"ПАТОЛОГИИ" - читать интересную книгу автора (Прилепин Захар)IXВ Грозном начался дождь. Лупит по крыше "козелка". Я выставил руку в окно, по руке течёт вода, размывает грязь. Навстречу "козелку" несутся потоки воды. «Козелок» сбавляет ход. Вася Лебедев тихо матерится. Переключается со второй скорости на первую. Что-то связанное с душой… с душой только что убитого человека… с душами недавно убитых людей… никак не могу вспомнить. При чём тут дождь, никак не могу вспомнить. В "козелке" все молчат. Если нас сейчас начнут обстреливать, что мы будем делать? Неужели опять будем стрелять? Ползать, перебегать, отстегивать рожки, вставлять новые, передергивать затвор, снова стрелять… Закрываю глаза. Как много дождя вокруг. Вода течет по стеклам, по стенам "козелка", по шее, по позвоночнику, уходит под лопатки… хлюпает под ногами. Ствол сырой, и рука… вяло подрагивающая моя рука с ровными ногтями кое-где помеченными белыми брызгами… рука моя зачем-то поглаживает сырую изоленту на рожках… Кто-то пытается закурить, но дождь тушит сигарету, и она уныло обвисает сырым, черным сгустком непрогоревшего табака. Мне кажется, что я сумею закурить, просто надо держать сигарету в ладонях. Не слушающимися руками я лезу в карманы, ищу спички, нахожу их. Но спички сырые. Я выбрасываю их в окно, их закручивает волной, поднимаемой колёсами. Зачем-то ищу сигареты. Они лежат во внутреннем кармане куртки, превращенные в комковатую россыпь табака и бумаги. Извлекаю пачку, бросаю вслед за спичками. Язва хмуро косится на меня. Вижу, что даже ему тяжело шутить, хотя тупая последовательность, с которой я выбрасываю что-то в окно, весьма располагает к произнесению остроты. В руинах, в развалинах уже накопились большие лужи. "Дворники" на лобовухе работают беспрестанно, но все равно не успевают разогнать обилие воды. Вася Лебедев иногда останавливается, рассматривает дорогу, чтобы не съехать на обочину. - Мы похожи на кораблик… - прерывает молчание Язва, - Дождь размыл землю во всей округе, и теперь все невзорвавшиеся мины сами плывут на встречу нам. Глядя в лобовуху, я пытаюсь рассмотреть дорогу, всерьез желая различить плывущую навстречу нам мину. Не видно ни черта. У ворот школы "козелок" плотно садится в лужу. Вася Лебедев некоторое время терзает взвывающую машину. Пытается сдать назад, но "козелок" лишь дрожит, и колеса крутятся впустую. Вылезаем под дождь, отсыревшая, в мутных пятнах воды одежда, враз становится полностью, тяжело сырая. Входим, равнодушные, в лужу, толкаем плечами "козелок". Нас мало. Я смотрю на свои упершиеся в борт "козелка" руки, не видя тех, кто рядом, но чувствую, что нас не хватает. Прорядили. Хмуро выходят пацаны из "козелка", ехавшего за нами. Кто-то становится рядом со мной, я узнаю густо поросшую черными волосками лапу Кости Столяра. "Козелок" выползает, залив нас всех по пояс, а нам всё равно. Чавкая ногами, мы выползаем из лужи. Мне подает руку дядя Юра - он смотрел на нас грустно. По усам его течет вода. - Где Семёныч? - спрашиваю я. - В ГУОШе. Поехал с докладом, повез… пацанов. Обещал вернуться. - Чего у него? - Голова цела. Пол уха не хватает. Дядя Юра нежно хлопает меня по плечу: - Давайте, родные, надо согреться. Мы идём в здание. Иногда произносим какие-то слова. Но есть ощущение, что мы двигаемся в тяжелом, смурном пространстве, словно в вате. И произнесенные слова доносятся как через вату. Хочется что-то сделать. Руслан Аружев, хронический дневальный, не смотрит на нас, смотрит на стол, в журнал дежурств, что-то помечает там. Пацаны, снявшиеся с поста на крыше, вглядываются в нас, словно по лицам пытаясь определить, у кого уместно спросить, что с нами было. Стягиваю с ног берцы, безобразно грязные и сырые носки. С удивлением смотрю на свои белые, отсыревшие пальцы, шевелю ими. Рядом садится Скворец, тоже разувается. Тоже шевелит пальцами. Сидим вдвоем и шевелим белыми, живыми, пахнущими жизнью, сладкой затхлостью, розовыми пальцами. Мне хочется улыбнуться. Поднимаю голову, вижу, что Аружева уже нет на посту дневального. Слышу из коридора его голос, он рассказывает, как шел бой. "Вот урод", - вяло и без злобы думаю я. - Надо бы выпить… - говорит Костя Столяр. Я вижу его красивые, красные, пухлые тапки на босых ногах. Поднимаю глаза. На мгновенье удивляюсь, почему он не может решить этот вопрос с Шеей, при чём тут я. Но Шея лежит мертвый где-то. На сыром брезенте, - почему-то так представляется мне. На черном и сыром брезенте. Язва тоже где-то шляется… "А Семёныч? Разрешил?" - хочу спросить я, но вспоминаю, что Семёныч с прострелянным ухом уехал в ГУОШ. И Чёрная метка убыл, и начштаба Кашкин тоже вослед за Куцым умчался. - Надо, - говорю. - Надо, Сань? - спрашивает Столяр у Скворца. Скворец молчит и смотрит на свои