"Дитя Всех святых. Перстень со львом" - читать интересную книгу автора (Намьяс Жан-Франсуа)

Глава 11 БРАТЦЫ ЖАКИ

Вместе с заключением перемирия 23 марта 1357 года началась эпоха разбойников-бриганов. До этого времени словом «бриган» назывался солдат, облаченный в «бригандину» — легкий панцирь, и никто тогда не придавал этому обозначению уничижительного или отрицательного смысла. Но очень скоро все изменилось. Вчерашних врагов объединили насилие, убийство и грабеж. Крокарт, недоброй памяти герой Битвы Тридцати, опустошал Бретань; Роберт Ноулз, известный английский капитан, разорял Нормандию; а что касается Арно де Серволя — Протоиерея, то он, покрыв себя славой в битве при Пуатье, теперь предавал огню и мечу Прованс. Ужас, который внушали его банды, был таков, что сам Папа заплатил ему сорок тысяч экю отступного, лишь бы тот пощадил Авиньон.

Но больше всего пострадал Иль-де-Франс. Французы, англичане, наемники всех мастей, казалось, назначили здесь свидание. Франсуа и Туссену во время их путешествия из Руана в Париж еще очень повезло, что они ни с кем из них не встретились. Повсюду тогда попадались трупы, сожженные дома, вытоптанные посевы, забитый скот.

Первой жертвой, само собой разумеется, стали крестьяне. Если укрепленные монастыри и замки еще могли постоять за себя, то сельские жители в своих жалких хижинах, не имея оружия, были совершенно беззащитны.

Большую часть этого времени сеньоры предпочитали не связываться с бриганами. Они покупали свою безопасность на те самые деньги, которые заставляли платить своих же крестьян, постоянно увеличивая поборы. Сеньор отныне перестал быть для них защитником, а становился лишь дополнительным источником нищеты. Силуэт замка, вместо того чтобы успокаивать крестьянина, теперь вызывал у него одну только ненависть. А порой бывало еще хуже: замок, взятый приступом, превращался в логово убийц и воров, если только сам сеньор не становился во главе шайки, чтобы поразвлечься и пополнить свои сундуки.

Больше так французский крестьянин не мог! Условия его существования и раньше были недалеки от скотских, но теперь он, которого все пренебрежительно называли Жак-Простак, дошел до крайних пределов нищеты. Сперва чума, потом война, а теперь вот еще и мародеры!

Из-за стольких невзгод многих поначалу охватило безразличие. В сельской местности, окружавшей Париж, крестьяне перестали обрабатывать поля и виноградники, выгонять коров и коз на пастбище. Чего ради? Кому на поживу? Англичанину? Разбойнику? Сеньору? Настало полное запустение. Руки, обрабатывавшие землю, опустились. Уж лучше смерть!

Но потом в крестьянский ум закралась одна мысль (причем нельзя в точности сказать, когда она появилась и откуда пришла): во всем этом должен быть кто-то виноват. Ведь Бог поделил все заботы между тремя сословиями: народ трудился, духовенство молилось, а дворянство сражалось. Однако если первые два сословия добросовестно выполняли то, что им предписано, то с третьим дело обстояло иначе. Рыцарство при Пуатье отказалось сражаться. Оно предпочло постыдное бегство и плен без сопротивления. Оно пренебрегло своим долгом. И если бы только это! Тем крестьянам, чей сеньор на их беду попал в плен, приходилось теперь сверх всего прочего собирать деньги и на его выкуп. Ведь за редкими исключениями эта повинность ложилась опять-таки на них…

Вот тогда, около 24 мая, в лесу Шантильи, меж Санлисом и Крейем, и разразились внезапно первые «ужасы». В Сен-Лье-д'Эссеран, в Мелло и прочих местах крестьяне стали сбиваться в вооруженные толпы. Внезапно Жак-Простак, у которого больше не было ни дома, ни хлеба, ни одежды, ни даже слез, заставил услышать свой голос. И этот голос кричал:

— Бей дворян!

Именно в Мелло движение обрело имя и вожака. Ударил набат, крестьяне собрались перед церковью. Она, как и многие деревенские церкви, была окружена кладбищем. Какой-то человек лет двадцати пяти вспрыгнул на самый большой надгробный камень, стоявший на могиле сеньора. Был он высокий, сильный и красивый. Его правильное лицо составляло контраст с лицами его товарищей. Он потребовал тишины. В ответ раздались выкрики:

— Говори, Гильом!

— Ты грамотный, Гильом Каль, ты и в солдатах бывал. Говори!

И Гильом Каль заговорил:

— Жил да был пес, очень сильный, и защищал тот пес хозяина от волков. Но вот как-то раз снюхались пес с волком, а хозяин про то не знал. Пес стал только прикидываться, что гоняет волка, и они вместе жрали хозяйских коз… Братья мои, гот волк — англичанин, пес — наш дворянин, а хозяин — мы с вами!

Ему ответил негодующий вой.

— Но однажды хозяин заметил предательство своего пса, да и перерезал ему глотку!

Раздались еще более неистовые вопли. Крестьянский круг сомкнулся плотнее. На своих лицах эти люди несли бесчисленные следы невзгод, которые мучили их всю жизнь. То были сплошные уродства: беззубые рты, гноящиеся губы, помертвевшие глаза, красные распухшие носы, незаживающие рубцы, запаршивевшие головы. Их кожа была серой, красной или багровой, иногда испещренная шрамами; и во всех было что-то землистое, словно их облепили комья земли, которую они обрабатывали, словно они были недолюди, сохранившие в своем облике что-то от растений. Они жадно глядели на Гильома Каля, ожидая продолжения. А тот протянул к ним руку.

— Взгляните на себя, братья! Ваши страдания так вас изуродовали, что и смотреть страшно! Ну так пусть это им будет страшно! Давайте нагоним на них страху! Пускай дрожат… Да, я был солдатом. Я был под Пуатье и видел, как они бежали от англичан — что твои мыши от кота! Они и от нас так же побегут!

У толпы вырвался рев. Люди с налитыми кровью глазами скалили зубы, подобно зверям; женщины неистовствовали ничуть не меньше, их черты искажала гримаса ненависти.

— Они над нами насмехаются, мужик для них — «Жак-Простак»? Ну так станем все Жаками! И пусть наша Жакерия повсюду сеет ужас!

Восставшие крестьяне сплотились вокруг Гильома Каля, потрясая вилами, косами, дубинами, окованными железом палками. Среди них раздались возгласы:

— Изнасилуем их жен! Изрубим их детей в мелкие кусочки! А их самих будем пытать до смерти!

Гильом Каль сумел унять шум.

— Нет, братья мои, станем солдатами, а не убийцами! Мы будем сражаться с дворянами, потому что они предали Францию, снюхавшись с англичанами. Мы будем драться за короля и за страну!

Крики, призывающие к мести, смолкли. Предводитель жаков отдал свои первые приказы:

— Сделаем себе знамена, и пусть нашим кличем будет: «Монжуа королю!» И еще: «Франция, святой Дени!» С Божьей помощью мы победим!

