"Трубка снайпера" - читать интересную книгу автора (Зарубин Сергей Михайлович)

ВО ВЗВОД К МАЛЕНЬКОМУ ЛЕЙТЕНАНТУ

В середине августа 1941 года только что сформированная 34-я армия и часть сил 11 –и армии Северо-Западного фронта при актив­ной поддержке авиации нанесли внезапный контрудар из района юго-восточнее Старой Руссы в северо-западном направлении.

Тысячи солдат и командиров, выходивших из окружения, прим­кнули к частям, контратаковавшим гитлеровские войска. В красно­армейской книжке Номоконова отметили, что он имеет «тульскую винтовку № 2753, вещевой мешок, котелок и флягу с чехлом». Люди, к которым попадали документы пожилого солдата, катего­рически требовали идти туда, где одуряюще пахло лекарствами, где метались и бредили раненые. Гитлеровцы подтянули к месту прорыва крупные силы, завязались тяжелые бои, и Номоконову при­казали выносить с поля боя раненых и убитых. Немцы стреляли в санитаров из пулеметов, накрывали минами… Людям же с красны­ми крестами на сумках отвечать на огонь не полагалось.

И в похоронной команде с недельку побыл Номоконов. Не по­дошел. Маленький человек со скуластым лицом, зарыв убитых, склонялся перед бугорками земли на колени и долго шевелил губа­ми. Говорили, что он молился…

Кому-то потребовались плотники, их быстро разыскали, и к слову «санитар», записанному в красноармейскую книжку Номо­конова в госпитале, прибавились другие слова: «саперная рота 529-го стрелкового полка, сапер». Здесь были тяжелые, но привычные дела. Наводили переправы, настилали гати через болота, прорубали в лесу дороги, ставили заграждения. Часто отступали последни­ми, под огнем врага. К концу сентября 1941 года 34-я армия ото­шла с боями к Валдайским высотам.

С винтовкой, попавшей ему в руки в Старорусских лесах, Номоконов теперь не расставался. К переправам через реки и болота частенько подъезжали на мотоциклах немецкие развед­чики. В такие минуты, отложив топор в сторону, Номоконов брался за винтовку. После каждого выстрела любовно поглажи­вал солдат гладкое ложе своей винтовки. Она била исключитель­но точно: и на триста, и на пятьсот метров, а однажды рано ут­ром достала немца, до которого было с километр. К вечеру воз­ле убитого уже ходили вороны.

Винтовок теперь было много, но саперу все казалось, что мет­кую трехлинейку отберут у него. И когда вызвали однажды «по стрелковым делам» на командный пункт, он встревожился. Ко­мандир подразделения старший лейтенант Солнцев встретил сол­дата словами:

– Рассказывайте, Номоконов, как вы отбили вчера командира взвода?

–А чего сказывать? Дело обыкновенное. Ночная разведка боем, как видно, была неудачной, и, понеся потери, пехотинцы откати­лись к своей траншее. Санитары весь остаток ночи искали ране­ных и убитых, а саперы закрывали проходы в проволочном заг­раждении. На рассвете заметили людей, копошившихся на поле. Сперва думали, что это свои, а потом разобрались. Саперов было пятеро, а фашистов – восемь. Враги кого-то испугались и, подхватив нашего раненого, переползли в колок.

– Куда?

Номоконов разъяснил, что колок – по-забайкальски – полос­ка кустарника, который обычно растет по соседству с большим лесом. Колок был редкий, фашисты затаились, но их было видно. От густого ельника врагов отделяла старая пашня. В общем, в ловушке оказались.

– Вот об этом подробнее, – потребовал командир.

Стало совсем светло, а фашисты все еще лежали в колке.

Потом двое вскочили и, волоча пленного, хотели перебежать в лес. Если бы они бросились через пашню всей оравой, то, пожалуй, некоторые бы ушли. Но они побежали на смерть поочередно. Саперы открыли огонь и перебили фашистов.

– А мне доложили не так, – нахмурился командир подразде­ления. – Вы открыли огонь?