пальцы. - Плохиш! - зову я. - Чего, мужики? - спрашивает Плохиш серьезно, без подъёба. Кажется, я впервые слышу, чтоб он разговаривал таким тоном. - Надо выпить, - говорю, и смутно вспоминаю, что на днях я серьезно напился. Только надо вспомнить, когда это было. Это было меньше суток назад. Вчера ночью. Утром я проснулся со страшного похмелья. И даже хотел умереть. Теперь не хочу. - Я хочу вернуться к моей девочке, - говорю я вслух, выйдя на улицу, негромко. Слышу чьё-то движение, вздрагиваю. Повернув голову, вижу Монаха. Ссутулившись, он проходит мимо меня. Я даже не понимаю, что я хочу больше - обнять его или жестко ударить в бок, в рёбра. На улице только что кончил лить дождь, и в воздухе стоит тот знакомый последождевой глухой шелест и шум: такое ощущение, что это эхо дождя, - мягкое, как желе, эхо. В "почивальне" пацаны знатно уставили стол. Консервы вскрыты, у бутылок водки беззащитно обнажены горла, луковицы взрезаны и слабо лоснятся хрустким нутром, хлеб кто-то нарезал треугольниками. Ржаные похоронки. Никто ничего не трогает из лежащего на столе. Каждый из парней подтянут и строг. Мы садимся за стол, переодетые в сухое бельё, с отмытыми, пахнущими мылом руками, в чёрных свитерах с засученными рукавами. Мы молчим. Сухость наших одежд и строгость наших лиц каким-то образом рифмуются в моём сознании. Мы разливаем водку, и, замешкавшись на мгновенье, чокаемся. За то, что нас не убили. Чокаемся второй раз за то, чтобы нас не убили завтра. Не чокаемся в третий раз и снова пьём. Молчим. Дышим. Я беру хлеб, цепляю кильку, хватаю лепестки лука, жую. Улыбаюсь кому-то из парней, мне в ответ подмигивают. Так как умеют подмигивать только мужчины - обеими глазами, с кивком головы. Иногда мужчины так кивают своим детям, с нежностью. И очень редко - друзьям. Кто-то у кого-то шепотом попросил передать хлеб. Кто-то, выпив, и не рассчитав дыхания, пустил слезу, и кто-то по этому поводу тихо пошутил, а кто-то засмеялся. И сразу стало легче. И все разом заговорили. Даже зашумели. Я вижу Старичкова. Его левая рука прижата к боку. Заметно, что под свитером бок перевязан. - Чего у тебя? - говорю я, улыбаясь. Он машет рукой, - ничего, мол, переживём. - Тебе бы домой… Старичков разливает, не отвечая. Быстро спьянились. Пошли курить. Я тоже пошел. С кем-то обнимались, даже не от пьяной дури, а от искреннего, почти мальчишеского дружелюбия. Возвращаясь, слышим, что в "почивальне" уже кто-то разошелся, кричит, что - "я их, блядь… я им, блядь!…" Смотрим, а это - Валя. Рожа его от удара прикладом вспухла необыкновенно, смотреть на него жутко. - Валя, милый! - говорю я. - Ну и ебало, - говорит Плохиш. - Зато теперь их можно со Стёпой различить, - говорит Язва. Даже ещё не присев, я жадно кинулся есть, макать в банки из под кильки хлеб. Пацаны, вернувшись из курилки, спутали места, на которых сидели. И все мы доедаем друг за другом, из разных тарелок, жуем недоеденный товарищем хлеб и надкусанный соседом лук. И все разом рассказывают, как оно было, там. Кто, что делал. И выходит, что всё было очень смешно. - Валя! - шумит Столяр, смеясь, - Ты проткнуть хотел чечена автоматом? Чего не стрелял? - А ты? - Боялся тебя прибить! - А у меня патроны кончились! - Он мог бы всех положить, и меня, и Костю, и Валю, и Егора, - говорит Андрюха-Конь о чеченце, убежавшем в сады, - Но у него тоже, наверное, патронов не было… - У них и стволов-то, слава богу, было… сколько? три? или четыре? Спорим недолго, незлобно и бестолково, сколько у чеченцев было автоматов, почему они сдались, кончились ли у них патроны, и ещё о чём-то. Пьем ещё, и, спокойные, решаем идти на крышу. Не спать же ложиться. На улице вновь полило. По крыше струятся ручьи. Вылезаем под дождь, розовоголовые, тёплые, дышащие луком и водкой. Андрюха-Конь, разгорячившийся, снял тельник, открылось, белое, парное тело. Андрюха прихватил с собой пулемёт, держит его в тяжелых руках. Выплёвывает сигарету, которую мгновенно забил дождь. Идёт в развязанных берцах к краю крыши. За несколько шагов до края останавливается и даёт длинную очередь по домам. Тело его светится в темноте, как кусок луны. Наверное, он хорошо виден из космоса, голый по пояс, омываемый дождем. Стреляя, Андрюха-Конь медленно поводит пулеметом. Кто-то из парней идёт к нему, на ходу снимая оружие с предохранителя и досылая патрон в патронник. Кто-то присаживаются на одно колено у края крыши, кто-то встаёт рядом с Андрюхой. Я смеюсь, мне смешно. Вижу среди стреляющих Монаха. Он пьян. Стоит широко расставив ноги: - Мы куплены дорогою ценою! - кричит Монах и стреляет, - Мы куплены дорогою ценою! По кругу идет бутылка водки. Мы пьём и раскрываем рты, и в паленые наши пасти каплет ржавый грозненский дождь. Кидаем непочатый пузырь, стоящим у края крыши. Бутылку