"Дети против волшебников" - читать интересную книгу автора (Зервас Никос)

Глава 7. Преступление и наказание

А доблестный кадет Царицын тем временем разворачивал пушку. Точнее говоря, наводил на цель артиллерийское орудие 45-го калибра. Ага, повыше и полевее. Так, чтобы чёрное дуло уставилось аккурат в занавешенное розовыми жалюзяками панорамное окно на втором этаже стильного коттеджа, принадлежащего известному тележурналисту Артемию Уроцкому.

Ровно месяц назад журналист Артемий Уроцкий имел несчастье выступить в телепередаче и заявить, что русский офицер — форменная свинья. Он так и сказал: «Офицерство в этой стране оскотинилось вконец. Эти пьяные, опустившиеся люди эксплуатируют рабский труд солдат, насилуют и бесчинствуют, а между тем, мало кто из них сможет пробежать стометровку без кровавых мальчиков в глазах».

Доблестный кадет Царицын видел эту передачу по телевизору. В училище разрешают смотреть телевизор с 21.00 до 21.45. Братья-кадеты хотели переключить на музыкальный канал, но Иван Царицын даже прикрикнул на товарищей:

— Тихо, братцы. Вы только послушайте, что этот пухлый вещает!

Братцы прислушались и притихли. Целлюлитная звезда русскоязычной журналистики по имени Артемий Уроцкий рассказывала о скандале в одной из военных частей Северного Округа, где молодой боец застрелился, «не выдержав», по словам Уроцкого, «гнусностей офицерского начальства». Журналист Уроцкий гневно отвергал официальную версию о том, что самоубийца покончил с собой из-за кратковременного помешательства — потому что в гвардейской части, где он служил, было невозможно раздобыть так необходимый ему наркотик героин.

— Негде спрятаться молодому человеку от отечественного свинства, последнее убежище которого сохраняется в этом гнилом и тёмном мире, имя которому — российская армия, — причмокивая на модный манер, говорил человек в телевизоре. — Мы уже никогда не узнаем, кто из старослужащих солдат, старшин или офицеров преследовал несчастного, кто запугивал его, избивал, лишал пищи и сна — и подтолкнул тем самым к последней, смертельной черте. Что поделать, такова наша армия — бесполезный, дорогостоящий и коррумпированный притон лентяев, солдафонов и тупиц.

— Во, морда толстая, — прошептал суворовец Аникеев.

— Во, сволочь, гнусный шпак, — согласился темпераментный суворовец Телепайло.

— Спокойно, господа кадеты, — сказал сильно побледневший Иван Царицын. Глаза его сузились так, что он стал похож на скифского лучника. — Этот человек оскорбил честь русского офицерства. Он за это ответит.

И журналист Артемий Уроцкий начал нести заслуженное им наказание. Началось всё с того, что жене Уроцкого, известной фотомодели, позвонили из редакции подросткового журнала с забавным названием «Молоток». Звонивший — судя по голосу, совсем ещё юный, но уже весьма энергичный и бойкий на комплименты юноша — представился корреспондентом журнала. Он умолял о кратком интервью. В ходе разговора Эвелина Уроцкая припомнила даже, что действительно где-то видела этот подростковый журнал и даже читала там про ранние браки и про 30 способов завести роман с учителем.

— Мы бы хотели написать о Вас, Эвелина. И о Вашем новом доме. У Вас ведь трёхэтажный коттедж в Жуковке, да? Недавно закончился ремонт, не так ли? Ну, пожалуйста, ну можно я приеду всего на десять минут… Всего десять вопросов для журнала! — умолял звонкий подростковый голос. — Наши читатели заваливают редакцию письмами, они просят интервью с Вами! Читательницы копируют Ваши причёски, Ваши жесты, они хотят знать, какая у Вас мебель!

— Ну хорошо, хорошо. Приезжайте в воскресенье утром, только пораньше, часов в одиннадцать, — фотомодель улыбнулась своему отражению в зеркальном потолке и положила трубку.

