"Пассажир без багажа" - читать интересную книгу автора (Ануй Жан)Картина третьяГ-ЖА РЕНО. Простите, но я пройду первая. Вот видишь, коридор, по которому ты ходил в свою комнату. Ни на кого нельзя положиться! Ведь я просила открыть ставни. ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Ты тогда потребовал, чтобы ее обставили по твоим рисункам. У тебя были такие ультрасовременные вкусы! ГАСТОН. Очевидно, у меня было чрезмерное пристрастие к вьюнкам и лютикам… ЖОРЖ. Ты уже и тогда любил дерзать. ГАСТОН. Оно и видно. ЖОРЖ. Нет, это пюпитр для нот. ГАСТОН. Значит, я был музыкант? Г-ЖА РЕНО. Нам очень хотелось, чтобы ты выучился играть на скрипке, но ты ни за что не соглашался. Когда мы пытались заставить тебя играть, на тебя находила бешеная ярость. Ты давил скрипки каблуком. Только один пюпитр уцелел. ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Да, это ты. Тут тебе двенадцать лет. ГАСТОН. А я-то считал, что был блондином, застенчивым ребенком. ЖОРЖ. Ты был темный шатен. Целыми днями гонял в футбол, крушил все на своем пути. Г-ЖА РЕНО ГАСТОН. Что это такое? Мой старый чемодан? Но… если так пойдет дальше, я, чего доброго, поверю, что жил при Реставрации… Г-ЖА РЕНО. Да нет, глупенький. Это чемодан дяди Густава, а в нем твои игрушки. ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Смотри, вот твоя рогатка. ГАСТОН. Рогатка… И, по-моему, даже не слишком игрушечная… Г-ЖА РЕНО. Господи! Но ведь ты убивал из рогатки птиц! Ты был просто бич божий… И хоть бы стрелял в саду одних воробьев… Так нет, у меня была вольера с ценными породами птиц; в один прекрасный день ты пробрался в вольеру и перестрелял всех птичек! ГАСТОН. Птичек? Маленьких? Г-ЖА РЕНО. Ну да, маленьких. ГАСТОН. А сколько мне было лет? Г-ЖА РЕНО. Лет семь, может, девять… ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Нет, ты, ты… ГАСТОН. Нет, в семь лет я выходил в сад с полной пригоршней крошек и скликал воробьев, чтобы они клевали хлеб с моей ладони. ЖОРЖ. Бедняги, да ты бы им всем шею свернул! Г-ЖА РЕНО. А собака, которой он перешиб камнем лапу? ЖОРЖ. А мышь, которой он привязал к хвосту нитку и таскал ее целый день? Г-ЖА РЕНО. А белки, ласки, хорьки. Правда, это уже потом… Господи, сколько же ты поубивал этих несчастных зверушек! А из самых красивых велел делать чучела. Там, на чердаке, хранится целая коллекция… Надо бы велеть ее принести. ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. С самого раннего возраста ты требовал только механические игрушки. Вот твои волчки, твои пробирки, твои электромагниты, твои колбы, твоя механическая лебедка. ЖОРЖ. Мы мечтали сделать из тебя блестящего инженера. ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Но больше всего ты любил книги о путешествиях! Кстати, по географии ты всегда шел первым в классе… ЖОРЖ. Уже в десять лет ты мог перечислить все департаменты в обратном порядке. ГАСТОН. В обратном… Правда, я потерял память… Потом, в приюте, я пытался выучить их все заново… Но даже в обычном порядке не получалось… Оставим в покое этот чемодан с сюрпризами. Боюсь, что он нам не поможет. Совсем не таким я видел себя в детстве. Г-ЖА РЕНО ГАСТОН. Да, но… не приятели. А друг… Вы сами видите, я сначала спросил не о женщинах, с которыми был близок, а о друге. Г-ЖА РЕНО ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Чудесно, ты можешь всех их видеть на фотографии, у нас сохранился групповой снимок вашего класса. Там есть и те, с которыми ты гулял по вечерам… ГАСТОН. А тот, с которым я предпочитал гулять, которому я рассказывал все? Г-ЖА РЕНО ГАСТОН ЖОРЖ ГАСТОН. Он умер? ЖОРЖ. Нет-нет. Не умер, но вы разошлись, поссорились… навсегда. ГАСТОН. Навсегда в семнадцать лет?! ЖОРЖ. Только смутно… ГАСТОН. И ни ваш брат, ни тот мальчик даже не пытались увидеться вновь? Г-ЖА РЕНО. Ты забываешь, что тогда была война. А потом… Словом, вы