– Правильно, – согласился Номоконов. – Первым я стрелял. Надо было отбить своего человека от фашистов. Тащили немцы раненого, прикрывались его телом, а он закричал, стал упираться. Командир группы саперов старший сержант Коробов лежал рядом. «Бей, – сказал, – а то утащут». Ну, и вот… Два раза я быстро выст­релил. Сперва правый фашист завалился, а потом левый. Наш че­ловек немного пробежал вперед, упал, а фашисты уже не двига­лись. Из кустов выбежали еще двое. Снова дважды выстрелил, и эти свалились. Чего там, близко были фашисты… Потом все удари­ли по колку. Немцы метались в нем, как козы, отстреливались, но попадали на мушку. Троих, кажись, убили вместе, а один фашист где-то спрятался. Хотели бежать в колок, схватить немца, но стар­ший сержант Коробов остановил людей. Минут пять ждали, и пос­ледний тоже не выдержал. Этот немец был похитрее – крутился, падал, вскакивал. Хвоста нет, а как лисица бежал: туда-сюда.

– И «лисицу» завалили?

– Завалили.

– А дальше?

– А теперь все. Подобрали немецкое оружие, взяли у фашистов документы и вынесли своего раненого. Командиром оказался.

– Вот какое дело, товарищ Номоконов, слушайте, – спокойно и рассудительно заговорил молодой, маленький ростом, лейте­нант, сидевший рядом с Солнцевым. – Люди говорят, что задели вы раненого своей пулей. Понимаете? Так сказать, добавили свою порцию.

– Это как? – нахмурился Номоконов. – Не мои пули – все гляде­ли, тоже было не поверили. На мягком месте увидели дырки, ста­рые, рядышком. Стало быть, ночью, когда не удалась атака, когда отходил командир… Вот тогда обожгли фашисты нашего человека.

– Разрешите проверить? – обратился лейтенант к Солнцеву.

– Не возражаю, – сказал командир роты. – Если подойдет –забирайте.

Номоконов пожал плечами. Вчера этот маленький, крепкий и очень подвижный лейтенант откуда-то издалека прибежал к саперам, осматривал захваченные немецкие автоматы и о чем-то таинствен­но шептался со старшим сержантом Коробовым. Командир отде­ления у саперов – очень справедливый человек. Только как-то один раз рассердился, сказал, что Номоконов «спит на ходу». Это верно: никак не может сорокалетний солдат все делать «живо и быст­ро». Зато старается «на нейтралках», искупает «строевые грехи». А вчера, наверное, что-нибудь не так рассказал старший сержант большим командирам. Вот и вызвали теперь с винтовкой. Торо­пится узнать шустрый командир, как стреляет сапер. Даже руки у него трясутся – не может приклеить мишень на доску.

– Ну, давайте, – сказал лейтенант. – Надо сюда, в черный круг. Вот с того бугорка. Как раз двести метров. Попадете? Точно в центр? Три патрона берите.

– Зачем?

– Надо.

– А ты кто?

– Я? – смутился лейтенант. – Командир взвода самых метких стрелков. Снайперами называют нас.

– Слышал про таких, – осмотрел Номоконов маленького ко­мандира с головы до ног. – Понимаю… А сперва думал, что от про­курора ты пришел. Чего хитришь? Охотников ищешь, стрелков?

– Днем и ночью.

– А для чего?

– Посмотрите, – показал лейтенант на запад. – Озера, леса, болота… Фашистских зверей здесь много, раздолье для хороших стрелков. В общем, так, Семен Данилович: отличитесь – в свой взвод возьму, на охоту отправлю. На самостоятельную, как в тайге!

– Эвон какое дело… Так-так…

Номоконов закинул винтовку за плечо и пошел к бугорку. Теперь он выстрелит три раза. Пусть посмотрит лейтенант, как владеют оружием тунгусы из рода хамнеганов. Вежливый, имя-отче­ство узнал…

Лейтенант Иван Васильевич Репин знал уже не только имя-отчество Номоконова. Ему приказали найти в полку хороших стрел­ков и скомплектовать снайперский взвод. Некоторые солдаты уже побывали в засадах, выходили за передний край. Не догадался лей­тенант заглянуть к саперам. Не думал, совсем не думал… Только случайно узнал о «сибирском шамане, который всем снайперам даст сто очков вперед».

Лейтенант Репин пришел посмотреть на «шамана», перестре­лявшего немецких разведчиков, и увидел его за обычным заняти­ем в свободное время. Расстелив в углу блиндажа шкурку барсука, солдат сидел на корточках и курил трубку. Старший сержант Коробов давно махнул рукой на эту шкурку, не предусмотренную в снаряжении солдата. Его подчиненный, уже пожилой человек, никак не хотел с ней расставаться и всюду таскал с собой, завернув сзади за ремень. Издали – все равно что плащ-палатка. Большие командиры не ругались, а Номоконову хорошо: можно посидеть и покурить даже на сыром месте.