Корреспондент оказался милым подростком лет четырнадцати — белокурым, синеглазым и абсолютно похожим на ангелочка. Только не пухленький, а замечательно стройный, как маленький паж из немецкой сказки. «Милое дитя, — любовалась фотомодель Уроцкая, инстинктивно поправляя перистую причёску. — Совершенно лишен подростковой нескладности, а какие умные, живые глазки!»

Они чудесно поболтали о любимых кошках, цветах и соляриях Эвелины. Перед уходом «милое дитя» попросилось позвонить по телефону в редакцию, так как закончился заряд на мобильном аппарате. Хозяйка разрешила, а сама тем временем прошла на просторную веранду, увитую искусственной зеленью. Здесь, в солнечных лучах, она распустила волосы, придала грязно-зелёным глазам особое лучистое выражение и повернулась в три четверти. Она знала, что смотрится великолепно на фоне листвы, шумевшей за стёклами.

Юный корреспондент слишком долго возился с телефоном — она слышала, как синеглазый гость пыхтит в гостиной и щёлкает кнопками. Эвелина уже устала замирать в одном положении и потихоньку начинала злиться. К счастью, мальчик так и не дозвонился. Он выбежал из гостиной на веранду — и…

Эвелина торжествовала. Юноша просто обомлел: васильковые глаза его расширились, и он прошептал, чуть краснея от волнения:

— Ах, Эвелина! У Вас поистине неземная красота… И добавил, потупясь:

— Не удивительно, что Вас так любят читатели нашего журнала…

Он смущённо откланялся и выбежал за ворота. Эвелина глядела вслед с улыбкой: юный журналист так напоминал маленького принца из её девической мечты, давно забытой…

А мальчик, сбегая по ступеням, тоже улыбался. Он успел-таки запрограммировать аппарат в гостиной на режим удалённого доступа. Теперь в любое время и с любого телефона можно набрать домашний номер Уроцких, затем ещё восемь заветных цифр пароля — и, пожалуйста, прослушивай себе разговоры в гостиной через трубку, спокойно лежащую на аппарате!

Вы с возмущением скажете, что Иван Царицын обманул беззащитную фотомодель и нарушил сразу две кадетские заповеди, запрещающие лгать и давать в обиду женщин? Не спешите обвинять героя. Во-первых, популярный среди дегенеративных подростков журнал «Молоток» существует в действительности и журналисты этого «Молотка», и верно, не прочь были бы заполучить интервью Эвелины Уроцкой. Во-вторых, то, что Иван назвался корреспондентом, было не ложью, а ловким тактическим ходом — военной хитростью, вполне допустимой во время боевых действий.

Пожалуй, единственное, в чём парень покривил душой, так это — что у Эвелины неземная красота. По глубокому убеждению Ивана, фотомодель была похожа скорее на тощую учебную лошадь прапорщика Дылдина — только грива не белая, а крашеная, да упряжь золотая.

Уже на следующий день были запущены страшные карательные операции, разработанные изобретательным умом Ивана Царицына.

Из разговоров в гостиной Уроцких кадеты узнали, что в ближайший выходной хозяин собирался отпраздновать своё 38-летие шумной вечеринкой с коллегами из разных изданий. Поскольку нежные руки Эвелины не прикасались к кастрюле и не знали разделочного ножа, праздничным вечером планировалось заказать на дом оплаченные через электронную сеть Интернет 50 порций вегетерианской пиццы и столько же наборов японских рисовых рулетиков с рыбой.

А вечером тоже же дня чуткое ухо кадета Телепайло, дежурившего «на прослушке» уловило негромкий разговор Уроцкого с приехавшим к нему пресс-секретарем известной нефтяной компании. Из беседы следовало, что Уроцкому причитается двадцать тысяч американских долларов за телепередачу, в которой он полных пять минут громил конкурентов компании. Теперь благодарный пресс-секретарь передал Уроцкому кредитную карточку и сообщил, что пароль доступа к деньгам совпадает с датой рождения очаровательной супруги журналиста.