поссорились из-за какого-то пустяка, даже подрались, как обычно дерутся в таком возрасте мальчики… И, конечно, без всякого дурного умысла ты сделал резкое движение… вернее, злополучное. Словом, столкнул его с лестницы. И, падая, он повредил себе позвоночник. Его долго держали в гипсе, и он остался калекой. Поэтому, сам понимаешь, как мучительно трудна, даже для тебя, будет любая попытка увидеться с ним. ГАСТОН Г-ЖА РЕНО ГАСТОН. Если я вспомню хоть что-нибудь одно, придется вспомнить все, вы же сами знаете. Прошлое в розницу не продается. Где эта лестница? Я хочу ее видеть. Г-ЖА РЕНО. Да здесь, рядом с твоей комнатой, Жак. Но к чему все это? ГАСТОН ЖОРЖ. Если хочешь, но я тоже не совсем понимаю, зачем тебе видеть это место. Г-ЖА РЕНО. Вот здесь. ЖОРЖ. Здесь. ГАСТОН ЖОРЖ. Представь, мы сами точно не знаем. Нам рассказывала служанка… ГАСТОН. Это же был не обычный случай… Очевидно, она сообщила вам все подробности. Где мы дрались? Ведь площадка широкая… Г-ЖА РЕНО. Должно быть, вы дрались на самом краю. Он оступился. Возможно, ты его даже не толкал. ГАСТОН ЖОРЖ. Пойми, каждый истолковывал этот случай по-своему… А тут еще пошли злобные сплетни… ГАСТОН. А какая служанка нас видела? Г-ЖА РЕНО. К чему тебе знать подробности! Впрочем, эта девушка у нас уже не служит. ГАСТОН. Но ведь остались же еще слуги, которые тогда были в доме?.. Вот их я и расспрошу. Г-ЖА РЕНО. Надеюсь все-таки, ты не примешь на веру кухонные сплетни. Они, слуги, тебе такого наговорят, если только ты начнешь их расспрашивать. Ты ведь знаешь, какие это люди… ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Ах, Жак, сынок, я так и знала… ГАСТОН. Не нужно умиляться и преждевременно называть меня сынком. Мы сошлись сюда, чтобы вести расследование, тщательно, как полицейские, и так же, как полицейские, по возможности не вкладывая в это дело ни грана чувств. Эта попытка сближения с существом, полностью мне чуждым, и которое мне придется, быть может, еще сегодня признать частью самого себя, — эта странная помолвка с призраком — и так уже достаточно мучительны, а тут еще я вынужден отбиваться и от вас. Я соглашусь пройти через любые испытания, выслушать всякие истории, но внутренний голос говорит мне, что прежде я обязан узнать правду об этой ссоре. Правду, как бы жестока она ни была… Г-ЖА РЕНО ГАСТОН ЖОРЖ ГАСТОН. Пожалуйста, позовите ее сюда, мсье. К чему все эти колебания, вы же знаете, я все равно разыщу ее и рано или поздно сам расспрошу!.. ЖОРЖ. Как глупо, как чудовищно глупо! ГАСТОН. Но я ведь здесь не затем, чтобы узнавать приятные вещи. Да и к тому же, если подробности этого события смогут вернуть мне память, вы просто не вправе скрывать их от меня. ЖОРЖ. Ну, раз ты настаиваешь, я сейчас ее позову. Г-ЖА РЕНО. Но ты весь дрожишь, Жак… Скажи, ты хоть не болен? ГАСТОН. Я дрожу? Г-ЖА РЕНО. Может быть, как раз в эту минуту что-то для тебя прояснилось, скажи, ты ничего не чувствуешь? ГАСТОН. Нет… Все тот же мрак, окончательный, беспросветный. Г-ЖА РЕНО. Тогда почему же ты дрожишь? ГАСТОН. Все это ужасно глупо. Но, перебирая тысячи возможных воспоминаний, я с особой нежностью призывал воспоминания о друге. Именно наша воображаемая дружба была основой, на которой я воздвигал здание прошлого. Наши пылкие, беседы во время прогулок, книги, которые мы открывали для себя вместе, девушка, которую мы любили вместе, и ради него я пожертвовал своим чувством и даже — только не смейтесь, пожалуйста, — однажды я спас ему жизнь, когда он упал из лодки. Поэтому-то, если я ваш сын, мне придется привыкать к правде до того далекой от моих грез… ЖЮЛЬЕТТА. Мадам звонили? Г-ЖА РЕНО. Мсье Жак хотел бы поговорить с вами, Жюльетта. ЖЮЛЬЕТТА. Со мной? ЖОРЖ. Да, с вами. Поскольку вы были свидетельницей несчастного случая с Марселем Граншаном, ему хотелось бы расспросить вас об этом. Г-ЖА РЕНО. Вы же знаете всю правду, милочка. Знаете также, что, хотя у мсье Жака был бешеный характер, никаких преступных замыслов он питать не мог… ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. На той же площадке, мсье Жак. ГАСТОН. Пока еще не называйте меня мсье Жаком. С чего началась ссора? ЖЮЛЬЕТТА ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Я готова сделать все, что ты хочешь, лишь бы ты к нам вернулся, Жак. ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Мсье разрешает? ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Тридцать три. И вы сами это отлично знаете, мсье Жак, ведь когда вы ушли на фронт, мне было пятнадцать. Зачем же вы спрашиваете? ГАСТОН. Во-первых, я этого не знаю, во-вторых, я вам уже говорил, что, возможно, я вовсе и не мсье Жак. ЖЮЛЬЕТТА. Да нет же, я вас сразу узнала, мсье Жак… ГАСТОН. А разве вы его хорошо знали? ЖЮЛЬЕТТА ГАСТОН. Ровно ничего. ЖЮЛЬЕТТА ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА ГАСТОН. О, тогда прошу меня простить… А сколько вам было лет? ЖЮЛЬЕТТА. Пятнадцать, это мой первый… ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Пока он не уехал. ГАСТОН. А я-то так упорно пытался узнать, как выглядела моя первая подружка! Оказывается, она была очаровательна! ЖЮЛЬЕТТА. Может, и была очаровательна, да только не одна она была!.. ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Конечно, не одна! ГАСТОН. Впрочем, и ото тоже не так уж неприятно! ЖЮЛЬЕТТА. Вам, конечно, может, и весело! Но все-таки, признайтесь, женщине… ГАСТОН. Конечно, конечно, женщине… ЖЮЛЬЕТТА. Женщине-то тяжело, когда попирают ее скорбную любовь! ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Пусть я была самой ничтожной служанкой, но это не помешало мне испить всю чашу жестоких мук поруганной любовницы… ГАСТОН. Жестоких?.. Да, конечно, конечно. ЖЮЛЬЕТТА. Вы никогда не читали «Изнасилования в день свадьбы»? ГАСТОН. Нет, не читал. ЖЮЛЬЕТТА. Непременно прочтите, сами увидите, ну прямо с нас списано. Бесчестный соблазнитель Бертранды тоже уезжает — только он в Америку едет, его туда дядя миллионер вызвал. И она, Бертранда, говорит ему, что она выпила до дна чашу жестоких мук поруганной любовницы. ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Из книги! Как про меня сказано! ГАСТОН. Конечно… ЖЮЛЬЕТТА. Страстно любил. Да чего там, он говорил, что застрелится из-за меня!.. ГАСТОН. А как вы стали его любовницей? ЖЮЛЬЕТТА. На второй день, как я к вам поступила. Я убирала его комнату, а он меня на кровать опрокинул. А я, как дура, хохочу и хохочу. Оно и понятно, в такие-то годы! Словно бы я тут ни при чем. А потом уж он мне поклялся, что будет любить меня всю жизнь. ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Чем странный? ГАСТОН. Да так, ничем. Во всяком случае, если я окажусь мсье Жаком, обещаю вам снова вернуться к этой теме и обсудить ее серьезно. ЖЮЛЬЕТТА. Да нет, не нужно мне ничего. Я теперь замужем… ГАСТОН. А все-таки, все-таки… ЖЮЛЬЕТТА. О драке с мсье Марселем? ГАСТОН. Да. Вы при этом присутствовали? ЖЮЛЬЕТТА ГАСТОН. Были с самого начала ссоры? ЖЮЛЬЕТТА. Ясно, была. ГАСТОН. Стало быть, вы можете сказать, что за безумие их охватило, раз они сцепились, как дикари? ЖЮЛЬЕТТА ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Чего это вы так удивляетесь? А как же, из-за меня. ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Ясно, из-за меня. Понимаете, я была любовницей мсье Жака. Я вам об этом говорю, вы должны это знать, но никому ни слова. Я не особенно-то желаю с места уходить из-за какой-то истории, которая случилась двадцать лет назад! Да, я была любовницей мсье Жака, и, надо правду сказать, мсье Марсель чуточку за мной приударял. ГАСТОН. А дальше что? ЖЮЛЬЕТТА. А дальше он как-то полез ко мне целоваться за дверью… Я, конечно, не давалась, но вы сами знаете, если парню что-нибудь в голову взбредет… Тут мсье Жак вышел из своей комнаты и нас увидел. Он прыгнул на мсье Марселя, ну тот, конечно, ответил. Они сцепились и покатились по полу… ГАСТОН. Где это было? ЖЮЛЬЕТТА. На лестничной площадке второго этажа, вон там рядом. ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Больно, пустите! ГАСТОН. Где, где? ЖЮЛЬЕТТА ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. Вот уж нет, просто мсье Жаку удалось вскочить, и он подтащил мсье Марселя за ногу к ступенькам… ГАСТОН. А потом? ЖЮЛЬЕТТА. А потом толкнул его! Да как крикнет: «Будешь знать, сволочь, как целовать чужих девчонок!» Вот и все. ГАСТОН ЖЮЛЬЕТТА. А то как же! С шести лет в школу вместе ходили. ГАСТОН. С шести лет… ЖЮЛЬЕТТА. Конечно, дело страшное, кто же говорит!.. Но что вы хотите? Любовь — она сильнее всего. ГАСТОН ЖОРЖ ГАСТОН. Да, спасибо. Узнал, что хотел знать. ЖОРЖ. Понятно, не так все это получилось красиво… Но я хочу верить, вопреки всем россказням, что, в конце концов, это был просто несчастный случай и — не забывай, тебе было всего семнадцать — и если угодно, ребячество, пусть злосчастное, но ребячество. ГАСТОН. Разумеется, то, что видела. ЖОРЖ. А сообщила она вам, что причиной драки было соперничество клубов? Марсель по каким-то личным соображениям вышел из вашего клуба и стал играть в другой команде против вашей… И в спортивном азарте, не правда ли… Словом, я хочу верить этой версии. Потому что Граншаны распускали различные сплетни, но я всегда наотрез отказывался их слушать. Даже не пытался узнать их версию, это глупая и некрасивая история. ГАСТОН ЖОРЖ. Что бы то ни было, он был моим младшим братом. Что бы то ни было, повторяю. Потому что было кое-что и другое. О, конечно, ты был ужасным созданием. ГАСТОН. Будьте добры, говорите: «он» был ужасным созданием. Пока я еще имею на это право. ЖОРЖ ГАСТОН. Значит, мне предстоит узнать еще что-то? ЖОРЖ. Ты был ребенок, да, ребенок, барахтался один в этом неустроенном мире. Мама с ее твердыми принципами пыталась на тебя воздействовать, но, очевидно, бралась за дело неловко, только натыкалась на твое сопротивление, и в результате ты еще больше замыкался. А у меня не было достаточного авторитета… Ты совершил огромную глупость, и, помимо всего, она стоила нам больших денег… Мы, старшие, как тебе известно, были на фронте. Поэтому-то юноши, твои ровесники, считали, что им, мол, все дозволено. Ты захотел заняться делами. Только верил ли ты сам в успех? Или это было просто предлогом, чтобы легче осуществить какие-то свои планы? Лишь ты один сможешь нам сказать это, когда к тебе полностью вернется память. Словом, ты околдовал — да-да, именно околдовал — одну пожилую даму, давнишнюю нашу приятельницу… Тебе удалось уговорить ее внести в дело весьма значительную сумму — что-то около полумиллиона франков. А сам ты стал как бы посредником. И выдал фальшивый вексель на бланке Компании, разумеется, существующей только в твоем воображении… Подписывал поддельные векселя. В один прекрасный день все открылось. Но было уже слишком поздно. У тебя осталось всего несколько тысяч франков. Ты растранжирил все остальное бог весть в каких притонах, злачных заведениях, женщины, приятели… Понятно, мы покрыли всю эту сумму. ГАСТОН. Меня воистину восхищает та радость, с какой вы готовитесь вновь принять в лоно семьи вашего брата. ЖОРЖ ГАСТОН. Как?! Значит, за ним числится еще что-то? ЖОРЖ. Поговорим об этом в следующий раз. ГАСТОН. Почему в следующий? ЖОРЖ. Так будет лучше. Пойду позову маму. Она, должно быть, беспокоится, что ее не зовут. ГАСТОН ЖОРЖ ГАСТОН ЖОРЖ. Не только в морщинах дело. Это больше, чем морщины, это неизгладимые пометы времени. Но пометы эти не избороздили ваше лицо, черты не только не стали жестче, напротив, смягчились, разгладились. Будто по вашему лицу прошел шквал нежности и доброты. ГАСТОН. Да. Только теперь я понял, сколь многое способствовало тому, чтобы