Чутье подсказало Репину: встретил он необыкновенного челове­ка, и боялся лейтенант, что старший сержант Коробов запросто, без приказа не отдаст Номоконова. Но командир роты саперов по­нимал, как нужны на передовой меткие стрелки.

Теперь предстояло проверить меткость «шамана». Лейтенант отошел от мишени всего на три-четыре шага, но солдата, что ле­жал на бугорке, это нисколько не смутило. Он ничего не крикнул, не предостерег, не махнул рукой. Ударила пуля – лейтенант уви­дел, что она пробила самый центр черного кружка. Второй выст­рел, третий… Лейтенант от волнения чуть побледнел– в самом цент­ре мишени зияла одна большая пробоина с рваными краями – и по­спешил к Номоконову.

–Блестяще! – произнес Репин. –Очень хорошо, товарищ плот­ник! Вот, возьмите еще три патрона. Только теперь быстрее. От­считайте назад сто шагов и стоя… Понимаете?

Чего ж не понять? Лежа да с упора и мальчишка попадет. Теперь труднее, конечно, но убегающих зверей бил Номоконов имен­но стоя: некогда ложиться и ставить бердану на сошки. Номоконов отсчитал сто шагов назад, выпрямился и заработал затвором. Быс­трее так быстрее.

А потом он с лейтенантам подошел к мишени, осмотрел ее и сказал: –Все тут.

Пробоины образовали в центре круга крошечный треугольник. Номоконов закуривал трубку, а лейтенант восхищенно смотрел то на мишень, то на стрелка, потом увидел сплющенную консервную банку и, оглянувшись на солдата, поднял ее.

Номоконов быстро вскинул винтовку.

Банка взвилась высоко в воздух, и, когда она достигла высшей точки взлета, пуля ударила ее, перевернула, далеко, на несколько метров отбросила прочь.

–Ну?!

– Чего «ну»? Утка могу пулей, глухарь, гусь… Еще кидай.

У Репина заблестели глаза. Неожиданно и в разные стороны швырял он камни, палки, куски коры, и все эти предметы в непости­жимые мгновения настигали пули, дырявили, разбивали на мелкие кусочки. Фуражку снял с головы Репин, но солдат нахмурился:

– Однако с дыркой будешь.

Крепко стиснул лейтенант Номоконова, отпустил, на несколько

шагов отошел:

– Да какой из вас сапер? Вы действительно шаман, волшебник! Только не обижайтесь, пожалуйста. Верно, верно – шаман огня! Давайте покурим и поговорим. Подробно расскажите мне, когда и где вы научились так стрелять?

В суматохе больших и малых дел переднего края нашел лей­тенант время, чтобы по душам поговорить с солдатом. Репин сказал, что, как он знает, таежные обычаи требуют выслушать сперва человека старшего по возрасту. Да, подтвердил Номоко­нов, это правильно. Скоро солдат проникся чувством доверия к человеку, который внимательно слушал его, не перебивал.

Номоконов – тунгус из рода хамнеганов. Так считалось раньше, так он пишется и сейчас. Его маленький народ живет в Забайкалье в разных местах: в Делюне, в Средней и Нижней Талачах, в селах близ Вершины Дарасуна. Его народ живет многими обычаями эвенков, но не умеет разводить оленей. Его народ хорошо понимает и бурятский язык, но овец пасти не умеет и к хлебопашеству не приучен. Степные буряты, которые живут рядом, считают хамнеганов своим народом. Эвенки – тоже своим. И это хорошо. Хамнеган на обоих языках –лесной человек. Правильно: раньше его маленькое, очень древнее монгольское племя кормилось только охотой. Когда русские люди по­строили железную дорогу, жить стало труднее: паровозы пугали зве­рей. Тогда тесные люди перекочевали всем родом в верховья реки Нерчи и стали охотиться там. В десять лет Номоконов привез на яр­марку свою первую добычу – более двухсот зайцев, которых он пой­мал петлями. Русский купец забрал сразу всех – по две копейки за штуку. А на другой день он уже сам продавал этих зайцев, но брал по пять копеек за каждого. Маленькому охотнику купец сказал, что все зайцы худые, а на другой день на всю ярмарку кричал, что они самые лучшие, самые жирные. И все покупали зайцев у этого купца.