Под предводительством Гильома Каля жаки двинулись осаждать Компьен. Но то был лишь самый значительный отряд повстанцев. Повсюду вокруг Парижа, со всех четырех сторон, независимо друг от друга случились одни и те же «ужасы»: в Амьенуа, в Пертуа, в окрестностях Мондидье, Линьера, Сен-Врена, Таверни, Кормейль-ан-Паризи, Монморанси, Арпажона. Из рядов восставших выдвинулись и другие вожаки: Симон Дубле, Жан ле Ферон, Жан Флажоле, Жанен из Шенвьера, Жан-Пекарь.

Свои доспехи в мастерской на Шлемной улице Франсуа нашел совсем готовыми. Золотая плакировка, может, была и не столь удачной, как на предыдущих, но из-за такой мелочи не стоило задерживаться. Что касается оружия, то Франсуа выбрал меч и боевой цеп для себя, и меч для Туссена. Пока его господин выбирал снаряжение, оруженосец отправился в конюшню «Старой науки», и они смогли покинуть Париж 25 мая, перед самой ночной стражей.

Затемно они добрались до Сен-Дени. При других обстоятельствах Франсуа обязательно посетил бы базилику святого Дени, где погребены короли Франции, и непременно поклонился бы могиле Людовика Святого, но задерживаться было некогда. Они остановились на первом же попавшемся постоялом дворе и продолжили путь ранним утром, после короткого сна и скудного завтрака.

Они скакали на север, проезжая через деревни — с виду спокойные. Впрочем, многое рассмотреть было трудно, потому что все это время дождь лил как из ведра. Франсуа и Туссен въехали в лес Шантильи в терцию. Дождь перестал, выглянуло солнце, стало припекать, и лес окутался плотным туманом. Временами видно было не дальше ближайших стволов. Путники перешли на шаг.

Франсуа медленно проезжал сквозь завесу молочно-белого пара, когда вдруг до него донеслись чьи-то предсмертные крики, сопровождаемые ругательствами и проклятиями. Он пришпорил коня и пустил его вскачь, направляя на звук. Туман рассеялся. Впереди человек двадцать крестьян толпились вокруг какого-то верхового в легких доспехах. Всадник изо всех сил отбивался мечом, и за несколько секунд Франсуа увидел, как рухнули два человека, сраженные им. Но остальные наваливались еще сильней, окружив его плотным кольцом и, казалось, совершенно нечувствительные к потерям. Один крестьянин, вооруженный дубиной, вспрыгнул на круп лошади и ударил всадника по затылку. Тот упал. Крестьяне всем скопом бросились на свою добычу. В этот миг Франсуа и налетел на них.

Это было скорее избиение, чем настоящий бой. Круговыми взмахами боевого цепа Франсуа раскалывал головы, отрывал кисти рук. Вскоре крестьяне разбежались. Он пустился вдогонку, настиг одного, сразил без труда, и его снова окутало туманом.

Тут-то оно и случилось. Франсуа вскрикнул: два волка, два огромных волка прыгнули на него одновременно! Один зашел справа, другой слева. Однако он смог сохранить хладнокровие и отбить нападение сначала ударом цепа, потом меча… Туман все сгущался. Франсуа больше ничего не видел. Убил ли он зверей или они готовились напасть снова? Но в то же время он не мог взять в толк: откуда взялись два огромных волка в мае месяце? Обычно они появлялись лишь в самые суровые зимы, когда от мороза все становилось хрупким, как стекло. Франсуа вздрогнул. Ужасные воспоминания всплыли у него в памяти, воспоминания, которые он предпочел бы забыть навек…

Мало-помалу туман рассеивался. Два тела, валявшиеся на земле у ног его коня, принадлежали не животным, а человеческим существам. То были крестьяне, сшившие себе из волчьих шкур грубые одеяния. Тот, что справа, очень смуглый бородатый мужчина, был мертв. Франсуа раскроил ему череп, и мозг вытек на землю. Его волосатая рука все еще сжимала большой камень — единственное оружие, которым он, по-видимому, располагал. Слева лежала женщина, молодая, красивая, с длинными белокурыми волосами и полуобнаженной крепкой грудью. Меч поразил ее в самое основание шеи. Она медленно шевелила губами, на которых появилось немного розовой слюны.

Франсуа задрожал всем телом. Он прошептал:

— Юг! Теодора!

Не было никаких сомнений: перед ним лежали чудовищная волчица и ее сын, герои герба де Куссонов. Это их он сейчас убил… Нет, убить он их не убил — как можно убить призрак? Но он их ударил и тем самым навлек на себя их вечную ненависть.

Но почему волки его рода оборотились против него?

Почему взяли сторону противника? Что такого он сделал, чтобы вызвать их внезапный гнев? В лихорадочном возбуждении Франсуа стянул свою железную перчатку и взглянул на перстень со львом, словно тот мог дать ответ на мучившие его вопросы.

В этот момент из тумана появился Туссен. Он был бледен как смерть и выглядел совершенно одеревеневшим. Казалось, это ожившая конная статуя.

— Бегите, господин мой! Эта битва проклята. Бегите, пока еще есть время…

Только теперь Франсуа заметил, что Туссен не последовал за ним, когда он сражался с крестьянами. Оруженосец оставался скрытым где-то в тумане. Туссен даже не обнажил свой меч. Но Франсуа не успел ничего сказать: снова раздались призывы на помощь. Кричал, без сомнения, тот самый всадник. Оставив свои мрачные мысли, Франсуа устремился на зов.

Человек был всего лишь легко ранен. Удар в голову его просто оглушил. Франсуа прервал излияния его благодарности:

— Кто вы?

— Тома Белло, капитан стражи замка Флёрен. Жаки, наверное, как раз его осаждают. Пока они подходили, я успел вырваться за подмогой.

— А где этот Флёрен?

— Совсем рядом.

Тома Белло объяснил Франсуа, как так вышло, что его хозяйка, Роза де Флёрен, оказалась одна в замке. Ее муж возвращается из Англии после внесения выкупа, и почти всех солдат гарнизона отправили в Кале ему навстречу для сопровождения.

Франсуа помог капитану сесть на коня и поехал с ним к замку. Туссен попытался удержать его:

— Не ездите туда, господин мой!

— Уж не хочешь ли ты помешать мне спасти беззащитную даму?

— Я хочу помешать несчастью.

— Какому несчастью? Если мне суждено пасть в бою, то велика важность! Сегодня я тебя с самого утра не узнаю!

Франсуа отвернулся от своего оруженосца и догнал капитана Белло. Он почувствовал, что вновь оживает. Судьба Розы де Флёрен заслонила собой волчье проклятие. Рыцарь обязан оказывать помощь слабому полу; он поклялся в этом во время своего посвящения и держит слово, пусть даже ему придется схватиться со всеми призраками мироздания.

— Кто такие эти «жаки»?

— Взбунтовавшиеся крестьяне. Они сами себя так величают. Нападают на все, что есть благородного: на людей, на вещи. Их зверства превосходят все, что только можно вообразить. В одном замке неподалеку отсюда они насадили на вертел своего сеньора и зажарили его живьем на глазах у жены и детей да еще заставили тех съесть по кусочку. А потом всех изнасиловали — и женщин, и детей — и замучили до смерти…

Франсуа ничего не ответил. Он сжал зубы и пришпорил коня.

Когда показался Флёрен, туман уже совсем рассеялся. Несколько десятков жаков действительно осаждали замок. Среди них было много лучников, стрелявших по стенам, где никто не показывался. Они размахивали знаменами с лилиями, наспех сшитыми из кусков материи, украденной наверняка в каком-нибудь замке. Больше не раздумывая, Франсуа опустил забрало своего шлема и поскакал на них; Тома Белло — следом. Что касается Туссена, то он не двинулся с места.

