Наталья Баранская «Молодой веселый фокс…»

Артемий Николаевич увидал издали автобус, ускорил шаг, потом побежал, но не успел. «Вот они — шестьдесят», — подумал он сердито. На днях только отмечали эту дату, он еще не привык к своему новому возрасту. Поглядев вслед автобусу, Артемий Николаевич стал читать объявления, наклеенные на столбе. Каждое утро, если приходилось ждать, читал он одно и то же, бесцельно, просто так: «Меняю трехкомнатную квартиру… первых и последних этажей не предлагать», «Продается гардероб из венгерского гарнитура…», «Куплю письменный стол недорогой», «Срочно нужна няня…» Артемий Николаевич думал о том, что жизнь полна нелепой суеты — обменов и обманов, беготни за нужными вещами и покупки ненужных, и что за всем этим порой мы упускаем самое главное…

Но сегодня в глаза бросилось необычное: на голубой бумаге была нарисована забавная собака. С поднятой кверху мордой, похожей на кукурузный початок, она прыгнула за мячом. Рядом с рисунком печатными буквами было выведено: «Молодой веселый фокс хочет переменить хозяев». И затем помельче: «Отдам собаку в хорошие руки». Слово «отдам» подчеркнуто. «Звонить Ирине Николаевне, телефон…» Но тут подошел автобус, Артемий Николаевич влез в его тесную духоту и отправился на работу. Он ехал и улыбался, вспоминая про веселого фокса.

От автобуса до института было минут десять ходьбы. Артемий Николаевич шел быстро, какой-то веселенький мотивчик подыгрывал его шагам: тра-та-та, тра-та-та… трам-пам-пам… двести два… тра-та-та, двадцать два, тра-та-та! Двести два — двадцать два — двадцать три… «Интересно, что это такое? — подумал Артемий Николаевич. — Какой-то телефон. Но чей?»

Рдруг из дома выбежала с веселым лаем собака, вытащила за собой на поводке девочку, они чуть не наскочили на Артемия Николаевича, и он сбился с шага… Двести два, два… А! Так это телефон с объявления, телефон женщины, которая хочет отдать собаку. Ирина Николаевна, кажется. Как он запомнил? Чудеса, да и только! Он же не успел прочитать объявление до конца! Двести два — двадцать два — двадцать три? Изумился он опять. Да-да-да, так-так-так, так-так-так! — простучало в ответ.

Вот институт, вот отдел, где он работает, его стол. Рабочий день начался, и стук умолк. Но только Артемий Николаевич кончил работу и вышел на улицу, как опять застучало: двести два, двадцать два, двадцать три…

«Привязался ко мне этот телефон», — подумал Артемий Николаевич. Подумал и улыбнулся. «Просто наваждение какое-то». Он шел пешком, напевая про себя «тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля…»

— Вот возьму и позвоню, — сказал он вслух.

Но что же он скажет Ирине Николаевне? Собаку он брать не собирается. Он не может ее взять — жена не согласится. У них в доме никогда не было ни собак, ни кошек. Даже цветов не водилось. Тамара Петровна считала все это лишним. А почему бы теперь, когда они остались вдвоем, не завести им собаку? Нет, жена не захочет…

«Все равно позвоню!» — решил Артемий Николаевич. Он сам не понимал, что с ним творится. Легкомысленным он не был, не был падок на быстрые знакомства, случайные встречи. Жене не изменял. Бывал у него флирт — он нравился, ему нравились. Но все как-то обыкновенно, неинтересно. А сейчас что? Чаровство…

«Позвоню!» Артемий Николаевич подошел к будке автомата, вытащил из кармана мелочь, стал искать двухкопеечную монету. Монета нашлась. Он задумался: спросит Ирину Николаевну, а дальше что? «Нет, это мальчишество». И, зажав монету в руке, Артемий Николаевич пошел дальше.

