"Бета Семь при ближайшем рассмотрении" - читать интересную книгу автора (Юрьев Зиновий Юрьевич)

6

–Коля, – сказал Марков, вставая с пола, – я беру все свои слова о Володьке обратно. Я больше не могу, понимаешь, не могу. Если кто-нибудь откроет дверь, я кинусь в нее так же, как он. Куда угодно. Я схожу с ума от этой круглой камеры.

– Саша, милый, возьми себя в руки.

– Я не могу…

– Ты все можешь. Я даже склонен думать, что ты сейчас несколько кокетничаешь своим состоянием…

– Ты в своем…

– Я в своем. И ты в своем. Что, собственно, произошло? Ты же человек, черт возьми, ты не животное, ты должен уметь думать, ты же космонавт, наконец. Ты сам выбрал опасную профессию и сам готовился к ней. В чем трагедия? Мы живы и невредимы. Мы даже сыты. Наверное, жив и Владимир. Наверное, цела и «Сызрань». Мы решили, что нас изучают. Это соответствует фактам. Это логично. Уничтожить изучаемый объект было бы нелогично.

– Да, но…

– Помолчи. Не думай, что я полон казенного командирского оптимизма. При экипаже в три человека, а на этот момент и в два, казенный оптимизм не проходит. Хотя, впрочем, и при большей аудитории мало кого убеждает, на то он и казенный. Я просто отказываюсь рассматривать то, что случилось с нами, как трагедию. Просто-напросто отказываюсь. Вот если бы «Сызрань» прошил какой-нибудь обломочек, если бы наш корабль превратился в вечный космический склеп с тремя быстро замороженными мумиями на борту, это была бы трагедия. И то не слишком большая, не будем заблуждаться насчет своего места в истории.

Но мы же живы, Сашка, живы и невредимы. Да, чувствовать себя инфузорией на чьем-то предметном стеклышке неприятно. Но почему все должно быть приятно, откуда такое убеждение? Почему мы так уверены, что только мы имеем моральное право совать инфузорий под микроскоп, а не наоборот?

– Господи, командир, я никогда не слышал от тебя такой пылкой тирады.

– Потому что я отвечаю не только тебе, друг Алек­сандр. Но и себе. А может, главным образом себе.

– То-то ты так красноречив. Я такой речи явно не заслужил.

– Не буду спорить. Ты уже не стонешь, а пытаешься быть саркастичным. Это прогресс, Сашенька. Когда ты кинешься на меня с кулаками, я буду совсем спокоен.

– Скоро, командир, потерпи.

– А если говорить серьезнее, Александр, живым тварям никогда не следует забывать о мифе старого зоопарка.

– Это еще что такое?

– Как ты знаешь, в старинных зоопарках зверей держали в маленьких клетках или – в лучшем случае – в небольших вольерах.

– Ну?

– И те посетители, которые сами хоть чуточку отличались от животных, хотя, надо думать, таких было не слишком много, смотрели с состраданием, как какой-нибудь тигр вышагивал взад и вперед за толстыми металлическими прутьями клетки, равнодушно поглядывая на зрителей и жмурясь своими желтыми кошачьими глазами.

– Очень образно, но…

– Не перебивай. «Ax, – восклицали девочки и мальчики, – бедненький, как ему должно быть скучно в клетке!» «Ах, – крякали мужчины, – как он должен тосковать без охоты!» «Ах, – вздыхали добрые женщины, – какая однообразная жизнь…» Тигр их не понимал. И хорошо, что не понимал, потому что иначе он бы им ответил: «Не несите околесицу, двуногие. Я вовсе не бедненький. Наоборот, мне сказочно повезло: я сыт, а это для нашего братца дело первейшее. На воле о регулярном питании можно только мечтать. К тому же, уважаемые, я в абсолютной безопасности, и это, должен вам заметить, весьма и весьма недурственно. Вам, конечно, не понять, что это значит, когда каждую секунду какие-нибудь двуногие гадины, того и гляди, всадят тебе пулю между глаз, когда любой кусок мяса может быть нафарширован отравой. Не жизнь, а сплошная лотерея. А погода, дамы и господа? Вы мокли когда-нибудь под многонедельными тропическими ливнями, дрожали под пронизывающим ветром? Ну, и вопиющее отсутствие медицинского обслуживания, когда любая дрянная заноза в лапе превращается в пытку и задуплившийся зуб делает из тебя не просто мизантропа, а даже людоеда. Зато здесь, в клетке, неплохая жратва. Причем, заметьте, уважаемые, ее приносят, а на воле за ней, бывает, так набегаешься, что кусок в горло не полезет. Опасности никакой, разве что обожрешься вашими подачками. Чуть захандришь, целая комиссия в белых халатах: «Может, витаминчики бедняжке, может, клизму?» А вы говорите – воля. Видал я эту волю в белых тапочках…»