Завидев всадников, жаки развернулись, надсадно крича: «Смерть дворянам! Смерть англичанам! Монжуа королю! Франция, святой Дени!»

Франсуа врезался в их ряды. Опять началась бойня. Ударами наотмашь он отрывал руки, головы. Хоть и окруженный со всех сторон, он был почти неуязвим. Вилы и косы оставались бессильны против его доспехов. В него стали целить лучники, и многие стрелы ударили ему в грудь с разлета, но их мягкие наконечники расплющивались о броню.

Тут из лесу появился какой-то другой рыцарь и поскакал ему на подмогу. Два черных рога возвышались на его шлеме с длинным шелковым намётом. Он был вооружен черно-белым копьем. Само его появление и устрашающий вид заставили жаков поколебаться. Франсуа воспользовался этим, чтобы добраться до того, кого считал вожаком, — одного из знаменосцев. Тот пытался подбодрить свой отряд, горланя боевой клич:

— Монжуа королю! Франция…

Франсуа пронзил ему шею насквозь. Он не сразу выдернул свой клинок, со странной дурнотой глядя на это горло, перерезанное им в тот момент, когда из него исходило слово «Франция». Только тогда он заметил, что остался один вместе с Тома Белло и черным рыцарем. Жаки разбежались. Туссен, наблюдавший за всем этим издали, еще только начал подъезжать. Мост замка Флёрен опустился, и они въехали.

В глубине души Франсуа был уверен, что Роза де Флёрен восхитительна. Дама, которую спасают, просто обязана быть восхитительной, это малейшая дань вежливости с ее стороны.

Такою она и оказалась. Розе де Флёрен, вышедшей им навстречу, было не больше двадцати пяти лет. Белокурая, невысокого роста, с округлыми руками и пухлыми щечками, она была улыбчива, и даже в эти страшные мгновения в ней просвечивало что-то невинное и по-детски привлекательное. Чернорогий рыцарь слез с коня, снял свой шлем и преклонил перед ней колено. Это был молодой блондин, чем-то напоминающий самого Франсуа. Он произнес с сильным английским акцентом:

— Брайен Баттерсфорд. Я пересек море, чтобы спасти вас, мадам…

Роза де Флёрен любезно попросила его подняться. Настала очередь Франсуа преклонить колено.

— А вы, рыцарь, тоже англичанин?

— Нет, мадам. Если я и из Англии, то только потому, что сбежал оттуда. Я Франсуа де Вивре, рыцарь бретонский и французский.

Роза де Флёрен смотрела на него голубыми глазами. Франсуа с удовольствием отметил, что улыбка, обращенная к нему, гораздо доброжелательнее, чем та, что предназначалась для Баттерсфорда. Его восхитил также ее туалет: платье из тончайшего шелка, украшенное изысканнейшей брошью в виде розы из золота, серебра и алой эмали, усыпанной алмазами и рубинами.

— Совершить побег — опасное предприятие. Вы очень храбры, рыцарь.

Туссен осклабился, глядя на черного рыцаря.

— Надо вам сказать, что мы терпеть не можем англичан!

Брайен Баттерсфорд вытащил меч и повернулся лицом к Франсуа.

— Можно подумать, что ваш оруженосец ищет со мной ссоры.

Тут вмешалась Роза де Флёрен, а прибытие Тома Белло отвлекло общее внимание на себя. Он был не один, а толкал впереди себя пленника из числа жаков, только что захваченного им. То был молодой парень лет восемнадцати. Если многие из его товарищей походили на скотов, то этот напоминал дикого зверя. Не имея никаких иллюзий насчет собственной судьбы, он держался, гордо подняв голову. Его глаза сверкали. Он был готов укусить. Франсуа обратился к нему без долгих предисловий:

— Как тебя зовут?

Парень ответил вызывающим тоном:

— Жак-Простак!

— И сколько вас таких?

— Без счета!

Вмешался Брайен Баттерсфорд:

— Как звать вашего главаря?

Услыхав его акцент, жак ухмыльнулся:

— Снюхались пес с волком! Прав был Гильом!

Англичанин поднял свой меч.

— Что ты этим хочешь сказать? Это меня ты называешь псом?

Нисколько не смутившись, парень указал подбородком на Франсуа:

— Нет. Пес — это он.

Франсуа не знал, как ему быть, какого поведения придерживаться. Заносчивость этого бедняка, обозвавшего его псом, привела его в замешательство. Чтобы скрыть смущение, он продолжил допрос.

— Ты не ответил: кто ваш главарь?

— Нищета! У нас все отобрали, чтобы выкупить ее муженька из плена. А пока мы рылись в земле, выискивая корешки да червей, у этой шлюхи забот других не было, кроме ее роз.

Больше он ничего не сумел сказать. Брайен Баттерсфорд раскроил ему голову, а затем вложил оружие в ножны, заметив:

— Никто еще не оскорблял безнаказанно даму в моем присутствии…

Потом он распрощался с Розой де Флёрен. Ему надлежало как можно скорее присоединиться к Карлу Наваррскому, собиравшему войско против жаков. Он едва дал хозяйке время поблагодарить себя и уехал, нарочито избегая Франсуа и Туссена. Когда он скрылся из виду, Туссен взял Франсуа за руку.

— Нам тоже надо ехать, господин мой.

Франсуа высвободился.

— Хватит! Два раза ты сегодня отказался идти в бой. Тебя за это повесить мало! Что с тобой творится?

— Я же сказал: эта битва проклята. Добром для вас она не кончится.

— Откуда тебе знать, что меня ждет?

— Знаю, господин мой…

Их разговор был прерван криками — жаки вернулись. Франсуа велел как можно скорее поднять мост. Они взошли на стену.

И поспели как раз вовремя, чтобы увидеть гибель черного рыцаря. Крестьяне вернулись в гораздо большем количестве. Его окружили, по меньшей мере, две сотни, и было очевидно, что на этот раз Брайену Баттерсфорду, несмотря на все его бойцовские качества, пришел конец. Издалека они наблюдали попытки рыцаря вырваться из западни, столь же бесполезные, как усилия мухи разорвать паучью сеть. Один удар — и он свалился с коня, исчезнув под кишащей людской массой. Некоторое время спустя жаки расступились: каждый завладел какой-то частью его доспехов, а один из них, должно быть вожак, надел себе на голову шлем с черными рогами. Теперь они стали делить его коня и очень скоро расхватали всю тушу по кускам. Франсуа, Роза и Туссен больше ничего не успели рассмотреть — туча стрел заставила их покинуть стену.

Роза улыбнулась Франсуа:

— Вот вы и стали моим гостем против собственной воли. Пойдемте, я покажу вам свои розы.

Замок Флёрен был просторен, крепко выстроен и чем-то напоминал Куссон. Вместе они миновали вторую обводную стену, выходящую к донжону — могучей и изящной квадратной башне. Но внимание привлекала не она, а розы. Их было столько, что все ее подножие утопало под ними. Франсуа еще не отошел от сцен насилия, которые только что пережил. Он вспомнил обвинение, брошенное хозяйке пленным. В сравнении с окружавшим замок убожеством такое великолепие и вправду действовало как удар дубины. Франсуа указал пальцем на брошь в виде розы:

— Почему было не отдать ее, чтобы внести выкуп за вашего мужа?

