"ПАТОЛОГИИ" - читать интересную книгу автора (Прилепин Захар)

VIII

Потихоньку излечившись от расстройства желудков, пацаны начали разъедаться. После завтрака, сопровождаемого добродушными напутствиями от Плохиша, уже в полдень мы собираемся душевной компашкой, - Хасан, Скворец, Димка Астахов, Андрюха-Конь, Кизя, - порой, конечно, кто-то из нас дежурит на крыше или на воротах, - ну вот, в этом или в усечённом составе собираемся, открываем каждый по банке кильки в томатном соусе, каждый режет себе по луковичке, и за милую душу всё это уминаем.

Спустя пару часов подходит время обеда, все с отличным аппетитом отведывают супчику, порой опять рыбного, из кильки, ничего страшного - рыба штука полезная, иногда щей, иногда горохового.

Однажды Костя Столяр, всё время поругивающий Плохиша за распиздяйское отношение к поварским обязанностям, самолично изготовил украинский борщ, выгнав поварёнка из его кухоньки, чтоб не мешал. Борщ получился бесподобный, Вася Лебедев не постеснялся хлебушком протереть чан, что послужило побуждением Плохишу предложить Васе отведать из ведра для отходов на кухоньке, "там такие славные очистки, и хлебушек размякший" - посулился Плохиш.

Ближе к ужину мы встречаемся за столом ещё разок, на этот раз почаевничать. Всё скромно, разве что между делом банку тушенки съедим. Пацаны, конечно же, были бы не прочь выпить пива, но Семёныч запретил пиво пить до 21.00. Причём, после наступления заветного срока, могут выпить только те, кто не заступает на посты.

Ну, естественно, чаем сыт не будешь, так что к ужину опять все голодные. Полвосьмого Плохиша, привычно дремлющего на койке, на втором ярусе, все уже гонят из "почивальни" - иди, поварёнок, обед грей.

- Холодное пожрёте, скоты ненасытные, - отругивается Плохиш, и накрывается одеялом с головой.

- Ударь его копытом, - просит Язва нашего Коня: у Андрюхи Суханова койка расположена ниже ярусом лежанки Плохиша.Андрюха-Конь послушно бьёт ногой в то место, где сетка кровати особенно провисает под телом Плохиша - предположительно, по заду поварёнка.

- А-а, по почкам! - блажит Плохиш.

Андрюха бьёт ещё раз.

- А-а, по придаткам! - ещё громче завывает поварёнок, и слезает-таки вниз, попутно желая Андрюхе всяческих благ, сено на завтрак, золотые подковы и бант на хвост.

"Как я их люблю всех… - думаю я. - И ведь не скажешь этим уродам ничего…"

"Как я боюсь за них. За нас боюсь…" - ещё думаю я.

"Как погиб этот пацан? - думаю следом, вспоминая десантника. - Отчего он погиб? Может быть, смерть приходила к кому-то из нас, искала кого-то, а зацепила его? Как это нелепо… Приехал на рыночек, глазел на чеченок, приценивался к консервам… Стрельба началась, даже не очень испугался, привычно присматривался - оценивал обстановку - на глаз, как мужики прицениваются, оставаться ли в баре или другой искать… даже покурил - дымку глотнул напоследок. Не собирался ведь умирать. Потом побежал и упал. И нет его. Зачем он тогда приценивался? Консервы, что ли ему были нужны? Чего курил? Мог бы и не курить. Мог бы и не жить совсем… Дочь у него родилась, за этим жил? Одна будет расти, девочка, без отца".

Семёныч приехал из ГУОШа, серьезный, озабоченный. И даже поддатый. Отозвав Шею и Столяра, тихо распорядился выставить на стол спиртное. По две бутылки на взвод. У нас на такие приказы слух наметанный, все сразу приятно оживились.

- Вчера было некогда… - говорит Семёныч за столом, - Сначала… - тут он смотрит на Федю Старичкова, который так и не уехал, - Никуда не поедешь, - обрывает Семёныч начатое предложение, потому что и так все поняли, что речь шла об эксцессе с гранатой, - Будешь тут искупать, - жёстко заканчивает он, и у меня сразу появляются неприятные предчувствия, - Потом вот ребятки ушли… за добычей, - Семёныч смотрит на Шею, на Хасана, мне хочется, чтобы Семёныч посмотрел и на меня - и он останавливается взглядом на мне, и даже головой кивает, вот, мол, и Шея, и Хасан, и Кизяков, и Астахов, и Егор - эти ребятки ходили за добычей, - Знатную птицу поймали, - продолжает Семёныч. - От лица комсостава вам… - здесь Семёныч снова обрывает начатое, но мы и так понимаем, что нам "от лица комсостава" благодарность, - Вчера было недосуг, - говорит Семёныч, - А сегодня надо помянуть пацана, десантничка. Смерть к нам заглянула. Мы должны помнить о ней.

Первую пьем за наше здоровье. Вторую - за тех, кто нас ждёт. Третью - молча и не чокаясь. "Давай браток… Пусть пухом…"

После третьей глаза заблестели, и даже от души отлегло - всё-таки нехорошо, когда душа человеческая не помянута. Но особенно развеселиться нам Семёныч не дал.

- Так, ребятки, - сказал он, - Томиться я один не хочу, скрывать от вас ничего не желаю. Завтра мы выезжаем за город, будем брать селенье Пионерское. Или Комсомольское… Без разницы, какое… Главное, вот что. В селенье, согласно данным разведки, находится группа боевиков… Будет большой удачей, если каждый второй из нас вернется раненым.

Так все и онемели. Ну, Семёныч, мать твою, видно ты немало выпил…

- Всем привести себя в порядок, - продолжает Семёныч. - Больные есть?

Я смотрю на пацанов. Многие сидят чуть прикрыв глаза, будто смотрят внутрь себя, перебирая как на базаре органы - так, печёнка… нет, печёнка не болит; селезёнка… и селезёнка работает; желчный пузырь… в порядке; сердечко… сердечко что-то пошаливает… да и в желудке неспокойно… Но, в общем, здоровья хоть отбавляй, будь оно неладно.

- Больных нет, - заключает Семёныч. - Командиры взводов могут по своему усмотрению изменить график заступления дневальных или заменить кого-то из дежурящих на крыше, на тот случай, если больные всё-таки обнаружатся. Вопросы есть?

- Мы что, одни будем штурмовать? - спрашивает Хасан.

- Нет, скорей всего, не одни. Точно ничего не знаю. Не докладываются генералы. Все детали на месте.

Пацаны ещё вяло пожевали. Что делать теперь? Курить, конечно.

- Ни хера себе "детали", - говорит Хасан. - Одно дело, мы одни побежим деревню брать, а другое…

- А другое дело, туда сначала ядерную бомбу кинут, - заканчивает его мысль Плохиш.

Хасан не отвечает. Все молчат.

- Ну, дела… - произносит кто-то.

Бычкуем по очереди сигареты в умывальнике, лениво бредем по ступеням в "почивальню".

"Ну что, сейчас начнешь думать, как тебе жить хочется? - ёрничаю я сам над собой, пытаясь отогнать тоску, - ну и что? - отвечаю сам себе. - Хочется. Очень хочется".

"Всё, что было до сегодняшнего дня, - всё ерунда, - думаю я. - Ну, зачистки, подумаешь… А завтра кого-нибудь убьют, наверняка. Мама родная, может меня завтра не станет? Чего я делать-то буду?"

Доели ужин, бодрясь, допили початое и спать пошли.

Руслан Аружев повертелся, повертелся на кровати, поохал, и, вижу, к доктору пошёл, сейчас скажет, что ему таблетки нужны "от сердца".

Получил таблетки, пьёт, зубами стучит о стакан.

Переворачиваюсь на бок, лбом к стене прижимаюсь, тошно как мне.

"Завтра бой". Где-то я слышал эти слова. Ничего в них особенного никогда не находил. А каким они смыслом наполнены, неиссякаемым. Сколько сотен лет лежали так ребятишки на боку, слушая тяжелое уханье собственного сердца, помня о том, что завтра бой, - и в этих словах заключались все детские, беспорядочные, смешные воспоминания, старые, хвостатые мягкие игрушки с висящими на длинных нитях, оторванными в забавах, конечностями, майские утра, лай собаки, родительские руки, блаженство дышать и думать… Даша… - и всё это как бульдозером задавливало, задавливает, вминает во тьму то, что завтра.

"Может быть, лежать и думать - всю ночь? Жизнь будет длиннее на сколько там, на восемь часов, наверное, уже не на восемь, остается всё меньше и меньше, вот сейчас уже несколько секунд прошло, а пока думал, что прошло несколько секунд - ещё несколько, и пока говорил "ещё несколько" - ещё… Может быть, что-то надо сделать? Может быть, выйти сейчас из "почивальни", будто помочиться захотел, стукнуть дневального по плечу, дескать, сиди, браток, слушай рацию, схожу вот помочусь… На улицу выйти и направиться к воротам… На воротах у нас ночью поста нет. Выйти за ворота, делая вид, что не слышишь, как тебя с крыши кличут и пойти, пойти, потом побежать, через город, до самой Сунжи, до моста… Прячась в подъездах, таясь, подрагивая всем телом, кому я нужен - один, без оружия, беззащитный дезертир. Через мост переберусь, там нет блок-поста, и ночью пойду, побегу, может быть, заплачу от стыда, это ничего, от этого не умирают… Так до самой границы и добегу… А в Дагестане сяду на электричку, и буду ехать, пока меня контролеры не снимут с вагона. Тогда сяду на следующую электричку. А потом ещё на одну. И приеду в деревню деда Сергея, сниму там домишко какой-нибудь, заведу собаку… Устроюсь сторожем в… чего там осталось-то, колхоз или совхоз?… ни того, ни другого, вроде уже не осталось… устроюсь сторожить чего-нибудь… пугалом устроюсь на огород… буду в шляпе стоять, и в старом пальто, руки расставив… в зубы мне вставят милицейский свисток, буду свистеть, когда вороны слетятся… Приедет комиссия: "Нет ли у вас тут дезертира Ташевского?" Надвину шляпу на глаза, никто не узнает… Да никто и не приедет… Так и буду всю жизнь стоять на огороде… Блаженство какое - дыши, думай, никто не мешает. Совсем не будет скучно. Кто вообще эту глупость придумал - что бывает скучно? Ерунда какая. Ничего нет скучнее, чем умирать. А жить так весело… Из сельсовета Даше позвоню, она приедет в деревню… Не узнает меня сначала. "Что это за пугало?" А это герой чеченской войны Егор Ташевский. Да уж, герой… Разнюнился… Занюнился… Вынюнился…"

Что поделаешь с этим человеком, а? Плохиш даже в это утро заорал, в четыре часа утра. Невроз, накопленный в невыспавшихся головушках бойцов, размышлявших и ворочавшихся до полночи, мог вылиться в крайние формы, проще говоря, Плохиша могли забить ногами, но он, прокричавшись, говорит:

- Не ссыте, пацаны. Я с вами пойду. Всю ночь думал, веришь Семёныч?

Я разлепляю глаза, и понимаю, что Плохиш врёт про свою бессонницу, рожа его - розовая и выспавшаяся.

- Решился, - продолжает Плохиш. - Первым пойду. Шашка наголо, и на коне. Конь! - Плохиш берет подушку и бьёт ей по голове Андрюху Суханова, - Слышишь меня? Я на тебе поеду, - здесь Плохиш обрывает себя, - Серьезно, Семёныч? Вон, сердечник жратву приготовит. - Плохиш кивает на Аружева, и я вижу лежащего будто при смерти Аружева с обмотанной полотенцем головой.

Я начинаю смеяться, и те, кто поднимает хмурые головы от подушек, тоже начинают смеяться, видя Аружева. Руслан, наконец, поняв, в чем дело, снимает полотенце и засовывает его под матрас. Вот Руслан-то уж точно не спал.

"Ну как, Егор, чувствуете себя?" - интересуюсь я мысленно.

"Нормально, - несколько грубо отвечаю своему второму "я". - Не беспокойся…"

Спрыгиваю с кровати, накидываю тапки, беру мыльно-рыльные принадлежности, помещающиеся в волглом полетиленовом пакете и бреду к умывальникам неспешным шагом спокойного, даже вроде напевающего что-то молодого человека.

Возле умывальника извлекаю из пакета зубную щетку, она сырая, мылом замазанная, держать в руках ее неприятно. Рефлекторно провожу языком по зубам и тут же моё выпестованное сном настроение сходит на нет. Я вижу зубы того парня, одного из убитых, виденных мной возле аэропорта; оскаленные, мертвые, белые зубы, частоколом торчавшие из разодранной пасти. Сжимаю свою щетку, глядя на себя в зеркало.

Я даже боюсь открыть рот, ощерить зубы, потому что на лице моём, кажется, сразу проступят костяные щеки и замороженный подбородок того парня.

Длинно плюю кислой ночной слюной в рукомойник, и слюна виснет на моих почему-то холодных губах.

Меня оттискивают от умывальника, я, не осознавая, что делаю, выдавливаю из тюбика пасту, но не могу попасть на щетку и белая субстанция с резким неживым мятным запахом сочно падает на сырой и грязный пол.

Кое-как почистив зубы, тяну себя, хватаясь за железные прутья перилл на второй этаж.

До выхода ещё полчаса. Чего делать-то все это время?

"Может, завещание написать?" - пытаюсь я рассмешить самого себя. Если бы та моя часть, что так шутит, на мгновенье отделилась от меня, я бы в рожу ей плюнул.

Заглядываю в "почивальню", и вижу, как пацаны собираются, суетятся.

"Куда собираемся?" - хочется мне крикнуть. Вместо этого я бочком прохожу к своей кровати, вытаскиваю из рюкзака сигареты, и снова спускаюсь вниз, на ходу прикуривая.

Дохожу до умывальни, затягиваюсь, глядя на конец сигареты, мягко обвисающий пеплом.

"Нет, покурить я ещё успею, - думаю я, - Покурить время будет".

Бросаю непотушенную сигарету на пол, задумываюсь, куда идти.

Из туалета слышны громкие желудочного происхождения звуки.

"Жизнь", - думаю я.

Вижу, как Плохиш с Аружевым несут наверх чан с дымящимся супом. Иду за ними, как собака, привлеченная запахом. С радостью замечаю, что я голоден.

"Вот что надо сделать, - думаю, - надо супчику покушать".

Поедаю суп, не замечая его вкус, глубоко и старательно жую большими ломтями откусываемый хлеб - мне кажется, что, двигая скулами, я не думаю, не думаю, не о чем не думаю.

Доев суп, я понимаю, что абсолютно не голоден, вообще не хотел есть, не знаю зачем ел.

Присаживаюсь на кровать Сани Скворца, скидываю тапки, вытаскиваю из-под кровати свои берцы, одеваю, старательно и крепко зашнуровывая. С самого начала командировки я сплю в одежде, поэтому одевать мне больше нечего, кроме разгрузки, но ее пока рано.

