Днепров Анатолий Когда задают вопросы

Эти ежегодные встречи мы называли «капустниками» в память о далеких призрачных временах, когда мы были студентами. Уже стоит на Ленинских горах университет, и пятиэтажный ковчег физфака давно обжит новыми поколениями будущих Ломоносовых и Эйнштейнов, физики и лирики давно спорят в благоустроенном зале с звуконепроницаемыми стенами, а мы не можем забыть сводчатые подвальчики под старым клубом МГУ на улице Герцена. И каждый год мы собираемся здесь, смотрим друг на друга и ведем учет, кто есть, а кого уже нет. Здесь мы разговариваем про жизнь и про науку. Как и тогда, давным-давно…

Так было и на этот раз, но только разговор почему-то не клеился. Никто не высказал ни одной идеи, никто не возразил тому, что было высказано, и мы вдруг почувствовали, что последняя интересная встреча состоялась в прошлом году.

– Мы вступили в тот прекрасный возраст, когда идеи и взгляды наконец обрели законченную форму и законченное содержание, – с горькой иронией объявил Федя Егорьев, доктор наук, член-корреспондент академии.

– Веселенькая история! – заметил Вовка Мигай, директор одного «хитрого» института. – А что ты называешь законченным содержанием?

– Это когда к тому, что есть, уже ничего нельзя прибавить, – мрачно пояснил Федя. – Дальше начнется естественная убыль, а вот прибавления никакого. Интеллектуальная жизнь человека имеет ярко выраженный максимум. Где-то в районе сорока пяти…

– Можешь не пояснять, знаем без твоих лекций. А вообще-то, ребята, я просто не могу поверить в то, что уже не способен воспринимать ничего нового, ни одной новой теории, ни одной новой науки. Просто ужас!

Леонид Самозванцев, кругленький маленький физик с уникальной манерой говорить быстро, проглатывая окончания и целые слова, вовсе не походил на сорокапятилетнего мужчину. При всяком удобном случае ему об этом напоминали.

– Тебе, Ляля, жутко повезло. Ты был болезненным ребенком с затяжным инфантилизмом. Ты еще можешь не только выдумать новую теорию пространства – времени, но даже выучить старую.

Все засмеялись, вспомнив, что Ляля, то бишь Леня, сдавал «относительность» четыре раза.

Самозванцев быстро отхлебнул из своей рюмки:

– Не беспокойтесь, никаких новых теорий не будет.

– Это почему же? – спросил Мигай.

– Не то время и не то воспитание.

– Что-то непонятно.

– Я не совсем правильно выразился, – начал пояснить Ляля. – Конечно, новые теории будут, но, так сказать, в плане уточнения старых теорий. Вроде как вычисление еще одного десятичного знака числа «пи» или прибавление к сумме еще одного члена бесконечной прогрессии. А чтобы создать что-то совершенно новое – ни-ни…

Самозванцев сделал ударение на слове «совершенно»…

Услышав, что у нас завязывается разговор, к нам начали подходить ребята из разных углов низенькой, но широкой комнаты.

– Тогда определи, что ты называешь «совершенно новой теорией».

– Ну, например, электромагнитная теория света по отношению к эфирной теории.

– Ха-ха! – как бы очнувшись от дремоты, громыхнул Георгий Сычев. Он поднял алюминиевый костыль – грустный сувенир войны – и, ткнув им Лялю в бок, обратился ко всем сразу: – Этот физик хочет нам сказать, что Максвелл не есть следующий член бесконечной прогрессии после Юнга. Ха-ха, батенька! Давай новый пример, а то я усну.

– Ладно. Возьмем Фарадея. Он открыл электромагнитную индукцию…

– Ну, и что?

– А то, что это открытие было революционным, оно сразу объединило электричество и магнетизм, на нем возникла электротехника.

– Ну, и что? – продолжал настаивать Сычев. Как большинство безногих, он был склонен к полноте. Сейчас он был просто толстым, с рыхлым, сильно состарившимся лицом.

– А то, что Фарадей не имел никакого понятия о твоем Юнге и его упругом эфире. И ни о каком Максвелле. Это Максвелл затолкал Фарадея в свои уравнения.