…Двести два — двадцать два — двадцать три. «Фу, черт! Вот позвоню и скажу: «Замучил ваш телефон, ничего не могу сделать, извините». Она остроумна, это видно, — поймет. Вероятно, без предрассудков — поймет, конечно. И с фантазией — конечно же поймет». И Артемий Николаевич снова стал искать глазами автомат. Но автомата не было, и он долго шел, пока не увидел стеклянную будку. Прикрыл за собой дверь, опустил монету и вдруг почувствовал, как застучало сердце. «Это что еще за глупости», — рассердился Артемий Николаевич, и взамен приготовленных покаянных слов какая-то игривая фраза завертелась на губах: «Ну как, веселый фокс еще не нашел себе новых хозяев?»

Но все было забыто, когда он услышал чистый, ясный молодой женский голос. Она сказала «слушаю» и, удивившись молчанию, повторила: «Я слушаю вас». Одолев внезапную немоту, Артемий Николаевич спросил: «Ирина Николаевна»? Да, это была она. «Я насчет собаки… — неожиданно для себя сказал он. — Если еще не поздно… По вашему объявлению. Разрешите посмотреть?» Голос у него сел от волненья, он кашлянул и сказал «простите». Она спросила, есть ли в семье маленькие дети, дала свой адрес. Ему хотелось, чтобы она спросила еще что-нибудь. Нежный, обаятельный голос. Прозрачный, как родниковая вода. Но разговор был закончен — они условились, что он придет завтра.

Артемий Николаевич вышел из автомата растерянный. «Что я делаю, — думал он, — веду себя, как двадцатилетний оболтус».

Ему вдруг страшно захотелось иметь пса — молодого, веселого. Не хватало в их доме веселья. Была чистота, был порядок, комфорт. А веселья не было. Веселье окончательно ушло с дочерью — в прошлом году отделились дочь с зятем, переехали в свою квартиру. С ними было тесно, без них — скучно…

Что, собственно, плохого в том, что он зайдет к Ирине Николаевне? От этого ведь никто не пострадает — думал Артемий Николаевич. Он шел не спеша. Теперь уж не веселенький мотивчик, а ласковая мелодия слышалась ему: «Лионозовская улица, номер семь, квартира сто… Лионозовская улица…» Что-то светлое и тонкое звенело в этих словах. «Лионозовская улица, завтра, завтра в семь».

Возле аптеки Артемий Николаевич вспомнил, что давно собирался переменить очки. Темная оправа придавала ему какую-то угрюмость. Он выбрал чешские очки в легком золотистом ободке и с удовольствием заметил, что они его молодят.

Домой Артемий Николаевич пришел на час позже обычного.

— Ау, — окликнула его из кухни Тамара Петровна. — Куда ты провалился?

— Ау, ау, — ответил он спокойно.

В первые годы брака эта перекличка звучала куда веселей.

Новые очки Тамара Петровна не одобрила. Несогласованные расходы были ей неприятны.

— Разве нельзя было подождать? — спросила она недовольно.

Артемий Николаевич обиделся. Не так уж много позволял он себе. Скуповатой становится его жена. Конечно, он понимал — Тамара Петровна хорошая хозяйка. Умело ведет она семейный корабль по житейским волнам и бурунам. Но не в деньгах дело… В конце концов он зарабатывает вдвое больше, чем она. Деньги его не интересовали. Не хватало ему тепла, дружеского участия. И еще не хватало Артемию Николаевичу радости любви. Любовных чар. Очарования и чаровства не хватало ему, вот что.

Почему он раздумался сейчас об этом, когда они сидят вдвоем за столом на кухне, едят и молчат?..

Артемий Николаевич взял «Вечерку» и, сложив пополам, поставил позади тарелки. Как все близорукие пожилые люди, читая, он снимал очки. Сейчас они поблескивали посредине стола. Тамара Петровна взяла их, повертела и положила обратно.

— Красивые-то они красивые, — сказала она, — но непрочные.

— А что теперь прочное? — вздохнул он.

В назначенный час Артемий Николаевич шел по Лионозовской, — тихой улице, вытянувшейся вдоль линии железной дороги. С одной стороны насыпь, обсаженная тополями, с другой — пятиэтажные панельные дома. От палисадников с побуревшими осенними цветами и голыми ветками кустов пахло землей и палым листом. Из дворов тянуло дымом, — горели костры, жгли сушняк. «Вот и наступила глубокая осень», — подумал Артемий Николаевич с грустью.