Много пушного зверя добывали тунгусы, а жили плохо. Так получалось, что они всегда были должны купцам. О революции тунгусы узнали не сразу: приехали, как всегда, на ярмарку, а куп­цы куда-то спрятались. Человек с красным бантом на груди сказал, что теперь можно порвать все долговые расписки. Без пороха, табака и соли ушли еще дальше в тайгу. Так велели старейшины. Долго никому не показывались на глаза, питались чем попало, курили лис­тья березы. Но правду путами не свяжешь. И к порожистой Нерче пришли вести о первой таежной коммуне в Нижнем Стане. Сперва одна семья вернулась, потом еще две. И отец Номоконова не испугал­ся пасти3, которую, по словам шаманов и старейшин рода, русские ставят на тунгусов. В Нижнем Стане долго ко всему присматривались и прислушивались Номоконовы, заходили в новые дома сородичей, а потом взялись за топоры. С того дня и перестали кочевать.

Неторопливо лилась речь солдата. Где-то высоко в небе тарах­тел немецкий разведывательный самолет, слышались орудийные залпы, доносились далекие пулеметные очереди, а солдат покури­вал трубку и рассказывал о своей жизни.

Вот тогда, в таежной коммуне, уверенность в завтрашнем дне впервые пришла в новый дом Номоконовых. Поселились в Нижнем Стане и русские. Жили дружно. Русские разводили скот, а тунгусы охотились. Крепла коммуна, которая стала потом колхозом. Сообща стало легче охотиться. Далеко за границу отправляла артель кипы драгоценных мехов. Из Москвы прислали золотую медаль, а в бумаге так написали: лучшими по всему свету оказались шкурки соболей, которые отправил на выставку забайкальский нижне-станский колхоз «Заря новой жизни». Этих соболей выследил он, Номоконов и, не испортив их драгоценного меха, поймал сеткой.

– А медведей вам приходилось добывать?

– Медведей? Как же… Дурной зверь, не шибко хитрый, а мно­го приходилось, лейтенант. Не меньше сотни медведей завалил за свою жизнь.

– Ого-го!.. – почесал затылок лейтенант.

– А чего не поверил?

Не так уже сложно взять медведя, хотя и не сеткой, конечно. Года три только этим и занимался Номоконов: медвежью желчь велели добывать. Председатель колхоза говорил, что буржуи зо­лотом стали платить за эту желчь нашему народу. Вот и взялись за медведей в те годы, раз так. Не только пулей, случалось и на ост­рую пальму насаживали косолапых, не тратили патронов. Мясо бригадам отдавали, а из шкур дохи шили, унты.

– А вы в городах когда-нибудь бывали? – спросил лейтенант. –Раньше, до фронта? В поездах хоть ездили?

– Однако плохо думаешь, – заметил Номоконов. – Это раньше так было: совсем дикими были тунгусы. Чего видели? Лес, следы и зверя на мушке. Вся жизнь была в этом. Мясо есть – сыт будешь, не убьешь зверя – с голоду пропадешь. Поначалу жизнь в деревянном доме трудно давалась. Окна есть, печка есть, а тунгусы обязательно юрту ставили во дворе. По огороду, было дело, кочевали. Сегодня в одном углу селились, а через год в юрту, а завтра наоборот ставили. Кочевать по старинке хотелось. А когда гость приезжал из тайги, из

тех мест, куда еще не добралась новая жизнь, то костер, крадучись, зажигали на железе возле печки. Заходи, заходи, гость, в деревянную русскую избушку. Очень уважаем мы тебя. Вот огонь на полу, грей руки, кури трубку возле того, что тебе с малых лет привычно. И дру­гие так делали, однако пожары часто в домах случались.

…1928 год. Последнее кочевье, первый десяток домов коммуны «Заря новой жизни». Первая охота для всего коллектива, первый урожай для всех. 1932 год. В колхозе уже сорок дворов… Молод лейтенант, не поймет, поди, что значили для тунгусов школа, боль­ница, баня. При царе долгими зимами вообще не мылись. Только так… снегом тело терли. А в коммуне специально собрания делали, ругались, постановлениями обязывали когда и кому париться надо. Или взять электричество? Стало быть, в 1933 году маленький двига­тель привезли в колхоз, в избушке поставили. А от него провода потянули по улице. И ему, Номоконову, в первую очередь дырку в доме просверлили, лампочку повесили. Вечером, как затарахтело, –зажглась! Хороший свет, однако старики не одобрили: трубки хоте­ли прикурить от огня под стеклом, да не получалось. Полюбова­лись, ушли, а он, хозяин дома, решил спать ложиться. Уже все легли, а огонь мешает. Что делать? Это сейчас есть выключатели. Чирк – и потухло. А тогда, видно, забыл, не рассказал мастер-монтер из Шилки, как гасить, лампу выкручивать.