Покачиваюсь на кровати Саньки Скворца, смотрю на затылки парней, приступивших к поеданию макарон.

"Нет, макароны не хочу. Тушенку не хочу. Хочу чая. Чая нет. Хочу компот".

Иду с кружкой к Плохишу, он наливает мне компот. С бульканием падает в стакан какой-то склизкий фрукт, похожий на выдавленный глаз. Молча выливаю содержимоё стакана обратно в чан.

- Чего, стаканчик всполоснул? - совершенно спокойно спрашивает Плохиш. - Ничё- ничё, можешь ещё ручки там помыть.

- Мне без фруктов, - говорю я.

Залпом выпиваю компот, снова иду курить.

Привалившись спиной к мешкам с песком, наваленных у окон, курю в туалете. Все уже опорожнились, туалет пуст.

- Ташевский! - кричит Шея. - Построение! Отделение будешь свое собирать?

"Бля, у меня ещё и отделение. На хер бы оно мне нужно, это отделение", - думаю я, не двигаясь с места, и пытаясь увидеть кончик уже докуриваемой сигареты.

Держа сигарету в зубах, я щелкаю по ней указательным пальцем, привычным движением, именуемым в народе "щелобан" - когда согнутый указательный палец мгновенье придерживается большим, и затем с разгоном выскальзывает из-под него. Сигарета, к моему удивлению, не взлетает, сделав под потолком нужника красивый круг, а аккуратно бьёт мне в глаз ещё дымящимся концом.

Господи, как больно! Мамочки, я выжег себе глаз! Какой стыд! Что я скажу Семёнычу?

Натыкаясь на стены, я бегу к умывальнику, глаз щиплет, будто его посыпали перцем или солью и всё это залили водкой.

Врубаю воду, набираю в горсть и начинаю омывать свой сощуренный в боли и ужасе зрак.

- Ташевский! - орёт Шея.

После шестой горсти воды, прижатой к лицу, и растекшейся по рукам, за рукав, и дальше к локтям, глаз начинает разлепляться.

"Видит!" - радуюсь я.

Ресницы будто обмазаны клеем.

"Я успел его закрыть, мой глазик", - понимаю я.

"Как же я успел его закрыть? А? Сигарета летела сотую долю секунды, а он успел закрыться! Что было бы, если бы она впилась мне прямо в глаз горящим кончиком? Ослеп бы?"

Ещё немного умываюсь, пальцами раздираю реснички, и спешу на второй этаж.

Радость, что я не ослеп, настолько сильна, что я бодро пихаю в бока идущих мне навстречу товарищей.

Накидываю разгрузку, надеваю на бритый череп вязаную шапочку, цепляю на плечо автомат, с радостью чувствую его славную, привычную тяжесть. Несколько раз подпрыгиваю на месте: всё ли нормально лежит в разгрузке, не вываливаются ли гранаты из кармашков.

Пацаны почти все уже вышли, только Монах копошится в рюкзаке.

- Давай, Монах, не тяни, - говорю я грубовато. Он не реагирует.

Толкаясь, строимся на улице.

Смотрю на своё отделение, все на месте, стоят в два рядка, ломцы хмурые. Встаю в строй - мне оставили место.

Выходит Семёныч. Недовольно провожает взглядом неспешно выбредающего из школы Монаха, взгляд профессионального военного автоматически оценивает начищенность его ботинок, недовольство в глазах Семёныча сменяет брезгливость, но и она тут же исчезает - не до этого…

Смотрю на Семёныча с надеждой. Мне кажется, что все так смотрят на командира. Семёныч, отец родной…

- Я не знаю, что там будет, что нас ждёт, - говорит он. - Надеюсь, нам дадут время, что бы мы определились, как будем работать.

Мне очень нравится это слово - "работать". Хорошо, что он так говорит.

- Первый зарок: поддерживать связь. Рации у всех заряжены? Не будет связи - всё. Слушайте рацию! Второй зарок: бойцы смотрят на командиров, командиры делают то, что говорю я. Никакого геройства, никаких "за мной, в атаку!" Третий зарок: не кучковаться. Толпой не так страшно, но стреляют всегда по толпе.

От слова "стреляют" по строю пробегает легкий озноб. Так всё-таки мы будем "работать", а по нам будут "стрелять".

- Кто первый обнаруживает огневые точки противника: немедленно связывайтесь со мной. Командиры взводов всегда должны знать, где у них гранатометчики и пулеметчики, чтобы координировать огонь.

Рядом с Семёнычем стоит начштаба, но он не пойдет с нами. И хорошо, что не пойдет, думаю я. У капитана Кашкина вид виноватый. Чуть поодаль стоит дядя Юра, взгляд его задумчив и бестолков одновременно - как у пингвина.

"Дядя Юра, - думаю с нежностью, - может быть, будешь меня вытаскивать с поля боя… Легко раненого. В мякоть ноги… "Кость не задета"… И - домой".

- Лопатки все взяли?… Через пятнадцать минут по трассе пойдет колонна, мы загружаемся в грузовики, - заканчивает Семёныч.

Выходим за ворота. Оглядываюсь на школу. Из кухоньки выглядывает Аружев, но тут же прячется.

- Удачи, мужики! - слышу я в рации голос кого-то из пацанов, оставшихся на крыше. Выбредаем к трассе. Все курящие сразу закуривают.

С минуту все стоят, выглядывают, не едет ли колонна.

Потом бойцы по одному начинают присаживаться на корточки, а кто и прямо на зад.

- Не расслабляйтесь! - говорит Семёныч, - Поглядывайте по сторонам. Костя! Сынок! Организуйте наблюдение…

"Чего тут может быть страшного? - думаю я о городе, который ещё недавно пугал меня всем своим видом, каждым домом, любым окном, - Такие тихие места…"

Докуриваю, и только сейчас вспоминаю, что я себе глаз едва не сжёг. Трогаю его аккуратными, не доверяющими пальцами, как слепой. Глаз на месте, не гноится, не косит, все в порядке, смотрит по сторонам, как настоящий; второй, здоровый за ним поспевает.

Ещё издалека слышим колонну. Все встают с мест, хотя машины ещё не появились.

- А танков нет… - говорит Язва задумчиво, определяя машины по звуку.

Мы ждем ещё и, наконец, видим колонну - три БТРа, три грузовичка.

У пацанов заметно портится настроение.

На первом БТРе, среди нескольких солдат, сидит Чёрная метка.

Колонна подъезжает, Чёрная метка спрыгивает с БТРа, отряхивается и, подождав пока водитель заглушит БТР, говорит:

- Здорово, мужики!

Бойцы молчат. Только Саня Скворец отвечает: "Здорово", и это его приветствие в наступившей тишине кажется особенно нелепым. Чёрная метка будто не заметив ничего, отводит Семёныча в сторону, говорит ему что-то.

- Блядь, где танки? - интересуется кто-то из парней.

Ему шепотом отвечают, где. Очень далеко…

- Итак. По данным разведки в селенье находится группа боевиков, от десяти до пятидесяти человек, - рассказывает всем Семёныч, вернувшись.

- Чего, пятьдесят на пятьдесят? - спрашивает Плохиш, но даже его весёлость исчезает на глазах; вопрос начинается, как "эх, бля, веселуха" а заканчивается, как "ну, пиздец".

- Будет сопровождение, - говорит Семёныч, но как бы не отвечая Плохишу, а продолжая фразу, - Два танка. Мы следом за танками входим в деревню. Ну и БТРы… - Семёныч оглядывает машины с солдатиками. Солдатики смотрят на нас, ищут в нас, более взрослых, чистых, здоровых успокоение.

- Живём! - говорит Шея, и весьма ощутимо хлопает Монаха по спине. - Не дрейфь, архимандрит! - смеется он своей нелепой шутке.

Никто кроме Шеи особенно не радуется. Ну и что, что танки? В танках, наверное, не страшно, зато на каждого из нас хватит одной маленькой пульки.

"Неужели нельзя взять село только усилиями одних танков? - думаю я. - Подъехать на танке и сказать: "Сдавайтесь!" Чего они сделают, ироды, против танков? А, убегут… Мы для того, чтоб их ловить".

Я снова закуриваю, мне не хочется, но я курю, и во рту создается ощущение, будто пожевал ваты. И ещё, будто этой ватой обложили все внутренности головы - ярко-розовый мозг, мишуру артерий, - как ёлочные игрушки.

Дают команду грузиться.

Пацаны легко взлетают в крытые брезентом кузова.

"Какие у меня крепкие, жесткие мышцы", - думаю я с горечью, впрыгнув в кузов.

Меня немного лихорадит.

"Истерика", - определяю я мысленно.

Кажется, кто-то высасывает внутренности - паук с волосатыми ножками и бесцветными рыбьими глазами, постепенно наливающимися кровью. Моей кровью.

Трогается машина.

"Нас везут на убой".

Пытаюсь отвлечься на что-то, смотрю на бойцов, но взгляд никак не может закрепиться на чём-то. Небритые скулы, чей-то почему-то вспотевший лоб, ствол автомата, берцы с разлохматившимся охвостьем шнурка, потерявшего наконечник.

Мысленно я засовываю это охвостье в дырочку для шнурков в берцах - обычно из разлохматившегося шнурка извлекается одна нитка, эту нитку нужно просунуть в дырочку, а с другой стороны эту ниточку прихватить двумя пальцами, и потянуть: так вытаскивается шнурок.

Начинают ныть ногти, мне кажется, я их давно не стриг, я даже ощущаю, как они отвратительно скользнут друг по другу, когда нитка выскочит из пальцев.

Меня начинает мутить. Закрываю глаза. Во рту блуждает язык, напуганный, дряблый, то складывающийся лодочкой, собирающей слюну, то снова распрямляющийся, выгибающийся, тыкающийся в изнанку щеки, где так и не зажила со вчерашнего дня ранка, когда я, вернувшийся с поста, жадно ел, и хапнул зубами мягкую и болезненную кожу, мгновенно раскравянившуюся, и окрасившую своим вкусом хлеб, кильку в томатном соусе, только луку было ничего не страшно, его вкус даже кровь не перебивала, разве что щипало от него во рту, в том месте, где, как мне казалось, дряблыми лохмотками свисала закушенная щека.

"Странно, что вчера вечером я, когда мы поминали десантничка, эту ранку не замечал. Наверное, сегодня язык ее растревожил…"

Наконец, и язык успокоился, и повалился лягушачьим брюшком на дно рта, ткнувшись кончиком в зубы, рефлекторно проехавшись напоследок по чёрному от курева налету на зубах.

Пытаюсь задремать. На брезентовое покрытие кузова голову не положишь - трясёт. Расставляю ноги, с силой упираюсь в ляжки локтями, кладу лоб на горизонтально поставленные ладони. Так тоже качает. И ещё сильнее тошнит.

Сажусь прямо, закрываю глаза. На десятую долю секунды открываю их, "фотографирую" пацанов, и разглядываю их лица, уже закрыв глаза. Успеваю рассмотреть только нескольких, - задумчивого Шею… бледного Кешу Фистова с эсвэдешкой между ног… с силой сжавшего скулы, будто сдерживающего злой мат Диму Астахова… Остальные расплываются. Ещё раз открывать глаза мне лень, тяжело, не хочется, не интересно - из перечисленных причин можно выбрать любую и каждая подойдет. Чтобы отвлечься, начинаю считать.

"Один, два, три, четыре…"

Мне почему-то кажется, что я считаю наших пацанов, отсчитываю их жизни, как на счётах, и поэтому я испуганно прекращаю этот счёт, и снова начинаю - уже с пятидесяти.

"Пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре…"

Язык лежит, как полудохлая лягва в иле.

"Сто сорок один, сто сорок два…"

На ухабах зрачки дергаются под глазами, как мелкие, глупые птички.

"Четыреста одиннадцать, четыреста двенадцать…"

Пахнет деревьями, ветками, землёй. Значит, выехали из города. Нет, не буду глаза открывать.

"Тысяча семьсот девяносто пять… Тысяча семьсот девяносто… Может быть, я не о том думаю? Может быть, нужно что-то решить с этой жизнью? А чего ты можешь решить? И кому ты скажешь свое решение? И кому оно интересно? Тысяча семьсот девяносто семь… или шесть? Или семь?"

Машины останавливаются. Открываю глаза. Минимум пейзажа - голая земля, почему-то отсыревшая.

Кто-то из сидящих ближе к краю, высовывается из кузова.

- Чего там? Чего? - спрашивают сразу несколько человек.

Ввиду того, что ответа не следует, пацаны поднимают со скамеек отсиженные зады, толпясь, пытаются, согнувшись подойти к краю кузова, но Семёныч, вызвав по рации Шею и Столяра, и даже не дождавшись их ответов, приказывает всем оставаться на местах.

- Курить-то можно? - спрашивает кто-то у Шеи.

Шея молчит, я закуриваю; после первой затяжки сладостно жую - будто ем дым. Сладкий, вкусный дым, нравится… Опять нравится…

Шея смотрит на меня недовольно. Не только потому, что я закурил без разрешения, но потому что он дым не любит - некурящий у нас взводный. А машина, хоть и кузов - всё-таки помещение, надо честь знать. Делаю несколько жадных затяжек и бычкую сигаретку о пятку берца. Машина трогается. Подумав, куда бросить окурок, и не найдя места, бросаю его на пол. Некоторое время смотрю, как он катается по полу, измазываясь изящными бочками, мухоморного окраса пенечком фильтра.

На ухабах машины переваливаются, едва не заваливаясь на бок, пацаны с трудом держатся, кто за что может.

"…какая тягомотина, скорей бы уж…"

Смотрю на улицу, появляются деревья, не знаю их названия. Какие-то деревья, из тех, что растут только в Чечне. По крайней мере, в Святом Спасе они точно не растут. Впрочем, я и тех деревьев, что растут в Святом Спасе, по названиям не знаю. Береза, дуб, клён и всё. А, ещё рябина… "Ах, рябина кудря-я-вая…" И калина.

"Калина - это дерево?" - сомневаюсь я, но не успеваю разрешить свои сомненья.

Машины снова останавливаются, моторы глушатся; какое-то время гудит БТР, тот, что шёл первым, но вскоре и его глушат.

Все сидят молча.

Смотрю на улицу, вижу кабину машины, шедшей за нами, лицо шофера. Не могу понять его настроения, черты лица шофера расплываются.

Зато появляется лицо Семёныча - он подошел к борту нашего кузова, заглядывает внутрь, командирским чутьём, нюхом оценивая состояние коллектива.

- Разомните косточки, ребятки… - говорит Куцый, видимо, оценивший наше состояние, как нормальное.

Все с готовностью вскакивают с мест, и поэтому долго приходится стоять, согнувшись, дожидаясь, пока ближние к краю, спрыгнут с машины; карманы разгрузки, отягощенные гранатами, тяжело свисают, мышцы спины и шея начинают ныть. Наконец, подходит моя очередь.

Спрыгиваю, не очень удачно, потому что приземляюсь на пятки ("чему тебя учили?" - злюсь), боль бьёт в мозг, и теряется в нем.