лицо вашего уважаемого брата не слишком дышало нежностью. ЖОРЖ. Вы ошибаетесь. Правда, он был жестокий, непостоянный, легкомысленный, порой действовал бессознательно… Но… но я любил его, вопреки всем недостаткам. Он был красивее меня. Возможно, не умнее — я имею в виду тот ум, что требуется в школе или на экзаменах, — но эмоциональнее и уж наверняка более блестящий… ГАСТОН. Но за что? ЖОРЖ Сколько я ни твердил себе, что он мальчишка, что в глубине души он слабый, как все неистовые… Сколько я ни твердил, что летним вечером так нелегко устоять перед такими прекрасными свежими устами, особенно если уезжаешь на фронт… Твердил, что я был далеко, что она тоже была почти ребенок… ГАСТОН. Я не совсем вас понимаю. Он отбил у вас любовницу? Жену? Вашу жену? ЖОРЖ ГАСТОН ЖОРЖ. Да. ГАСТОН Г-ЖА РЕНО ЖОРЖ Г-ЖА РЕНО ГАСТОН. Да?.. Г-ЖА РЕНО. Угадай, кто явился?.. Ах, какая наглость! ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Тетя Луиза, дорогой! Да-да, тетя Луиза! ГАСТОН. Тетя Луиза? А в чем же тут наглость?.. Г-ЖА РЕНО. Уж поверь мне… После того, что произошло! Если она попытается прорваться к тебе, будь добр — откажись ее видеть. Как же она тогда себя вела!.. Впрочем, ты всегда терпеть ее не мог. Но особенно ты ненавидел, дорогой мой, среди всей нашей родни кузена Жюля, питал к нему настоящую ненависть, что, впрочем, вполне оправданно. ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. К кузену Жюлю? Но знаешь, что с тобой устроил этот негодяй? Выдал тебя на выпускном экзамене, донес, что при тебе таблица логарифмов… Нет-нет, необходимо рассказать тебе все эти истории, а то, чего доброго, ты способен улыбаться таким людям, ведь ты ничего не помнишь!.. И Жерар Дюбюк, он тоже наверняка к нам явится и будет рассыпаться перед тобой в любезностях… А ведь чтобы поступить на службу в Компанию, он оклеветал тебя перед дирекцией только потому, что у тебя было больше шансов туда попасть благодаря дядиной протекции. Лишь позже мы узнали, что это он все испортил. О, хочу надеяться, что ты просто захлопнешь перед ним дверь, как, впрочем, и еще перед кое-кем… Я потом скажу, перед кем именно… перед всеми, кто тебя гнусно предал. ГАСТОН. Прошлое человека, оказывается, полно приятных сюрпризов!.. Г-ЖА РЕНО. Зато придется поцеловать дорогую мадам Букон, хотя после того, как ее разбил паралич, это не совсем аппетитная процедура. Она присутствовала при твоем появлении на свет. ГАСТОН. Это еще не достаточно уважительная причина. Г-ЖА РЕНО. И, кроме того, она выходила тебя, когда ты болел воспалением легких, и я тоже в это время лежала больная. Она спасла тебе жизнь, дружок! ГАСТОН. Правда, ведь существует еще и благодарность. О ней-то я и забыл. Г-ЖА РЕНО. Я тебя не понимаю, милый. ГАСТОН. А ведь это так просто. Мне хотелось бы, чтобы вы назвали хотя бы одну мою былую радость. Ненависть, укоры совести ничего мне, в сущности, не открыли. Дайте мне радости, радости вашего сына, и я посмотрю, как они отзовутся во мне! Г-ЖА РЕНО. О, это нетрудно. Радостей у тебя было достаточно… Тебя так забаловали! ГАСТОН. Мне хотелось бы одну… Г-ЖА РЕНО. Пожалуйста. Ужасно трудно вспоминать так все разом, не знаешь, что и выбрать… ГАСТОН. Назовите первое, что придет на ум. Г-ЖА РЕНО. Так вот, когда тебе было двенадцать… ГАСТОН Г-ЖА РЕНО ГАСТОН. Значит, вы никогда не видели меня радующимся в вашем присутствии? Г-ЖА РЕНО. Ну как же, конечно, видела! Возьми, например, тот день, когда раздавали награды, как сейчас помню… ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Подожди-ка, сейчас вспомню. Знаешь, ты столько выезжал… Так играл во взрослого… ГАСТОН. Но ведь как бы восемнадцатилетний мальчик ни играл во взрослого мужчину, на самом-то деле он еще ребенок! Неужели же ни разу не прорвало в ванной трубу, так что никто не мог остановить воду, неужели кухарка ни разу не исковеркала