ловят. Андрюха пьёт, прекратив ненадолго стрельбу, и отдает бутылку Монаху. Тот допивает, и, закашлявшись, бросает пузырь с крыши, и сам едва не падает - его ловит за шиворот Андрюха. Пока происходит эта возня, никто из наших не стреляет. Кто-то менял рожки, Андрюха мочился с крыши, когда из "хрущёвок" раздалась автоматная очередь. - Ложись! - орёт Столяр. Все, кроме Андрюхи ложатся. Пока на Андрюху хором умоляли лечь, он убрал член в штаны, и, сказав неопределенно "Сейчас я им на хуй…", дал ещё одну длинную очередь. - Мы куплены дорогой ценой! - снова вопит Монах, и я чувствую по голосу, что он от остервененья протрезвел. Я бегу к пацанам, крича, чтоб они прекратили стрелять. Кого-то из лежащих у края и уже изготавливавшихся к стрельбе, хватаю за шиворот, поднимаю. Толкаю Монаха, крича что-то ему. Повернувшись, он мгновенье смотрит на меня, улыбаясь, и в полный рост, не спеша, уходит к лазу. Вместе с подоспевшими Столяром и Язвой, мы уводим Андрюху-Коня. В "почивальне" с горем пополам находим тех, кому необходимо заступить на посты, отправляем наряд на крышу. Кто-то ложится спать. Столяр что-то шепчет Плохишу, и тот вскоре приносит ещё спиртного. Дядя Юра пытается уговорить нас угомониться. - Все нормально, Юр! - говорит Столяр. Косте, наверное, уже за тридцать, посему он называет дока не по отчеству, и не "дядя", а просто по имени. В который раз начинается разговор о случившемся днём, на этот раз повествование ведёт дядя Юра. Он ведь первый узнал, что Шею и Тельмана убили, и он рассказывает, как всё было. И мы ещё несколько раз поминаем парней. Обоих сразу, и по одному. И всех остальных солдат, погибших на этой земле. Приходит кто-то с наряда на крыше, просит водки. - Вы там… понятно, да? - строго говорит Столяр и водку выдает. - Не стреляют больше? - спрашивает Язва. Отвечают, что нет. - Только дождь льёт. Холодно. Сейчас с крыши смоет нас. Бесконечно усталый, усталый, как никогда в жизни, иду спать. Наверное, я так же был ошарашен случившимся, так же устал, и столь же ощущал себя счастливым, когда родился. Какое-то время, взобравшись на кровать, я думаю обо всём этом. И как обычно перед сном, кажется, что из мысли, ворочающейся в голове, должен быть выход, как-то она должна забавным и верным образом разрешиться. - Ключицы, - одно из самых красивых мест у мужчины, - говорила Даша, и застенчиво улыбалась, - Ты подумаешь, что я сумасшедшая… - Нет, говори, пожалуйста. - У многих мужчин они просто безобразны. Но если… если, например, в автобусе, я увижу молодого человека с определенным видом ключиц, я только по ним одним могу определить, что у этого юноши тонкие запястья… что у него вытянутые мышцы живота - продолговатый такой живот… что, если у него есть растительность на груди - она как у собак (здесь Даша назвала породу) - такая редкая волнистая шерсть. Я бы хотел, чтобы Даша была художницей, - у неё было зрение. Когда Даша говорила о мужчинах, я чувствовал себя неуютно, я стремился к зеркалу, чтобы увидеть себя ещё раз, но другими, новыми глазами, - я вдруг понимал, что прожил двадцать с лишним лет и не видел своих ключиц. "Но ведь всё, что она говорит, всё это изощрённое знание, у неё было и до меня, всё это она изучила до меня, любила до меня?" - думал я. Это стало моей основной целью, - узнать о мужчинах моей девочки всё. Я старательно изображал равнодушие, и задавал, как бы ненароком, наводящий вопрос. Я с удовольствием задавал бы прямые вопросы, (где, когда, как именно и сколько раз), но, я повторяю, она не любила назойливости. Любая беседа должна быть к месту и к настроению. Как одежда. Ничто не должно выливаться в выяснение отношений, тем более, в допрос. Это могло быть так. Случайно, скажем, по дороге в кафе, зашёл разговор о лошадях. - Я раньше никогда не кончала, - неожиданно начинает откровенничать Даша, - Я даже думала, что так и должно быть. Я научилась кончать на ипподроме. Когда едешь на лошади - и она меняет шаг, скорость - вот в эти секунды… когда входишь в ритм езды… это подступает. И у меня стало получаться, - я поняла, в чем дело. Нужно уловить ритм. И здесь, будто крадучись меж расставленного на полу хрусталя, в разговор вступал я. Получалось плохо, - раздавался звон, видимо, я что-то ронял, но Даша не подавала виду. Может быть, это было ее не до конца осмысленной забавой, - потягивать меня за нервы, (так ребенок оттягивает струны у гитары). Но, скорее, она, действительно, воспринимала всё, что говорила мне, легко. Мужчины выходили из-за самых нежданных углов и закоулков ее жизни. Обмолвившись о ком-либо из них, она, если я просил, всегда рассказывала что-то, однако ее интересовала, по большей части, духовная сторона отношений ее отношений с мужчинами, меня - физическая. Я никак не мог себе представить, что