Вскоре в Жуковке начались чудеса. Сначала воспитанники школы-интерната для слабовидящих детей № 1307, что находится неподалёку от коттеджа Уроцкого (буквально в двух кварталах, на Ореховой улице), получили подарок — сотню пакетов с удивительной, ранее не пробованной ими вкуснятиной. Пицца и суши были оплачены неизвестным благотворителем. Директор интерната прослезилась и даже попросила местного священника отца Романа отслужить молебен о здравии анонимного жертвователя.

В то же утро волна телефонных звонков накрыла дежурных в муниципалитете Жуковки: жители в гневе сообщали, что неведомые злодеи прошедшей ночью поменяли местами таблички с названиями двух улиц: на Рябиновой повесили таблички с надписью «Ореховая», а на Ореховой — «Рябиновая».

Через месяц семью Уроцких настигло ещё одно чудо: они получили счёт за расход электроэнергии в августе. На бумажке значилась небывалая сумма: 139 678 киловатт, что составляло приблизительно 120 тысяч рублей. Разгневанная Эвелина («Вечно они ошибаются! Совсем с ума посходили в этом Гоэлро!») схватила телефон — и узнала, что никакой ошибки нет. Приехавший электрик немедленно обнаружил «пиратский» кабель, который вёл от трансформаторной будки на участке Уроцкого куда-то за забор и далее по дну пруда.

Вскоре выяснилось, что неведомые похитители электроэнергии запитали за счёт тележурналиста офицерское общежитие и три казармы военной части ПВО, находившейся на другом берегу пруда. Только теперь командир части понял, почему энергетики до сих пор не отключили свет за неуплату, как грозились ещё месяц назад… Уроцкий кричал на бедного полковника минут десять и пообещал немедленно подать на военную часть в суд.

Задёрганный Артемий вернулся домой. Чтобы расслабиться, посмотрел пикантный фильм по спутнику, послушал пару песен Шутофского, выпил три стаканчика граппы и около двух часов за полночь лёг спать.

В это время суворовец третьей роты Иван Царицын пожелал доброй ночи товарищам, пожал твёрдую руку Феди Аникеева, обнялся с нервным Ярославом Телепайло, подмигнул дневальному и — незаконно покинул казарму, наполненную сонными кадетами.

Пробравшись кустами мимо спящего корпуса, Царицын мельком глянул на вспаханный протекторами газон в том месте, где ранее стояла мемориальная противотанковая пушка-сорокопятка, крашенная серебрянкой. Улыбнулся, проскочил мимо гипсового бойца, в одиночку охранявшего плац, — и нырнул в ёлочки. Из темноты ему навстречу вышагнул кто-то крупный, массивный, ушастый, с огромными кулаками.

— Здорово, Петруша, — Царицын обнял надёжного товарища из второй роты. — Что, готов к трудам и обороне?

— Вань, а это самое… что нужно делать? — поинтересовалась фигура неожиданно тоненьким детским голосом.

— Наказать нужно одного подлеца, который оскорбил честь русской армии. По дороге расскажу подробнее, — Царицын ухватил тяжёлую тушу за локоть и потащил в ёлочки. — Время терять не будем. Айда переодеваться.

Прокравшись ёлочками до стадиона, братья-кадеты разом пригнулись, ускорились — в несколько секунд пересекли футбольное поле и оказались у маленького домика с надписью «Лыжная база». Замок, навешенный для видимости, не успел даже брякнуть. Здесь, под завалом лыж, была спрятана гражданская одежда — два комплекта на всё училище. Петруше Тихогромову, как человеку массивному, пришлось залезть в растянутые спортивные штаны с отвисшими коленками, а голое пузо прикрыть хулиганского вида маечкой с надписью «ХОЧЕШЬ В ГЛАЗ? СПРОСИ МЕНЯ КАК». Ивану достались неприметные чёрные шорты, тёмная рубашка, избитые мокасины да кепка.

Ваня оглядел напарника и прыснул со смеху. Природа наделила суворовца Тихогромова презабавной внешностью: широкоплечий до квадратуры, с толстой шеей и бритым затылком, немного набыченным лбом, чуть оттопыренной нижней губой и глубоко сидящими глазами, он походил на олимпийского мишку, которого жизнь заставила примкнуть к солнцевской братве. Вот только цвет и выражение глаз, а также голос совершенно не соответствовали образу молодого громилы. Глаза были нежно-незабудковые и добрые до глупости, а голос — тонкий, даже какой-то ласковый.