Сычев закинул голову и неестественно захохотал.

– Перестань ржать, Жорка! – прикрикнул на него Мигай. Что-то в Лялиных словах есть. Говори дальше, Ляля, не обращай на него внимания.

– Я уверен, если бы Фарадей был умным, ну, хотя бы таким, как мы…

Ребята вокруг весело загалдели.

– Не смейтесь, если бы он был таким умным, он бы не сделал ни одного открытия…

Все мгновенно утихли и уставились на Самозванцева. Он растерянно мигал, держа рюмку у самых губ.

– В методе слепых проб что-то есть. У нас в институте работает целая группа толковых парней и девчат. Они никогда не лезут в журналы, для того чтобы найти там намек на решение задачи. Они просто пробуют. Делают и так и сяк, как попало. Вроде Фарадея.

– Вот видишь! У них что-нибудь получается?

– Представьте себе, да. И, нужно сказать, самые оригинальные решения получаются именно у них…

Федя, наш член-корреспондент, не выдержал:

– Сейчас вы начнете доказывать, что научной работой лучше всего заниматься, ничего не зная. У физиков всегда есть склонность, поиграть в парадоксы. Но сейчас не тот возраст…

– Надоел ты со своим возрастом! Пусть говорит Ляля. Значит, Фарадей, говоришь, работал вслепую?

– Конечно. Он был просто любознательным парнем. А что будет, если по магниту стукнуть молотком? А что будет, если его нагреть докрасна? А будут ли светиться у кошки глаза, если ее подержать голодной? И так далее. Самые нелепые «а что будет, если…» И вот, задавая себе кучу вопросов, он отвечал на них при помощи эксперимента. Поэтому он и наоткрывал тьму всяких явлений и эффектов, которые дальше оформили в новые теории. А вот нам, умным, кажется, что больше не существует никаких «а что будет, если…» У нас теория на первом плане.

– Н-да, – неопределенно промычал членкор и отошел в сторону.

За ним пошло еще несколько человек.

– Придется поддерживать тех, кто ничего не знает, – усмехнувшись, сказал Вовка Мигай. – А вдруг среди них объявится Фарадей.

– Есть очень простой способ обнаружить Фарадея, – вмешался в разговор Николай Завойский, наш выдающийся теоретик, тоже доктор и тоже членкор. Мы всегда его недолюбливали за чересчур аристократические манеры.

– Ну-ка, выкладывай твой способ выявить Фаралея!..

– Нужно объявить всесоюзный конкурс на наилучшее «А что будет, если…» Участники конкурса сами себе задают вопросы и сами отвечают. Конечно, при помощи эксперимента. Так вот, «фарадеевским» вопросом будет тот, на который современная теория ответа дать не сможет.

Идея всем понравилась, и вскоре до сих пор неразговорчивые физики оживились и начали играть в «Фарадея». «А что будет, если?..» – послышалось с разных концов зала. Все собрались вместе, и игра приняла бурный и веселый характер. Все задавали самые дикие вопросы и сами же на них отвечали.

– А что будет, если кашалоту надеть очки?

– А что будет, если в коровьем молоке сварить метеор?

– А что будет, если сквозь человека пропустить импульс тока в миллион ампер за миллионную долю секунды?

– А что будет, если…

Вопросы сыпались непрерывно. Отвечали на них все сразу. Пошли вычисления, уравнения, ссылки на источники, в общем был привлечен весь арсенал физических знаний, и вскоре выяснилось, что задать «фарадеевский» вопрос очень трудно, но можно. И, черт возьми, таким вопросом почти всегда оказывался тот, над решением которого как раз и билась современная физика. Ляля Самозванцев, заваривший эту кутерьму, разочарованно вздохнул:

– А я-то думал, что мы будем ходатайствовать перед президиумом академии о создании НИИ фарадеевских исследований!

– Ребята, а вы помните Алешку Монина? Ведь мы его на курсе так и называли – Фарадей!