– Коля, друг мой, – захлопал в ладоши Марков, – теперь я знаю, кем ты был в прошлой жизни. Ты был тигром в зоопарке, и на твоем ухе висел инвентарный номерок.

– Ну вот, ты уже говоришь гадости.

– Нет, нет, командир. Никаких гадостей. Наоборот, я благодарен за воссоздание перспективы. Жаль только, что нет зрителей, перед кем можно было бы произнести твой панегирик клетке. А без аудитории трудно вдохновиться.

– А я не аудитория?

– Нет, командир, при всем уважении – нет. Один – это не аудитория.

– А как же я говорил так вдохновенно?

– Ты убеждал себя, а трудности всегда возбуждают.

– Может, ты и прав, друг Александр.

– А вообще-то, если вернуться к твоей поучительной аналогии и если бы нам сюда и пару тигриц…

– Только не внуши эту мысль нашим очаровательным хозяевам. А то вместо тигрицы они пришлют тебе двухметровую железную подружку с четырьмя глазами. А так как ты ей наверняка понравишься («Он такой нервный, так тонко организованный, бедняжка, он так страдает от одиночества!»), она прижмет тебя к железной груди и…

– Эгоист.

– Почему?

– Потому что ты беспокоишься не за меня, а за себя, боишься, что не перед кем будет разглагольствовать о свободе. Но если серьезно, ты прав. Когда мы валялись на полу, прижатые потолком, и, казалось, жизнь уже вот-вот должна была отлететь, и кто-нибудь спросил бы меня: «Хочешь, потолок поднимется, но ты должен остаться в клетке», я бы заревел: «Да, да!» Я бы не сомневался и не торговался. У меня было ощущение, что я на наклонной плоскости, холодной и гладкой, и уже начинаю скользить, и знаю, что внизу пустота, зацепиться не за что, а в сердце ужас холодной смертельной щекоткой, от которой перехватывает дыхание… Ты прав, Коля, нужно быть оптимистом.

* * *

Стало светать, серое небо начало наливаться желтизной, и робот, который то тащил Густова за руку, то нес, прижав к груди, бежал теперь впереди.

Густов любил бег, любил встать совсем рано, когда город еще спит и по улицам тихо ползают уличные автоматы, убирают, подметают, поливают, подстригают газоны, разносят заказы, выйти, поежиться от застоявшейся ночной прохлады и побежать. Тело постепенно просыпается, мышцы разогреваются, можно прибавить шагу, кровь отлично циркулирует в жилах, насос качает ее ровно и сильно, и проблемы, эти вечные неизбывные проблемы остаются позади, потому что они не могут угнаться за тобой. Ты бежишь и чувствуешь, что создан для бега, лоб превращается в радиатор, с которого пот уносит лишнее тепло. В голове ритмично дергаются обрывки какой-нибудь мысли. Ты перепрыгиваешь через газонокосилку и кричишь ей: «Прости». – «Пожалуйста, – важно урчит газонокосилка. – Приходите еще».

Но то было в другом тысячелетии, на другой планете, в другом измерении. А может быть, этого и не было никогда, потому что он всегда бежал так, как сейчас, без начала и без конца, и раскрытый рот судорожно хватал жиденький воздух, и сердце уже не просто колотилось, а бухало о ребра так, что вот-вот должно было проломить их, а скорей всего, уже проломило, и ноги были такими тяжелыми, словно только они одни находились под перегрузкой в стартующей ракете. Все силы были исчерпаны, неприкосновенный их запас тоже был вскрыт и пущен в ход, и он бежал сейчас вопреки всем законам физики и физиологии, некий задыхающийся вечный двигатель на двух подгибающихся ногах. Он даже не бежал – то, что происходило с ним, даже отдаленно не походило на бег. Это была бесконечная серия мучительных падений, каждый раз прерываемых невесть кем выставленной ногой. Да, да, невесть кем, потому что он переставлять ноги уже давно не мог, у него не было для этого сил.