Осматриваюсь по сторонам. Бродят люди, каждый о своём молится. Вижу нескольких мужиков в танкистской форме, а где танки? а вот стоят…

Холмистая местность, никаких признаков жилья. Быть может, за тем холмом?

- За тем холмом… - доносится от меня обрывок разговора.

Я оборачиваюсь. Стоят: Чёрная метка, Семёныч и танкист без знаков отличия, но сразу видно - служивый никак не меньше капитана. Вояка указывает на холм рукой.

Мне по-детски хочется их подслушать. Мне кажется, они говорят друг другу правду, какую нам постесняются сказать. Что-то вроде: "пятью-шестью бойцами придется пожертвовать, но что делать…"

Но я не двигаюсь с места. Даже отворачиваюсь от командиров.

Семёныч объявляет построение.

- Вот за тем холмом находится село… Совершаем марш-бросок. Рассредоточиваемся на холме, у взгорья, выше не забираемся, не светимся. Как только мы достигнем обозначенного рубежа, двинутся танки, в объезд холма. Дожидаемся, когда они выйдут напрямую, и делаем рывок следом. До села триста или чуть более метров.

"А почему сначала мы побежим, а танки потом? - думаю я, - Танки быстро пойдут, и мы за ними не поспеем - километра полтора жилы рвать, поэтому - сначала мы. - отвечаю сам себе, - Тем более, что они верх не полезут, а за ними бежать - круг давать… На полянке же наши чудо-машины в полный дух попрут. И мы за ними. Остается только уповать, что бы танки не разбудили чичей, пока не выйдут на прямую. Если чичи, конечно, уже не проснулись. Наверняка, уже проснулись. И ещё вчера вечером пристрелялись к полянке. И мин там наставили. Бляха-муха, какой ужас… Может, разбежаться и вдариться головой о кузов? Потом скажу, что у меня было минутное помешательство…"

- В нескольких, предположительно четырёх ближних к поляне домах и амбарах располагаются боевики, - продолжает Семёныч, - Возможно, они есть и в селе, но в селе есть и мирные люди, поэтому…

- Поэтому просьба действовать аккуратно, - вставляет Чёрная метка.

- Щас, нахуй, "аккуратно", - передразнивает его шепотом Астахов, - надо было с вертушек разхерачить это село…

- Что мы, пехота? - буркает кто-то недовольно неподалёку от меня.

- А что, спецназ? - спрашивает Астахов.

- Да, спецназ.

- Хотел, чтобы солдатики село взяли, а ты там зачисткой занимался? - зло говорит Астахов.

- Разговорчики, - обрываю я парней.

- При подходе, если не начнётся бой, блокируем дворы, где предположительно находятся боевики, и дальше по обстоятельствам. Если бой начнётся раньше, окапываемся, подавляем огневые точки противника. Повторяю самое главное: поддерживать связь, командирам слушать рацию, бойцам слушать командиров - это раз. Идя за техникой, не кучкуемся - это два. Окапываться резво, чем глубже закопаемся, тем лучше.

- Может быть, лучше подкоп под село сделать? - говорит Язва тихо. - Вылезем как кроты из подпола… "А вот и мы!"

- Выходим через пять минут, - заканчивает Семёныч.

Пацаны вяло расходятся.

- Сергей! - говорит Язва, столкнувшись лицом к лицу с Монахом.

- Чего? - отзывается Монах неприязненно.

- Держи хуй бодрей, - зло отвечает Язва.

"Помолиться, что ли? - думаю. - Ни одной молитвы не знаю. Господи-господи-господи-господи…"

Подхожу к машине, прислоняюсь плечом к борту. Хочется лечь. Внутренности уже высосаны, пустое нутро ноет, где-то на дне живота как холодец подрагивает недоеденный пауком, отвалившийся откуда-то ломоть мяса.

"Моё тело, славное моё тело…" - я пытаюсь почувствовать свои руки, и сначала чувствую автомат, его холод, а потом, кажется, ещё более холодные свои пальцы; ещё я хочу почувствовать свою кожу, свои соски, и узнаю их, болезненные, сморщенные как у старика, потеревшись о тельник.

"…моё тело…" - ещё раз повторяю я.

Пытаюсь согнуть и разогнуть пыльцы; окоченелые, они не поддаются.

- Егор, строй своих.

"Чей это голос? Кажется, взводный что-то сказал…"

Выискиваю взглядом Кизю… Монаха… Стёпку Черткова… Скворца… Андрюха-Конь стоит, расставив ноги, держит пулемет наперевес…

"Надо же, я ещё людей узнаю…" - удивляюсь я.

Открываю рот, хочу что-то сказать, но раздается нечленораздельный, сипло-писклявый звук. Оборачиваюсь по сторонам: не заметил, не услышал ли кто…

Говорю несколько слов шепотом: "Е-гор… из-за леса, из-за гор… Егор… едет дедушка Егор… сам на коровке… детки на лошадках… внучки на козлятах… а жена на сивом мерине…". Нет, дар речи меня ещё не покинул.

- Строимся, братцы!

До того, как мы взберёмся на холм, нас, наверное, не убьют.

Построившись - повзводно и с интервалом, топчемся нерешительно.

- С Богом, родные… - говорит Семёныч по рации.

Хватаю ртом воздух, ноги уже бегут, легко бежать, кажется, толкнусь сейчас и взлечу… Рассыпаемся по взгорью, интервал пять-семь метров. Бегу первым. Пацаны чуть поодаль. Слышится топот и мерная тряска чего-то железного в карманах.

В голове ни одной мысли. На голове шапочка, в руках автомат. Всё на месте.

Подъем становится круче, сбавляем ход.

Ещё десять шагов, ещё пятнадцать, ещё пять… Так бы и взбираться на этот холм бесконечно.

"Сейчас выползем на верх, а там - море… И в море - Дашенька", - неожиданно проносится в голове, как спугнутая птица, одна мысль.

- Стоп! - глухо говорит Шея.

Падаем на землю: ноги расставлены широко, левая рука, присогнутая в локте, выбрасывается вперед, в правой - ствол; при паденье основной упор приходится на левую руку.

Семёныч, Шея и Столяр уползают выше, у всех троих бинокли. Замечаю, что они ползут к нескольким людям, уже пришедшим и разместившимся на холме до нас.

"Разведка, смотри-ка ты…"

Позади раздается ровное, мощное гуденье.

"Танки".

Смотрю в упор на землю.

Рация подо мной.

"Не услышу".

Ложусь на бок.

- Выдвигаемся, - слышится тут же чей-то голос в динамике.

"Как быстро" - успеваю подумать я.

- Пошли! - говорит Язва.

Гуденье всё ближе.

Взлетаем на холм, инстинктивно пригибаясь.

Селенье подставляет солнцу бока ладных домишек. Кажется, селенье повернулось к нам спиной. Много деревьев. Глаза елозят туда обратно, ищут те самые четыре дома, которые нам нужны…

"Где? Где? Где? Да вот же они!" - понимаю я.

Одновременно выезжают, взрыхляя землю два танка, выворачивают напрямую. А за ними и БТРы. Солдатики, приехавшие на броне, спрыгивают, спотыкаясь.

Мы стремятся к машинам, как цыплята к курицам.

Путаемся немного.

Шея орёт на Хасана:

- За бэтэром выстраивайтесь, за бэтэром!

"Ага, нам танк достался!" - думаю я.

Каждое отделение встает за своей машиной.

"А ведь не херово быть командиром, - думаю я, догоняя чуть сбавивший ход танк, и глядя на его изящный монументальный зад, подрагивающий в метрах пятнадцати от меня, - я ближе всех к этой махине…"

Выпрыгиваю из колеи танка, беру в беге немного в бок, пытаюсь разглядеть, как следует, село.

"Ну, на хер, - решаю для себя, - вдруг там мины… Приедут куда надо…"

Смотрю направо: Язва сосредоточенно бежит рядом. Его нагоняет Андрюха Суханов с пулеметом. Тяжело такую железяку тащить, наверное.

Почему не стреляют? Ну, стреляйте же… Мы по вам из танка шибанем. Узнаете тогда, как в Егорушку целить.

Оглядываюсь на пацанов. Лица сосредоточенные, мокрые. Здесь только понимаю, что и по лицу моему течёт пот, за воротник течёт, горячий…

Облизываю губы, касаясь языком щетины над губой, и чувствую солёный и пыльный вкус…

Близко, мы всё ближе. Концентрируется страх - в дыхании моём и дыхании бегущих рядом, в грохоте танка, в воздухе. Вот сейчас, вот сейчас разрежет напополам очередью воздух, и небо лопнет, и кто-нибудь перепрыгнет через меня и побежит дальше.

Ноги, кажется, могут согнуться в любую сторону, настолько они стали безвольными. Или я просто устал? Запыхался?

Я кошусь налево, пытаюсь увидеть Шею, где он? Сразу же вижу - он бежит с отделением Хасана, машет мне рукой, держа у лица рацию. Слышу его голос.

- Ваш дом - второй справа. Второй справа.

- Наш дом - второй справа! - говорю Язве. Он не реагирует.

"У него же у самого рация", - догадываюсь я.

Танк встаёт резко, словно упёрся в бетонную стену. Обегая его, вижу, что он поводит дулом, как напуганный таракан усом.

Слышу, что кто-то за спиной дышит уже со всхлипами, будто плачет. Не хочу смотреть, кто.

Дом весь расползается перед глазами, у меня никак не получается заглянуть в окно, присмотреться - не видно ли там что-нибудь. Чердак… Чердак закрыт. И забор, где тут калитка в этом отсыревшем частоколе? Перепрыгивать?

Андрюха-Конь, видимо, тоже не обнаруживший калитки, с разбегу бьёт в забор ногой, сразу разломив верхнюю поперечную рейку. Он хватает колья руками и вырывает их, он буквально рвет забор, как сделанный из картона. Затем проходит в ощетинившийся гвоздями и обломками дерева довольно большой пролом, следом, рванув зацепившийся за что-то рукав, вбегаю я, неотрывно и с ужасом смотря на окно, находящееся прямо напротив щели. Окно отражает солнце у нас за спиной.

В два прыжка долетаю до стены, встаю у окна. Язва пробегает ко входу в дом, который расположен с правого бока, я успел заметить вход - угадал его по приступкам.

Пацаны впрыгивают в пролом один за другим.

- Окружаем! - говорю я пацанам, и делаю при этом круговое движение указательным пальцем, имея в виду, что нужно окружить дом. - Гранаты приготовьте.

Разворачиваюсь к окну, пытаюсь заглянуть в него сбоку, и стукаюсь о стекло наискосок нацеленным в нутро дома стволом. Ничего не вижу, отсвечивает… Кусок грязной стены, в желтых, кажется, обоях… А вдруг там кто-то стоит посреди комнаты с базукой в руках, и целит в окно?

Вижу боковым зрением, как Женя Кизяков, чуть левей от пролома пытается перелезть через забор, неловко усаживается наверху и прыгает на ноги с двухметровой высоты. Прямо возле небольшого сарайчика.

- Стёпа! - зову я Черткова, - Давай к Кизе!

Стёпка подбегает к Кизе, тот что-то показывает ему знаками. Стёпка кивает головой. Кизя поднимает автомат, упирает приклад в плечо, наводит ствол прямо на закрытую дверь сарайчика. Стёпа, стоя сбоку, в правой вертикально держа автомат, левой рукой открывает дверь, тут же прячась за косяк. Кизя, не опуская автомат, заглядывает внутрь. Пинает во что-то ногой. Раздается звон.

Бухает взрыв в соседнем доме, там работает отделение Хасана. Где-то раздаётся автоматная очередь. Сейчас меня стошнит. Сейчас я осыплюсь, развалюсь на мелкие куски. И язык, как жаба упрыгает в траву. И мозг свернется ежом и закатится в ямку.

"Чего делать? Дом окружили, что делать? Стрелять по нему? Хрен я полезу вовнутрь…"

С другой стороны окна встает Стёпка Чертков.

Бегу к Язве, нырнув под окном возле двери, встаю рядом с ним.

- Будем гранаты кидать? - спрашиваю у Язвы, глядя на его мокрый затылок - он держит на прицеле дверь.

Язва поворачивается ко мне на мгновенье, кивает головой. Щеки у него совсем серые, но взгляд сосредоточенный, ясный.

"Своих угробим, что на той стороне дома, - думаю, - У Скворца есть рация".

Вызываю его.

- Будем гранаты кидать, аккуратней, понял? - говорю.

- Всё понял.

Семёныч запрашивает Шею, но я не вникаю в их переговоры, не вслушиваюсь.

Вытаскиваю РГН-ку. Выдергиваю чеку. Андрюха-Конь с размахом бьёт локтем в одностворчатое окно. Бросаю гранату в прощёлок; отдергивая руку, режусь о край стекла.

Перед взрывом успеваю подумать: "не взрывается", и испугаться, что гранату сейчас выбросят обратно, прямо нам под ноги.

Прыгающими руками достаю ещё одну РГН-ку. По пальцам обильно течет кровь. Слышу, что Язву вызывает Шея.

Бросаю ещё гранату, окропив стекло красным. Всю лапу себе распахал…

- Как дела? - интересуется взводный бодро, назвав позывной Язвы.

- Пока никак, - отвечает Язва.

- В доме есть кто?

- Ещё минуту… - неопределенно говорит Язва.

Только сейчас замечаю, что на двери висит замок.

- Там нет, наверное, никого, - говорю Язве, кивая на замок.

- Отойдём, - говорит он.

Метров с десяти даем три длинных очереди по двери, метясь по замку. Подходит, не таясь окон, Кизя, тоже даёт очередь по двери.

Скворец кличет меня по рации, волнуется, видимо.

- Все хорошо, Сань. Дверь открываем.

Изуродованный замок отлетел. Толкаем дверь, прячась за косяки. Она мирно и долго скрипит.

Заглядываю внутрь - там оседает пыль. Держа палец на спусковом крючке, вхожу, поводя автоматом по углам…

Прихожая, ведро воды стоит на столике. Из простреленного ведра бьют два фонтанчика воды, растекаясь на столе, покрытом белой клеёнкой. На полу тряпьё, валяется кружка. Вхожу в комнату - она пуста, обои висят лохмотьями. Весь потолок выщерблен осколками. По полу, вдоль стен лежат матрасы, усыпанные стеклом и извёсткой. На полу валяется несколько использованных шприцов, кусок кровавого бинта.

- Они же тут были… - говорю, хотя это и так понятно Язве, Кизе и Андрюхе-Коню, стоящим рядом.

- Кололись, что ли? - ни к кому не обращаясь, говорит Кизя.

Выглядываю в окошко, Саня, прижавшийся к стене, дергается от неожиданности. Его автомат нацелен мне прямо в рот. Аккуратно отодвигаю ствол двумя пальцами. Улыбаюсь, хочу что-то сказать, но никак не придумаю, что.

"Как хорошо, что никого здесь нет…" - думаю, стряхивая и слизывая обильную кровь с порезанной руки. С неприязнью плюю красным на землю.