Мы стихли. Все взоры обратились на Шуру Корневу, главного организатора нынешнего «капустника». Рыжая, веснушчатая, она никогда не пыталась казаться красивой.

– Шуренок, почему среди нас нет Алика?

– Ребята, сегодня он не может.

– Почему?

– У него ночное дежурство в клинике… Кроме того, он сказал…

– Что?

– Он сказал, что ему неловко посещать наши вечера. Там, говорит, собираются академики, в крайнем случае кандидаты, а я… В общем, понимаете…

В общем, мы понимали. Мы считали, что Монину крупно не повезло и виноват он в этом сам. Достаточно было посмотреть, как он выполнял лабораторные работы по физике, чтобы убедиться, что ничего путного из него не получится. Вместо того чтобы, как положено, снять частотную характеристику генератора, он усаживался у осциллографа и часами любовался дикими фигурами, которые выписывал электронный луч. «Алик, заэкранируй провода, иначе ничего не выйдет…» – «Это и дурак знает, что если заэкранировать провода, то все получится. А вот что будет, если они не заэкранированы?» – «Чудак, обыкновенные наводки. Сетевой ток, рентгеновская установка в соседней лаборатории»… Алик таинственно улыбался и экранировал провода. Фигуры на экране изменялись, но оставались такими же дикими. «Ты плохо заэкранировал. Закрой крышку прибора». Он закрывал, но положение нисколько не улучшалось. «Заземли корпус». Он заземлял, и картина становилась еще хуже. Ни у кого другого не получалось так, как у Алика. Вместо того чтобы найти характеристику генератора, он исписывал толстенную клеенчатую тетрадь. Его отчет о проделанной работе читался, как фантастическая повесть о странном поведении генератора, когда он заэкранирован, когда не заэкранирован, когда усилительную лампу обдувает воздух от вентилятора и когда на ней лежит мокрая тряпка. В конце концов все окончательно запутывалось, и ему ставили очередной «незачет».

У нас в общежитии на Стромынке всегда было проблемой: как бы побыстрее умыться. Студенты любили поспать и в семь утра мчались к умывальникам все сразу. Там начиналась жуткая толчея.

Однажды Монин стал организатором коллективного опоздания на лекции. Стояла большая очередь к умывальнику, а он склонился над раковиной и что-то колдовал.

– Фарадей, ты что, уснул?

– Нет. Вот посмотри…

Раковина засорилась, в ней почти до краев стояла мутная вода. Алька бросил на воду щепотку зубного порошка, и комочки быстро разбежались по сторонам.

– Подумаешь! Поверхностное натяжение… Отойди…

Алик и не думал отходить.

– А вот теперь смотри…

Он снова бросил в воду щепотку порошка, но на этот раз частички бросились навстречу друг другу и собрались кучкой. Мы остолбенели.

– А ну, сделай еще…

Он повторил опыт. Оказывается, если сбрасывать порошок с одной высоты, то он разбегается, если с другой – собирается в кучу.

Физики от первого до пятого курсов позатыкали в раковинах отверстия и стали сыпать на воду зубной порошок. Будущий членкор Федя Егорьев экспериментировал с табаком, вытряхнутым из папиросной гильзы. Элегантный теоретик Завойский принес три сорта пудры. Притащили толченый сахар, соль, серу от спичек, порошки от головной боли и еще черт знает что. В туалете водворилась напряженная исследовательская атмосфера. Порошки вели себя самым чудовищным образом. На поверхности воды они собирались в комки, разбегались по краям раковины, тонули, после вновь всплывали, кружились на месте, образовывали туманности и планетные системы, бегали по прямой линии и даже подпрыгивали. И все это зависело от высоты, с которой их сбрасывали, от того, как их сбрасывали, от уровня воды в раковине, от того, есть ли в воде мыло или нет и бросали ли раньше в воду другие порошки. Все, что знали физики о поверхностном натяжении еще со второго курса, рухнуло, как карточный домик, и виновным в этом был Алешка Монин.

– Жаль, что его здесь нет. Любопытный парень, – вздохнул Федя Егорьев. – Настоящий Фарадей. Только не удавшийся.