Рассердился он, Номоконов, встал. Однако так сделал: свою ру­кавицу к проводу подвесил и лампу туда засунул. Непривычно было сначала. А потом согрела таежных людей новая жизнь! Открывались глаза, светлели лица. В 1935 году научился тридцатипятилетний Се­мен Номоконов немного читать. За парту сел. Днем дети учились в школе, а вечерами – взрослые. Таежный человек только в колхозе на­учился толковать по-русски. Много радости открывали буквы.

В памяти рассказчика встал февраль 1937 года. Ага, слушай, лейтенант. В селе отмечалась сотня лет с того дня, как помер боль­шой русский человек, писавший складные книги. Это который куд­рявый, с круглым волосом на щеках… Правильно, Пушкин по фа­милии, его поминали. Вот тогда сын Володька, ученик сельской школы, читал со сцены клуба хорошие слова. Как это запамятовал

их Номоконов! Вот беда! Говорилось, по всей русской земле пройдет добрый слух, все прочитают его книги… Даже тунгусы дикие! Улыб­нулся командир взвода, напомнил:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык.

– И ты знаешь? – дрогнул на лице Номоконова мускул. – Ста­ло быть, грамотный ты, лейтенант, ученый… Да-а, много чего при­шло тогда в таежный колхоз.

Низко кланялись лесные люди первой учительнице, удивля­лись первому кинофильму, с трепетом слушали музыку, голос ра­дио. Ярко светили в селе электрические лампочки. Не жалел сил кочевой народ, чтобы расцветала-разгоралась заря новой жизни. Прошлое казалось недобрым сном.

– Чего поезда… – задумчиво произнес солдат и показал на небо: – Ты там бывал?

–Нет.

– А я высоко летал, долго.

– Когда?

– А давно, – задумался Номоконов. – На изюбрей тогда хо­дил, за пантами для колхоза. Испортился самолет, в пади сел. Привязал я коня, а сам айда поближе. Хорошенько, со всех сто­рон, поглядел на машину, летчику помог, обед ему сварил. Вот и прокатил меня человек, когда наладил свою птицу. Хочешь, спро­сил, не напугаешься? А чего, говорю, бояться, давай! Привязал меня летчик, сердце послушал. Хорошо работает, сказал, можно летать. Ну и поднялся. Шибко далеко увез меня самолет, в Читу.

– Хорошо летать?

– Хорошо, лейтенант. На тайгу сверху смотрел, реки узнавал. А когда садились – суслика увидел. Привык к самолетам, на бойком месте поселился. Шмыг – и спрятался. Только не пришлось мне по городу ходить, промашку сделал.

– Что случилось?

– Коня-то к дереву привязал, пропасть мог без корма. Это как, говорю, назад добираться? Пошто не сказал, что до Читы катать станешь? Сердешный оказался летчик, выручил. Денег дал на об­ратный путь, на поезд посадил, проводил. Стало быть, с другого конца явился я к солонцу. И конь не сдох, и винтовку никто не взял, а на другой день и рогача завалил.

– А как вы плотником стали?

– А вот так, лейтенант. Года за три до войны не стало спокой­ствия в Нижнем Стане. Говорили, что появились люди, которые подрывают новую жизнь. Все присматривались друг к другу, ста­ли недоверчивыми и злыми. Председателя колхоза арестовали: ска­зали – он враг. А потом приехал из Шилки начальник, который почему-то распустил охотничью бригаду и всем приказал сдать берданки. Старик отец не умел сеять овес, ушел в тайгу и помер там. А остальные подчинились.

Навоз возил на поля Номоконов, дороги ремонтировал, делал табуретки, рамы. Работать старался, только из рук все валилось, не получалось дело. Заметили люди, что затосковал зверобой, бу­магу выписали. Дома, в сундучке, осталась она.

«Дана настоящая в том, что в связи с роспуском охотничьей бригады, а также в связи с тем, что С. Д. Номоконов, как тун-гус-хамнеган, не имеет навыка к хлебопашеству и сохранил при­верженность к бродячему образу жизни, ему разрешен выход из нижнестанского колхоза и переселение в хозяйства, занимаю­щиеся таежными промыслами».

Холодная та справка, недобрая. Не скажет о ней зверобой ма­ленькому командиру-лейтенанту, присмотрится к нему сперва. Словом, так получилось, что разрешили охотнику идти куда он хочет от родной земли, от людей. Но только трудно оказалось покинуть насиженное место, в селе решил остаться Номоконов, терпеливо ждать, когда выведут всех врагов и опять разрешат охоту – таежному колхозу не прокормиться на овсе. Тут, как на грех, фашисты напали. Прямо из столярки пришлось ехать в военкомат.