— Никогда я с ней не расстанусь! Я слишком ею дорожу.

— Но все же…

Хозяйка была явно раздражена. В свою очередь и она указала на перстень со львом, украшавший палец Франсуа.

— А вы сами? Согласились бы вы отдать его в счет выкупа?

— Это совсем другое дело. У этого перстня своя история, восходящая еще к крестовым походам.

— Эти розы тоже добыты в крестовом походе. Их привез мой предок Тибо, и они дороги мне ничуть не меньше, чем вам — ваш лев.

— Прошу прощения. Эта битва… кровь ударила мне в голову…

Роза смягчилась. Они стали обходить донжон кругом. Цветочные кусты, все розового цвета, разросшиеся до второго этажа, источали сладчайшее благоухание.

— Однажды мой предок Тибо участвовал во взятии одного сарацинского дворца. После битвы крестоносцы стали делить добычу. Золота и драгоценностей было в изобилии, но Тибо выбрал себе черенки роз. Он привез их домой. А я, выйдя замуж за владельца замка Флёрен, часть из них посадила здесь.

— Никогда я не видел столь прекрасных.

— Сарацинский принц, живший в том дворце, питал страсть к розам. Для него они были превыше всего на свете, включая женщин.

Они уже почти обошли башню, когда Франсуа заметил розовый куст, красота которого затмевала все остальные.

В отличие от прочих он был красным, какого-то совершенно неописуемого алого оттенка; он был так ярок, что казалось, будто от цветов исходит горячее сияние. У Франсуа дух захватило от восторга.

Роза де Флёрен улыбнулась:

— А этот розовый куст называется Уарда. По-сарацински «уарда» значит «роза». У этих роз тоже своя история.

— Расскажите ее мне.

— В том дворце розы украшали сад гарема, и окна княжеских покоев выходили именно в него. Все цветы были розового цвета, кроме одного куста, красного, который принц сажал под окном той, что владела его сердцем. Он всегда звал свою избранницу Уардой, каким бы ни было ее настоящее имя, и так продолжалось, пока она оставалась фавориткой. Этих роз страстно желали все женщины гарема. Когда счастье улыбалось другой, куст пересаживали под ее окно.

Роза указала на окно напротив розового куста.

— Это моя брачная спальня… Я посадила мои розы здесь, когда сеньор де Флёрен стал моим мужем.

Еще немного, и Франсуа поклялся бы, что Роза — сама одна из тех сарацинских волшебниц, о которых повествуют рыцарские романы. Он вдохнул аромат цветов и вообразил себе тот далекий дворец с его фонтанами, причудливой музыкой и женщинами, укутанными в покрывала. В одно мгновение забылись все события этого ужасного утра: волки, явившиеся с того света, перерезанное горло с застрявшим в нем криком «Франция!», крестьянин, что назвал его псом, не опуская взгляда… Франсуа вновь обретал веру в себя, и потому ему было необходимо, чтобы это очарование продлилось. Любой ценой!

Внезапно его охватило желание. Он вдруг неудержимо захотел обладать Розой — сейчас же, немедленно. На миг он вспомнил об Ариетте, но эта мысль его не сдержала.

Они всего лишь обручены, да к тому же если бы она даже и узнала, то в чем смогла бы его упрекнуть?.. Франсуа едва выбрался из кошмара и скоро вынужден будет туда возвратиться; так разве нет у него права на малую толику грез? Когда каждое мгновение рискуешь жизнью, а завтра, быть может, погибнешь, это дает право на некоторые привилегии. Франсуа повернулся к своей спутнице.

— Самая прекрасная из роз — передо мной…

Комплимент был самым обычным, но молодую женщину он, казалось, смутил. Франсуа не замедлил воспользоваться своим преимуществом. Он заключил даму в объятия, ища ее губ.

— Роза…

Роза отбивалась, зажимая рот.

— Уарда!

Руки упали, губы приоткрылись…

К большому удовлетворению Франсуа, жаки не сняли осаду с замка Флёрен, и ему пришлось остаться. Вечером они с хозяйкой поужинали вдвоем. Роза де Флёрен заставила его отведать варенье из розовых лепестков и при этом смеялась и болтала о всяких пустяках. Франсуа невольно восхищался ею. Ведь она тоже жила в своего рода гареме, в замкнутом мирке, посвященном одной лишь красоте, защищенном от уродства и жестокости большого мира. После ужина они самым естественным образом направились в супружескую спальню.

Самые высокие цветы с куста Уарда заглядывали в открытое окно. Даже ночь не смогла приглушить их таинственный блеск и только усилила благоухание. Улегшись в постель, Франсуа вдруг ощутил приступ странной слабости. Вместо бурного влечения его постигло что-то вроде паралича. Без сомнения, это было следствием волнений, пережитых за день, если только причиной тут не был пьянящий аромат роз или варенье, которым потчевала его Роза. Не содержало ли оно какое-нибудь сонное зелье, на которые так горазды, по слухам, сарацины?

Это была последняя более-менее трезвая мысль Франсуа. Все, что последовало затем, превратилось в сплошной чувственный вихрь. Роза набросилась на него, не оставив ему никакой инициативы и овладевая им снова и снова. Франсуа лишь позволял нести себя этому потоку. На едином дыхании Роза перешла грань между целомудрием и бесстыдством… И Франсуа тоже забыл всякую стыдливость. Он снял с себя все запреты и впервые ощутил свою подлинную наготу.

С Жилеттой, хоть их тела и прекрасно подходили одно к другому, любовь оставалась всего лишь игрой, изысканным произведением искусства на двоих. Здесь же не было ничего похожего; в их неистовстве проскальзывало даже что-то звериное. Роза хотела всего. Она требовала наслаждения и одновременно сама одаривала им. Короче — она владычествовала над ним безраздельно. Быть может, это было как раз то, чего он всегда ждал от женщины. С Розой Франсуа не хотел быть воителем. На время хоть одного объятия, одной ночи, одного свидания ему хотелось стать побежденным.

На следующее утро Франсуа вышел на стену и, увидев, что жаки все еще там, почувствовал, как его сердце подпрыгнуло от радости. Время сражаться еще не пришло. Обстоятельства по-прежнему насильно удерживали его в замке, не оставляя другого выбора, кроме наслаждения. Он бегом возвратился в спальню. Боевой пыл Розы вспыхнул вновь, и Франсуа де Вивре, отважный герой, гроза полей битвы, восторженно повергся в прах!..

Вечер 5 июня выдался особенно жарким. Зной угнетал и душу, и тело, стеснял дыхание. Франсуа с Розой находились в спальне, когда услышали донесшийся снаружи странный звук. Жаки пели. Никогда прежде ни Франсуа, ни Розе не доводилось слышать ничего подобного. Это не походило ни на боевой гимн, ни на молитву. Пение было жалобным и диким, без единого слова, и состояло лишь из бесконечно повторяемого «о-о-о-о». Раздаваясь в предгрозовой ночи, оно вызывало невольную дрожь. Казалось, оно доносится из времен, предшествующих любой цивилизации, из того далекого прошлого, когда человек был лишь зверем среди себе подобных, вынужденный отвоевывать у других свое право на жизнь. Это лучше любых слов выражало то, чего хотели жаки. Это было их оправдание, их призыв к справедливости…

Роза де Флёрен вздрогнула. Она сходила за своей лирой и принялась наигрывать мелодии, которым научилась от одного трубадура, вернувшегося из Иерусалима. Франсуа приблизился к ней. Он больше не слышал дикую песнь жаков. Они были вдвоем, друг подле друга, отрезанные от всего остального мира. На последней ноте они слились в объятии, и Роза, как всегда, одержала верх.