Шел он все медленнее и медленнее. Тревожно было ему. Что за странная сила заставляет его идти в чужой дом, почему его тянет к этой женщине? Он ничего не знает о ней, кроме того, что у нее красивый голос и она, неведомо почему, решила расстаться со своей собакой. А он идет. Идет, как будто его ведут на поводке. Идет, хоть и знает, что через несколько минут окажется в глупейшем положении. Почему понадобилась ему эта Ирина Николаевна, а не томная Инна, не кокетливая Катя или милая Людмила Васильевна — его сослуживицы? Что за безумство!

Но вот он уже во дворе седьмого дома, вот и пятый подъезд. Лестница кончилась, и Артемий Николаевич оказался перед дверью с цифрой «100».

Он вздохнул поглубже и позвонил. За дверью послышался звонкий лай, ласковый голос успокоил собаку, и дверь отворилась.

В переднюю падал слабый свет из комнаты. В полутьме увидел он очертания хрупкой фигуры, светлую голову, тонкую руку, придерживающую дверь.

— Заходите, пожалуйста. — Она опустила руку, отступила и зажгла свет.

Перед ним стояла худенькая седая женщина с огромными черными глазами.

— Раздевайтесь, идемте в комнату. Садитесь на диван, в кресло. Вы с работы? Может, выпьете чаю или кофе? Пожалуйста, не стесняйтесь — мне это не трудно…

Она говорила, а он слушал и поражался свежести и молодости ее голоса.

— Вы, должно быть, поете? — он взглянул на пианино и лежащие на нем ноты.

— Да, пою. Пела, вернее. Когда-то пела.

— У вас такой мелодичный голос.

— Да, был голос. Мой голос нравился — говорили «красивый», — глаза ее вспыхнули. — Я выступала… давно.

Он подумал — она говорит, как старая женщина, а на вид ей лет сорок пять, не больше. Сильная проседь, но это ее красит. Лицо бледное, усталое. Морщин нет… почти нет. Глаза черные, а светятся. Меняются — то темны и печальны, как лесные озера, то золотятся, искрятся, как вино…

— Почему вы говорите… в прошлом, а сейчас? Вы, наверное, поете для себя, для близких?

— Пою немного, но редко. Когда я одна. — Глаза ее потемнели. — Я люблю петь… Все-таки я дам вам чаю…

Она вышла из комнаты, и только тут он заметил — она прихрамывает.

За несколько минут, что он оставался один, Артемий Николаевич успел разглядеть комнату. Она заросла вещами, обосновавшимися здесь, как видно, давно и прочно. На полке с книгами — фотографии, засохшие розы и алюминиевый стаканчик с кисточкой для бритья. Артемий Николаевич приподнялся, чтобы разглядеть один из снимков.

Да, конечно, это она. Сидит на траве, обхватив колени руками, голова запрокинута назад, темные стриженые волосы, подлиннее, чем теперь, завитыми концами касаются спины. Лицо поднято к солнцу… Нет, солнца нет. Просто светится лицо. Сияет навстречу тому, кто ее фотографирует…

Артемий Николаевич отвел глаза от снимка и продолжал осмотр. Вот два рисунка. Должно быть, ее. На одном васильки и ромашки в глиняной крынке, кажется, это пастель, на другом — женская голова, тонкие черты, пристальный взгляд… Может, автопортрет? Пожалуй, похож… На простой табуретке, покрытой темной тканью, — проигрыватель, под табуреткой пластинки… На кровати брошена вязаная кофточка, рядом — раскрытая книга.

Артемию Николаевичу, приученному к классическому порядку в доме, почему-то была симпатична эта взъерошенная вещами комната. Не потому ли, что могла рассказать о своей хозяйке?

Ирина Николаевна принесла на подносе фарфоровый чайник, чашки и две тарелочки — с пастилой и сушками. Глядя на нее, пока она расставляла посуду и наливала чай, Артемий Николаевич любовался легкостью и ладностью ее движений. Он чуть было не спросил, не танцует, не танцевала ли она, но удержался, вспомнив о ее хромоте.