какое-нибудь слово, неужели нам ни разу не попался в трамвае кондуктор с уморительной физиономией?.. И я не смеялся в вашем присутствии… Не радовался какому-нибудь подарку, лучу солнца… Я не требую от вас особых, необузданных радостей… просто маленькую простую радость. Уж не был ли я мрачным неврастеником? Г-ЖА РЕНО ГАСТОН. А-а! Г-ЖА РЕНО. Да. Из-за пустяков, поверь! ГАСТОН. И… наша ссора длилась долго?.. Г-ЖА РЕНО. Почти год. ГАСТОН. А, черт! Ну и выдержка же у нас с вами была! А кто начал первым? Г-ЖА РЕНО ГАСТОН. В чем же выражалось упрямство юноши, если вы вынуждены были не разговаривать целый год с родным сыном? Г-ЖА РЕНО. Ты не желал ничего сделать, чтобы покончить с этим положением. Ничего! ГАСТОН. Но когда я уезжал на фронт, мы все-таки помирились? Ведь не отпустили же вы меня из дома не поцеловав? Г-ЖА РЕНО ГАСТОН. Сколько мне было лет? Г-ЖА РЕНО. Восемнадцать. ГАСТОН. Возможно, я не отдавал себе отчета, куда иду. Для восемнадцатилетнего война просто любопытное приключение. Но ведь это был уже не четырнадцатый год, когда матери украшали штыки сыновних винтовок цветами… Вы-то должны были знать, куда я иду. Г-ЖА РЕНО. О, я думала, что война окончится раньше, чем ты успеешь пройти обучение в казармах, надеялась увидеться с тобой во время первой побывки перед отправкой в действующую армию. И к тому же ты всегда был так резок, так жесток со мной. ГАСТОН. Но ведь могли же вы прийти ко мне в комнату, могли сказать: «Перестань дурить и поцелуй меня!» Г-ЖА РЕНО. Я боялась твоих глаз… Твоей гордой ухмылки, которой ты непременно бы встретил меня. Ты способен был меня прогнать… ГАСТОН. Ну и что ж, вы вернулись бы, рыдали бы под моей дверью, умоляли бы меня, встали бы на колени, лишь бы этого не случилось, и я поцеловал бы вас перед отъездом. Ах, как нехорошо, что вы не встали тогда на колени! Г-ЖА РЕНО. Но я же мать, Жак!.. ГАСТОН. Мне было восемнадцать, и меня посылали на смерть. Пожалуй, стыдно так говорить, но вы обязаны были броситься на колени, молить моего прощения, как бы я ни был груб, как бы ни замыкался в своей идиотской юношеской гордыне. Г-ЖА РЕНО. За что прощения? Я-то ведь ничего не сделала! ГАСТОН. А что такого сделал я, раз между нами пролегла непроходимая пропасть? Г-ЖА РЕНО ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Но никто и не думал, что ты обязательно умрешь!.. И потом, я еще не все тебе сказала. Знаешь, что ты мне крикнул в лицо, у тебя даже рот перекосился, ты поднял руку на меня, на родную мать! Ты крикнул: «Ненавижу тебя, ненавижу!» Вот что ты крикнул. ГАСТОН Г-ЖА РЕНО ГАСТОН Г-ЖА РЕНО. Но, Жак… ГАСТОН. И главное, не называйте меня Жаком… Этот Жак такого натворил. Гастон — другое дело. Если он даже ничто, я знаю, каков он. Но ваш Жак, одно имя которого уже погребено под трупами сотен птиц, этот Жак, который обманывал, убивал, который пошел на войну совсем один, которого никто не проводил на вокзал, Жак, который даже не любил, такой Жак наводит на меня ужас. Г-ЖА РЕНО. Но ведь, мой мальчик… ГАСТОН. Убирайтесь! Я не ваш мальчик. Г-ЖА РЕНО. Ты заговорил совсем как прежде! ГАСТОН. У меня нет «прежде», я говорю так сегодня. Убирайтесь! Г-ЖА РЕНО ВАЛЕНТИНА ГАСТОН ВАЛЕНТИНА. На каком основании вы разговариваете со мной таким тоном? Что с вами? ГАСТОН ВАЛЕНТИНА. Вы кричите так, словно вам страшно. ГАСТОН. Отчасти и поэтому, ВАЛЕНТИНА. Страх — это еще полбеды. Тень юного Жака — страшная тень, ее опасно даже примерить, но откуда ненависть и ко мне тоже? ГАСТОН. Мне противно, что вы пришли сюда любезничать со мной, ведь вы все время, как только я появился в доме, не перестаете со мной любезничать. Вы были его любовницей. ВАЛЕНТИНА. Кто посмел вам это сказать? ГАСТОН. Ваш муж. ВАЛЕНТИНА. Предположим, вы мой любовник, я нашла вас и снова хочу быть с вами… Неужели же вы действительно такой чудак, что вам это кажется гадким? ГАСТОН. Вы разговариваете со мной, как с дунайским крестьянином.