С тех пор как они попали в замок Флёрен, Туссен ночевал под открытым небом. Он отказался занять комнату в замке. Имел ли он право нежиться в постели, когда те, за стенами, спали на голой земле?

Их пение разбудило его. Он вскарабкался на дозорный ход. Жаки разожгли большой костер и сгрудились вокруг него. Туссен зажал себе уши, чтобы не слышать их, но знал, что это бесполезно. Песня все равно была слышна. Он замотал головой, словно обезумевший зверь, и закричал:

— Замолчите!

Но жаки не умолкали. Тогда Туссен отказался от борьбы. Сначала он тихонько подхватил, потом взобрался на зубец и запел во весь голос вместе со всеми. Он очень хотел бы остаться оруженосцем Франсуа де Вивре, но он был также одним из них, и от этой борьбы ему никуда не уйти. Туссен запел еще громче. Один в ночи, подкидыш, найденный на ступенях церкви, сын раба и служанки, он отвечал на зов своей стаи…

На следующее утро жаки ушли. Франсуа обнаружил это с отчаянием. Волшебство кончилось. Ему снова приходилось противостоять прежним напастям, прежним злым чарам.

Франсуа собрался в молчании, сжав зубы, до крайности раздраженный. Туссен не перемолвился со своим господином ни единым словом. Роза, исчезнув куда-то ненадолго, вернулась и настояла на том, чтобы Франсуа в последний раз заглянул в ее розарий. Лишь оказавшись там, он понял причину ее настойчивости: на месте пышного красного куста зияла голая стена. Роза подняла с земли сверток из белой ткани и протянула ему. Это и был розовый куст, точнее, то, что от него осталось: корневище и основания веток.

— Возьмите. Я срезала его по всем правилам. Через несколько лет он будет ничуть не меньше.

— Но почему?

— Этот розовый куст — для избранных. Его место рядом с вами. Вы посадите его там, где будет ваше сердце.

— А ваш муж?

— Скажу ему, что он засох в эту зиму. Прощайте, Франсуа…

Франсуа взял подарок с болью в душе и привязал его к седлу. Вот оно, значит, как вышло: за этот малый срок он опустошил сердце Розы… Но ему пришлось признаться себе, что и сам он ранен ею. Кто знает, может, она и стала бы его избранницей, если бы не была уже замужем, а его самого в Англии не ждала бы Ариетта, совершившая ради их любви беспримерный подвиг! Как бы там ни было, он никогда не позабудет Розу де Флёрен. Она открыла ему нечто такое, что таилось между любовью и наслаждением; нечто такое, что могло бы называться блаженством души и счастьем тела. Но он удостоился этих восхитительных мгновений, получил на них право лишь потому, что возвращался на войну. Никогда еще война не казалась ему такой ненавистной! Франсуа вскочил на коня, обернулся, бросил:

— Прощай, Уарда!

И скрылся в пыли.

За то время, что Франсуа провел в замке Флёрен, события приняли гораздо больший размах. Внезапность Жакерии ошеломила всех. Крестьяне, хоть и плохо вооруженные, сделались полными хозяевами в сельской местности. В одном только Иль-де-Франсе добычей пламени стало около сотни замков, а их обитатели большей частью были вырезаны. Самый многочисленный отряд жаков под предводительством Гильома Каля хоть и потерпел неудачу под Компьеном и Эрменонвилем, зато взял Сан-Лис и беспрестанно пополнялся за счет более мелких банд.

Этьен Марсель решил поддержать жаков. Правда, он послал своих вооруженных горожан на помощь повстанцам не без некоторых колебаний, но ведь цели, а равно и методы и у них, и у жаков были одни и те же… И все же он удовлетворился лишь тем, что велел разрушить вокруг Парижа поместья ближайших советников дофина, неукоснительно воздерживаясь от любого насилия над их обитателями. Так что его акция осталась чисто символической.

Зато дворянство откликнулось на эти события совсем иначе. Его месть была ужасна. Едва миновал первый миг замешательства, как рыцарство, заставив умолкнуть былые разногласия и обиды, собралось с силами. Первым в драку бросился дофин, вынуждаемый обстоятельствами прекратить блокаду Парижа. Карл Злой, забыв, что он претендент на французскую корону и союзник Этьена Марселя, спешно созвал свои войска, состоявшие наполовину из англичан. И все прочие разрозненные дворяне тоже подняли оружие против жаков. Стихийному крестьянскому выступлению они противопоставили священный союз всего дворянства; кличу «Смерть дворянам» эхом ответил клич «Смерть мужичью!»…

Военный опыт Франсуа был короток, но все же достаточен, чтобы ощутить опасность. И он ощущал ее за каждым кустом, на каждом подворье, на каждом проселке. Это напоминало ему чувство, которое он испытал во время Черной Чумы, покинув замок Вивре на Звездочке. Как и тогда, он оставил замкнутый, защищенный мир, чтобы погрузиться в пучину бури. Время от времени он проезжал через какую-нибудь сожженную деревню. Карательные меры начались. Странно, но Франсуа нигде не видел трупов, кроме тела одной старухи, повешенной на дереве. Должно быть, когда эта местность была опустошена, жаки перебрались в другое место… Франсуа проскакал, таким образом, целый день, постоянно держась начеку. В самом сердце Иль-де-Франса он чувствовал себя будто во вражеской стране.

У Франсуа был план: присоединиться к войску дофина. В последний день своего пребывания в Париже он слышал, что тот стоит лагерем где-то между Мо и Мелёном. Поэтому, покинув Флёрен, Франсуа де Вивре взял направление на юго-восток.

Такой выбор был обусловлен многими причинами. Во-первых, Франсуа собирался примкнуть, наконец, к своему лагерю — лагерю единственной законной власти — и лишь сердился на себя, что не сделал этого раньше. Бездействие во время восстания казалось ему теперь непростительным. Он больше не хотел сражаться в одиночку. И не только потому, что одинокому рыцарю, продвигающемуся через охваченную мятежом местность, грозила большая опасность. Ему не терпелось оказаться под началом полководца, избавиться от личной ответственности. Продолжать и дальше самостоятельно принимать решения в этой смуте казалось ему слишком непосильной ношей.

Передвигаться через опустошенную местность было нелегко. Из-за лесных пожаров приходилось делать большие крюки. Близился вечер, а Франсуа все еще не достиг Мо. Пришлось провести ночь на какой-то заброшенной ферме. Туссен по-прежнему не произнес ни одного слова, Франсуа тоже молчал. Его выводило из себя необъяснимое поведение оруженосца, но он решил не обращать на него внимания.

Они возобновили путь незадолго до рассвета 8 июня 1358 года. День обещал стать таким же жарким, как и предыдущий. Древняя римская дорога, на которую они выбрались, позволила им ехать быстрее. Они пустили коней в галоп. И вот тут, еще до полудня, им повстречался отряд вооруженных копьями рыцарей, человек сорок, в сопровождении конных оруженосцев. Была ли это армия дофина или, по крайней мере, ее авангард?