— Вы любите чай? Пейте. Этот чай составлен из, трех сортов. А рецепт — моя тайна. Секрет. — Она улыбнулась.

Чай был горячим, ароматным, через его золотистую толщу просвечивал зеленый трилистник, нарисованный на дне чашки.

«Кажется, трилистник — символ удачи, счастья», — подумалось Артемию Николаевичу. Он совсем забыл о деле. Да и не было у него никакого дела! Он пришел к этой женщине по велению судьбы или других сил, неведомых ему. Пришел к женщине, которую ему суждено узнать, а может быть… Кто знает, кто знает… Знакомство это было так необычно, так мило началось… Не может оно оборваться, нет, нет. И в сердце Артемия Николаевича разливалось тепло.

— Я позову Тедди, — сказала Ирина Николаевна и тихонько свистнула. В комнату вошел жесткошерстный фокстерьер, виляя обрубком хвоста, и остановился возле дверей. Вытянув шею, он издали стал принюхиваться к гостю.

— Тедди, Тедди, иди ко мне, — ласково позвал Артемий Николаевич.

Собака сделала несколько шагов и остановилась поодаль.

— Ну что ж, Тедди, давай познакомимся, — он протянул руку.

Собака вдруг отскочила и зарычала. Артемий Николаевич вздрогнул.

— А ты, оказывается, злой!

Ему было неприятно, что собака испугалась его, и еще больше, что он испугался собаки.

— Тедди, маленький дурачок, ну что ты? — Ирина Николаевна притянула собаку к себе и стала гладить ее морду. Пес поднялся на задние лапы, потянулся носом к ее лицу, потом положил голову к ней на колени, прикрыл глаза.

— Он совсем не злой, не думайте… Просто немного нервничает. Они ведь все понимают… — Ирина Николаевна помяла собаке уши, похлопала Тедди по спине, и он сел.

Артемий Николаевич смотрел на ее руки. Они были старше ее лица — неухоженные руки с потемневшими от кухни пальцами. Вдруг он увидел на обоих запястьях темно-синие пятна. «Синяки, — подумал он, — и такие жестокие. От чего это может быть?»

Ему хотелось знать о ней все.

— Почему вы отдаете Тедди, ведь вы привязаны друг к другу? — спросил он.

Глаза ее влажно блеснули, она прикрыла веки и вздохнула.

— Мне стало трудно с ним гулять. Видите, я не совсем здорова…

— Вы живете одна? — Артемий Николаевич сознавал, что становится бестактным, но не мог остановиться.

На лице ее едва заметно проступил румянец, сквозь опущенные ресницы мелькнул насмешливый огонек.

— Нет… я не одна. У меня есть сын. Не все время он здесь. Он работает под Москвой, приезжает… Я не одна. Но Тедди…

Услыхав свое имя, фокс вскочил и лизнул свою хозяйку в щеку.

— …но Тедди — моя собака. Тедди, сидеть!

— Знаете что, — сказал Артемий Николаевич нарочито веселым голосом, каким говорят взрослые, утешая маленьких, — давайте я буду приходить после работы гулять с Тедди. Он быстро привыкнет ко мне, не беспокойтесь. Не знаю, что это он, собаки меня любят.

Сейчас он искренне верил, что это осуществимо.

Щеки ее порозовели, и вдруг, закинув голову, она рассмеялась. Он слушал ее смех, и звонкий, и грустный, и дивился свежести ее рта.

В глазах ее снова сверкнули слезы.

— Вы, должно быть, очень добрый, очень милый человек, — сказала она, вздохнув. — Но вы же понимаете, что это невозможно. А по утрам? А в выходные? Нет уж, берите его, если он вам понравился. Вы не думайте, он привыкнет. Он еще молодой — семь месяцев. Тедди ласковый, славный песик…

Фокс опять попытался лизнуть хозяйку, но она успела отклонить лицо.