Язву снова вызывает Шея.

- Пусто… - отвечает Язва, - Видимо, недавно ушли.

- Выдвигаемся в селенье, - говорит Шея.

"Не может быть, что там кто-то есть…" - успокаиваю сам себя, глядя на лежащие чуть в отдалении дома.

Извлекаю из кармана бинт, - постоянно ношу его в кармане, используя вместо носового платка, обматываю руку.

- Сань, завяжи, - прошу подошедшего Скворца.

Саня по-девичьи аккуратно завязывает бинт.

"Какой он всё-таки славный парень", - думаю с нежностью.

Смотрю на часы - только семь утра, с копейками… Весь день впереди.

Я уверен, что ничего больше не произойдет. Ничего. Всё будет хорошо.

Подходят отделение Хасана, все пружинистые, бодрые. За ними, одноцветные, маячат солдатики. К нам топает Шея.

- В селенье две параллельные улицы, - говорит он. Семёныч со взводом Столяра пошел по одной… Мы - пойдем туда… - Шея указывает пальцем на ряд домов, - Аккуратно стучим, никому не хамим, спрашиваем, нет ли случайно у вас в доме боевиков. Здесь в обуви не принято в дом входить, разуваться мы, конечно, не будем, но ножки о половички надо вытирать.

- Подмываться не надо возле каждого дома? - спрашивает Астахов.

- Чего у тебя с рукой? - интересуется Шея, не отвечая.

- Обрезался, - говорю я, глядя, как неприязненно смотрит Монах на Астахова.

- Да, - с того края села, оказывается, вояки стоят, - говорит Шея. - Увидите людей в форме - не пальните случайно.

- Чего ж они, как херово блокировали село? - спрашивает Язва; тон у него такой, что, кажется, ответ ему как бы и не интересен. Может быть, он подсознательно тоже рад, что заблокировали херово. А то бы… Понятно, что.

Разделяемся на две группы. Шея с Хасаном идут по левой стороне, мы - по правой.

В первом же доме никто не открывает.

- Чего делать-то? - запрашивает Шею Язва.

- Эдак у нас гранат не хватит… - говорит Язва иронично, оглядывая длинную улицу, - ожидая ответа.

- По своему усмотрению, - отвечает Шея по рации.

- Да на хер он нам нужен, - решает Язва, подумав. И в подтвержденья своих слов, несильно и презрительно пинает ногой в дверь. - Пошли.

Выходим со двора. Скворец аккуратно закрывает за собой калитку.

Где-то в другой стороне деревни бьёт очередь.

- А хорошо живут… - говорит Кизя, оглядываясь на дом, не обращая внимания на выстрелы.

У следующей калитки Язва останавливается, глядя на землю.

- Сапогами натоптали, - говорит он.

- Кто? - спрашивает Скворец.

Язва молчит, глядя по сторонам. Обегаем с двух сторон белый кирпичный дом с красным фасадом. Язва с Кизей остаются у двери. Я, Стёпка Чертков, Андрюха-Конь, Монах, Скворец идём вдоль фронтона.

- Открыто, - говорит Андрюха-Конь, кивая головой на окно.

Не дойдя двух шагов до белых распахнутых створок, мы слышим неожиданный и резкий шум в комнате, где-то возле окна. Одновременно с другой стороны дома раздаётся звон, кто-то кричит. Застываю на месте, не зная, что предпринять.

Андрюха-Конь делает шаг к раскрытому окну, хватает высунувшийся из окна ствол автомата правой рукой, автомат даёт очередь и пули брызжут по каменистой дорожке; запустив левую руку, Андрюха подцепляет кого-то в окне, и, рванув, вытаскивает наружу. Бородатый мужчина в кожаной куртке, ухваченный Андрюхиной лапой за шиворот, вертится на земле, цепляясь за вырываемый из его рук "Калаш".

"Боевик!" - понимаю я, и смотрю на него так, будто увидел живого чёрта.

Андрюха-Конь вырывает из его рук автомат, и несколько раз бьёт прикладом этого же автомата в лоб, в нос, в раскрываемый, сразу плеснувший красным, рот чеченца. Стёпа Чертков помогает ногами, - слишком часто, и поэтому, не очень сильно нанося удары в бок лежащему.

Опасливо заглядываю внутрь дома, вижу ковры на полу и на стенах, противоположное, разбитое окно. Мелькает платье - кто-то выбегает из дома, туда, где стоят Язва и Кизя. Бегу к дверям, предупредить.

Кизя, раздувая бледные, тонко выточенные ноздри, уже держит за грудки, пытаясь остановить, женщину, чеченку, дородную бабу - это она была в доме. Кизя коротко бьёт ее лбом в переносицу, она, охнув, обвисает у него в руках.

- Тяжёлая… - говорит Кизя, не в силах удержать женщину, и потихоньку опускает ее, мягкую, будто бескостную, на приступки.

- В дом затащите, - говорит Язва.

Мы берём женщину под подмышки - они теплые, чувствую я; пытаемся стронуть, но не можем. Перехватываемся, взявшись за пухлые запястья женщины, и затаскиваем ее в прихожку.

- Сука, щеку распахала… - говорит Кизя, трогая щеку на которой разбухают четыре глубоких царапины.

Заходим в дом, открываем шкафы, Кизя даже отодвигает незаправленный, с нечистым бельём диван.

Андрюха-Конь, положив мощные лапы на подоконник, смотрит в дом, на нас. Лицо в розовых пятнах от злости и возбужденья.

Выходим на улицу, чеченец лежит скрючившись, в сознании. Смотрит безумными глазами, рот открыт, изо рта, из носа, со лба течет кровь. Голову ему трудно держать, он падает виском на землю, прикрывает глаза.

- Чего, потащим его с собой? - спрашивает у Язвы Стёпка, стоящий рядом с чеченцем. Язва отрицательно качает головой.

Кизя щелкает предохранителем.

"На одиночные поставил", - понимаю я, услышав только один щелчок.

Кизя кивком головы просит Стёпу отойти. Стёпа тихо, чуть не на цыпочках отходит от чеченца, словно боясь его разбудить. Кизя проведя ладонью по изгибу сорокапятизарядного рожка, медленно переносит руку на цевье, и сразу нажимает на спусковой крючок. Пуля попадает в грудь лежащего, - он, дёрнувшись, громко хэкает, будто ему в горло попала кость и он хочет ее выплюнуть. Кизя стреляет ещё раз; из шеи чеченца, подрагивая, дважды плескает красный фонтанчик.

У Кизи до синевы сжаты, словно алюминиевые, покрытые тонкой кожей, скулы.

Ещё несколько пуль Кизя вгоняет в голый, выдувающий розовые пузырьки, живот все слабее дергающегося человека. После шестого или седьмого выстрела чеченец слабо засучил ногами, словно желая помочиться, и затих.

Новые пули входили в него, обмякшего и неподвижного.

Только голова, после нескольких выстрелов, начала дробиться, колоться, разваливаться, утеряла очертания, завис на нитке глаз, потом отлетел куда-то с белыми костными брызгами, тошнотворными ляпками разбрызгался мозг - словно пьяный хозяин в дурном запале ударил кулаком по блюду с холодцом…

Отворачиваюсь.

Хлопаю по карманам в поисках сигарет. Прикуриваю, глядя на большой палец с белой лункой на ровно постриженном ногте. Выстрелы следуют друг за другом ритмично и непрерывно.

- Сорок пять, - констатирует Кизя. Я слышу, как он снимает пустой рожок.

Поднимаю глаза. Держась за стену, стоит женщина, чеченка, глядя на убитого. По лицу ее течет кровь. Глаза ее спокойны и пусты.

Иду со двора, молча. За мной Кизя, Стёпа. Скворец обходит женщину, словно она горячая, раскалённая. Язва медлит. Он подходит к женщине и, наклонив голову, смотрит ей в глаза. Держу калитку открытой, глядя на них. Язва поправляет автомат на плече и выходит.

Заворачиваем в следующий двор, равнодушно расходимся - каждый на своё место около дома. Язва стучится. Открывает женщина.

- Никого нет, никого, - говорит она. - Все недавно ушли, в окраинных домах были… утром убежали…

- Куда?

- Я не знаю. Откуда знать.

- Тут вот один не убежал… - говорит Язва задумчиво.

- Он ненормальный был. Душевнобольной, - отвечает тетка.

Язва, Андрюха-Конь и Кизя заходят в дом.

Слышу их, заглушаемое стенами, потопывание в доме. Прикуриваю ещё одну.

Скрипит входная дверь. Одновременно падает пепел с сигареты.

За домом начинается длинный забор - дощатый, крепкий, в два метра высотой. За забором лежит пустырь, на пустыре - разрушенные строенья, в которых спрятаться невозможно - просматриваются насквозь, да и стены еле держатся, окривели совсем. Может быть, забор нагородили, чтобы строительство какое-нибудь начать, может ещё зачем.

Идём, и в голове каждого, кажется мне, копошатся беспомощные мысли, которые привести в стройность и ясность никто из нас не может.

По левую руку, вдалеке, за домами виднеется мечеть, неестественно чистая на солнце.

Андрюха-Конь вытащил откуда-то семечки, шелухает, плюется. Все, кроме Монаха, разом тянутся к нему - суют сухие, крепкие, красивые ладони. Процедура раздачи подсолнечного зерна нас объединила.

- Ты откуда семечки-то взял? - интересуюсь я, с облегчением разрушая тишину и наше хмурое сопенье.

- А из дома привез, - отвечает Андрюха-Конь спокойно, и у меня мелькает сомненье, что он и не думал самокопаньем заниматься, ну убили чечена и убили, чего на него смотреть надо было? Говорят, их из ГУОШа отпускают, пленённых на зачистках. То ли чины наши кормятся на этом, то ли приказ такой бездарный спущен.

- Андрюх, ты как автомат-то заметил? - спрашивает Стёпка Чертков. - Ловко ты его… - не дожидаясь ответа, засмеялся Стёпа, - за шиворот…

Я тоже улыбаюсь, и Скворец, вижу краем глаза, губы кривит довольно. Монах смотрит в сторону. Тонкий рот Кизи, словно с силой сделанный резцом в листе алюминия, сжат. На лице, на скулах, разгоняя сплошную бледную синеву, иногда появляются розовые пятна.

- Не толпитесь… - говорит Язва всем нам, сгрудившимся и бодро плюющимся жареной, солоноватой шелухой.

Я не жую семечки по одной, - довольно бестолковое это занятие, - а собираю их в ложбинке у щеки. Язык, совсем было отупевший, пока ехали сюда, теперь ловко выполняет свою работу, распределяя, хоть и с ошибками порой, шелуху в одну сторону, а съестное в другую. Я всё оттягиваю тот момент, когда можно будет начать жевать, сладостно давя семена, числом, может, около тридцати - больше не получится, а меньше не хочется.

"Ну вот, последнюю…" - думаю я, совсем уже довольным взглядом озирая местность, проём в заборе, недалекий уже домик, а за ним ещё один, слышу лай собаки; приостанавливаюсь, потому что Андрюха мочится на забор, и, поводя бедрами, рисует черные, мокрые, дымящиеся, и тут же оползающие вниз вензеля на досках. Пересыпаю из правой ладони в левую зерна, выбираю попузатей одну, и от неожиданности громко выплевываю все, собранные в трудах, семечки, и они обвисают у меня на бороде - кто-то из-за ограды, по-над головами нашими даёт длинную, в пол рожка очередь. Андрюха, как ошпаренный, отпрыгнул от забора, Стёпка присел на корточки, Язва и Кизя мгновенно вскинув автоматы дают две кривые очереди по забору, в местах прострела сразу ощетинившегося раздолбанным щепьём.

- Ебашь чеченов, Сидорчук! Рядовой Сидорчук! Я сказал, ебашь! - орёт кто-то за оградой дурным голосом, напрочь лишенным акцента.

- Там наши! - кричу я, останавливая и Язву и Кизю, и Андрюху-Коня, всадившего короткую очередь в забор из ПКМа.

- Эй, уроды! - ору я изо всех сил тем, кто стрелял в нас. - Охуели совсем, по своим лупите!

Ещё ожидая выстрелов, я бегу к проему в заборе, пригнувшись, заглядываю туда, и вижу низкорослого, хилого солдатика, и бугая-прапора. Солдатик держится двумя руками за цевьё автомата прапора, и увещевает его:

- Не стреля! това пра!… Не стреляйте! Я говорю вам, там спецназовцы идут!

- Какие на хуй, спецназовцы! - ревёт, пытаясь высвободить автомат, прапор; он давно бы вырвал у солдатика свой ствол, если б не был дурно пьян, - по его широко расставленным ногам и полубезумному взору я определяю его непотребное состояние. Кажется, что это не солдатик держит ствол, а прапор держится за автомат, чтобы не упасть.

- Вот он! - увидев меня, прапор жмет на спусковой крючок. Одновременно солдатик с силой давит на автомат, и пули бьют в землю.

Дергаюсь, хочется попятиться задом, но я чувствую, что кто-то из пацанов уже стоит позади меня, подталкивает коленом. Выскакиваю, делаю отличное балетное па, потому что очередь проходит прямо у меня под ногами.

- Уйди, бля! - орёт прапор, и с силой, толкающим бабьим движением бьёт солдатика в лицо. Тот отпускает автомат, но я уже близко. Отработанным механическим движением, предварительно уйдя с линии огня, я бью ногой прапору под колено, одновременно прихватив и чуть потянув на себя правой рукой его ствол. Прапор ёкает, даже пьяным мозгом своим расчухав боль в коленной чашечке, я дёргаю ствол на себя, прапор подаётся вперед, почти падает на меня, но сразу же получает прямой удар в скулу моей левой раскрытой ладонью, которую я тут же переношу на приклад его автомата, и уже двумя руками легко вырываю ствол. Прапор пытается нанести удар мне в лицо, но тут же получает прикладом своего "Калаша" в морду и падает.

- Вы чего, мужики? - спрашивает он уже с земли, трогая висок и глядя на замазанную красной мокротой ладонь. Вместо ответа Андрюха-Конь наносит ему удар под ребра ногой.

- Ребят, мы свои, не убивайте его… - просит солдатик, боязливо трогая Суханова; малый, кажется, по пояс Андрюхе, ну может быть, чуть повыше, чем по пояс, но весит явно килограмм на сто меньше.

Прапор тянется рукой к поясу, я вижу на поясе красивые ножны, - "здесь, поди, резак надыбал", - думаю я, делая шаг к прапору, совершенно не боясь его - что может сделать эта пьянь! Андрюха-Конь, опережая меня, наступает прапору на руку и, нагнувшись, легко, как у ребёнка, отнимает извлеченный из ножен резак, и какое-то время рассматривает его, не убирая ноги с длани прапора, шевелящей в грязи корявыми пальцами. Прапор неожиданно резво поворачивается на бок, и вцепляется зубами в лодыжку Андрюхи.