Франсуа направил коня к головному всаднику. То был видный воин с густой бородой и властным лицом, которое показалось ему смутно знакомым. Франсуа представился. Рыцарь сделал то же самое.

— Я Жан де Гральи, капталь де Бюш. Поезжайте с нами, лишним не будете.

Франсуа вздрогнул: капталь де Бюш, самый грозный из военачальников Черного Принца, тот самый, который своим обходным маневром принес англичанам победу при Пуатье! Да, теперь Франсуа вспомнил, что видел его тогда мельком, вечером после битвы, в палатке принца. Туссен, ехавший подле своего господина, в первый раз за день открыл рот:

— Сперва англичанин, а теперь вот еще и гасконец. Чего только не насмотришься!

Франсуа бросил на него ледяной взгляд. Маленький отряд снова перешел на галоп. Франсуа остался рядом с капталем. Туссен исчез.

— Куда вы направляетесь?

— В Мо. А пока будем молить небеса, чтобы поспеть вовремя. Местные дворяне оставили своих жен на укрепленном рынке города, посчитав, что там они будут в безопасности. Да только жаки об этом прознали и сбежались со всех сторон, как лисы к курятнику. Женщин там, по крайней мере, сотни три, и среди них французские принцессы: супруга, сестра и дочь дофина.

— И нет никого, чтобы их защитить?

— Только десяток копий под началом монсеньора герцога Орлеанского.

Франсуа пришпорил коня. Мысль, что могут быть изнасилованы и убиты знатнейшие дамы Франции, его ужаснула. Довольно долгое время капталь де Бюш скакал рядом, приглядываясь к нему с интересом. Наконец, он произнес:

— Мы возвращаемся из крестового похода против язычников-пруссов. А вы откуда путь держите?

Франсуа взглянул на каптал я. Внешность изобличала в гасконце человека одновременно и жизнерадостного, и жестокого. Капталь де Бюш был самим воплощением того типа рыцарей, остерегаться которых учил его Ангерран, — тех, которые занимаются войной ради удовольствия, добычи и возбуждения, получаемого от битвы, совершенно безразличные к тому, на чьей стороне воевать.

И Франсуа коротко ответил:

— Из Парижа.

— Вы случайно не были при Пуатье?

— Да. Убил там нескольких гасконцев.

— Я припоминаю вас скорее среди пленников.

— Правда. Я не из тех, кто бежит. Может, и вам представится случай испытать это.

Жан де Гральи громко расхохотался и протянул ему руку:

— Вы мне нравитесь, рыцарь. Мы с вами из одного теста. Держите!

Но Франсуа покачал головой:

— Моя рука принадлежит королю и дофину, даже если сегодня я с вами.

Он придержал коня и скоро оказался в самом хвосте отряда, где и обнаружил Туссена, немого, как могила.

Укрепленный рынок в Мо являлся, без сомнения, самым своеобразным сооружением в городе. Расположенный на острове, между Марной с севера и каналом с юга, он был вдобавок окружен стеной с толстыми круглыми башнями. Единственным доступом к нему был подъемный мост, переброшенный через реку. Но в отсутствие защитников нападавшие могли окружить остров на лодках и вскарабкаться на стены.

Жан де Гральи и его отряд прибыли в Мо в середине дня. По счастью, жаки туда еще не добрались. На всем скаку рыцари промчались через город, не встретив никакого сопротивления, хотя жители были настроены к ним явно враждебно. Добравшись до берега Марны, они увидели, что мост опускается, и прорвались на рынок.

За ними по пятам мчались жаки, и теперь их крики доносились с противоположного берега. К ним присоединили свои голоса жители Мо, державшиеся заодно с восставшими.

Оказавшись на острове, Франсуа спешился вместе с остальными. Никогда раньше он не видел столько благородных дам одновременно. Никогда не видел и такого отчаяния. Все они окружали их как своих спасителей. Одни касались его доспехов, другие умоляли за себя и своих детей. Вместе с капталем Франсуа прошел сквозь толпу этих женщин, чтобы поклониться Жанне де Бурбон, супруге дофина. Он был поражен взглядом, который она бросила на него. Взгляд боязливый, покорный, почти униженный. Та, что, без сомнения, станет в один прекрасный день королевой Франции, предстала перед ним лишь дрожащей от страха девочкой. Различия рангов более не существовало. Жанна де Бурбон олицетворяла собой слабость, Франсуа де Вивре — силу, защиту и попросту жизнь.

На другом берегу Марны жаки снова принялись петь, но у этой песни не было уже ничего общего с тоскливой мелодией памятной ночи. Это был боевой клич — вопль ненависти. Присутствие такого множества благородных дам заставляло простолюдинов впадать в неистовство. Слова были неразличимы, но самый звук этих голосов не оставлял никакой надежды на пощаду. Осажденные представляли для них желанную возможность расквитаться за все. Доберись до них жаки, и они на себе познали бы всю тяжесть холопского мщения. Те заставили бы их испытать унижения, достойные последнего из рабов, измывались бы над нежными дамами до тех пор, пока сама смерть не прервала бы их муки…

Франсуа поднялся на стены вместе с капталем, герцогом Орлеанским и прочими, составившими импровизированный гарнизон. Вместе они ждали приступа, но тот все не начинался.

8 июня 1358 года Жакерия вошла в свою решающую фазу. В нескольких десятках километров от Мо готовилось другое решительное столкновение.

Уже несколько дней Карл Злой во главе тысячи англонаваррских копий преследовал войско Гильома Каля численностью примерно в четыре тысячи человек. Движимые инстинктом, подобно загнанным зверям, Гильом и его люди отступали к своим родным деревням. Когда показалось войско Наваррца, они как раз достигли Мелло.

Завидев врагов, жаки сразу же, без всякого приказа, стали разворачиваться по равнине, готовясь к битве. Гильом Каль пытался воспрепятствовать сражению, объезжая ряды восставших.

— Не надо здесь оставаться, здесь нас всех потопчут! Отойдем лучше к лесу Шантильи, там удобно устраивать засады.

В ответ последовал единодушный отказ:

— Нет! Будем биться здесь. Мы их задавим!

Гильом был один из немногих, имевших полное вооружение. У него был хороший меч и доспехи, снятые с убитого рыцаря. Ударом своего клинка он в щепы разбил оружие ближайшего к нему повстанца — палку с насаженным на нее тесаком:

— Смотрите, что они сделают с нами! Мы вооружены, как оборванцы, а они закованы в железо. Они раздавят нас, словно орех!

Один из жаков, настоящий великан, встал перед вожаком, скрестив руки на груди.

— Не ты ли сам говорил, что видел, как они бежали под Пуатье, словно мыши? Они же трусы! Они от одного нашего вида побегут!

Войско ответило гулом одобрения. Гильом едва добился, чтобы его выслушали.

— Под Пуатье они не побили англичан только потому, что были с ними в тайной дружбе. Но мы-то для них настоящие враги! С нами они будут драться насмерть!