— …и он большой забавник. Умница. А я буду спокойна, я верю — ему будет хорошо у вас…

Артемий Николаевич смутился:

— Понимаете, я должен поговорить с женой…

— Я думала, вы говорили…

— Да, но я должен рассказать ей о своих впечатлениях.

— Конечно, конечно. Но лучше было бы ей прийти, посмотреть самой. Кстати, Тедди больше любит женщин.

Она улыбнулась устало.

— Простите, я засиделся и утомил вас. Мне было очень приятно познакомиться…

Он стоял перед ней, ожидая, что она подаст на прощанье руку, но она не дала.

— Разрешите мне сообщить о нашем решении.

— Хорошо. Позвоните мне. Если можно, поскорей — завтра, послезавтра. Я буду ждать.

Они были уже в передней. Ему следовало уходить. Она открывала дверь. Что ж он медлил?

— Почему мне кажется, что я должен был сказать вам что-то важное. И… забыл!

Ему хотелось рассказать ей все — про объявление, которое он не дочитал, про то, как стучался и выстучался в памяти номер ее телефона, про неведомые чары, заставившие его позвонить, прийти. Но протянувшиеся между ними нити — расположения, доверия — были еще так тонки… Он побоялся их оборвать и промолчал.

Артемий Николаевич вышел на улицу, застывшую в зеленом свете фонарей. Осенний воздух охватил его холодной сыростью — остужая и отрезвляя. «Как же теперь… Что дальше?» — спрашивал себя Артемий Николаевич. Впереди у него два дня, утешал он себя, надо попытаться уговорить Тамару взять собаку. Может он в конце концов когда-нибудь сделать то, что ему хочется?

Неслышно подкралась электричка, взвизгнула над ним и загрохотала по железному мосту. Артемий Николаевич вздрогнул, ускорил шаг. Дома его ожидали неприятные расспросы, укоры — где пропадал, почему не предупредил?

За утренним чаем Артемий Николаевич сказал как можно равнодушнее:

— Мне предлагают собаку на время отъезда… мой сотрудник. Я думаю взять. Симпатичный песик. Жесткошерстный фокс.

— Ну, раз ты решил… — Тамара Петровна пожала плечами. — Конечно, ты сам будешь выводить ее гулять в шесть утра, вычесывать блох, купать, ставить ей клизмы…

— Что ты придумываешь, Тамара. Какие еще клизмы?

— Да, милый мой, да. Ты знаешь — у Лидочкиной матери болонка. Так вот, им приходится…

— Фу, ты бы хоть за едой…

— Если тебе даже разговор об этом противен, то как ты будешь все это делать? Имей в виду — я пальцем не притронусь к твоей собаке! И дома ты с ней будешь сидеть сам — и по вечерам и в отпуск тоже.

На этом разговор был окончен. Артемий Николаевич понимал — окончен твердо.

«Я не буду звонить Ирине Николаевне, — решил он. — Я приду. Просто приду к ней. Скажу правду — жена не хочет. Она думала, это совсем маленький щенок… А потом все прямо, как есть: что мне необходимо ее видеть, что это судьба, рок. Чары. Я не виноват…»

Не мог он отказаться от продолжения этого знакомства. Почему, почему все должно замкнуться на этой собаке? При чем тут вообще собака? Не может такая малость определять встречу двух так внезапно, так чудесно открывших друг друга людей.

На следующий день Артемий Николаевич тщательнее обычного побрился, надушился, надел белоснежную рубашку, новый галстук. Он оставил записку жене, что задержится: его неожиданно вызывают в главк на совещание. Затем он взял с полки англо-русский словарь и достал заложенную меж страниц десятку. Это был его тайник, здесь хранились неподотчетные суммы, впрочем, ничтожные.

Молодые сотрудницы приметили все — парадную рубашку, яркий галстук, очки в золотой оправе — и стали подшучивать: куда это он собрался, почему он сегодня рассеян, о чем думает сейчас, глядя в окно… Он был им симпатичен, они играли, будто влюблены в него, подозревают, ревнуют. Он молчал, посмеивался, но в конце дня спросил, где можно купить хорошие цветы.

— А! Так вы нас обманываете, — воскликнула кокетливая Катя, — вот вы какой… вероломный.