Надо было выбирать: остановиться или умереть. Выбор был прост, он даже отдал команду ногам: «Стой, хватит!» Команда была бесконечно желанна, а спасительный покой манил. Но, к его удивлению, ноги не слушались.

Они знали, что остановиться нельзя. Нельзя остаться одному под этим нарывным желтым небом, среди серых бесконечных развалин, не зная, от кого он бежит и к кому.

Он останется один, один в хаотическом лабиринте нелепых развалин, сквозь которые прорастали какие-то красноватые побеги, один в чужом мире, под чужим небом, один. И желтое небо придавит его к развалинам. Нет, чепуха, все это чепуха. Зато он сможет рухнуть на камни, он будет лежать, и все тело, каждый мускул, каждая клеточка будут блаженствовать, будут впитывать ангельский покой. Какое это великое счастье – покой. Погибнуть? Что ж, все мы уходим раньше или позже, но зато он уйдет без мук, без этой дьявольской пытки бегом.

Все, больше он не может, не может, не может, повторял он себе, удивляясь, почему никак не рухнет наземь. А может, он уже падал. А может, это желтое небо падало на него, вяло подумал он. Темнело, наступала ночь, но у него не было даже сил удивиться, ведь был рас­свет…

Он пришел в себя и судорожно вздохнул, словно не верил, что можно дышать спокойно, без усилий. Он сидел, прислонившись спиной к остаткам стены. Вокруг стояли роботы, множество роботов, и смотрели на него.

– Во-ло-дя, – пропели они хором. Это были такие же роботы, как и их тюремщик, но чем-то они отличались.

Кольцо сжалось, несколько роботов подошли к нему и повторили:

– Во-ло-дя.

Густов встал. Ноги еще подрагивали после марафона, но он стоял.

– Здравствуйте.

Роботы протянули руки, толстые бело-голубые щупальца с массивными клешнями на концах, и Густов непроизвольно сделал шаг назад, прижался спиной к стене.

Казалось, роботы поняли его страх, потому что еще раз повторили его имя, и ему почудилось – а может быть, ему просто хотелось так думать? – что скрипучие их голоса звучали дружелюбно.

Надо было преодолеть страх и подавить недоверие живой плоти к холодному металлу машин. Он протянул обе руки, и три робота коснулись их клешнями. Нежно, осторожно. Один из них, чье туловище было покрыто вмятинами и царапинами, широко раскрыл клешню, распустил ее веером и медленно опустил на голову Густова. Он делал это с такой сосредоточенностью, с такой осторожностью, что Густов уже не боялся. Он ощутил прикосновение клешни к голове, исцарапанное туловище было так близко к нему, что закрывало ему поле зрения, но страха не было. На него нисходило блаженное спокойствие. Он видел боковым зрением, как роботы подходили все ближе, и каждый клал руку на плечо соседа, а один положил руку на плечо того, что стоял перед ним.

Он почувствовал легчайшую щекотку в голове, но не на поверхности скальпа, а глубоко внутри, словно кто-то едва касался его мозга, бесконечно бережно перебирал его содержимое. Он почему-то вспомнил мать. Она обожала перебирать содержимое шкафов и полок. «Ма, – говорил он ей, – я хочу тебе помочь». Но она, казалось, не слышала его. Когда она перебирала шкафы, она священнодействовала. Она была жрицей культа порядка и симметрии, и никто не мог стоять рядом в то время, когда Она служила своему божеству. Конечно, тогда он этого не понимал и не знал этих слов, он был… Сколько ему было?

Не успел он подумать о возрасте мальчугана, как тут же увидел его. Не вспомнил, не представил себя, а увидел. Мальчонка был крошечный, в крошечных красных трусишках, загорелый и растрепанный. Неужели это он? Неужели он был таким маленьким?