Его уже не слушали. Со всех сторон раздавался один и тот же призыв: «Драться! Драться!» Поскольку другого выхода не было, Гильом Каль приготовился к битве. Он составил два полка, примерно по две тысячи человек каждый. Впереди разместил лучников и арбалетчиков, укрытых за телегами, чтобы помешать атаке противника. На флангах поставил те шесть сотен всадников, которыми располагал, — к несчастью, очень плохо вооруженных, а некоторых и вовсе безо всякого оружия.

Сразу же после этого появилась армия противника.

Завидев ее, жаки высоко подняли свои знамена с лилиями и затрубили в трубы, захваченные в замках. Одновременно с этим они прокричали свой клич: «Монжуа королю! Франция, святой Дени! Смерть дворянам!»

Карл Злой, ехавший во главе, остановился. Он ожидал увидеть шайку босяков, бегущих врассыпную при его появлении, а вместо этого обнаружил хорошо организованную армию, которая к тому же присвоила себе французские лилии и в своем кличе поминала его соперника — короля Иоанна Доброго.

Но Карл Злой мало походил на своего кузена. Тот при всей своей гордости и недальновидности наверняка бросил бы рыцарство в атаку, которая, возможно, разбилась бы о позицию лучников и арбалетчиков. Этот, недаром заслуживший прозвище Злого, предпочитал другое оружие: хитрость и вероломство. Он отправил двоих своих капитанов, Жана де Пикиньи и англичанина Роберта Серкота, вести с Жаками переговоры.

Пикиньи и Серкот подъехали к рядам крестьянского войска и спросили старшего. Гильом Каль выехал навстречу.

— Его величество Карл предлагает вам заключить почетное перемирие. Просим следовать за нами в его шатер.

Перемирие — вот что позволит ему вывести своих людей из-под удара. Но у Гильома Каля имелись опасения.

— Какие гарантии вы даете?

— Слово рыцаря.

Гильом Каль поверил лишь наполовину. Карл Злой со своими войсками, объединившими французов и англичан, был, наверное, самым ненавистным из тех дворян, с которыми сражался Жак-Простак. Но спасение его людей было превыше всего. И Гильом последовал за Жаном де Пикиньи и Робертом Серкотом.

Вместе они достигли наваррского войска. Карл Злой поджидал их. Гильом Каль спешился. Карл смерил его взглядом.

— Значит, ты и есть король? Король жаков?

— Я прибыл заключить перемирие.

— Эти доспехи тебе не к лицу. С каких это пор мужичье стало рядиться в доспехи? Снять их! А его самого заковать в цепи!

У Гильома вырвался крик ярости:

— А ваше слово?

Карл Злой расхохотался:

— Рыцарское слово дают только рыцарю. А ты кто такой?

Гильом Каль попытался бежать, но его схватило множество крепких рук.

— Ты умрешь, король жаков! Но сначала я хочу, чтобы ты увидел, как перебьют твой сброд. Смотри же!

И действительно, битва при Мелло не замедлила начаться. По приказу Карла Наваррского Роберт Серкот и его английские рыцари атаковали левое крыло жаков. Те сразу поняли, что Каль попал в ловушку и больше не вернется. Лишившись своего вождя, они вдруг почувствовали себя потерянными. Ведь это он вселял в них мужество, вел вперед. Он был их душой, умом, совестью…

Конные жаки первыми обратились в бегство. Собственно, только у них и были какие-то шансы спастись. Остальные тоже побежали, пытаясь спрятаться на соседнем поле в высоких хлебах. Жалкое укрытие, откуда рыцари выгоняли их, как кроликов. Началась резня, безжалостная, методичная. К вечеру на равнине Мелло остались лишь тысячи мертвых.

Вместе с Карлом Гильом Каль присутствовал при трагическом конце своих товарищей. Настал последний акт драмы. Наваррец отдал приказ, его люди разожгли огонь, бросили туда железный треножник. Через некоторое время, когда тот раскалился добела, один из солдат вытащил его оттуда щипцами. Карл воскликнул:

— А вот и твоя корона, король жаков!

Перевернутый треножник, из обруча которого торчали три ножки, действительно походил на шутовскую корону. Два человека крепко держали Гильома. Когда раскаленное кольцо стиснуло ему голову, раздался ужасающий крик. Карл Злой и его приближенные поклонились.

— Нижайше склоняемся перед вами, ваше величество… Они забавлялись еще долго, пока, издав последний хрип,

Гильом Каль не лишился сознания. Король Наварры подал знак. Один из солдат приблизился к упавшему и ударом меча снес ему голову. Она покатилась по земле с намертво прикипевшим к ней треножником…

Карл Злой заключил:

— Завтра займемся остальными.

На следующий день, 9 июня, когда в Мелло и его окрестностях началась расправа над повстанцами, в Мо готовились к решительному столкновению. Капталь де Бюш знал, что ждать долее ему нет никакого смысла. Их было примерно пятьдесят рыцарей и столько же оруженосцев. Чтобы сдержать приступ, если он начнется сразу со всех сторон, этого явно недостаточно. Зато если они сами внезапно атакуют противника в лоб, то на узких улочках Мо одного эффекта неожиданности хватит, чтобы взять городок с налету. Капталь де Бюш отдал приказ: по коням! Герцог Орлеанский, брат короля, командовавший одним из полков при Пуатье, возглавил отряд вместе с капталем.

На том берегу Марны дикие выкрики, стихшие было за ночь, возобновились. Герцог Орлеанский подал знак; мост опустился, и оба рыцаря — победитель и побежденный при Пуатье — ринулись в атаку.

Франсуа находился в середине отряда. В упоении он несся бешеным галопом, а вокруг него гремели боевые кличи. Сразу с моста рыцари во весь опор вырывались на главную улицу. Ничто не могло их остановить. Железная масса вонзилась в толпу, как клин в дерево. Охваченные паникой жаки и городские обыватели кинулись врассыпную, толкая друг друга и натыкаясь на стены. Мечи, палицы, секиры, боевые цепы обрушились на них. Ручей крови хлынул по канавам до самой Марны.

На первом же перекрестке отряд разделился, и Франсуа оказался впереди. Его охватил приступ дурноты. Нет, это не бой. Противник не сражался, а бежал. Лишь у немногих имелось оружие, а среди бегущих попадалось немало женщин и детей. Франсуа удовлетворялся тем, что просто крутил цепом над головой; делать в этих обстоятельствах что-то иное было равнозначно убийству. Туссен прав: эта битва проклята… Франсуа заметил, что тот обнажил свой меч — впервые за последнее время. Отказавшись драться в настоящих боях, неужели он собирается теперь участвовать в резне? Невероятно!..

Зато вокруг них гасконцы капталя де Бюша предавались этому с большой охотой, отважно кромсая беззащитную человеческую плоть. Ужас мелькал в глазах жаков и обывателей Мо, которые поняли вдруг, что настал их смертный час. Собственной кровью приходилось им оплачивать цену бунта.

Но некоторые из них среди всеобщего ужаса нашли в себе мужество к сопротивлению. Отряд крестьян, вооруженных вилами и окованными железом палками сплотился в подобие каре и отчаянно сдерживал натиск рыцарей.

Все произошло очень быстро. Франсуа увидел вдруг, как Туссен бросился туда, подняв меч. Он еще услышал, как тот крикнул:

— Простите, господин мой!

И сразу же после этого:

— Я с вами, братья!