эти губы и эти руки… Что они были для нее? Кто она была для них? Семнадцатилетняя девочка, черно-алый цветок, биологическая редкость, лакомый кусочек для психолога за тридцать? Сумасшествие для вернувшегося с зоны рецидивиста? Бесшабашная самочка, изящное существо двадцати лет, которая не откажет очаровавшему ее мальчику, юнцу? В ночных клубах, закатившись туда с пьяными друзьями, я высматривал похожих на нее, - брюнеток, с короткими волосами, с почти бесстрастным, чуть строгим взглядом, неестественно изящных, большегрудых. Иногда мне везло, - я видел что-то подобное ей. Они ничего не значили для меня сами по себе. В них я видел ее во временной ретроспективе, - ее до меня. Вальяжные посетительницы ночных клубов, меняющие мужчин в разные вечера, изящно играющие в бильярд, пьющие сок маленькими глотками, целующиеся, закинув голову, в центре танцзала, уезжающие на скользких и лоснящихся, как леденцы, машинах, - неужели это и она тоже? Я безобразно напивался, глядя на них, похожих на нее, но не подходил к ним, никогда. Позже Даша, когда я поделился с ней своими кабацкими страданиями, заявила, что никогда не знакомилась с мужчинами в ночных клубах, - "это не мой стиль". "А что - "твой стиль"? - вопил я мысленно, и мысленно бил бокалом о стену. Милая моя, развратная, божественная, сладкая, какие воображаемые сцены я устраивал. - Ты говоришь, что ждала меня? Что тебе был никто не нужен? - кричал я. - Ты лжёшь! (О, я был так пошл в своих обвинениях! Даша вполне могла сказать бы мне: "Ты старомоден, как граммофон, Егор!", но она молчала, с интересом поглядывая на меня, быть может, догадываясь о том, что я думаю; иногда легко касаясь моей по бритой в области черепа и небритой в области скул…) - Это неправда! - клял я ее мысленно. - Бесконечно выспрашивая тебя, я выяснил, что за год, предшествующий моему появлению, ты сменила двенадцать мужчин! Но даже это не самое страшное, - ты ведь не меняла их каждое тридцатое число, каждого месяца. Ты жила с (мысленно я называл имя одного из), а в это время встречалась с цыганом, со своим бородатым психологом, ещё с кем-то, - все они не разделяются временем. В разные выходные одного месяца ты спала с разными людьми! Если бы ты забеременела тогда, ты бы даже не знала чьё дитя ты будешь носить! - Ты изуродовала меня. Ты создала урода. Я тронут тобой до глубины души. Их лица плывут передо мной, их руки распинают тебя ежедневно в моей голове. Я хочу иметь что-нибудь своё! У меня уже было в интернате всё общее! Я хочу своё! Я смотрел на неё сумасшедшими глазами и молчал. - Я так мечтаю зайти с тесаком за пазухой к каждому из твоих кавалеров. Я так мечтаю собрать классифицированные тобой органы этих мужчин в один пакет. Большой прозрачный целлофановый пакет, будто бы наполненный раздавленными помидорами, - полный яйцами и скурвившимися членами. Я вижу, как я иду по улицам, из пакета капает на асфальт, а мимо меня проносятся машины скорой помощи, спешащие в те дома, где я только что был. Я хочу принести этот пакет тебе и сказать: "На! Это - твоё!" - Что с тобой, Егор? - прерывая мои до неприличия патетичные внутренние монологи, спрашивала ты, когда я открывал тебе дверь в кафе, чтобы пропустить тебя. - Егор? Что случилось? - ещё раз спрашивала ты, видя мою унылую физиономию. Мы любили ходить в кафе. Когда у нас не было денег на кафе, мы сдавали в ломбард мой золотой кулончик или какие-нибудь бирюльки, которые дарили Даше ее мужчины. - А это кто подарил? - по обыкновению спрашивал я, когда Даша извлекала из своей очень маленькой сумочки, помещавшей, однако, массу полезных вещей, очередное украшение. - Знакомый один. - Какой знакомый? - Я тебе о нем рассказывала… И она называла ещё одно имя. Я перебирал эти имена в голове, зачем-то перебирал их всё время, может быть, выискивая смысл в их последовательности. Но смысла не было. Даша серьезно подходила к выбору блюд в кафе. Она заказывала много всего. Я мучился опасениями, что у нас не хватит денег, и скользил глазами не по названиям блюд, а по ценникам, и только натыкаясь на приемлемую цифру, читал написанное слева от цифры, ("…так-с… Это у нас, что такое дешевое? Зажигалка… Читаем снова. Это дорого, это дорого, это дорого… Всё. Так, ещё раз…") Тем временем Даша уже диктовала официанту заказ, и я вздрагивал от каждого названия. Дашу, судя по всему, вопрос расплаты не волновал совершенно, - она пришла отдыхать. Зараженный ее спокойствием, я тоже успокаивался и смотрел на нее. - Я так хотел бы, что бы ты сбылась для меня, той, как я тебя задумал, - мечтал я. - Я бы вернулся в этот город, и ты бы тоже была там, вся та же, с тем же взглядом, с той же походкой, в тех же голубых джинсах, в той же немыслимых цветов курточке. И пусть бы у тебя к этому времени был парень, пусть