.

"Почему никак не стреляют?" - думаю я.

Пробегаем ещё квартал. Садимся с Астаховым к стене, пускаем длинную, тягучую слюну. Чеченец быстро дышит носом. Он морщит скулы и мышцы лица, я понимаю, что ему хочется отлепить пластырь. Я мягко бью ему пальцами левой руки по лбу, чтоб перестал.

Шея стоит на углу дома.

- Тихо… - говорит он, подойдя к нам. - Вроде тихо.

Мы бежим дальше, чеченец часто спотыкается.

Шея связывается с базой, предупреждает, что мы близко.

Метров за пятьдесят до базы становится легко. Уже дома. Почти уже дома. Совсем уже дома.

Мы входим во двор и начинаем смеяться.

- "Гэй-гэй-гэй!" - пародирует неизвестного, окликавшего нас, Астахов, заливаясь. Я тоже хохочу.

- "Гэй!" - повторяю я. - "Гэй-гэй-гэй!"

В ночном Грозном раздаётся наш смех.

- Кизя, мы не скажем парням, что ты боты обгадил от страха! - смеётся Астахов, и Кизя тоже смеётся.

- Ну что, аксакал, поскакали дальше? - спрашивает гыгыкающий Шея у чеченца, хмуро смотрящего куда-то вбок. И мы снова хохочем.

Нас встречает улыбающийся Семёныч и начштаба. Семёныч кажется родным, хочется броситься ему на шею.

"И начштаба - отличный мужик!" - думаю я.

Чеченца сразу уводят в кабинет Чёрной метки.

Мы входим в "почивальню" посмеиваясь. Пацаны дрыхнут.

"Гэй-гэй-гэй!" - повторяем мы, улыбаясь, уже на исходе здорового мужского хохота.

Скворец поднимает заспанную голову, улыбается нежно, щурит глаза.

"Гэй-гэй-гэй…" Что может быть забавнее.