— Гляжу на тебя и всякий раз потрясаюсь, — подмигнул Ваня, — душа Дюймовочки в теле штангиста!

Тихогромов потупился, шмыгнул носом, по-медвежачьи почесал толстенной рукой за ухом и, осторожно подняв мелкие глазки, улыбнулся. Он безмерно уважал Ваню Царицына за несгибаемое мальчишеское благородство, а также за интеллект и бронебойную изобретательность, которых сам Петруша, по его собственному убеждению, был начисто лишён.

— Ну-с, господа кадеты, за дело, — пробормотал Ваня, перелезая через забор в том месте, где колючая проволока была заботливо перекушена прежними поколениями суворовцев и теперь болталась лишь для виду. Ровно через минуту они были на Ярославском шоссе. Ночной таксист на разбитых жигулях подрядился домчать до Жуковки за те самые сто рублей, что так бережно собирались накануне с кадетского братства, по пятёрочке с морды. Тарантайка взревела, и красные огоньки скрылись за поворотом. Иванушка напевал воинственную песнь про Вещего Олега, Петруша с детским интересом глядел на проносящиеся мимо витрины. Акция возмездия развивалась успешно.

Предварительная работа была проведена ещё в середине августа. Вывезти старую сорокапятку с территории училища оказалось не так сложно, как казалось товарищам Царицына. Кадеты мигом раздобыли бланк какого-то прошлогоднего приказа с подписью начальника училища. Документ был успешно отсканирован, очищен от древних надписей и распечатан на старом бланке, но уже с новым приказом, предписывавшим начальнику хозчасти организовать вывоз с территории училища старой сорокапятки, испокон веку украшавшей подступы к кадетской столовой. Орудие надлежало доставить по адресу: пос. Жуковка, ул. Рябиновая, д. 16. В тексте приказа содержалось немного странное обоснование: «Для участия в съёмках фильма о Великой Отечественной войне». Начальник хозчасти не стал ломать голову над тем, как можно снимать фильм про войну в престижном дачном посёлке, — махнул рукой и велел грузить пушку в грузовик.

На берегу пруда, у которого возвышались башенки уютного коттеджа Уроцких, Петруша Тихогромов наконец узнал, зачем его позвали на «дело». Иванушка отыскал мокрый конец каната, спрятанный в камышах:

— На, братишка. Не бойся, она лёгкая. Мы её вчетвером закатывали, даже не вспотели.

Пушку привезли на участок Артемия Уроцкого ещё в середине августа. Точную дату недельной отлучки Артемия и Эльвиры удалось выяснить благодаря «прослушке», и Царицыну оставалось лишь сыграть роль несовершеннолетнего отпрыска хозяев усадьбы, Уроцкого-младшего. Водитель грузовика, доставившего орудие из училища в Жуковку был, как водится, совсем молодой боец и суворовца Царицына в гражданской одежде не признал. Царицын неразборчиво расписался в накладной и попросил выгрузить орудие поближе к пруду.

Теперь, зная врождённые способности безотказного Тихогромова, Иванушка надеялся, что Петруша сдюжит. И Петруша сдюжил.

Ночь была восхитительна. Артемий Уроцкий грезил в широкой постели на втором этаже. Эвелина осталась на ночь у подруги, и рыхлый журналист чувствовал себя абсолютным хозяином жизни. На тумбочке рядом с кроватью Артемия блестел стакан с недопитой граппой. Остывал обсосок сигары. Внизу, под окнами спальни, Тихогромов и Царицын вытаскивали из пруда орудие. Свежий ветерок холодил Тихогромову голые подмышки. Царицын радостным шёпотом напевал песню гвардейцев-зенитчиков:

Не смеют птицы чёрные над Родиной летать, Её поля просторные не смеет враг топтать. Пусть ярость благородная… и т.д.