- Ах, ты… - ругается Суханов, рванувшись, да так и оставив в зубах прапора кусок комка. Андрюха со злобой бьёт ногой в лицо лежащему, и я удивляюсь, как голова прапора не взлетает подобно мячу, и не делает красивый круг, помахивая ушами на солнышке…

- Хорош, Андрей, - урезонивает Коня Язва, - Убьёшь…

Прапор ещё жив, и, раскрывая склеенные кровавыми соплями, в которых белеет зубное крошево, скулы, мычит.

- Прокусил, гнида! - злится Андрюха-Конь, - Может, он бешеный? Эй, как тебя, - зовёт он солдатика, - прапор не бешеный?

- Не понял, - отзывается солдатик пугливо.

- Ну, пену не пускает? Не воет по ночам?

- Нет, вроде…

- Дай-ка ствол, - просит Язва у меня автомат прапора.

Язва отсоединяет рожок у автомата и кладёт его в карман. Передёргивает затвор, и пуля, сделав сальто, падает на землю. Стёпка ее подбирает.

Язва снимает крышку ствольной коробки, и как следует замахнувшись, кидает ее куда-то за ограду. Следом летит возвратная пружина. Куда-то в противоположную сторону улетает затворная рама, газовая трубка и цевьё.

Пламегаситель даётся тяжело.

- Грязный какой ствол, а… - ворчит Язва.

Пламегаситель улетает в развалины.

- Ну-ка, Андрей, ты запусти… - просит Язва Коня, подавая ему голый остов автомата. Андрюха, как сказочный молодец размахивается; автомат летит неестественно далеко и падает куда-то в кусты за развалинами.

- Ну, пойдем? - говорит Язва таким тоном, будто мы только что сделали что-то очень полезное.

- Мужики, а как я? - спрашивает солдатик.

- Иди и доложи командиру о произошедшем… - говорит Язва строго и серьёзно, хотя я чувствую, что он дурит, и вообще очень доволен.

Благодушной оравой выбредаем на улицу селенья. Впереди маячат наши плечистые товарищи. Гудит БТР.

Открываю лоб сентябрьскому чеченскому ветерку. Кажется, нам опять повезло…

Когда мы были вместе, Даша спасала меня от моих ужасов. Но, вернувшись к себе домой, - оставшись в одиночестве, я не справлялся с припадками.

Валялся дома, смотрел в потолок. Вскакивал, клал себе на шею пудовую гантель, начинал отжиматься. Отжимался и кричал:

- Рраз! Два! Три! Ррраз! Два! Три!

Потом снова лежал на диване, - руки на сгибах локтей алели жилками, - отжимаясь, я рвал капилляры.

Потом выпивал стакан водки и снова лежал.

Часы прокручивались медленно, как заводимый ручкой мотор заледеневшего автомобиля. Закрывал глаза, и картинки ее прошлого разлетались колодой карт брошенных в пропасть. Мелькали бесконечные вальты… и ещё: ножки, грудки, губы, затылок, подрагивающие лопатки. Физиологические бредни оккупировали мозг.

Я наливал себе холодную ванну и ложился в нее. Ходил по квартире, оставляя холодные следы, ёжился, пьяно косился на зеркало, отстранёно наблюдая, как страдает мой лирический герой. Одевался, снова ехал к Даше. Трезвел в дороге. Бормотал, кривил губы и крутил головой в электричке, выходил на перроне вокзала Святого Спаса, бежал к трамваю.

Подходя к ее дому, я пытался посмотреть вокруг глазами моей Даши, возвращающейся домой, - тогда, в один из дней вне и до меня. В голубых джинсиках, только что выебанная, ленивая, между ножек уже подтекает сперма, трусики мокрые и джинсики в паху приторно пахнут.

Что она думала тогда? Улыбалась? Шла, как ни в чем не бывало? Хотела скорее замочить, посыпав голубым порошком, нежно-белый комочек измазанной ткани, принять ванну и лечь спать?

Подходя к дверям ее квартиры, я никогда сразу не звонил. Ящик в углу лестничной площадки, припасенная в недрах ящика для себя, задёрганного, сигарета. Затяжки глубокие, как сон солдата, нервные пальцы исследуют поверхность небритой щеки.

Ее мужчины не были призраками, - они наполняли пространство вокруг меня. Они жили в нашем, завоёванном нашей любовью, городе. Они ездили на тех же трамваях, переходили те же улицы. Гуляя с Дашей, мы проходили мимо их домов. Домов, где бывала она; позволяла себя целовать, трогать, сжимать, жать, мять, рвать… "Тихо-тихо", - говорила она им, возбужденным. Позволяла себя раздевать: свиторок через голову, с трехсекундным отрывом от губ; джинсики сползали с трудом, - запрокинувшись на спину, подняв вверх ножки, она любезно предоставляла партнеру право и возможность снять их с нее; трусики, невесомые, падали возле дивана; со второй или с третьей попытки расстегивался лифчик, выпадали огромные, ослепительные грудки, белые как мякоть дыни, с потемневшими от возбуждения сосками, похожими на полюса спелого арбуза.

Эти мужчины, они были всюду. Я чувствовал их запах, ощущал их присутствие. Их было слишком много, для того, чтобы нам всем хватило места в одном городе.

Как я узнал об их существовании? От неё.

Как-то мы зашли в кафе, я заказал себе пива, она заказала себе несколько блюд, названия которых я не знал; пока я курил и разглядывал себя в зеркалах, время от времени довольно косясь на ее строгое лицо, принесли заказ. Осторожно касаясь вилочкой белого мясца сладкого морского зверька, она заявила с присущей ей легкостью:

- Знаешь, я сегодня сосчитала всех… - здесь она сбавила скорость разогнавшейся было фразы, - своих… - она ещё чуть-чуть помедлила, - мужчин. Если у тебя такое же количество женщин, значит, у нас с тобой начался новый этап.

- Ну и сколько их у тебя… получилось? - хрипло, как водится в таких случаях у мужчин, спросил я.

- Угадай.

- Пятнадцать, - быстро ответил я, внутренне решив, что сразу назову оптимальную цифру. Всё-таки ей было едва за двадцать лет, она совсем недавно окончила советскую, исповедующую пуританство и строгие нравы, школу.

Она отрицательно покрутила головой.

- Меньше? Больше? - спросил я нервно.

- Больше, - легко ответила она.

- Двадцать, - с трудом выдавил я.

- Больше.

- Тридцать, - уже раздраженно накинул я десятку.

- Меньше.

- Двадцать пять.

- Двадцать шесть, - раздельно сказала она и улыбнулась. - А у тебя?

- А у меня ты первая, - сказал я, помолчав. Так и не решив ещё, что сказать, - правду, неправду?

- Врёшь, - ответила Даша и зрачки ее на секунду расширились.

- В любом случае, нового этапа не будет.

Потом она говорила о чем-то другом, а я думал только о том… да нет, ничего я не думал. Что тут думать. Сидел и повторял: "Двадцать шесть… Двадцать шесть". Потом шёл по улице и снова повторял эту цифру. "Двадцать шесть бакинских комиссаров…" - выплыло у меня в голове. "Джапаридзе, иль я ослеп? Посмотри, у рабочих хлеб!" - декламировал я по памяти про себя.

- Чего такое с тобой? - спросила она. Даша не любила негативных эмоций, замкнутости, мутных настроений…

Она совершенно искренне не поняла, в чём дело.

Потом мы опять встречались, я хочу сказать, что сказанное ей не убило меня наповал; возможно, мы встречались ещё несколько недель, и я вёл себя вполне спокойно.

До тех пор, пока однажды, впав по обыкновению после двухчасового постижения возможностей наших молодых тел в лиричное настроение, она не сказала:

- Мужские половые органы делятся на несколько типов. Тип первый…

- Прекрати, поняла? - едва не закричал я.

Она улыбнулась и погладила меня:

- Прости, Егорушка. Правда, я не хотела.

Спустя дня три, я не выдержал и задал ей какой-то пошлый вопрос, множество глупых мужских вопросов: "кто был первым" или "кто последним" или "кто был в середине", и "в какой последовательности" и "как с ними со всеми было" и, наконец, "не знаю ли я кого-нибудь из… ее списка".

Она посмотрела на меня удивленно, Даша не любила, когда ее дёргали, когда ее домогались, однако, я же говорил, она любила, когда - кровоточит. Это был знак качества для нее. Признак истинности, всамделошности чувства. Поэтому по ее молчанию, я догадался, что кого-то знаю, - не смотря на то, что общих знакомых у нас практически не было.

Я задал последний вопрос ещё раз. Как бы нехотя и как бы смущаясь, она назвала мне фамилию молодого преподавателя философии в институте, где мы, изредка появляясь, проходили курс неких замечательных наук.

- Я с ним училась на одном курсе, - пояснила она, - пока я в академах была, он преподавателем стал, - засмеялась она, и посчитала своим долгом добавить, - это было давно уже. Мне тогда было 17 лет.

Преподаватель был крепким, чуть пухловатым парнем с уверенными нагловатыми глазами; он обладал совершенно необъятной эрудицией, он был настолько богат знаниями, что лекции вёл плохо. Стоило ему оступиться в рассказе в причастный оборот ("…считавшийся до тех пор…" или " встречавшийся ранее…"), он уходил от первоначальной темы и возвращался к ней, хорошо, если спустя полчаса. Отличницы раздраженно откладывали авторучки, не в силах соблюсти в своих записях последовательность повествования; что касается редких учащихся мужеского пола, - они снисходительно (а на самом деле, униженно) улыбались.

Я почувствовал, что иду по следу, и спросил у Даши:

- Где? Где у вас это происходило?

Она, с удивительной готовностью, с озорной улыбкой, будто рассказывая о том, как она с товарищем по детсаду мороженое своровала, ответила:

- Прямо в институте. После лекций. Там помнишь, на втором этаже, напротив аудиторий, есть маленький коридорчик, ведущий в бывшую курилку, которую сейчас закрыли… Вот там, в этом коридорчике… Нас тогда декан заметил, - развоспоминалась Даша, - мимо проходил и увидел…

- Он узнал тебя? - спросил я, не понимая о чем я, собственно. Речевой аппарат не плохо справлялся с вопросами без особого моего участия.

- Не знаю. Его узнал. Мы бочком стояли, я лицом к стеночке… Декан голову опустил и шагу надбавил, - засмеялась Даша.

Мы допили чай, - наш разговор шел за привычным чаем. (Из спальни мы перекочевывали на кухню, и, думается, большую половину проведенного вместе времени проводили в этих состояниях, - либо с вариациями лежа, либо сидя). Итак, мы допили чай, и даже поговорили о чем-то ещё. Я проявил редкое хладнокровие.

- Будем собираться в институт? - поинтересовался я равнодушно.

- Егорушка, я, наверное, не пойду, устала…

Честно говоря, я обрадовался. Собрался за три минуты. «Рано придёшь, Егор!» Не слыша ее: «Ага»… Выскочил на улицу. Каждые пятнадцать шагов переходя на истеричный бег, я добрался до остановки. В маршрутке я смотрел в лобовое стекло, будто притягивая взглядом, магнитя институт.

Я махнул студенческими корочками перед лицом вахрушки, и, услышав ее недовольный крик, в полном гнетущем бешенстве вернулся к ней, - ткнул бабуле в лице свой студенческий, чтобы она разглядела его и сверила юную шестнадцатилетнюю со следами полового созревания физиономию с нынешним моим лицом, - серым, небритым (в области скул и бритым в области черепа, - помните, да?)

Перепрыгивая через две (неудачно стараясь перепрыгнуть через три) ступени, я добежал до второго этажа, и повернул в тот самый коридорчик. Я стоял там, - здесь стоит написать "тупо стоял", и что удивительно, только так и можно написать, потому что, как ещё в этом закутке четыре года спустя (отличное слово! очень к месту!) стоять, как смотреть, о чем думать?

Я поозирался немного, посмотрел на пол, будто ожидая увидеть густые капли, ("…а как тут могло бы капнуть? - подумал я, - они же не раздевались тут донага! Значит, она стояла, приспустив джинсики и трусики до колен. И если капнуло - сразу после - из нее, то упало в трусики, в джинсики… Упало, пока она натягивала свои одежки, чуть-чуть вертя попкой; а он в это время застегивал ширинку, всё-таки мазнув членом, отекшим спермой, по черным брюкам, - он всегда ходит в брюках"). Стыдливо оглянувшись, - нет ли кого рядом, - я подошёл в тот угол, где как мне казалось, всё и должно было происходить. Прижался щекой к стене, посмотрел вбок, - на коридор, где тогда прошёл декан. Коридор видно хорошо. Узнал ее декан? Не узнал? Какая разница…

Я посидел немного на подоконнике. Потом посмотрел в окно. Потом пошел на первый этаж, в туалет. Выворачивая из-за угла к туалету, я увидел преподавателя философии.

Стараясь не топать, я побежал к туалету. Ни о чём не думая, просто побежал. Когда я вошёл, он ещё мочился, - я услышал. Он заканчивал мочиться и, наверное, тряс членом, сбрасывая последние капли. Дверь в его кабинку была не закрыта на защелку, чуть-чуть отходила от косяка. Он не посчитал нужным закрыться. По ботинкам я увидел, что он разворачивается.

"Нужно скорей!" - я сделал шаг и рванул его дверку на себя.

Я даже не знаю, какое у него было выражение лица, кажется, он что-то сказал, вроде: "Вы что, не видите, что занято?", - я смотрел на его член, который он ещё не успел упрятать. Я увидел, - член был небольшой, пухлый, мышиного цвета, с прилипшим на головку волосом. Это продолжалось меньше секунды. Я извинился и зашёл в другую кабинку.

- База? - серьезно спрашивает Плохиш, небрежно держа у пухлого лица рацию, вызывая по запасному каналу Руслана Аружева, заступившего дневальным. Ветер шевелит блондинистые, будто переспелые волосы Плохиша. Он ритмично и нечасто, в ритме здорового сердца, бьёт мякотью сжатого кулака по крыше.

- База на приёме, - строго отвечает Руслан.

- Два кофе на крышу, будьте добры.

Пацаны, уютно расположившиеся между мешков и плит поста, и прислушивающиеся к переговорам Плохиша, смеются. Я довольно лежу на спине, распластавшись, как до смерти замученная ребятнёй и высохшая на солнце белопузая жаба. Очень хорошо помню этих жаб - над которыми интернатские дружки изголялись. Что с ними только не делали, с безотказными меланхоличными лЯгвушками.

Движение туч предельно увлекательно. Увлекательней разве что кидать камушки в воду, прислушиваясь к улькающему звуку.

- Чего на базу не идешь? - спрашивает меня Плохиш, - он меня сменил, - Там ваша команда уже кильку пожирает.