было бы у тебя несколько парней, - у любой девушки может быть парень или несколько парней. Но зачем тебе столько мужчин? Пусть они исчезнут. Пусть они не дойдя до тебя, - пятнадцатилетней, семнадцатилетней, девятнадцатилетней, - нескольких шагов, - лопнут, как мыльные пузыри. …Приносили заказ, - сначала салатики. У меня всегда был здоровый солдатский аппетит, посему, пауза между салатиками и вторым меня раздражала и томила. Как правило, к тому времени, когда приносили мясо, салатик я уже съедал, и минут десять тщетно пытался найти место для опустевшей тарелочки. Даша, напротив, ела аккуратно и медленно, ни секунды мне не казалось, что она растягивает время до того, как принесут следующее блюдо, всё получалось у нее предельно естественно, - к моменту появления на нашем столе дымящихся тарелок, Даша как раз заканчивала с салатом, и ей не приходилось, как мне, двигать тарелочку из-под салата с места на место, - потому что ее сразу забирал официант. Задав необходимоё для моёго внутреннего успокоения количество вопросов, я на какое-то время успокаивался, ненадолго. Ещё глубокой ночью я почувствовал, что хочу отлить, но поленился вставать. К утру желание стало нестерпимым. Я открываю глаза и вижу пальцы своих ног, они немного ссохшиеся, словно виноград, полежавший на солнце. "Пацанов убили, - думаю я, и морщусь. - Господи, как хуёво, что их убили!" - хочется мне закричать. Все спят. Дневальный заснул. Никто не храпит. - Никто не храпит, - говорю я вслух, пытаясь незначащими словами отогнать жуткую, повисшую летучей мышью в горле тоску. - Никто не храпит, - повторяю я, - Быть может, мы ангелы? Вроде бы с улицы доносится чей-то крик, гортанный. Показалось, наверное. Но я всё же возвращаюсь к кровати, попрыгивая на ходу от желания помочиться, хватаю автомат, и бегу вниз. В коридоре вижу пацанов с поста на крыше, - спят, черти. Дождь согнал их сюда. Спеша вниз, я пинаю кого-то из лежащих, ругаюсь матом, - говорю, чтоб немедленно отправлялись на пост. Тот, кого я пнул, отвечает мне что-то борзым, полупьяным голосом. Расстегивая ширинку и притоптывая на ходу, я выворачиваю с площадки между вторым и первым этажом, и вижу бородатых людей, волокущих полуголого мужика из туалета. Дергаюсь, как ошпаренный, назад, и понимаю, что полуголый человек, - это дядя Юра. Сквозь сон я слышал, как он вставал, тоже, наверное, в туалет пошёл. Снимаю автомат с предохранителя, передергиваю затвор. Я выглядываю ещё раз и даю очередь по верху, чтобы не попасть в дядю Юру. Два чечена тащат его под руки, у него спущены штаны. Мне кажется, что чечены даже не дёрнулись когда я выстрелил. Увидев меня, чечен, стоящий у туалета, широко улыбаясь, даёт длинную очередь от живота. Известка летит на меня, присевшего, и, кажется, накрывшего голову рукой. - Пацаны! Пацаны, ёбаный в рот! - каким-то не своим, дурашливым криком блажу я, - Тревога! Дожидаюсь, когда стрельба прекращается, и, поднявшись, едва выглянув, снова бью из автомата по верху. - Ну-ка, оставьте его, суки! - кричу я, но в коридоре уже никого нет. Кто-то мелькает, исчезая в дверях школы. - Пацаны! Мужики! - воплю. Кто-то едва не сшибает меня, сбегая по лестнице. - Чего? Чего? - Тихо, там чечены! Там дядя Юра! Они его утащили! Мы все орём, словно глухие. - Сколько их? - Хер его знает! Я троих видел… - Что с дядей Юрой? Я не отвечаю. - Двоим стоять здесь - держать вход, - приказываю. Бегу в почивальню. Слышу за спиной выстрелы. Стреляют с улицы. И наши отвечают. Громыхает взрыв, тут же ещё один, непонятно где. - Язва! Хасан! - ору. - Столяр! Костя выскакивает навстречу в расхлябанных берцах. - Чего? - спрашивает меня Столяр. - Чечены дядю Юру утащили. Из туалета. - Какие чечены? Откуда? - Я ебу, откуда. Вооруженные… - Ты стрелял? - Я стрелял. По верху, чтоб дядю Юру не убить. Надо на крышу идти! - А где пост? - округляет глаза Столяр. - Где наряд?! - орёт он. - Где дневальный? Я накидываю разгрузку. Руки трясутся, будто у меня припадок. - Чего, чего? - спрашивают все. Подбегаем к окну, смотрим в бойницы. С улицы бьют по бойницам. Все присаживаются, кроме Андрюхи-Коня, который, не взирая на пальбу, ставит пулемет на мешки, и начинает стрелять по улице. Пацаны кидают гранаты, одну за другой. Кажется, за минуту мы их перекидали больше полусотни. Астахов бьёт из "граника" по двору. Начинают работать, жестоко громыхая, автоматы. - Вон побежали! - выкрикивает кто-то. - Кто побежал? Ничего никому не понятно. - Аружев! Связаться со штабом! - орёт Столяр. - Язва, брат! Давай на крышу, возьми своих! Рации все берите. Есть там кто у входа? - спрашивает у меня. - Есть. Плохиш, ещё кто-то. Столяр посылает Хасана ко входу. Все сразу и с удовольствием слушаются Столяра. Я бегу на крышу, - мне хочется что-то делать. В рации - шум, мат, треск. Стоит беспрестанная пальба. Вылезаю наверх. Шевеля всеми конечностями ползу к краю, к бойницам. За мной ещё кто-то. Оборачиваюсь, хочу сказать, чтобы к другой стороне крыши, где овраг, тоже кто-нибудь полз, но Язва уже приказал кому-то то же самое. Высовываю голову и сразу вижу на школьном дворе, у самых ворот дядю Юру. - Мать моя… - говорит кто-то рядом. Словно увидев нас дядя Юра, бесштанный, голый, шевелит, машет обрубленными по локоть руками, и грязь, красная и густая, свалявшаяся в жирные комки, перекатывается под его культями. Дядя Юра похож на пингвина, которого уронили наземь. "Руки измажет!" - несуразно, и, чувствуя то ли головокружение, то ли тошноту, то ли накатившее безумие, подумал я. Вдруг понимаю, что никто уже несколько мгновений не стреляет. Наверное, пацаны в "почивальне" тоже увидели дядю Юру. "Когда ж они успели…" - думаю, глядя на дока. - Аллах акбар! - выкрикивает кто-то, не видимый нам, за воротами. Крик раздается так, словно черная птица вылетела из под ног, - неожиданно и вызвав гадливый и пугливый озноб. В проёме раскрытых ворот появляется чеченец, и дает несколько одиночных выстрелов в пухлую спину дяди Юры. Кто-то из лежащих на крыше стреляет в чеченца, но он, невредимый, делает шаг вбок, за ворота, и исчезает. Мне даже кажется, что он хохочет, там за забором. Дядя Юра ещё раз шевельнул обрубками, как плавнями, катнул грязную бордовую волну, и затих, с дырявой спиной. Язва заряжает подствольник гранатой и прицелясь, стреляет. - Недолёт, - зло констатирует он, когда граната падает метрах в десяти от забора - во двор. Комья грязи падают на спину дяди Юры. - Растяжки! - рычит Язва, - Они за ночь все растяжки сняли у забора! Мы всё проспали! Несколько чеченцев, не дожидаясь, когда граната упадёт им на голову, отбегают к постройкам. В них стреляют все, находящиеся на крыше. Автоматы бьются в руках, захлебываясь от нетерпенья. "Мимо бьют все, мимо…" - думаю. Я не стреляю. Беру бинокль у Язвы, и, смиряя внутренний озноб, смотрю вокруг. Едва направив бинокль на "хрущёвку", я вижу перебегающего по крыше человека. - Берегись! - ору я, - На крыше "хрущевок" чеченцы! Язва, слыша меня, не пригибается, и ещё раз стреляет из подствольника. Я ругаюсь матом вслух, злобно, пытаясь разозлить себя, заставить себя смотреть. Ещё раз поднимаю бинокль, и не в силах взглянуть на "хрущевки", смотрю на дома, стоящие слева от школы, возле дороги. Язва ложится на крышу, губ его сжаты, глаза жестоки. Несколько пуль попадает в плиты бойниц, мы слышим. На левый край школы падает граната, - никто даже не успевает испугаться, - все разом дергаются, потом, подняв головы, смотрят на место взрыва, - там никого не было, - а затем друг на друга. Все целы. - Подствольник, - говорит Язва. - Из подствольников бьют. - Это чего у тебя? - спрашивает Стёпка Чертков у Язвы. Гоше в ботинок воткнулся осколок. Он вынимает его пальцами. - Надо уползать! - говорю я, но не успеваю до конца произнести фразу, потому что слышу, как по рации, чудом прорвавшись сквозь общий гам, не своим голосом кричит Столяр: - Язва! Язва, твою мать! Чеченцы в школе! - Слева стреляют! - голосит кто-то из пацанов на крыше. - Вон из тех зданий! - и указывает на дома у дороги. У меня холодеют уши: я слышу, как над нашими головами свистят пули. Мерзкие кусочки свинца летают в воздухе с огромной скоростью, и от их движения происходит легкий, отвратительный свист. - Уходим отсюда! - говорит Язва. "Куда уходить? - думаю я, - Может, там уже всех перебили?" Крыша видится мне чёрной, гиблой льдиной, на которой мы затерялись, оторванные от мира. Ковыляя, никак не способные придумать, как же нам передвигаться, - ползком, на карачках, гусиным шагом, в полный рост, прыжками, кувырками, - мы движемся к лазу. Задевая всеми частями тела обо всё, скатываемся по лестнице. Внутри школы раздается непрерывный грохот, словно там разместили несколько заводских цехов по сборке металлоконструкций. Я ещё не слез, стою на лестнице, боясь наступить на голову нижестоящему, на меня кто-то, обезумев от спешки, валится. Сапогами, ногами, коленями бьёт меня по темени, сдирает скальп, уши, карябает, терзает шею, давит меня. Держась одной рукой, на которой висит автомат, за лестницу, я поднимаю другую, пытаясь остановить того, кто сверху, кричу что-то при этом. Но тот, кто сверху, не останавливается, мне кажется, он садится мне на голову, хочет меня оседлать, я склоняю голову, сгибаюсь, и он переваливается через меня, едва не отодрав мне уши. Он падает вниз, лицом на каменный пол, переворачивается на бок, и я вижу Стёпу Черткова, с деформированной, мертвой головой. - Стёпа! - вскрикивает кто-то. "Что же это…" - думаю, и не успеваю додумать. Спрыгиваю, переступаю через Стёпу. - Берите