— Вы идете на свиданье? — спросила томная Инна. — Счастливая! Она получит цветы.

Смех, шутки милых женщин, взволнованное ожиданье встречи с Ириной Николаевной — праздничная атмосфера уплотнялась вокруг Артемия Николаевича, насыщалась электричеством…

И вот он идет по Лионозовской, опустив вниз красные гвоздики в целлофане, прижимая локтем большую коробку шоколадных конфет, обернутую бумагой и ловко перевязанную золотой тесьмой. Он представлял, как сейчас они с Ириной Николаевной будут пить чай, он видел ее руку, задумавшуюся над красивой коробкой, и улыбался. Он чувствовал — этой женщине не хватает вниманья, участья. Он знал, что сможет это ей дать.

По лестнице Артемий Николаевич шагал сейчас быстрее. Он верил — все будет хорошо. Она поймет его. Если его отказ взять собаку и вызовет у нее досаду, не может быть, чтобы она не преодолела минутное недовольство. Артемий Николаевич постоял, справляясь с волненьем, и позвонил. За дверью тявкнул Тедди и тотчас умолк. Никто не шел открывать. Артемий Николаевич позвонил еще — подлиннее. «Кто там?» — послышался ее тихий голос. Он ответил. «Кто-кто? — переспросила она. — А-а, это вы…» Дверь слегка приоткрылась. Она стояла, держась за ручку и как бы раздумывая — впускать его или не впускать.

Из передней тянуло тяжелым запахом — застарелым табачным дымом, винным перегаром. Артемий Николаевич понял — в доме мужчина. Должно быть, приехал сын.

Из комнаты доносился разговор — чередование вопросов, ответов. То ли говорили двое, то ли один, — понять было трудно. Вдруг что-то грохнуло, кажется, упал стул.

— Кыто… Кыто… ттам? — разминая слова, спросил пьяный голос.

— Уходите, уходите… Потом… — прошептала Ирина Николаевна и захлопнула дверь.

— К-кого т-там?.. Я тебя спр-р-рашиваю…

Артемий Николаевич стоял еще у двери. Зачем? Сердце его тяжело стучало. Он слышал ее голос — убеждающий, успокаивающий. Потом она вскрикнула: «Оставь, оставь, не трогай!» И тут же раздался собачий визг — громкий, отчаянный. «Негодяй! — крикнула она, плача. — Не смей!» И опять визг, а потом скуленье — долгое, жалобное.

До самого низа, до последней ступени лестницы Артемий Николаевич слышал, как скулит собака. И еще он слышал — или это мерещилось ему? — горькие всхлипы плачущей женщины.

«Как ужасно, как отвратительно, — думал он, а может, даже говорил вслух, торопливо шагая по мостовой. — Талантливый человек, обаятельная женщина и… какое-то пьяное животное». Ему представилось, как негодяй выкручивает ей руки, оставляя на них синяки.

Артемий Николаевич стиснул зубы и застонал.

Он не выносил пьяных. Боялся их. Сталкиваясь на улице с нетрезвым человеком, всегда отводил взгляд в сторону.

Он шел по Лионозовской, ничего не замечая, пока не натолкнулся на колонку. Колонки раньше не было. Артемий Николаевич оглянулся и понял, что идет не в ту сторону. Надо было вернуться, но вернуться он не мог. Не хотел. Он пошел дальше. Асфальт вскоре кончился, и он попал на темную тропку. Тропка огибала сарай, потом тянулась вдоль забора, за которым темнели деревья. Внезапно повернув, тропка вывела Артемия Николаевича в людное светлое место.

Это была небольшая площадь, вернее, площадка перед железнодорожной станцией, покрытая асфальтом. Высокие яркие фонари освещали ларьки, возле которых толклись люди, деревянную лестницу, поднимавшуюся вверх, на платформу, и будку с вывеской «Касса». На другой стороне площади стоял красный кирпичный дом с горящей неоновой надписью на крыше «Гостиница».