Блаженно жмурюсь, не отвечая. Облака лишены мышц, но всё равно не кажутся вялыми. Мнится, будто они сладкие и невыносимо мягкие. Делая легкое усилие, их можно рвать руками, как ватное нутро вспоротого, источающего мутно-затхлые запахи дивана…

Ожидая отца, я часами смотрел в окно на облака, вспоминаю я. И у меня те же чувства были, что и сейчас. Что же, я с тех пор больше ни разу не смотрел так в небо? Сколько лет прошло? Пятнадцать? Двадцать? Времени не было, что ли?… За столько-то лет!…

- База! Где наше кофе? - не унимается Плохиш. Кажется, я слышу, как смеются пацаны в "почивальне". И даже представляю, как хмурится Руслан, мучаясь, оттого что не в силах придумать достойный ответ Плохишу.

"Не уймётся, пока Семёныч не обматерит", - думаю о Плохише.

"Нет, напрасно мне Плохиш напомнил о кильке…" - думаю ещё.

Чувствую ноющий, предвкушающий утоление голод.

- Ну, ты идёшь, нет? - ещё раз спрашивает меня Плохиш.

"Что-то тут не так, - думаю, - Чего он пристал…"

- Ну, как хочешь… - говорит Плохиш, и достает бутылку водки.

"Как я сразу не догадался!"

- Будешь? - предлагает Плохиш.

На голодный желудок не очень хочется, но отказаться нет сил.

"Сейчас быстренько выпью, а потом побегу закушу", - решаю.

- У меня только одна кружка, - говорит Плохиш.

- А я из горла.

Я могу пить из горла.

Плохиш наливает себе, горлышко бутылки позвякивает о кружку. Раздается резкий запах водки. Морщусь неприязненно: всё-таки я голоден.

- Ну, давай, - Плохиш протягивает мне бутылку.

Чокаемся. Зажмурившись, делаю глоток, второй, четвертый…

- Эй-эй! Эй, дружище! - останавливает меня Плохиш, - присосался…

- Спасибо, - говорю отсутствующим голосом, глубоко вдыхая носом запах мякоти собственной ладони.

Со всех концов крыши к Плохишу сползаются бойцы.

Чувствуя легкую тошноту, бреду к лазу.

Дышу полной грудью - чтобы не тошнило.

В "почивальне" забираю у жующего Скворца початую банку кильки, ("Санёк, открой себе ещё одну!") и жадно начинаю есть, слизывая прекрасный, необыкновенно ароматный томатный сок с губ. Тошнота отходит.

Саня хмыкает, и ножом ловко вскрывает ещё одну банку.

Быстренько покончив с килькой, чувствую, что не прочь выпить ещё. У меня три баночки пива припасены, сейчас я их уничтожу.

- Санёк, пойдем пивка выпьем? - говорю я.

- Угощаешь?

- Ага.

Проходим по школьному дворику, ставшему уютным и знакомым каждым своим закоулком. Толкаем игриво поскрипывающие качели, - кто-то из парней, наверное, руковитый Вася Лебедев, низкий турник приспособил под качели. Только не качается никто, разве что Плохиш, выдуряясь, влезет порой на качели.

Садимся на лавочку за кухонькой. Откупориваю две банки, одну даю меланхоличному Саньке. Подмывает меня поговорить с ним о женщинах. Алкоголь, что ли, действует.

- Саня, давай поговорим о женщинах, - говорю я.

Саня молчит, смотрит поверх ограды, куда-то домой, в сторону Святого Спаса. Я отхлебываю пива, он отхлебывает пива. Я закуриваю, а он не курит.

"Как бы вопрос сформулировать, - думаю я, - спросить: "Тебя ждёт кто-нибудь?" - это как-то пошло. А о чем ещё можно спросить?"

- Меня никто не ждёт, - говорит Саня.

Я задумчиво выпускаю дым через ноздри, глядя на солнце в рассеивающемся перед моим лицом никотинном облачке.

Своим молчанием я пытаюсь дать Сане понять, что очень внимательно его слушаю. Боковым зрением смотрю на него.

Саня усмехается, косясь на меня:

- Что уставился на меня, как дурак на белый день?

- Да ну тебя на хер… - огрызаюсь я, улыбаясь.

- Я был женат около тридцати минут, - говорит Саня. - Мою жену звали… Без разницы, как ее звали. Мы расписались, и по традиции поехали к Вечному огню. Поднимаясь по ступеням возле постамента, я наступил ей на свадебное платье, оставив симпатичный чёрный след. Она развернулась и при всех, - при гостях и при солдатиках, стоящих у вечного огня, - дала мне пощёчину. Взяв ее под руку, я поднялся на постамент, вытащил из бокового кармана пиджака свидетельство о браке и кинул в огонь.

Я бычкую сигарету и тут же прикуриваю вторую.

- Поэтому я не хочу больше жениться, - говорит Саня. - Вдруг я наступлю жене на платье?

На крышу кухоньки падает камень.

- Эй, мальчики! - кричит с крыши Плохиш. - Прекратите целоваться!

Кряхтя, встаю. Выхожу из-за сараюшки и показываю Плохишу средний палец, поднятый над сжатым кулаком.

- За сараем спрячутся и целуются! - нарочито бабьим голосом блажит Плохиш, его слышно на половину Грозного. - Совсем стыд потеряли! Я вот вам, ироды!

Плохиш берёт камень и опять кидает в нас. Увесистый кусок кирпича едва не попадает в меня.

- Урод! - кричу, - Убьешь ведь!

- Саня, иди домой! - не унимается Плохиш, - Христом Богом прошу, Саня! Ты не знаешь, с каким жульём связалась! Валенки он тебе все равно рваные даст!

На шум выбредает из школы Монах, задирает голову вверх, прислушиваясь к воплям Плохиша.

- Монах! - зову я. - Хочешь пивка?

- Я не пью, - отвечает он.

- Ну, иди покурим… - предлагаю я, осведомлённый о том, что Монах и не курит.

Под комментарии блюстителя нравственности с крыши, Монах неспешно бредёт к нам, время от времени оборачиваясь на неистовствующего Плохиша, тихо улыбаясь.

Подойдя, но, так и не решив, что делать с улыбкой, Монах оставил ее на лице.

Пиво славно улеглось, создав во взаимодействии с водкой и килькой ощущение тепла и нежного задора.

- Монах, ты любишь женщин? - спрашиваю я.

- Егор, тебя заклинило? - спрашивает Скворец.

- Ладно, на себя посмотри, - огрызаюсь я. - Ну, любишь, Монах?

- Я люблю свою жену, - отвечает он.

- Так ты не женат! - я откупориваю, сладко чмокнувшую и пустившую дымок, банку с пивом и подаю ему.

- Егор, я не пью, - улыбается Монах.

Как хорошо он улыбается, морща лоб, как озадаченное дитё. Я и не замечал раньше. И даже кадык куда-то исчезает.

- Какое это имеет значение… - серьёзно говорит Монах, отвечая на мой возглас.

- А какая она, твоя жена? - интересуюсь.

Скворец морщится на заходящее солнце, кажется, не слыша нас.

- Моя жена живет со мной единой плотью и единым разумом.

И тут у меня что-то гадко ёкает внутри.

- А если она до тебя жила с кем-то единой плотью? Тогда как?

- У меня другая жена. Моя жена живет единой плотью только со мной.

- Это тебе Бог этому научил?

- Я не знаю, почему ты раздражаешься… - отвечает Монах. - Девство красит молодую женщину, воздержанность - зрелую.

- А празднословие красит мужчину? - спрашиваю я.

Монах мгновенье молчит, потом я вижу, как у него появляется кадык, ощетинившийся тремя волосками.

- Ты сам меня позвал, - говорит Монах.

Я отворачиваюсь. Монах встаёт и уходит.

- Чего он обиделся? - открывает удивленные, чуть заспанные глаза Саня.

- Пойдём. Пацаны чего-то гоношатся, - говорю я вместо ответа, видя и слыша суету в школе.

- Чего стряслось? - спрашиваю у Шеи, зайдя в «почивальню».

- Трое солдатиков с заводской комендатуры пропали. Взяли грузовик и укатили за водкой. С утра их нет.

- И чего?

- Парни поедут их искать. Поедешь?

- Конечно, поеду, - отвечаю искренне.

Вскидываю руку, сгибая ее в локте - почти рефлекторное движение, благодаря которому камуфляж чуть съезжает с запястья, открывая часы. Половина восьмого вечера. Самое время для поездок.

В "почивальне" вижу одетых Язву, Кизю, Андрюху-Коня, Тельмана, Астахова, хмуро-сосредоточенных.

Плюхаюсь на кровать Скворца.

- Ямщи-ик… не гони… ло-ша-дей! - пою я, глядя на Андрюху-Коня.

Конь, до сей поры поправлявший, по словам Язвы, сбрую - а верней, разгрузку, вдруг целенаправленно идёт ко мне.

- Где выпил? - спрашивает он.

Я смотрю на Андрюху ласковыми глазами.

- Поварёнок налил? - наклонясь ко мне, спрашивает он.

Не дождавшись ответа, Конь выходит из "почивальни".

Спустя пять минут, возвращается - и по вздутым карманам я догадываюсь, что он выцыганил у Плохиша два пузыря.

Андрюха-Конь садится рядом со мной.

- Может, мы до утра будем их искать, - говорит он. - Надо же как-то расслабится.

- Кильку возьми… - говорю я.

- А чего не едем? - спрашиваю я громко у Тельмана.

- Уже едем, - говорит он. - Чёрную метку ждали.

- А его-то куда несёт?

Никто не отвечает.

- Все готовы? Конь? Тельман? Сорок пять? - спрашивает Язва.

Язва придумал Женьке Кизякову новое прозвище: "Кизя - сорок пять" или просто - "сорок пять", - за тот расстрел.

На улице стоят два подогнанных к школе "козелка". Вася Лебедев, чему-то ухмыляясь, смотрит на нас. Лезем к нему в вечно душную машину, Кизя, Астахов, я… Строгий, появляется Андрей Георгиевич, следом шагает раздраженный Куцый.

- Мы другого времени не можем найти, чтобы их искать? - спрашивает он зло. По голосу Куцего слышно, что разговор начался раньше, ещё в здании.

Чёрная метка молчит, но не отстраненно, не презрительно - молчанием давая понять, что согласен с Семёнычем, но повлиять на сложившиеся обстоятельства никак не может и не хочет.

Вася Лебедев смотрит на Семёныча, выдерживает паузу, чтобы не заводить машину пока Куцый не выговорился. Куцый злобно плюет и отворачивается. Вася поворачивает ключ, мотор с ходу начинает урчать.

Куцый подходит к ещё не захлопнутой задней двери, со стороны Астахова, держащего между ног "муху":

- Дима! Самое важное сразу определить, откуда идет стрельба. Даёшь туда первый выстрел, а там пацаны разберутся.

Дима молча и серьезно кивает своей большой лобастой головой.

Приспосабливаю автомат дулом в форточку. Настроение замечательное. Одна беда - Конь едет во второй машине, сейчас вылакают всё без меня.

В открытую фортку ласковыми рывками бьёт вечерний грозненский воздух. Я пытаюсь оглянуться, посмотреть в заднее окно "козелка" на следующую за нами машину. Почти с ужасом представляю себе, что увижу Коня хлебающего водку из горла и передающего пузырь по кругу. Ничего, естественно, не вижу.

Выхватываемые фарами, боками к дороге, стоят дома. Внутренностей у многих домов нет, будто кто-то выковырнул из их середины всю сердцевину, оставив сохлый, крошащийся скелет, с чёрными щелями меж поломанных рёбер. Я смотрю на дома и в душе моей мягко и тепло, как у разродившейся суки под животом.

На поворотах я, кренясь, касаюсь стекла лбом, открытым потому, что задрал черную свою шапочку на затылок. Я вообще чувствую себя расслабленно, не пытаюсь удержаться на поворотах, и посему покачиваюсь из стороны в сторону, будто я плюшевый медведь, усаженный на задние сиденья. Впрочем, даже в таком состоянии, я увидел неожиданно появившуюся в темноте белую "Копейку", без включенных габаритов, еле двигавшуюся по дороге.

Вася резко крутанул руль, раздался звук удара, скрежет. "Копейку" катнуло вперёд. Вася не сбавляя скорости выровнил нашу машину, и ещё поддал газку. Второй "козелок", выставив автоматы в сторону "Копейки" резво покатил вслед за нами.

Мы смеёмся, нам смешно.

В машине, идущей за нами, Язва включил рацию, чтобы сказать что-то, и я слышу, что там тоже все смеются.

- Нормально? - неопределенно интересуется Язва.

- Душевно… - не менее неопределенно отвечает Вася.

И мы снова, все одновременно засмеялись, восемь человек посередине мрачного города, молодые безумные парни. Даже Чёрная метка словно нехотя скривился.

- Тише, тут блок-пост… - говорит он Васе негромко.

- Учтём, - отвечает Вася.

Напрягаю мышцы - то на бицепсах, то шейные. Неожиданно остро начинаю чувствовать собственные соски, касающиеся тельника. Ссутуливаю плечи, чтобы отстранить ткань от груди, избавиться от этих раздражающих касаний.

Аккуратно трогаю пальцами дверную ручку, - чтобы рука запомнила ее местонахождение, не спутала, не заблудилась в потемках, если понадобится резко открыть дверь.

Метров за тридцать до блок-поста, мы, прижавшись к обочине, встаём. Я, несказанно и непонятно отчего счастливый, выскакиваю на асфальт из машины.

- Эй! Свои! - кричу я.

И расхлябанно двигаюсь к посту. Из проёма меж плит выходит офицер, недоверчиво глядя на меня.

- Машину ищем. Солдатики из заводской комендатуры уехали за водкой и не вернулись. Не видели? - спрашиваю я, подавая ему руку.

Он отрицательно качает головой. Ладонь у него вялая, и - в темноте чувствую - грязная, в сохлом земляном налете.

Тихо подъезжают наши машины. Выходит, хлопнув дверью, Чёрная метка. Я ухожу - сейчас начальство повторит вопросы, только что заданные мной.

За вторым "козелком" уже толпятся пацаны, - Язва, Вася, Кизя-45, Тельман, Андрюха-Конь, Астахов…

- Опа! - говорю я.

Астахов, вытирая губы, тут же вручает мне пузырь, из которого только что отпил сам, и, судя по его сразу покрасневшим и отяжелевшим глазам, отпил много. Я трясу бутылкой перед собой, зачем-то взбаламучивая содержимое, и, раскрыв рот, щедро заливаю вовнутрь отравы. Сладко бьёт под дых, сжимает мозг, я прикрываю глаза и рот рукавом. Кто-то бережно извлекает из моих пальцев бутылку.

- Дайте что-нибудь сожрать… - говорю я сипло и тут же вижу, что Андрюха-Конь держит на лапе вскрытую банку кильки.

Догадавшись, что есть надо пальцами, я щедро хватаю из банки несколько рыбок и, обливаясь соком, переправляю их в рот.

Кизя допивает водку, и, обнаружив, что рыбы в банке больше нет, выливает из банки себе в пасть остатки томатного соуса, видимо, уже смачно просоленного нашими пальцами.

- По коням, - говорит Язва, просто так, чтобы что-то сказать. Никто и не собирался тут оставаться.