– Наверно, задавал себе не те вопросы…

– Товарищи, а что будет, если… я не приду вовремя домой?

Был час ночи. Мы расхохотались. Это сказал Абрам Чайтер, атомник-любитель, как мы его называли за страсть публиковать популярные стачьи по атомной физике. Специальность у него была совсем другая. Всем было известно, что у Абрама очень ревнивая жена.

Мы стали расходиться.

На улице моросил дождик. Движение стихло. Прощаясь, ребята торопились к стоянкам такси. У входа в клуб задержались четверо: Федя Егорьев, Вовка Мигай, Ляля Самозванцев и я. Несколько минут мы молча курили.

– Здесь в наше время ходил трамвай, – сказал Федя. – Однажды я застал Алика на этом самом месте с поднятой вверх головой. Знаете, что он наблюдал, наверно, часа два?

Мы не знали.

– Цвет искры между трамвайной дугой и проволокой. Он мне сказал, что стоит здесь уже целую неделю и что есть связь между цветом искры и погодой. Совсем недавно я прочитал об этом, как об открытии…

– А не навестить ли нам его сейчас? – предложил я. – Неудобно как-то… Мы собираемся, а он на отшибе…

– Идея! Пошли, – откликнулся Федя.

Мы всегда очень любили Федю за его решительность. И сейчас, много лет спустя, он остался таким же. Высокий, тощий, он быстро зашагал по проспекту Маркса в сторону улицы Горького. У гостиницы «Националь» мы остановились. Членкор сказал:

– Пойду куплю в ресторане бутылку вина.

Федя знал ход в буфет через кухню. Он скрылся в темной подворотне, и через несколько минут мы услышали, как кто-то, наверное дворник или повар, кричал ему вслед:

– Пьяницы несчастные! Мало вам дня! Лезет через запрещенное помещение!

Но задача была выполнена. Вскоре такси мчало нас в другой конец города, где работал Алик Монин.

Больница помещалась в большом парке. Мы расстались с такси у ворот и пошли по мокрой асфальтовой дорожке между высокими кустарниками и деревьями. Моросил весенний дождик, и молодые листья, как светляки, трепетали в лучах электрических фонарей. Мигай громко и вдохновенно рассказывал, как ему удалось наблюдать в пузырьковой камере треки К-мезонов и процесс рождения резонансных частиц. Самозванцев хвастался своим квантовым генератором, для которого все необходимое можно купить в любой аптеке, а Федя назвал их «чижиками», потому что их штучки не шли ни в какое сравнение с его универсальной машиной, которая вчера обыграла его в шахматы. На мгновение мы остановились. Дорожку переходили два санитара с носилками, закрытыми простыней.

– Этому до форточки наши генераторы и резонансные частицы, – вздохнул Мигай. – Там, наверное, морг…

Мы посмотрели на невысокое здание с колоннами. На сером фронтоне четко выступал барельеф, изображавший борьбу римских воинов с галлами.

– Все-таки унизительно в конце концов попасть в это заведение, – заметил Ляля.

До здания нейрохирургического отделения мы дошли молча.

Алик Монин встретил нас растерянно и смущенно. На нем был незастегнутый халат, в руках он вертел карандаш, который мешал ему пожать наши руки.

– Слушай, ты совсем доктор… Я имею в виду – лекарь! рявкнул Мигай.

Уточнение было совсем некстати. На стыке двух наук – медицины и физики – титул «доктор» звучит очень двусмысленно. Алик совсем стушевался. Мы пошли за ним по затемненному коридору. Он только шептал:

– Теперь сюда, мальчики. Сюда. Наверх. Направо…

– Громко говорить не полагается, – назидательно сказал Федя, обращаясь к басистому Мигаю.

В небольшом кабинете, освещенном настольной лампой, мы расселись вокруг письменного стола. Федя вытащил из карманов две бутылки цинандали и торжественно поставил перед смущенным Мониным.

– Ух вы, черти полосатые! – воскликнул он. – С «капустника»?

– Точно. Болтали о Фарадее, вспомнили тебя. Ты чего прячешься?