его! - говорит Язва. Стёпу пытается поднять Монах. - Погоди! - говорю я, и с помощью Монаха снимаю со Стёпы разгрузку. Одеваю ее поверх своей. Монах вскидывает Стёпу на плечо. Стёпина голова свешивается вниз, волосы словно встают дыбом, и все они слипшиеся, в чёрной, густой крови. Я поднимаю Степкин автомат. Спешу, отяжелевший, за Язвой. Мы заглядываем в коридор, но никого не видим. Язва вызывает Столяра. Костя сразу откликается. - Коридор чистый? - спрашивает Язва. - Да! Чистый! - отвечает Столяр. Бежим в "почивальню". Бросается в глаза огромная спина Андрюхи-Коня, его белые руки на пулемете. Он надел разгрузку на голое тело. Несколько пацанов стоят у бойниц, беспрестанно стреляя. На полу - сотни гильз. - Чего? - кричит Столяр, глядя на Стёпу Черткова. Монах молча сваливает Стёпу на кровать. Щупает у него пульс. Какой там пульс, вся голова разворочена. Из пулемета, что ли… - Кто прорвался? - спрашивает Язва. - Влезли… - начинает Столяр, и обрывает себя, всматриваясь в мертвое лицо Стёпы. - Влезли, - продолжает он, будто сглотнув, - на первый этаж двое… Их Плохиш гранатами закидал. - А может они ещё где? - спрашивает Язва. - Не знаю. Я отправил своих и ваших по классам, по два человека. У всех рации есть. - Чего, отошли они, Кость? - спрашиваю я. - Вроде… - ГУОШ отзывается? - спрашивает Язва. - Хули отзывается… Говорят, сидите, ждите, они в курсе. - Чего "в курсе"? - Да не знают они не хера! Может, чечены опять город берут? Может, в ГУОШе также сидят, как и мы, запертые? Я подхожу к Андрюхе. Он него, кажется, валит пар. Он возбужден. На белом лбу ярко розовеет небольшой угорь. - Чего там? Куда бьешь? - кричу я. - По "хрущёвкам", - отвечает Андрюха злобно, ответ я угадываю по губам. - Все стреляли, никто не попал! - говорит он, уже о другом - о нас. - Их, бля, человек двадцать было во дворе. А мы сначала обоссались все, потом окосели все на хуй! "Мы обоссались, а он нет", - думаю я об Андрюхе. Аружев сидит у без умолку гомонящей и, кажется, готовой треснуть рации, неотрывно глядя на мертвого Стёпу. Монах стоит рядом с кроватью, и тупо смотрит на свой ботинок, весь покрытый кровью, Стёпиной, застывающей… Дима Астахов, возле которого стоит труба гранатомета, оглядывается на мгновенье, вглядывается в Стёпу, и снова стреляет, серьёзный и сосредоточенный. Столяр начинает поочередно вызывать всех, кого разогнал по кабинетам, спрашивая, как обстановка. Я слышу голос Скворца. Кличу его, дождавшись пока Столяр закончит проверку: - Ты где? - спрашиваю, прибавляя громкость рации на полную. - Рядом с "почивальней", в соседнем классе, - слышу далёкий Санин голос. Иду к Скворцу, предупредив Столяра. - Егор! - говорит мне Столяр вслед, - Все посты обойди! Посмотри, что где. Доложишь. Я выхожу из "почивальни", и останавливаюсь в коридоре. Прижимаюсь спиной к стене, смотрю вокруг. Вся школа вибрирует, мелко дрожит, сыплется известью. Вдруг вспоминаю, что у меня до сих пор расстегнута ширинка, - с того момента, как я увидел дядю Юру. Застегиваюсь ледяными, негнущимися пальцами. Помочиться не хочется. Дую на руку, пытаясь отогреть пальцы. Дверь в комнату, где находится Скворец, открыта. Юркнув в помещение, согнувшись, подбегаю к Скворцу, присаживаюсь у стены. Достаю сигарету. Саня, дав, не глядя в окно, короткую очередь, встает у окна боком, ко мне лицом. Я киваю ему головой, - как, мол? Пытаюсь улыбнуться, но не выходит. Саня смотрит на меня, не отвечая. Лицо его, покрытое белой и серой пылью, кажется, спокойно, лишь щека чуть дергается. Прикуриваю, затягиваюсь. Вкуса у сигареты нет. С удивлением смотрю на неё, и, тут же забыв, зачем смотрю, хочу бросить. Останавливаю себя в последнюю долю секунды, чтобы проверить, глядя на сигарету, не дрожат ли пальцы у меня. Не дрожат. - Ну, чего? - говорю я вслух. - Обстреливают. Вон - попали, - Саня показывает на выщербленную стену напротив окна. - Сейчас пристреляются и… - 7,62… - говорю я, глядя на стену. - Если из 5,45 жахнут, может отрекошетить по заднице. Кеша молча смотрит на меня, он стоит у другого окна, держит в руках "эсвэдэшку". - Чего ты тут делаешь, снайпер? - обращаюсь я к нему, - Тебе позицию надо… Иди к Столяру, пусть он тебе место найдёт. Кеша выбегает, высокий, с длинной винтовкой, которую он иногда раздраженно, иногда нежно называет "веслом". - Пойдём со мной. По постам, - говорю я Сане. Выбегая, краем глаза, я вижу, как от простреливаемой стены летят куски покраски, битый кирпич. Когда тебе жутко, и в то же время уже ясно, что тебя миновало, - чувствуется, как по телу, наступив сначала на живот, на печёнку, потом на плечо, потом ещё куда-то, пробегает, касаясь тебя босыми ногами, ангел, и стопы его нежны, но холодны от страха. Ангел пробежал по мне, и, ударившись в потолок, исчез. Посыпалась то ли