Облизывая губы, и вытирая щетину, последние дни плавно превращающуюся в чёрную, раскудрявившуюся, почти чеченскую бороду, я с блаженной ласковостью разглядываю виды за окном.

Наверняка, на крышах некоторых домов, мимо которых мы сейчас проезжаем, сидят люди с автоматами, мечтающие кого-нибудь из нашего брата отправить в ад. Вот они, поди, удивляются, видя нас, несущихся по городу.

Быть может, они едят, перекусывают между пальбой, и, увидев нас, от неожиданности роняют шашлык на брюки, хватаются за стволы, но мы уже, дав газку, исчезаем из вида, только пустая бутыль, выброшенная из окна "козелка", гокается о придорожные камни.

"Быть может, чеченский боевик, только что видевший нас, сейчас связывается со своим напарником - высматривающим цель в том районе, куда мы въезжаем?" - думаю я, словно пытаясь себя напугать. Но дальше мне думать лень и я решаю про себя: "А по фиг…"

Подъезжаем к комендатуре, нам заботливо и споро открывают ворота.

Чёрная метка уходит в здание комендатуры с сутулым офицером, вяло что-то доложившим.

Вася деловито извлекает из-под сиденья пузырь, и все присутствующие радостно вопят.

Выпрыгиваем из машины на распогодившуюся, тёплую улицу.

- Воды бы… - говорю я.

Вася идет к машине, и приносит пластмассовую бутылку с водицей. Наверняка, вода теплая и чуть протухшая - как у всех водителей.

"Отрава" идет по кругу, резво опустошаясь. Голова тяжелеет.

Незаметно появляется Чёрная метка. С трудом сдерживаю желание как-нибудь громко выразить свою радость по этому поводу. Вася тихо закатывает бутылку куда-то в кусты.

- Бесполезно искать… - говорит Чёрная метка, - Видимо, придётся здесь ночевать.

Мы переглядываемся.

Верно расценив наше молчание, Чёрная метка добавляет:

- Или?

- Мы, наверное, на базу поедем, - говорит Язва.

- Ну, как хотите… - отвечает Андрей Георгиевич. Оглядывает наши раскривевшиеся с выпитого рожи, и коротко кивнув головой, уходит.

- Спокойной ночи! - говорит кто-то ему вслед дурацким голосом.

Грузно усаживаемся, перепутав машины, кто куда. Главное, чтоб водители не потерялись. Я, впрочем, по привычке сажусь вперед, на место освобожденное Чёрной меткой: ну нравится мне впереди сидеть.

Заводятся машины, и в тоже время за воротами будто начинается светопреставленье. Во все щели ограды бьёт слепящее электричество.

- Никак наши орлы прибыли, - говорит Вася, щурясь от дальнего света фар грузовика, подъехавшего к воротам.

- Они самые, - икнув, подтверждает Конь, когда грузовик въезжает. В кабине видны три человека.

- Пошли! - срывается вдруг Конь. Я выхожу вслед за ним.

Солдатики раскрыли двери, но выпрыгивать из кабины не спешат. Сидящий в середине салона, меж водителем и вторым пассажиром солдатик свесил голову, и, похоже, находится в сладком обморочном состоянии. Что называется, пьян в хламину.

Офицер, тот, что докладывался Чёрной метке, вспрыгнув на подножку, хватает водителя за шиворот, выдёргивает его, слабо сопротивляющегося, на улицу, бросает наземь и начинает месить ногами, бессмысленно матерясь.

Солдатик, тот, что сидел с левой стороны, видя такие дела, сам вылезает из машины, и пытается ретироваться. Офицер, оставив поверженного водителя, нагоняет второго солдатика, и для начала отвешивает ему бодрый и щедрый пинок.

- За работу, - тихо говорит Андрюха-Конь, и мы впрыгиваем в кабину грузовика, где ещё дремлет третий виновник суматохи.

Начинаем рыться в кабине.

Быстро обнаруживаем целую курицу - жареную, с малейшими изъянами в виде отсутствующей ноги и нескольких небрежных укусов в области груди. Водки нет.

- Под сиденьями посмотри, - говорит Язва, подошедший к машине и озирающийся по сторонам.

- Вы чего там ищете? - интересуется вернувшийся из комендатуры Андрей Георгиевич.

- Да вот вытаскиваем… героя… - говорю я, и, действительно, прихватив за шиворот, аккуратно выволакиваю на божий свет, верней на божью темь, ни на что не реагирующего солдатика. Он плюхается рядом с постанывающим (для вида, уверен) водителем.

Чёрная метка стоит, не уходит, и мы с Язвой, поняв, что поиски спиртного в машине будут выглядеть неприлично, возвращаемся к "козелкам".

- Так вы всё-таки поедите? - спрашивает Чёрная метка.

- Да, поедем, - отвечает Язва.

Вася бьёт по газам, ловко объезжает криво поставленный грузовик, и вылетает за ворота. Я слышу блёмканье стеклянной посуды. Оборачиваюсь и глаза в глаза встречаюсь взглядом с Андрюхой-Конём.

- Нашел, чертяка?

- Достойная оплата за наш риск, - отвечает Андрюха, приподнимая пакет - на вид в нём бутылок восемь, а то и больше.

- Вася, запомни, нас никто не имеет права убить, пока мы все это не выпьем, - говорит водителю Язва, усевшийся с нами.

- Учтём, - отвечает Вася.

Выехав за ворота, тут же останавливаемся - делимся с парнями из второго "козелка" добычей, - чтоб не скучали в пути.

Каждый из наших пацанов пьёт своеобразно, по-своему.

Андрюха-Конь затаивается перед глотком, будто держит в руке одуванчик и боится неровным выдохом его растревожить. В его манере пить есть истинно лошадиная аккуратность и благоговение хорошо воспитанного коня перед жидкостью, которую предстоит потреблять.

Язва, перед тем как глотнуть, отворачивает голову, и пьёт, заливая "отраву" себе куда-то в край рта.

Слава Тельман пьёт аккуратно и спокойно, - как педант микстуру.

Вася Лебедев - залихватски, громко хэкает после. Бьёт по газам, и мы идём на взлет, счастливо щуря моржовые глаза свои.

Мне нравится пить водку. И то, что мы едем - не такое уж неудобство. Сейчас Вася врубит четвертую, и я глотну. Глотаю. Пузырь идет по второму кругу.

Пока я принюхивался к рукаву, - пузырь возвращается ко мне.

Так вот, водка мне нравится. Однако, чем больше я ее потребляю, тем труднее мне даётся питие. Скажем так, когда количество выпитого лично мной переходит за пол литра, я перестаю смаковать водку, и просто, жмурясь, заливаю ее вовнутрь - на авось - приживется как-нибудь, усвоится. Закусить бы хорошо… Вот и курочку мне парни подают почтительно; грязными своими, кривыми пальцами всю ее залапали.

Некоторое время жую, хрустя куриными косточками, которые мне лень выплёвывать, - зубы молодые, все перемелят.

Летим по городу, как ангелы, дышащие перегаром.

На ухабах выпитое и съеденное взлетает вверх, но мы крепко сжимаем зубы.

Между тем Андрюха открывает ещё одну бутылку, и, чокнувшись со стеклом, дегустирует первым, уменьшив содержимое на четверть.

- Вась, тебя попоить? - предлагаю я водителю, получив бутылку.

Вася протягивает руку, и я вкладываю бутылку в его раскрытую клешню.

- Смертельный номер, - говорит Вася. Не отрывая глаз от дороги, он опрокидывает бутылку в рот, и делает несколько внушительных глотков, даже не поморщившись. Возвращает мне бутылку, и снова тянет руку, - я вкладываю в неё куриные лохмотья. Вася целиком засовывает в рот данное ему, и с аппетитом жуёт. Глаза его становятся всё больше и больше, - видимо от напряжения челюстей, но когда Васе удается сглотнуть прожеванное мясо, чуть осоловелый взгляд его вновь исполняется умиротворения.

Я вижу накатывающий на нас город, и с трудом сдерживаю желание выскочить из машины на улицу, побежать во дворы, крича от счастья, паля во все стороны. Парни не поймут.

- Андрюха, запевай! - говорит Язва.

- Какую? - ёрничает Андрюха, - "Ямщик, не гони лошадей"? "Ходят кони над рекою"? "Три белых коня"?

Смеёмся и валимся на бок на очередном вираже.

- Давай про ямщика, - говорит Язва.

- "Ям-щик, не гони ло-ша-дей!" - ревёт Андрюха.

Я нажимаю тангенту рации, чтобы пацаны, следующие за нами во второй машине, могли насладиться пением.

- "Мне не-куда больше спе-шить!" - подхватывает Вася.

"Мне не-кого больше лю-бить…" - кричим мы в четыре глотки.

Я отпускаю тангенту, и тут же в рации раздается пение наших парней из второго "козелка":

- "Ямщик! - орут они дурными голосами, - Не гони! Ло-ша-дей!"

Роскошные волны раскатываются в обе стороны из лужи, по которой мы проезжаем, вылетев напрямую по направлению к нашей школе, и, не успев затормозить, машина бьёт бампером в железные ворота - приехали. Грохот, кажется, должен быть слышен где-нибудь во Владикавказе.

- Ещё! - говорит Вася, протягивая руку.

Вручаю ему пузырь. Он открывает его зубами.

Совсем пьяный, давясь, я глотаю ещё. Закусывать уже нечем. Во втором "козелке" всё ещё поют.

Даже не вижу, кто открывает дверь. На краткое время очухиваюсь в "почивальне", увидев дневального - Кешу Фистова. Его косой взгляд меня добивает, и, стараясь ни на что больше не смотреть, я, по памяти, бреду к своей кровати, обнаруживая по пути подозрительно много сапог и тапок. Взбираясь наверх, кажется, наступаю на живот Скворцу (когда же я снял берцы? да и снял ли я их?), и засыпаю, ещё не упав на подушку.

…Просыпаюсь я, кажется, не от того, что вокруг все шумят, а потому, что у меня из раскрытого рта натекла на подушку слюна, словно я расслабившийся даун, а не боец спецназа. Чувствуя гадкую гнилостную сырость на лице, я очнулся.

О, господи. Мою голову провернули в мясорубке…

Я не удивлюсь, что один мой глаз сейчас находится на подбородке, а второй в шейной складке. Правда, рот, если так можно назвать это сохлое, присыпанное старым куриным пометом отверстие, есть. Но дышать через него не хочется. Одним глазом я пытаюсь смотреть на происходящее в "почивальне". Вчерашняя курица просовывает свою бритую, ощипанную голову мне в горло, и дух ее жаждет свободы.

Если я оторву затылок от подушки, может случиться что-то страшное. Я даже боюсь себе представить, что именно. Перевожу глаз на свою ногу - вижу носок. Значит, берцы я всё-таки снял. По крайней мере, один ботинок. Надеюсь, что я снял их в помещении, а не, например, в "козелке".

- Вставай, чудовище, - говорит Хасан где-то рядом.

Неожиданно открывается мой второй глаз. Он всё-таки на лице, и вроде бы не очень далеко от первого. Несколько секунд наводится резкость, сначала вижу рыжую щетину Хасана, отвратительно открывающийся и закрывающийся рот, затем становится видным все лицо. Не в силах вынести зримое, я закрываю глаза.

"Почему нас не обстреляли вчера? - думаю. - Сейчас бы я спокойно лежал в гробу. Возможно, вскоре домой бы полетел".

Дальше мысли не движутся. Приоткрываю глаза, Хасана нет. Зато появился Аружев. Стоит ко мне спиной. Хочется его убить. Нет, если я его убью, будет кровь, от этого меня стошнит.

Пробую двинуть рукой. Определенно, рукой двигать можно. И ногой тоже.

Хорошо бы, если б возле моей кровати поставили хорошую ёмкость с ледяной водой. Я бы пододвинулся к самому краюшку кровати и плюхнулся в воду. И какое то время лежал бы на дне, пуская пузыри.

Неожиданно для себя, резко поднимаюсь, голова начинает кружиться, но я, не взирая на тошноту, дурноту и маяту, преисполняющие меня, спрыгиваю в два приема на пол, - сначала, изогнувшись, встаю на кровать Скворца, а оттуда уже переправляю своё тело вниз.

Вот и берцы мои, в разные стороны глядят…

Не завязывая их, бреду на первый этаж. Навстречу поднимается Андрюха-Конь, такое ощущение, что на нём недавно подняли целину.

Мы проходим мимо друг друга равнодушные, как космические тела.

У раковины кто-то копошится, сплевывая и похрюкивая. Прислоняюсь затылком к стене и мерно издаю стенающие звуки. Мне освобождают место у крана. Я наклоняю голову под воду.

Достаю из кармана зубную щетку. Стреляю у кого-то пасты. С остервенением чищу зубы.

- Егор, ну ты долго будешь здесь отмачиваться? - слышу я голос Шеи.

- А чего?

- Объявили же, Егор - выезд через пятнадцать минут.

- Куда?

- Домой, - отвечает Шея тоном, дающим понять, что поедем мы в места дурные и неприветливые.

На лестнице опять встречаю Андрюху-Коня:

- Похмеляться будешь? - спрашивает он.

- А что, осталось?

- Ага, пузырь.

- Это мы семь бутылок выпили?!

- А ты не помнишь? Мы ещё в школе пили. На первом этаже… Ну, будешь?

- Нет, - с необыкновенной твердостью отвечаю я.

Иду в "почивальню", вернее, - несу туда свою изуродованную, сплюснутую предрвотной тоской голову. Голова покачивается, как тяжелый, некрасивый репейник.

Добредаю до кровати, опять лезу наверх.

- Егор, твою мать! - орёт Шея. - Построение через три минуты!

Дождавшись, пока Шея отойдет от моей кровати, поднимаюсь и свешиваю ноги вниз. На нижней койке копошится Скворец.

- Саня! - зову, - Одень мне берцы.

- Ага. Щас, - отвечает Саня.

- Разве ты не можешь выполнить последнюю просьбу твоего товарища?

Саня молчит.

Я, кряхтя, перемещаюсь к нему.

- Саня! - говорю я патетично. - Где твоя жалость? Сколь сердце твое немилосердно, Саня…

Скворец накидывает автомат и молча выходит.

- Все меня бросили… - жалуюсь я появившемуся Жене Кизякову. Женя что-то жуёт.

- Чуть не вырвало… - говорит он мне.

- Похмеляются водкой… плебеи… - ворчу я, вновь одевая берцы. Разгрузка, автомат, рация, берет. Готов. Ох, готов…

Держась за стены, бреду на улицу. По дороге заворачиваю к крану. Жадно пью, не в силах остановиться. Наполняю водой берет, и одеваю его на голову. Вода льётся за ворот. Голова непроницаемо больна. Боль живет и развивается в ней, как зародыш в яйце крокодила или удава или ещё какой-то склизкой нечисти. Я чувствую, как желток этого яйца крепнет, обрастая лапками, чешуйчатым хвостом, начинает внутри моего черепа медленно поворачивать, проверяя свои шейные позвонки, злобную мелкую харю. Вот-вот этот урод созреет и полезет наружу.