Здесь, на фронте, все торопятся. Еще никто из командиров вот так спокойно и долго, с добрым сердцем не слушал Номоконова. Делать костыли, подбирать раненых и убитых, сколачивать паро­мы, прокладывать дороги, ставить на «нейтралках» заграждения –нужное дело. А вот не лежит к этому сердце таежного человека. Тянет побродить с винтовкой, посидеть в засаде Быстрее бери, лей­тенант, к себе охотника.

В его памяти все время всплывает день, когда по лесной дороге отступал полевой госпиталь. В задней машине везли безногих лю­дей, которым Номоконов делал костыли. Врезался немецкий танк в машину с красным крестом, и надо только было видеть, что ста­ло с людьми. Когда, стреляя, ушла немецкая танковая колонна, Номоконов пополз по канаве, чтобы забрать столярный инстру­мент, который был в машине, в мешке. Эх, лейтенант… На месте живых людей была груда мяса, из которой торчали острые щепки.

Вот с тех пор не может спокойно спать Номоконов. Машину ему не водить, грамоты нет. В пехоту просился –усмехнулись, ска­зали, что ноги слабые. В саперном взводе вроде и подходящее ме­сто, однако бревна таскать не может он. Ростом не вышел, сил ма­ловато. Недавно услыхал Номоконов, что собирают в полку хоро­ших стрелков, а только призадумался. Все говорят кругом о пуш­ках, танках, самолетах… Будет ли толк от винтовок? Веру в свое оружие стал терять охотник. Может, саперное дело важнее?

А воевать надо. Так бывал, лейтенант, в забайкальских местах? Нет? Там синие горы, дремучие леса и очень много солнца. В пору цветения багульника до того хорошо в тайге, что на глазах у самых черствых людей выступают слезы удивления и радости – такая песня есть у тунгусов. Серые камни светлеют, старые кедры с бере­зами шепчутся. Если не остановить фашистов – большое горе и в тайгу придет. Добра не жди, если один народ наступит на грудь другому народу. Куда еще отступать, в какой лес? Большому народу не спрятаться в тайге.

– Будет толк и от винтовок, – твердо сказал Репин. – Скажите, Семен Данилович, вот что. Говорят, вы молитесь по вечерам, ка­кие-то наговоры от пуль знаете. Вы верующий?

– Чего? – удивился Номоконов. – Богу молюсь?

– Дело ваше, конечно, – смутился Репин. – Вроде шаманите вы, песни религиозные поете?

– Болтают, лейтенант! Не верь! Гм… Ишь куда повернули… тут особая молитва, по старинному поверью… Это я по фашистам, которых на тот свет отправил!

– И много вы убили фашистов?

– Еще двух завалю – ровно три десятка будет.

– Бывает и у саперов, конечно… – кашлянул лейтенант.

– Пошто сумлеваешься? – нахмурился Номоконов. – Так нельзя, худо, лейтенант. Я не живу без правды. Всех помню, хорошо счи­таю. На, гляди! – протянул он Репину курительную трубку. – Это я между делом, как следует еще не брался. Много лет трубке, кото­рую держит в руках маленький лейтенант. Из корня лиственницы, душистого и крепкого, выточил ее Данила Иванович Номоконов –потомственный охотник-следопыт из рода хамнеганов, подарил сыну. По древнему закону тайги сыновья удостаиваются этого в особо важных случаях: получая из рук отца оружие в день добычи первого большого зверя или в день свадьбы. Значит, на свою доро­гу выходит сын, становится сильным, большим, самостоятельным. Семен Номоконов поставил свой чум возле отцовского в восем­надцать лет. А трубку от отца получил позже – в тяжелый, очень памятный день. Но об этом потом, лейтенант…

Не украшение на отцовской трубке у солдата Номоконова. Не знают русские обычаев тайги: тунгусы отмечают добрую охоту памятными знаками на оружии. Всегда, еще в глубокой старине, так делали. Обычай требовал не забывать убитых зверей, и когда приходит тунгусу смертный час, сказать о них своему богу и попро­сить прощения: из-за нужды были убиты. Потом не стали верить, узнали, что нет богов и совсем не нужны шаманы, которые всегда велели терпеть, обещая счастье там, на небе. Поняли, что только совместным трудом можно преодолеть невзгоды и лишения – мно­го их было, лейтенант, при кочевой жизни. А обычай сохранился. Когда в колхозе охотились –тоже считали. Только теперь иначе. Това­рищей хотелось перегнать, как можно больше мяса и пушнины добыть для всех народов. Разглядывали друг у друга приклады берданок. Не только председатель – жена и дети радовались, когда видели на оружии охотников все новые и новые отметки.