— Ничего, ничего, брат Тихогромов… — хрипел Иван Царицын, налегая плечом. — Без труда не вытащишь и пушку из пруда! Зато как обрадуется дядя журналист, обнаружив дуло у себя в форточке!

Неуловимые мстители выволокли орудие из глубины и осторожненько («смотри! беседку не задень!») подкатили к самому коттеджу. Нацелили ствол в панорамное окно спальной комнаты на втором этаже.

Потом юные артиллеристы не спеша умылись в пруду, проверили, крепко ли спят под кустиком два добермана, загодя накормленные ароматными потрошками из суворовской столовой («Я же говорил, что бобикам достаточно трёх пачек барбитурата!» — заметил Иванушка), и неспешно, через забор, покинули гостеприимный двор Уроцких. Так же неспешно поймали дальнобойный грузовик и совершенно чудненько, совершенно бесплатно доехали по кольцевой до Ярославского шоссе. Там была перехвачена порожняя карета «Скорой помощи», и вскоре наши кадеты уже чувствовали, как слегка обжигает живот шершавый кирпич родного забора. До утренней побудки оставалось ещё навалом времени, без малого три часа. Мстители не спеша переоделись в суворовскую форму, прикрыли дверь лыжной базы, навесили декоративный замок, пожали друг другу руки.

— Слышь, Тихогромыч! — зевая, молвил Иванушка. — Приключение закончилось, можно и поспать. Как думаешь?

Тихогромов молчал. Он медленно ощупывал карманы. Потом медленно поднял на Ивана вытаращенные глазки.

— Ванюш… Только ты не волнуйся… — пробормотал он в страхе. — Я сам всё исправлю…

— Что? Удостоверение?!

— Я сам сейчас поеду туда и заберу. Оно, наверное, из кармана вывалилось, когда мы пушку тащили.

Царицын как стоял, так и сел на травку.

— Да ты… хоть понимаешь, что это значит?! Тут не просто строгий выговор! Это же… улика, понимаешь! Вещественное доказательство! Теперь нас вычислят мгновенно!

Ваня вскочил и, сжимая кулаки, надвинулся на трепещущего, пятнами покрывшегося Петрушу. Ещё бы! Если Уроцкий выживет после утреннего шока, то обязательно найдёт на газоне, рядом с орудием, красную суворовскую «корочку» — удостоверение на имя Петра Михайловича Тихогромова, воспитанника московской кадетки… Позор всему училищу!

— Эх, взял я тебя сдуру в напарники… Теперь эта журналистская образина устроит целую телепередачу, понимаешь? Воображаешь, как он развоняется? Будет рассказывать, как его, несчастного, травили обнаглевшие подонки-кадеты! Тут всплывёт и кабель электрический, и пицца по чужому адресу! Да он в суд на училище подаст!

Петруша низко-низко опустил голову и только кивал. Кажется, он уже плакал.

— Не реви, тряпка! — скрипнул зубами Царицын. — Честь кадетскую позоришь! Всё училище на посмешище выставил, олух! Растяпа…

Петруша засопел сильнее.

— Вот из таких, как ты, и получаются бездарные офицеры! Такой подарок врагу сделал… Оружие тоже будешь терять, когда вырастешь?

Растяпа что-то ныл про то, что он прямо сейчас поедет и всё исправит. Царицын в ярости пнул сапожищем кирпичный заборчик.

— Замолкни ты, нюня. Поедет он! Ты там, небось, прямо к милиционерам угодишь. Или под фотокамеры. Нет уж. Я поеду сам, а ты — возвращайся в казарму, дружок. И можешь расслабится, больше тебя не буду брать на серьёзные дела. Маленький ты ещё, Тихогромов.

Царицын одёрнул ремень, поглядел на часы. Побудка через два с половиной часа… До начала занятий он уже не успеет вернуться из Жуковки, это ясно.

— Прости меня, Ванюш, ну прости… — хныкал Тихогромов, тиская здоровенными пальцами ужасно колючую ветку шиповника.

Царицын смерил его взглядом, отвернулся и зашагал к выходу.

— Честь имею, — холодно бросил он, уходя.