– Да нет, что вы… Я сейчас…

Алик скрылся в коридоре, и мы принялись рассматривать кабинет дежурного врача. Ничего особенного. Шкафы вдоль стен, забитые бумагами, наверно – историями болезней, сбоку какой-то прибор, у раковины столик со склянками. И письменный стол.

Федя взял со стола книжку и шепотом прочитал:

– «Электросон». Физика заползает и сюда.

– Не хотел бы я заниматься физикой здесь… – невнятно пробормотал Самозванцев. – Физика – и морг по соседству. Как-то не вяжется…

– Может быть, физика когда-нибудь посодействует закрытию этой нерентабельной организации.

Алик вошел бесшумно, неся целую охапку химических мензурок самых различных размеров.

– Случай, когда размер сосуда не имеет значения, – сказал членкор. – Все с делениями.

Разлили.

– За двадцать пять лет…

– За двадцать пять лет…

Потом выпили за здоровье друг друга. Теперь этот тост стал почти необходим.

– Рассказывай, что ты здесь делаешь?

Алик пожал плечами.

– Всякую всячину. Вожусь с больными…

– Ты и впрямь научился лечить?

– Что вы! Конечно, нет. Я на диагностике…

– Это?..

– Это значит – помогаю нейрохирургам.

– У вас оперируют мозг?

– Бывает и такое. Но чаще всего операции, связанные с травмами нервных путей.

– Интересно?

– Бывает интересно…

– А исследованиями можно заниматься?

– У нас что ни больной, то исследование.

– Ужасно люблю рассказы об интересных больных! Расскажи что-нибудь, Алик. Какой-нибудь экстравагантный случай.

Мигай выпил еще и придвинул свой стул поближе к письменному столу. Алик нервным движением руки поправил очки в тонкой металлической оправе.

– Меня больше всего интересуют случаи потери памяти в связи с различными заболеваниями…

– Как это «потеря памяти»?

– У одних полная потеря, у других – частичная.

– Недавно я прочитал работу Маккалоха «Робот без памяти», – сказал Федя.

– Я тоже читал эту работу. Чепуха. То, что получил Маккалох на основе математической логики, совершенно неприменимо к людям, потерявшим память. Их поведение куда сложнее…

– Я всегда задумывался над тем, где она помещается, эта память, – сказал Федя.

Алик оживился:

– Вот именно, где? Можно с большой достоверностью сказать, что в мозгу нет специального центра памяти.

– Может быть, в каких-нибудь молекулах…

– Вряд ли, – заметил Алик. – Память слишком устойчива, чтобы быть записанной на молекулярном уровне. В результате непрерывного обмена веществ молекулы все время обновляются…

Мы задумались. Когда говоришь с Мониным, вещи, которые кажутся простыми, вдруг начинают выглядеть чудовищно сложными и запутанными.

– Что это за машина? – спросил Мигай, приподняв чехол над небольшим столом.

– Это старая модель электроэнцефалографа.

– А, ну да, волны головного мозга?

– Да. Восьмиканальная машина. Сейчас есть лучше.

Алик открыл ящик стола и вытащил кипу бумаг.

– Вот электроэнцефалограммы людей, потерявших память…

Мы посмотрели на графики кривых, имевших почти строго синусоидальную форму.

– А вот биотоки мозга нормальных людей.

– Здорово! Значит, можно при помощи этой шарманки сразу определить, есть у человека память или нет?…

– Да. Правда…

– Что?

– Откровенно говоря, я не считаю термин «биотоки мозга» законным.

– Почему?

– Ведь мы снимаем электропотенциалы не с мозга. Он заэкранирован черепной коробкой, затем слоем ткани, богатой кровеносными сосудами, кожей…

– Но частоты-то малые…

– Все равно. Я сделал расчет. Если учесть проводимость экранировки, то нужно допустить, что в мозгу гуляют чудовищные электропотенциалы. На животных это не подтвердилось…

Мы выпили еще.

– Тогда что же это такое?

– Это биотоки тканей, к которым мы прикладываем электроды.

– Гм!.. Но ведь доказано, что эти кривые имеют связь с работой мозга. Например, вот эта память…

– Ну и что же?.. Разве мозг работает сам по себе?