Когда в семье Номоконова умер и третий ребенок, он решил позвать шамана. Далеко за ним ходил, на север. Приехал на оленях жирный человек, прыгал-плясал, деньги брал, водку пил и сказал, что не будет больше горя в семье. Еще трое детей умерли! Еще трое шаманов деньги брали и плясали. А почему Прокопий уце­лел? Русский доктор выходил его! А Мишку и в больницу не пона­добилось возить. Дали парнишке порошок, сделали укол, и про­пал жар, который уносил детей в могилу. С тех пор прочь гнал Номоконов шаманов и не слушал их речей.

– Еще один секрет слушай, лейтенант. На оружии у тунгусов из рода хамнеганов ведется и такой счет: на прикладе маленькими точ­ками, в кружок, отмечают они убитых волков. Закон тайги так ве­лит: даже если один патрон остался и сохатый на мушке, а увидел волка– стреляй. Это самый вредный зверь, сильный и хищный, веч­но голодный и жестокий. Изюбрей и коз выгоняет на лед, молодняк травит, птенцов жрет. А людям как вредит! Хоть русским, хоть эвен­кам али бурятам. К домам и юртам подбегает, оленей давит, овец. Не сожрет, не унесет, кровью захлебывается, а все одно режет. Совсем бешеные есть – слюну по улицам разбрасывают, в дома к ребятиш­кам лезут. В колхозе было так: тот выходил в почетные люди, кто пушнины много сдал и больше всех хрящиков положил на стол.

– Каких хрящиков?

– По-особому травили вредного зверя, лейтенант. Убьет охотник волка, отрежет кончик хвоста и в тряпочку завернет. Не обдирали шкур, брезговали. Для показа в правление приносили… Точки на оружии и хрящики с шерстью от хвоста – вот и верили.

– Понимаю, – сказал Репин. – И волков вы много перебили?

– Много, – сказал Номоконов. – Которые уцелели – на север подались. Мало кто ушел, самые умные разве.

Человек из тайги давно решил при каждом удобном случае не упускать фашистов – все равно что волков. Когда солдат вернется в село, то люди, которые провожали его на фронт, спросят, поди: «А что делал на войне охотник, которому еще в далекие годы детства дали прозвище Глаз Коршуна». Шибко острый глаз у этих птиц, которые живут в ущельях близ Нижнего Стана. Седые люди, ос­тавшиеся в селе, не хотят, чтобы погасла заря новой жизни. Они хотят, чтобы мир был кругом, согласие, дружная работа, радость и песни. Однако придется рассказать о своей охоте весной, на празд­нике урожая – так всегда бывает.

– Что за урожай весной?

– Обыкновенный, – сказал Номоконов. – У нас урожай перед зеленью считают. Охоте конец, пушнину сдал – веселись! Вот тог­да пляшут люди, целый день хороводы водят. Мужчины в цель стре­ляют, старикам об охоте рассказывают, советы слушают, о новом сезоне говорят. Издавна этот праздник был и при царе. Только шибко пили тогда, а потом молились и снова уходили в тайгу. Хоть ястреба глаз, хоть соболя, а все одно нищими были. Меня, стало быть, и крестили на таком празднике: до пятнадцати лет Хореука-ном, Маленьким Коршуном, называли. Русский поп приехал на праздник, медный крест дал, бумагу. Однако двух седых соболей за это взял. Вот и стал Семеном. Свой бог остался – бурхан, да еще православного подвезли. Молись! В колхозе осмотрелись таежные люди, лейтенант, при Советской власти.

На казенной винтовке нельзя отметки ставить – скажут, портишь. Да и отобрать ее могут, заменить. Вот почему Номоконов вчера опять разжег костерик, раскалил проволочку и, потихоньку напевая старую родовую песню доброй охоты, поставил на своей трубке еще несколько точек. Не понимает саперный командир, сержант Коробов, подозри­тельно смотрит, ругается. Опять, говорит, шаманишь? Каждая точка-это фашист, который уже не сделает ни одного шага по нашей земле! Вот это – первый, гляди. По лесу он бродил, наших птиц стрелял, наши деревья хотел воровать. Вот – второй, с пня завалился. Этих всех подряд в бою уложил. Остальных – по пути к своим, когда отсту­пал. Ну и в саперном взводе бил, в обороне. Стало быть, особая здесь молитва, сибирская – понимай.

– Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, – считал Ре­пин. – Да, двадцать восемь точек.

– Еще, поди, не все, – спрятал солдат трубку. – Которых не видел, что дух выпустили, не делал заметку. Может, ранил, может, не угадал. Случалось, некогда глядеть было. Ну, а эти на глазах упали, намертво. Только так давай, лейтенант. Ты один видел-считал, ты один слышал мой разговор.

– Что так?

– Я не для показа. Тебе пришлось: шаманом признаешь, обман­щиком. А я так своему народу скажу, старикам. Нашенские еще до войны про фашистов услыхали. Да и сам глядел. Звери подошли – однако нет другого слова. Когда первого свалил, один в лесу оста­вался, никто не заставлял. Гляжу, что поднялась винтовка, значит, сердце так велело. А потом пошло – считать взялся. Только этим делом не хвалюсь, не по себе такая охота, за надобностью.

– Вот именно, из-за суровой необходимости, – сказал Репин. –Разбитые города фашисты считают, сожженные деревни, захвачен­ные леса, посевы. Давно начали счет. К двадцать второму июня с боль­шим опытом пришли. Специальные трофейные команды создали. Наших пленных выводят на площади, убитых и раненых снимают для кино, своему народу показывают, перед другими странами хвас­таются. Складывают, вычисляют, умножают. По их цифрам, конец нам подходит, амба, каюк. Смеются над нашим многонациональным го­сударством – разваливается, говорят. Просчитаются захватчики, если задымили-загорелись у нашего народа вот такие трубки! Хорошо, договорились… Я никому не скажу о ваших отметках, атолько желаю вам, Семен Данилович, хорошенько украсить отцовский подарок. Этаким народным орнаментом, узором, кружком. Чтобы много фа­шистских волков поместилось на трубке! Понимаете?

– Места хватит…

– Желаете служить в снайперском взводе?

– Как же… Иначе бы не сказывал, пиши.

– Но у нас особо опасно. За нами фашисты тоже охотятся.

– Ничего, лейтенант, поглядим, чья возьмет. Сам-то из каких будешь, откель родом?

– Из рабочих, – сказал Репин. – Родом из большого города, из Новосибирска. Учился в школе, в музыкальную бегал, на заводе работал… Потом решил военным стать, кадровым командиром нашей армии – тоже о фашистах прослышал. Опять учился. Знатная у меня воинская специальность – потом расскажу. А недавно так случилось, Семен Данилович. Вызвали меня в политотдел и сказа­ли: даем вам партийное задание особой важности – создать снай­перский взвод и приступить к уничтожению фашистских варва­ров. Говорю: есть, товарищи командиры! Это потому, что имею в запасе еще одну специальность.

Репин встал, взял винтовку, быстро работая затвором, три раза выстрелил в мишень, которую он ставил для солдата и которая была шагах в тридцати. Подошли, посмотрели.

– Ладно бросил, – похвалил солдат, рассматривая следы пуль, образовавшие над треугольником маленькую строчку. – Я юрту поставил, окно резал. Ты – дым пустил. Ловко.

– Это случайно, – не без гордости заговорил Репин. – А так… Еще в школе, в пятнадцать лет, стал ворошиловским стрелком! Знаете о таком значке?

– Как же, – сказал Номоконов.

И таежный охотник имел ворошиловскую отметку.

– Давно было дело, лейтенант. Начальник приезжал из Шилки в Нижний Стан, мелкое ружье привез, народ собрал, место отвел за ого­родом. Однако долго про войну говорил, про опасность. Шибко сер­дился на врагов, ажио на пень залез, руками замахал. Ну и взялись мы стрелять. Чирк, и есть. Чирк, и десятка. Старухи подошли, ребятиш­ки. Моей матери, стало быть, теперь под сто лет подвалило. А тогда она еще в силе была, тоже пуля в пулю ударила. Сперва радовался начальник, а потом нахмурился. Весь нижнестанский народ поголов­но все нормы сдал. Не хватило у начальника красных значков, закон­фузился, уехал. Чего там… Полсотни шагов… Спрятали ворошиловс­кие отметки, не гордились. Так поняли, что одно баловство.

– Я иначе сдавал, – строже сказал Репин. – Призы получал на соревнованиях, грамоты. А вообще-то верно. Мало пота пролили в походах и на стрельбищах, здесь приходится доучиваться.

В тот же день перенес Номоконов свои солдатские пожитки в блиндаж, где собирались меткие стрелки 529-го полка 163-й стрелковой дивизии.