Туссен налетел на одного гасконца и несколькими ударами меча свалил наземь. Остальные рыцари, на мгновение приведенные в замешательство, повернулись к Туссену и накинулись на него все вчетвером. Но бывший соратник дю Геклена был другого закала, нежели простые крестьяне, вооруженные палками. От ударов боевого цепа он уворачивался простым движением головы, удары меча отбивал собственным мечом.

Жаки, поначалу удивленные этим неожиданным подкреплением, стали теперь действовать с ним заодно. С помощью своих орудий они пытались лишить равновесия рыцарей, окруживших Туссена. И вот один из них уже рухнул с железным грохотом…

Франсуа словно окаменел на коне, не способный ни двинуться, ни крикнуть. Вдруг перед ним пронеслось ужасное видение: капталь де Бюш с копьем наперевес летел прямо на Туссена, целя ему в спину. Франсуа крикнул:

— Туссен, берегись!

Туссен повернулся лицом к своему господину. На какое-то мгновение Франсуа успел перехватить его взгляд, потом последовал удар. Копье вонзилось в грудь оруженосца с такой силой, что наконечник вышел из спины. Франсуа услышал брань капталя, тянувшего к себе оружие в попытке высвободить его. Наконец, ему это удалось, и Туссен упал на землю, словно сломанная ребенком кукла.

Франсуа заплакал, сам того не сознавая. Его глаза оказались более чуткими, чем его ум, который все еще не мог постичь эту молниеносную и необъяснимую драму. Франсуа де Вивре соскочил с коня и бросился на колени перед своим оруженосцем. Вокруг него продолжался бой, но он этого не замечал.

Туссен его уже не видел. Его закатившиеся глаза сделались совершенно белыми. Сквозь дыру в груди видна была земля. Эта дыра была такой широкой, что в нее можно было просунуть руку. Только теперь до Франсуа дошло, что Туссен мертв и что именно поэтому он плачет… Он прошептал:

— Почему?

Жаки в беспорядке отступили. Гасконские рыцари преследовали их. Оруженосцы, шедшие за ними вслед, приканчивали еще живых. Многие жаки и жители Мо заперлись в домах, но преследователи просто подожгли их. Когда запылал первый дом, Франсуа все еще спрашивал у Туссена:

— Почему?

Никогда еще выражение «предать огню и мечу» не было так верно, как в тот день 9 июня 1358 года в Мо. Все те, кто не пал от меча, погибали в пламени. Рыцари никому не давали пощады. Несколько часов спустя после их нападения в живых не осталось ни жаков, ни горожан. Улицы были завалены горами трупов, а горящие дома распространяли запах паленого мяса. Франсуа по-прежнему вопрошал Туссена. Никто не обращал внимания на человека в доспехах, склонившегося над мертвецом. Без сомнения, его принимали за раненого.

Наконец, Франсуа поднял тело и сел на коня. Держа мертвого Туссена в руках, он проехал сквозь пылающий город, оцепенев, с застывшим взглядом. Мо горел весь, целиком, за исключением собора; повсюду резали и вешали уцелевших во время бойни, и очень немногие обращали внимание на рыцаря, который медленно удалялся с трупом на руках.

Франсуа ехал, куда глаза глядят. В какой-то момент он заметил, что уже выбрался из города. Он находился на берегу Марны; спускался вечер. Он заметил остров на реке. Вода показалась ему неглубокой. Может, тут есть и брод?

Франсуа направил коня в сторону острова. Да, брод имелся. Перебравшись на остров, он спешился и положил Туссена на землю.

Чудесный июньский день подходил к концу. Перед заходом солнца поднялся легкий ветерок, и деревья — тополя и плакучие ивы — тихонько колыхались… Островок был совсем небольшой: всего лишь лужайка, окруженная деревьями, как занавесом. Пение птиц, да плеск воды, да шелест ветра в листве были единственными различимыми звуками.

Посреди лужайки Франсуа заметил кованый железный крест тонкой работы, возвышавшийся на замшелом цоколе. Здесь он и решил выкопать могилу для Туссена. Чтобы ковырять землю, Франсуа воспользовался своим мечом, а чтобы выгребать — одной из поножей. Через девять лет ужасные ощущения, которые он испытал, копая могилу для своей матери, вновь вернулись к нему. Не случайно, покидая замок Флёрен, он вспомнил о Черной Чуме. Копая могилу, он все время разговаривал с Туссеном, и тот, кого он положил на краю ямы, казалось, слушал его.

— Спой, Туссен! Засмейся! Сыграй «Фарс с медведем»! Ты его помнишь, наш «Медвежий фарс»? Может, предпочитаешь «Фарс с двойняшками»? Ты ведь не умер! Нет у тебя на это права! Я тебя спас, и твоя жизнь принадлежит мне. Это я — твой брат, а не они!

Временами, не переставая копать, Франсуа взрывался:

— Ты у меня украл день рождения! Из-за тебя он станет теперь днем траура. Даже если я проживу сто лет, День всех святых всегда будет напоминать мне о твоей смерти, а не о собственном приходе в мир…

Опустилась ночь, а Франсуа все еще перебирал в памяти события, которые они с Туссеном пережили когда-то вместе.

— Помнишь тот замок, где мне подали краюху хлеба? Тебе тогда достался целый цыпленок, и ты принес его мне. А хижину Божьей Твари, где я рассказал тебе всю мою жизнь? А то бегство при Пуатье, когда тебе показалось, что я струсил? А на корабле, помнишь, когда ты нырнул за перстнем? И как ты учил меня смеяться над слепотой? А твой рыбный запах, который вел меня в темноте? Капитаншин запах… Какая она была, твоя Капитанша? Ты хоть был с нею счастлив? А со мной?.. Туссен, брат мой, без которого я бы уже тысячу раз погиб! Братишка, старший мой братик…

Франсуа без конца останавливался, чтобы взглянуть на своего оруженосца и поговорить с ним. На рытье могилы у него ушла вся ночь. Утром он бережно уложил мертвеца на дно. Туссен уже совсем закоченел. Франсуа быстро засыпал яму землей и утоптал. Его конь пасся рядом, пощипывая траву. И тут Франсуа увидел притороченный к седлу розовый куст Уарда, про который совершенно забыл. Ему пришли на ум последние слова Розы де Флёрен: «Его место — рядом с вами. Посадите его там, где будет ваше сердце…»

Оно было здесь, его сердце. Здесь оно и останется, что бы дальше ни случилось.

Франсуа развязал сверток, достал Уарду и посадил напротив подножия с крестом.

Он выпрямился. Раннее утро, хоть и теплое, заставило его вздрогнуть. Франсуа был весь черен от земли и пошел на берег реки помыться. Склонившись над водой, он увидел свое лицо. По обе стороны губ появились горькие складки — следы горя и боли. Он навсегда утратил свою прекрасную юность. Первой его морщиной стал Туссен…

Франсуа вернулся и преклонил колена перед могилой. Он проговорил с Туссеном всю ночь и мог бы говорить еще весь день, но пора было уезжать, чтобы окончательно не впасть в отчаяние. Миг расставания настал. Франсуа промолвил:

— Прощай…

И осекся. Он хотел, чтобы его последние слова, обращенные к Туссену, были самыми прекрасными, самыми истинными, самыми глубокими из тех, что он когда-либо говорил ему — живому или мертвому… Франсуа задумался на несколько мгновений, и нужные слова пришли сами собой:

— …господин мой.