– Ты хочешь сказать, что память…

Алик улыбнулся и встал.

– Хотите, я сниму биотоки с ваших голов?

Федор Егорьев почесал затылок и обвел нас глазами:

– Рискнем, ребята?

Мы рискнули, но почему-то почувствовали себя очень неловко. Как будто оказались на приеме у врача, от которого ничего не скроешь.

Первым сел в кресло Мигай. Алик приладил у него на голове восемь электродов и включил электроэнцефалограф. Медленно поползла бумажная лента. Перья оставались неподвижными.

– Никакой работы головного мозга, – прокомментировал Самозванцев.

– Прибор еще не разогрелся.

Вдруг мы вздрогнули. Тишину резко прорезало громкое скрипение острого металла о бумагу. Мы уставились на ленту. По ней как сумасшедшие с огромным размахом царапали восемь перьев, оставляя после себя причудливую линию.

– «Когито, эрго сум»[1], – облегченно вздохнув, продекламировал Мигай. – Теперь проверь мозги у членкора. Это очень важно для ученого совета нашего института. Он там председатель.

Мы страшно удивились, когда обнаружили, что у членкора биотоки точно такие же, как у Мигая, у Самозванцева и у меня. Если разница и была, мы не заметили.

Мы вопросительно уставились на Алика. Он таинственно улыбнулся.

– Ребята, электроэнцефалограммы одинаковые потому, что вы, так сказать, на одном уровне опьянения. У пьяных всегда так… Как у шизофреников или эпилептиков перед приступом…

Нам стало неловко, и мы выпили еще. Монин оставил ленту и, покопавшись, в бумагах, показал нам еще несколько электроэнцефалограмм.

– Вот запись биотоков мозга спящего человека. А вот типичная кривая бодрствования. На альфа-ритм накладываются тета и гамма…

– Любопытно, – задумчиво произнес Федя. – Так где же, по-твоему, находится память человека?

Алик начал нервно заталкивать бумаги в стол. Потом он сел и по очереди посмотрел на каждого из нас.

– Не темни, Фарадей. Мы чувствуем, что ты что-то знаешь. Где память, говори…

Мигай поднялся и шутливо взял Алика за борта халата. Он у него был расстегнут, под ним виднелся старенький, потертый пиджак,

– Ну, если вы так настаиваете…

– Хорошенькое дело, «настаиваете»! Мы просто требуем. Должны же мы знать, куда мы складываем нашу драгоценную эрудицию!

Мигай никогда не был тактичным человеком. Его мышление было идиотски логичным и отвратительно прямолинейным. Когда он так сказал, мне показалось, что в глазах у Монина блеснула недобрая искорка. Он плотно сжал губы, встал из-за стола и подошел к одному из шкафов. Он вернулся, держа в руках человеческий череп, который можно увидеть в биологическом кабинете любой школы. Ни слова не говоря, он поставил его на стол рядом с электроэнцефаяографом и качал прилаживать на нем электроды. Мы окаменели от изумления.

Когда электроды оказались на месте, Алик пристально посмотрел на нас из темноты, затем повернул тумблер.

Восемь перьев все одновременно пронзительно взвизгнули и заплясали на бумаге. Как загипнотизированные, мы смотрели в насмешливые пустые глазницы. А прибор продолжал торопливо и взволнованно выписывать лихорадочную кривую биотоков бодрствующего человека.

– Вот так… – назидательно сказал Монин.

Мы поднялись и поспешно стала с ним прощаться, боясь еще раз взглянуть на столик рядом с электроэнцефалографом.

В темноте мы сбились с пути, долго шли по высокой мокрой траве, обходя низкие темные здания, шагали вдоль металлической решетки, за которой простиралась тускло освещенная сырая улица. Ветки шиповника цеплялись за плащи и противно царапали по поверхности. Когда наконец мы вышли из ворот и остановились, чтобы передохнуть, наш членкор Федя Егорьев сказал:

– Наводки. Конечно, наводки от сетевого тока.

С этой удобной, успокоительной мыслью мы разъехались по домам.