Артемию Николаевичу это место не было знакомо. Он огляделся, увидал автобусную остановку рядом с гостиницей и пошел к ней. Только сейчас почувствовал он в своих руках коробку и цветы, теперь ненужные. Почему не вспомнил он о них раньше? Там, на тропинке, он мог просто бросить неуместные дары, зашвырнуть их подальше в темноту…

Горькие мысли застлали глаза туманом, и Артемий Николаевич чуть не наскочил на двух девчонок, направляющихся к платформе.

— Девушки, постойте, — окликнул он их. Они остановились и повернулись к нему.

— Я вас очень прошу, возьмите это, — он положил гвоздики на коробку и протянул им с поклоном. — …Совершенно бескорыстно, — поспешно добавил он, испугавшись, что они откажутся.

— Ишь, что придумали, — осуждающе сказала высокая, — а еще пожилые, постыдились бы… Пошли, Верка, — и она дернула низенькую за руку.

Верка сделала шага три, повернулась, крикнула задорно:

— Дедушка, ехай скорей к своей бабушке! И обе расхохотались весело, звонко.

Артемий Николаевич сел в первый же автобус, который повез его по незнакомым улицам. Потом вышел, сел в другой, уже расспросив, как ему ехать. Пересаживался еще и через час добрался домой.

Долго вытирал он ноги о коврик, доставал ключи. Медленно раздевался в передней — стягивал перчатки, расстегивал пальто, складывал кашне…

— Ау! — окликнула его Тамара Петровна. — Что-то затянулось ваше совещание…

Она выглянула в переднюю.

— О! Цветы… Скажите пожалуйста… И конфеты… Что случилось? Ты получил премию?

Артемий Николаевич пробормотал что-то невнятное: «Премия, премия, боже мой… Годы идут, жизнь проходит… Премия…»

Долго не мог он заснуть — вздыхал, ворочался. Тихое похрапыванье Тамары Петровны, которое он обычно не замечал, раздражало, мешало ему. Артемий Николаевич устал, заболело сердце. Он поднялся, пошел к аптечке в ванную комнату, принял снотворное.

Когда наконец сон накатил на него теплой волной, смывая огорченья этого дня, путая мысли, он еще успел сказать себе, с трудом находя слова: «…а Тамаре… непременно… что взять собаку… как хочет…»

И он заснул.

Под утро Артемий Николаевич увидел сон.

Ему приснилось лето, солнце, поле. По широкой меже идет Ирина Николаевна. Идет к нему. В руках у нее пучок трав, ромашек и васильков. На запястьях блестят серебряные браслеты. Лицо освещено солнцем, как на том старом снимке, и волосы подвитыми концами бьются за спиной. Артемий Николаевич ждет ее в нетерпении. Но вдруг из высокой ржи выскакивает собака, весело прыгает, пружиня всем телом, то обгоняет свою хозяйку, то возвращается к ней. Ирина Николаевна смеется, глядя на фокса, и проходит мимо Артемия Николаевича — она его не видит. Он хочет окликнуть ее, но губы не разжимаются, хочет догнать — не может сдвинуться с места.

А она уходит все дальше и скрывается за стеной хлебов и трав.

Несколько дней Артемий Николаевич уговаривал жену взять собаку — просил, убеждал, сердился. Они поссорились. Но Тамара Петровна была тверда и не согласилась.

Долго не решался он позвонить Ирине Николаевне — не знал, что сказать ей теперь. Прошел месяц, он позвонил: не говорить, а просто услышать ее… Но дозвониться не смог, спокойный голос старой женщины неизменно отвечал: «Вы ошиблись!»

— Это двести два — тридцать два — тридцать три? — догадался наконец он спросить.

— Да, номер этот, но Ирины Николаевны у нас нет.

— Как… нет? — растерялся Артемий Николаевич. Он чуть было не добавил «не может быть».

— Нет, и никогда не было, — ответил тот же вежливый голос. — Вероятно, вы неправильно записали телефон.

Записал… Если бы записал. Но этот номер стучал-стучал, звенел, дробь выбивал, следуя за ним, звал его и толкал…

Как он мог забыть?

А вот — забыл. Непонятно, как запомнил, неизвестно почему забыл.

Забыл, как в реку уронил.