[1] Впрочем, странный это был Дунай, черные воды, безымянные берега… Я человек не первой молодости, но я только что вылупился на свет божий. Может быть, в конце концов, и не так уж плохо отнять жену у родного брата, у брата, который вас любил, делал вам добро? ВАЛЕНТИНА ГАСТОН. И все-таки вышли замуж за него? ВАЛЕНТИНА. Вы были тогда совсем мальчишкой. А я сирота, младшая в семье, бесприданница, жила у тетки-благодетельницы и уже дорого поплатилась за отказы ее кандидатам. Так неужели я должна была продать себя другому, а не ему, благодаря которому я могла стать ближе к вам? ГАСТОН. На такие вопросы дает ответ специальный раздел в дамских журналах. ВАЛЕНТИНА. Как только мы вернулись из свадебного путешествия, я стала вашей любовницей. ГАСТОН. Мы все же немного подождали. ВАЛЕНТИНА. Немного? Целых два месяца, два страшных месяца. Потом в нашем распоряжении было три полных года, потому что сразу же началась война и Жоржа призвали четвертого августа… А потом, семнадцать лет, Жак!.. ГАСТОН ВАЛЕНТИНА. И все же… Дайте мне наглядеться хотя бы на призрак единственного человека, которого я любила. ГАСТОН. Ничто. ВАЛЕНТИНА. Не будьте же так жестоки, даже если ваш Дунай — Стикс! Поймите вы, как важно для любящей женщины после бесконечно долгой разлуки найти если не своего бывшего любовника, то хоть его призрак, подобный ему даже в пустяках, вплоть до манеры кривить губы. ГАСТОН. Возможно, я призрак, с точностью воспроизводящий Жака Рено, но я не Жак Рено. ВАЛЕНТИНА. Приглядитесь ко мне. ГАСТОН. Я и приглядываюсь. Вы очаровательны, но увы! — я не Жак Рено. ВАЛЕНТИНА. Итак, вы уверены, что я для вас ничто? ГАСТОН. Ничто. ВАЛЕНТИНА. Значит, к вам никогда не вернется память. ГАСТОН. Я этого и сам, пожалуй, хочу. ВАЛЕНТИНА. Потому что вы не помните даже тех, кого видели всего два года назад. ГАСТОН. Два года? ВАЛЕНТИНА. А белошвейка, белошвейка, заменявшая вашу приютскую… ГАСТОН. Белошвейка? ВАЛЕНТИНА. Никто не рассказывал. Я заменила вашу белошвейку — надо сказать, что действовала я с одобрения свекрови, — для того, чтобы без помех общаться с вами. Посмотрите же на меня хорошенько, вы, человек без памяти… ГАСТОН ВАЛЕНТИНА. Да, я. ГАСТОН. Но ведь в тот день вы мне ничего не сказали? ВАЛЕНТИНА. Я и не хотела ничего говорить вам заранее… Я надеялась, — видите, как я верю в силу любви — вашей любви, — что, овладев мною, вы обретете память…. ГАСТОН. Ну а потом? ВАЛЕНТИНА. А потом, когда я собралась вам сказать, вспомните-ка, нас застигли… ГАСТОН ВАЛЕНТИНА ГАСТОН. Но вы не кричали на всех углах, что узнали меня? ВАЛЕНТИНА. Представьте, кричала, но то же самое кричали еще пятьдесят семейств. ГАСТОН ВАЛЕНТИНА. Однако ж вы вспомнили вашу белошвейку и огромную кучу простыней? ГАСТОН. А как же, конечно, вспомнил. Если не считать болезни, память у меня прекрасная. ВАЛЕНТИНА. Так обнимите же вашу белошвейку. ГАСТОН ВАЛЕНТИНА. А если окажется, что вы Жак Рено? ГАСТОН. Если я окажусь Жаком Рено, ни за какие блага в миро я вас не обниму. Не желаю быть любовником жены брата. ВАЛЕНТИНА. Но ведь вы уже были!.. ГАСТОН. Было это давно, и я столько натерпелся с той поры, что полностью искупил грехи своей юности. ВАЛЕНТИНА ГАСТОН. Я не Жак Рено! ВАЛЕНТИНА. Послушай, Жак, хочешь не хочешь, а тебе придется расстаться с блаженной безмятежностью, подаренной тебе потерей памяти. Послушай, Жак, тебе придется принять себя. Вся наша жизнь с ее чудесной моралью и обожаемой нашей свободой, в конце концов, и заключается в том, чтобы принимать самих себя такими, какие мы есть… Эти восемнадцать лет, проведенные в приюте, то есть все то время, когда ты хранил себя в чистоте, это просто затянувшееся отрочество, второе отрочество, которому сегодня приходит конец. Ты вновь станешь взрослым мужчиной со всеми его обязанностями, слабостями, а также и радостями. Так