На улице гудят три "козелка", полные народу - в каждый набилось по шесть человек плюс водитель. Скворец, сидящий в одной из машин, открывает дверь, зовет меня:

- Егор!

Втискиваюсь на задние сиденья.

Спустя полчаса езды мне приходит в голову поинтересоваться, куда мы едем:

- Саня, куда мы едем? - спрашиваю я тихо.

- В какую-то деревню.

Киваю головой, хотя ничего, собственно, не понял. Да и какая разница. В деревню, так в деревню.

Согнувшись, беспрестанно кусаю себя за мякоть руки - за то место, что находится между большим и указательным пальцем.

Семёныч вызывает по рации Шею, сидящего впереди меня.

- Подъезжаем, - говорит Семёныч.

- Принято, - отвечает Шея.

- Согласно оперативным данным, в доме, к которому мы едем, живут пять что ли братьев…

- "Что ли" пять или "что ли" братьев? - спрашиваю я, необычайно восприимчивый в это утро к деталям. Чувствую острое желание, чтобы Шея развернулся и вырубил меня хорошим ударом в челюсть.

- Они связаны с боевиками, - продолжает Шея, словно не слыша меня. - Или сами боевики. В общем, их надо задержать.

- Может, их лучше сразу заебашить? - интересуется Астахов.

- Задержать, - строго повторяет Шея, но всё равно слышно, что настроение у него хорошее.

- Выгружаемся, - добавляет Шея.

Трусцой бежим от окраины селенья по дороге. На улицах никого нет. Даже собак не лают.

Хочется упасть. И чтоб все по мне пробежали, а я остался лежать на земле, весь покрытый пыльными, тяжелыми следами берцев.

Рассредоточиваемся вокруг дома. Присаживаюсь на колено, снимаю автомат с предохранителя, досылаю патрон в патронник.

Семёныч, Шея, Слава Тельман, Язва и Женя Кизяков идут к дому, вход справа. Слава Тельман горд тем, что Семёныч вновь взял его собой - дал шанс исправиться, показать себя.

Я тоскливо смотрю на Славу, на Семёныча, не Шею… Скорее бы домой, в "почивальню"…

Язва и Кизя встают у окон.

- Гранаты приготовьте, - говорит им Семёныч.

Шея бьёт ногой в дверь, она стремительно открывается, - видимо, была не закрыта.

Шея со Славой входят в дом.

- Всем лежать! - орёт Шея бодро. Семёныч делает шаг следом, но в доме раздается тяжелая пальба, и он тут же возвращается в исходное положение, прижавшись спиной к косяку. Я вижу его бешеное, густо покрасневшее лицо. Стреляют не автоматы наших парней, Шеи и Тельмана - это бьёт ПКМ - пулемёт Калашникова, я точно это знаю, я слышу это. Что же наши парни, почему они не стреляют, что с ними?

Дернувшись от выстрелов, беспомощно смотрю на Семёныча. Вижу Язву стоящего у одного окна, озирающегося по сторонам и Женю Кизякова, стоящего у другого окна, держащего в руке гранату и не знающего, что с ней делать.

- Не кидай! - кричит Семёныч Кизе.

Никто из нас, окруживших дом, не стреляет. Куда стрелять? Там в доме, наверное, наши парни дерутся… Наверняка крутят руки этим уродам, и сейчас выйдут.

Сжимаю автомат, и сердце чертыхается во все стороны, как пьяный в туалете, сдуру забывший, где выход, и бьющийся в ужасе о стены.

Семёныч заглядывает в дверной проём и даёт внутрь дома длинную очередь.

"Куда же он палит? А? Там же Шея и Тельман! Они же там! Он же их убьёт!"

Семёныч присаживается на колено, будто хочет вползти в дом на четвереньках, и тут же за ногу кого-то вытаскивает из дома… Славу! Тельмана!

Кизя, убравший гранату, подскакивает и сволакивает Славу на землю.

Семёныч дает ещё одну очередь, и снова исчезает в доме - всего на мгновенье. За две ноги он подтаскивает к выходу Шею. Вслед Семёнычу бьёт ПКМ, но командир наш успевает спрыгнуть с приступков и спрятаться за косяк.

- Отходи, Гоша! - кричит Семёныч Язве. Дает ещё одну очередь в дом и, ухватив, как куклу, Шею за ногу, тащит его на себя. Здоровенные ручищи нашего комвзвода беспомощно вытянуты.

Звякает окно в доме, сыплются стекла.

И все разом начинают стрелять. Многие бьют мимо окон, - от стен летит кирпичная пыль. Кто-то из находящихся в доме, разбивает прикладом стекло. Сейчас нас перебьют всех.

Семёныч забрасывает на плечо Шею, Кизя - Тельмана, и отбегают от дома. За нашими спинами стоят несколько тонких деревьев. Раненых (я уверен, что парни просто ранены) несут к деревьям.

Семёныч вызывает наши машины, - в динамике рации слышен его злой, хриплый голос.

Я весь дрожу. Прятаться нам негде. Все мы находимся прямо напротив дома, на лужайке, как объевшиеся дурной травы бараны.

Косте Столяру и кому-то из его отделения чуть более повезло - парни расположилось за постройками справа от дома, напротив двери. Туда же, по отмашке Семёныча бежит Андрюха-Конь с пулеметом.

"Бляха-муха, мы что так и будем тут сидеть?" - думаю я, безостановочно стреляя. Раздается сухой щелчок: патроны в рожке кончились. Переворачиваю связанные валетом рожки, вставляю второй, полный. Снова даю длинные очереди, не в силах отпустить спусковой крючок.

"Скорей бы все это кончилось! Скорей бы все это кончилось!" - повторяю я беспрестанно.

Это какой-то пьяный кошмар - сидим на корячках и стреляем. Никто не двигается с места, не меняет позиции.

Может, окопаться?…никто не окапывается. Но я же командир! Сейчас прикажу всем окапываться и первым зароюсь!

Какой я, на хер, "командир"! Сейчас Семёныч что-нибудь придумает…

Плюхаюсь на землю, вцепляюсь в автомат. Кажется, что если я перестану стрелять, меня сразу убьют.

"Вот она, моя смерть!" - пульсирует во мне.

Осознание этого занимает все пространство в моей голове.

Подъезжают «козелки», встают поодаль, водители сразу выскакивают и ложатся у колёс, под машины.

Я кошусь на раненых, вижу суетящегося возле них дока - дядю Юру.

Шея лежит на спине, и я, мельком увидев его, понимаю, что он умер, он мёртв, мёртв. Глаза его открыты.

- У нас два "двухсотых"! - слышу я голос Семёныча в рации. - Необходимо подкрепление! Пару "коробочек"!

Автомат опять замолкает. Снимаю рожок, извлекаю танцующими руками из разгрузки ещё одну пару рожков, соединенных синей изолентой. Присоединяю, досылаю патрон в патронник. Жадно глядя на окна, даю очередь. Чувствую, что попадаю. Не снимая указательного пальца правой руки со спускового крючка, левой рукой беру с земли пустые рожки и сую их за пазуху, под куртку.

Мельком оглядываю пацанов, вижу Кизю с алюминиевыми щеками и тонкими губами, бледного Скворца, Монаха с вытянутым удивлённым лицом, Андрюху-Коня… Все безостановочно стреляют.

Кажется, что мы сейчас забьём, заполним весь этот домик свинцом.

Явственно мелькает в окне мелко дрожащий автомат, - возникает ощущенье, что я кручусь на Чёртовом колесе, и моя кабинка резко падает вниз: что-то падает на дно желудка, и одновременно давит на виски изнутри.

Ни одна пуля в меня не попадала, с удивлением замечаю я.

Давление в висках не отступает.

Автомат показывается ещё раз - в одном окне, и тут же в другом.

"Сука! Сука! Сука! - повторяю я жалобно, стреляя. - Ну, заткнись же ты, сука!"

Трогается один из «козелков», уезжает. Наверное, парней, Шею и Тельмана, загрузили.

"Сейчас и тебя загрузят… Дохлого…"

Тошнит от ужаса.

"Неужели мы ещё никого не убили?"

Вновь меняю рожки. Вижу, как, невзирая на выстрелы, в окне дома, в полный рост появляется гологрудый, окровавленный, как мясник, чечен с автоматом. Он бьёт в нас, сжимая крепкими волосатыми руками автомат как щуку, - словно боясь, что подрагивающий холодным телом тонкий зубастый зверь выскочит.

Получив сильнейший разряд ужаса, усилием всех мышц тела, срываюсь с места, чувствуя спиной, как кусок земли, где я лежал, штопает из автомата стреляющий враг. Приземляюсь кое-как, на все конечности, тут же кувыркаюсь, с хрястом сталкиваюсь с Саней Скворцом лбами. Боковым зрением вижу, что чечен исчез из окна. Лежа на боку, стреляю.

Кизя палит из подствольника прямой наводкой в окно.

Оборачиваюсь назад, ищу глазами Семёныча - вижу, как его голову бинтует дядя Юра. Лицо Семёныча окровавлено. Морщась, он что-то говорит по рации. Я не слышу, что.

"Подползти бы, кинуть гранату в окно… Нет, свои же застрелят… И даже если не застрелят, очень страшно двигаться".

Перебегаю зачем-то вбок, усаживаюсь напротив угла дома.

Андрюха-Конь целенаправленно решетит дверь из пулемета.

"А они ведь могут убежать, выпрыгнув в окна с той стороны…" - думаю о стреляющих в нас. Очень хочется всех их убить.

Нет, не убегут. На другом углу лежит Валя Чертков, "держит" окна.

Костя Столяр сидит на корточках за сараюшкой, перезаряжает автомат, в ногах лежат в полиэтиленовом пакете патроны. Костя видит меня, кивает. Что-то падает рядом с ним, похожее на камень. Ищу глазами упавшее и вижу гранату подствольника, она сейчас разорвётся. Костя не успевает ничего сделать, не успевает отпрыгнуть. Согнувшись, он тыкается головой куда-то в расщелину сарая, отвернувшись к гранате задом, поджав ноги - мне кажется, что Костя бережёт яйца. Все это я увидел, откатываясь, и Костины движенья мелькали в моих глазах, как кадры бракованной кинопленки. Я ждал, что сейчас грохнет, ахнет взрыв, и… Но взрыва не было. Взрыва нет. Граната лежит и не разрывается.

Костя понимает это, оборачивается, хватает с земли оставленный рожок, делает движение, чтобы уйти и навстречу ему из двери делает шаг почему-то дымящийся чечен. В руках у него автомат. Он поводит автоматом, направляя ствол то на Андрюху-Коня, то на Костю. Андрюха-Конь не стреляет, он только что прекратил стрелять, он возится с лентой ("Где его "второй номер"? - тоскливо подумал я). Андрюха смотрит в упор на чечена не пытаясь спрятаться. Переворачиваясь, я лёг на автомат. Увидев чечена, я пытаюсь вырвать его из-под себя, но он зацепился за что-то затвором, за какой-то карман на разгрузке.

Я слышу выстрелы, - Костя вскинул "ствол" и трижды выстрелил в грудь чечену одиночными. Чечен спокойно упал. Мне кажется, что он притворяется. Я стреляю в упавшего.

Из двери выскакивает ещё один чеченец и бежит на Валю Черткова. Костя хочет выстрелить, подбить выбежавшего, но чечен уже подбежал к Вале, он рядом. Валя встаёт, выставляет навстречу чеченцу автомат, держа его как копьё, даже убрав палец со спускового крючка, - кажется, он решил проткнуть чеченца стволом. Он делает выпад в сторону подбежавшего, тот уворачивается, и ловко бьёт Валю в лицо прикладом. Валя падает, схватившись за лицо. Чеченец перемахивает через забор и бежит по саду. Никто не стреляет ему вслед, - и Андрюха-Конь и Костя палят в открытую дверь.

Зачем-то находящиеся в доме, выбрасывают из окна белую, грязную тряпку. В остервенении стреляю в это тряпье.

"Чего они задумали?"

В голове у меня путаются мысли о каких-то детских пеленках, может быть, они намекают, что у них дети в доме?

Бля, какой же я дурак, они не хотят, чтобы мы их убили. Я отпускаю спусковой крючок. Кто-то ещё стреляет, но в течение нескольких секунд выстрелы стихают. Самыми последние замолкают стволы Кости Столяра и Андрюхи-Коня - они не видели простыни. Им дают знак.

Из окон вываливаются один, два, три человека. Они ковыляют нам навстречу, делают несколько шагов и останавливаются. Автомат только у одного из них, - он бросает его на землю.

Ещё двое вышли из двери. Андрюха-Конь поднялся из-за укрытия, держа пулемет на весу, на белых спокойных руках. Я привстаю на колене, держа на прицеле самого ближнего ко мне.

Волосы вышедших всколочены, потны, грязны, лица в царапинах и в крови. Ближний ко мне - тонок и юн, грудь его дрожит, и губы кривятся, - быть может, от боли, - левая кисть мальчика качается в обе стороны, - рука, наверное, пробита, изуродована в локте. По пальцам беспрестанно течет кровь.

Андрюха-Конь стреляет первым. Он бьёт, оскалив желтые зубы, в тех, что вышли из двери, и они падают. Следом начинаем стрелять мы. Стреляю я.

Я должен был попасть в живот стоявшего передо мной, но кто-то свалил его раньше, и очередь, пущенная мной, летит мимо, в дом. Я опускаю автомат, чтобы выстрелить в упавшего, но у него уже нет лица, оно вскипело, как варенье.

Мы встаём. Андрюха-Конь, опустив пулемет вниз, обходит трупы. Он стреляет короткой очередью каждому, лежащему на земле, в голову - в лицо или в затылок. Кажется, что куски черепа разлетаются, как черепки кувшина.

Мы, не таясь, бредём к дому. Заходим внутрь. Кажется, я иду вторым.

Прямо напротив входа - лежанка. Возле неё стоит пулемёт из которого убили Шею и Тельмана. Рядом с пулемётом, на боку лежит мужик с дыркой в глазнице. Кизя стреляет мертвому во второй глаз.

На полу гильзы и битое стекло. Бельё с одной из двух кроватей сорвано. Одеяла без наволочек лежат на полу. Я брезгливо обхожу одеяла, не наступаю на них.

Выхожу на улицу. Парни под руки поддерживают Валю Черткова, все лицо у него в крови, щека бордовая, окривевшая. Рот открыт, изо рта течет.

Пацаны курят. Андрюха-Конь держит в зубах не дымящуюся сигарету. Вижу Федю Старичкова, прижимающего локоть к боку. Его разгрузка набухла тяжелой, красной жидкостью.

- Федя, что с тобой?

- А?

- Что у тебя? - я указываю рукой ему на бок.

- Не знаю, ободрался что ли, - отвечает Федя, но руку не убирает. Он немного не в себе.

- Какой "ободрался"! Ты весь в крови. Дядя Юр!

Федю ведут к "козелку". Там уже сидит Валя, он стонет.

Я вижу: к нам едут машины из города. Помощь прибыла…