известка, то ли пух его белый. Я оглядываюсь на дверь комнаты, где мы только что были. Машинально трогаю стены, - не картонные ли они, - а то сейчас пробьёт навылет. Мы бежим по коридору. На площадке между первым и вторым этажами пацаны поставили два стола, привалили их мешками с песком. Руководит всем Хасан. Рядом Плохиш сидит, ухмыляется. Ещё Вася Лебедев и Валя Чертков, с распухшей хуже вчерашнего рожей, бордовое месиво совершенно залепило правый глаз. "Убили братика твоего, Валя", - хочу я сказать, но не могу. - А у нас тут чечецы, мочёные в сортире… - говорит Плохиш. Зная, что у Плохиша спрашивать что-либо бесполезно, обращаюсь к Вальке: - Чего случилось? - А пробрались двое… В туалет влезли, в окно. Плохиш прямо к туалету подбежал, кинул две гранаты. Потом зашёл туда, вон автоматы притащил… Гордый, что есть такие пацаны в мире, я смотрю на Плохиша… - Всё в говне, и в мозгах… - начинает Плохиш, и тут же оборывает себя, - Слышь, Хасан, давай твоим собратьям бошки отпилим? Хули они, дядю Юру обкарнали всего? Хасан кривится и не отвечает. Плохиш, вытаскивает нож, хороший тесак, и, косясь на Хасана, начинает им забавляться, колупать стол. - Ну, бля, будут они атаковать? - говорит Вася Лебедев спокойно, и я удивляюсь его спокойствию, - неужели ему хочется, чтобы кто-то полез сюда! - Чего там? - спрашивает у меня Вася, имея в виду положение дел на крыше, в "почивальне"… - Сюда ведь могут из гранатомета ебануть. От ворот. Или если в упор к школе подбегут, - говорю я, не отвечая, чтобы не обмолвиться о Стёпке Черткове. - Учтём, - говорит Вася Лебедев. - А вы там на хуй сидите? - спрашивает Плохиш, - "В упор к школе!" Вы хер ли там делаете? Спите, что ли? Как там дела, у тебя спросили. - Нормально, - отвечаю я. - Если они подбегут, мы им Валю покажем, они охуеют, - говорит Плохиш. Мы все смотрим на Валю, на его искаженное, вздутое, бордовое, одноглазое лицо. - Ты целиться-то можешь? - спрашиваю я. - А чего ты в двух разгрузках? - перебивает меня Плохиш, - Ты лучше бы запасные трусы одел. Вася Лебедев косится на меня, иронично, но добро, и Валька Чертков готов засмеяться, хоть ему и больно это делать, не неожиданно обрывает себя. - А это ведь Стёпкина разгрузка, - говорит он, - Ты чего?… Валя смотрит на меня, пытаясь раскрыть второй, затекший глаз, рот его чуть приоткрыт, он хочет ещё что-то сказать, но ждёт меня. Я смотрю на Валю, сжав скулы. - Иди. Он в "почивальне", - говорю я. Валя хватает автомат и бежит. Пацаны смотрят на меня. - Убили Стёпу, в голову, на крыше, - говорю я и закуриваю. Пацаны тоже закуривают. - Надо связь держать, - говорит Хасан, помолчав, - А то сейчас из ГУОШа подъедут, а вы своих же перестреляете. Куда там все палят? - Известно, куда, - говорит Плохиш, и, подняв автомат над своей круглой башкой, положив его на мешок, сам не высовываясь, скорчив умилительную испуганную рожу, затряс им, как отбойным молотком. - Они не смотрят, - поясняет он свою пантомиму. - Им не интересно. Я улыбаюсь, и думаю одновременно, что, - как это странно, - вот Стёпу убили, а Плохиш все придуряет, и мы улыбаемся, и вот меня тоже убьют, и будет то же самое… Ну не будут же все рыдать, сжимая береты в руках. Да и надо ли мне это? - Стёпу жалко, - говорит Саня, единственный, кто не улыбается. - Ничего, - отвечает Вася Лебедев, и не заканчивает фразы. Нет, он не хотел сказать, что всё это, мол, ерунда, - он хотел сказать, что Стёпу мы помним, и сделаем всё, что бы… И все поняли, что Вася сказал. - Учтём, Саня, - говорит Вася, и толкает Скворца в плечо. Мы встаём и уходим, я и Саня. В большой классной комнате, смотрящей в овраг одними окнами, а другими - на правую сторону школы, на пустыри, пацаны говорят нам, что чеченцы сорвали растяжку в овраге. - Одного раненого видели! - кричат возбужденно, - Его аж подбросило. И заорал! Они полезли за ним, мы ещё одного подстрелили. А они потом как дали из "граника"! И не попали! Но все стекла на хер вылетели… - Чего там слышно из ГУОШа? - спрашивают меня. - Ничего. Приедут, наверное. Вызволят. Мы заглядываем ещё в несколько комнат. Все целы, стреляют или снаряжают магазины. "Уже скоро, наверное, приедут, - думаю я о помощи из ГУОШа, - знают же они, что мы тут окружены. Должны нас вытащить отсюда. Главное, чтоб не убили, когда мы будем выезжать". "Может быть, нас не будут штурмовать, - ещё думаю, - Дядя Юра и Стёпка, и всё - больше никого… Зачем мы полезли на крышу? Пересидели бы. Кто предложил на крышу идти?" Не могу вспомнить. "Или, наоборот, не надо было с крыши уходить? Что мы стали так суетиться? Как глупо всё…" Мне не очень страшно. Вовсе не страшно. "А почему Стёпа последний спускался? Ведь должен был я последним уходить. Или Язва…" Отмахиваюсь от мысли. Потом, всё потом. Так получилось. |
||
|