прими же себя и прими меня, Жак. ГАСТОН. Если меня к этому вынудит неопровержимое свидетельство, придется принять себя, но вас я никогда не приму! ВАЛЕНТИНА. И все-таки, помимо твоей воли, это произошло уже два года назад! ГАСТОН. Я никогда не отниму жены у своего брата. ВАЛЕНТИНА. Хватит этих высокопарных слов! Став наконец мужчиной, ты сам убедишься, что ни одну из вставших перед тобой новых проблем нельзя решить с помощью ходячих истин… Ты уже взял меня у него. Но первый-то он отнял меня у тебя, просто потому, что раньше стал мужчиной. ГАСТОН. Да не в одной вас дело… Я не так уж дорожу тем, что обирал пожилых дам, насиловал горничных… ВАЛЕНТИНА. Каких горничных? ГАСТОН. Еще одна деталь… Я не так уж дорожу тем, что поднял руку на родную мать, как, впрочем, и всеми прошлыми выходками моего отвратительного юного двойника. ВАЛЕНТИНА. Как ты кричишь!.. Но, по-моему, ты почти сделал ЭТО ТОЛЬКО ЧТО… ГАСТОН. Да, я сказал этой бессердечной старой даме, что я ее ненавижу, но эта старая дама не моя мать. ВАЛЕНТИНА. Нет, мать, Жак! И именно поэтому ты имел с ней такое бурное объяснение. Ты и сам видишь, достаточно тебе пробыть хотя бы час бок о бок с персонажами своего прошлого, и ты уже бессознательно ведешь себя с ними, как раньше. Послушай, Жак, я сейчас пойду к себе во избежание твоего гнева. А через десять минут ты меня позовешь, ведь приступы твоей ярости страшны, но они продолжаются не больше десяти минут. ГАСТОН. Откуда вам это известно? В конце концов, вы меня раздражаете. Все время стараетесь намекнуть, будто знаете меня лучше, чем я сам. ВАЛЕНТИНА. Ну конечно же!.. Послушай, послушай-ка меня, Жак. Существует одно бесспорное доказательство, о котором я никому не смела ни разу сказать!.. ГАСТОН ВАЛЕНТИНА ГАСТОН ГЕРЦОГИНЯ. Гастон, Гастон, это же ужасно! Только что явились какие-то люди. Орут, злятся, кричат, еще одно ваше семейство! Пришлось их принять. Они меня так оскорбляли! Только сейчас я поняла, что поступила как безумная, неосмотрительно нарушив распорядок, о котором мы сами же объявили через газеты… Эти люди считают, что их надули. Они, конечно, учинят скандал, будут обвинять нас во всех смертных грехах!.. ЮСПАР. Я более чем уверен, мадам, что никто не посмеет вас ни в чем заподозрить. ГЕРЦОГИНЯ. Видно, вы не отдаете себе отчета, до какой степени их ослепили эти двести пятьдесят тысяч франков! Они твердят о фаворитизме, о нарушениях, чего доброго, они заявят, что наш малыш Альбер получил хороший куш от семьи, которую считает семьей Гастона!.. МЕТРДОТЕЛЬ. Ваша светлость, прошу меня извинить. Но там еще какие-то люди требуют мэтра Юспара или герцогиню. ГЕРЦОГИНЯ. Как их фамилия? МЕТРДОТЕЛЬ. Они дали мне карточку, но я не осмелился сразу вручить ее вашей светлости, учитывая, что это реклама фирмы. ГЕРЦОГИНЯ ЛАКЕЙ. Прошу прощения, но какой-то господин, вернее, просто человек, спрашивает герцогиню. Должен сказать, что я не решился впустить его в дом из-за его вида. ГЕРЦОГИНЯ ЛАКЕЙ. Легропатр, ваша светлость. ГЕРЦОГИНЯ. Легропатр — это фонарщик! Впустите его, и будьте с ним повежливее. Все они приехали одним поездом. Уверена, что сейчас явятся Мэденсэли. Я звонила в Пон-о-Брон. Попытаюсь их утихомирить! ГАСТОН ВАЛЕНТИНА. Твоя судьба будет куда легче, если ты выслушаешь меня. Только одну минуту, Жак. Я предлагаю тебе наследство, правда, несколько обременительное, зато ты с его помощью освободишься от всех прочих, и оно тебе покажется бесконечно легким. Ну что, будешь слушать? ГАСТОН. Слушаю. ВАЛЕНТИНА. Я тебя никогда не видела обнаженным, ведь верно? Так вот, я уверена, что у тебя на два сантиметра ниже лопатки есть небольшой шрам, который не обнаружили обследовавшие тебя врачи. Это след от укола шляпной булавки-вспомни дамскую моду пятнадцатого года! — это я сама, своими руками поцарапала тебя булавкой, когда решила, что ты мне изменяешь. |
||
|