Густов не был самовлюбленным человеком и обычно воспринимал себя, свое «я», скорее в рамках более широкой картины, в рамках товарищей, работы, жены, чем изолированно от мира. Но сейчас этот босоногий, шмыгающий носом мальчик с округлившимися от любопытства глазами наполнил его какой-то сосущей, томящей нежностью. Как стремительна жизнь и как все живое не выдерживает напора реки времени! Только вчера, не раньше, бедная мама отрешенно вышвыривала все из шкафов, а он, тот самый мальчик с выпученным животиком над красными трусиками, крутился у нее под ногами и пытался поймать ее за руку, потому что ее руки всегда были связаны с приятным, будь то еда или объятия, и ему было обидно, что мама не замечала его, но реветь не хотелось. Это было вчера, а сегодня он стоит под чужим желтым небом, и огромный бело-голубой робот держит клешню у него на голове, и он смотрит на двухлетнего мальчика с надутым животиком, а мальчик смотрит не на него, а на роботов. Конечно, роботы ему интереснее, чем он сам через тридцать лет. Ему всего два года, и будущее и прошедшее еще не вычленились в его сознании из настоящего, и ни потомки, ни предки его не интересуют.

Мальчик покачнулся и с трудом удержал равновесие. Густов поймал себя на том, что непроизвольно напряг мышцы, сейчас он бросится, чтобы снять его с наклонно лежащего камня. Смешно. Призраки не падают. Фантомы неуязвимы. Они уже выскользнули из реального мира вещей и тихо уплывали по течению реки времени.

Тридцать лет. Были они? Почему ему кажется порой, что время затаило на него какую-то обиду и несется мимо него с злорадной скоростью, смывая все и унося с собой все. Даже Валентину унесло оно…

На мгновение ему почудилось, что это не он примостился на наклонном камне, а его сын, сын Валентины. Но у них не было детей. Мир все время казался ему раздражающе велик, и ему не терпелось посмотреть, что там, за следующим поворотом. А она не хотела сидеть одна и ждать его. Бедная Валентина, беззащитный воробышек…

Что-то мелькнуло в небе. На плечо робота, что стоял перед ним, садилась птичка. Птичка с лицом Валентины. Ему было смешно и грустно, в нем плыла светлая печаль всего живого, думающего о прошлом. Память, наверное, всегда несет с собой печаль.

Он, казалось, задремал, потому что вдруг сообразил, что пузатого Володьки уже не было, исчезла и птичка с Валиным милым лицом. Робот больше не держал клешню у него на голове. Он отступил на шаг и сказал скрипуче, но вполне членораздельно:

– Здравствуй, Володя. Мы дефы.

Густов почувствовал, как на него нахлынула волна восторга. Слишком долго он задыхался в немом мире взаимного непонимания. С ним говорили. Летел через вязкую немоту спасательный круг разума. В бесконечной и тупой стене абсурда, которая окружала их с того самого момента, когда «Сызрань» вздрогнула от гравитационного аркана, впервые открылась трещина, и сквозь нее ему протягивали руку. Пусть железную, пусть с клешней, но руку. Не все еще потеряно.

– Здравствуйте. Я Володя Густов, – сказал он и расплылся в счастливейшей и глупейшей улыбке.

* * *

Двести семьдесят четвертый сказал стражнику:

– Ну-ка нагни еще раз голову.

Пятьдесят второй С послушно наклонил голову. Почти на самой макушке зияла маленькая дырочка с оплавленными краями.

– Ты знаешь, кто ты? – спросил Двести семьдесят четвертый.

– Так точно. Стражник Пятьдесят второй С.

– Что ты делал вчера?

– Вчера?

– Я тебя спрашиваю, стражник, а не ты меня. Отвечай.

Стражник испуганно смотрел на Двести семьдесят четвертого.

– Я… я не знаю.

– Ты был в ночном патруле?

– Я… не помню.

Двести семьдесят четвертый посмотрел на Шестьдесят восьмого, который молча стоял у проверочного стенда.

– Он действительно не помнит?

– У него повреждена оперативная память.

– Откуда ты знаешь, что это так? Может, он просто скрывает что-то?

– Нет, начальник стражи, мы проверили его на стенде. Мозг цел, он все знает и понимает, но у него повреждена оперативная память. Луч трубки…

– Я понимаю, что это луч трубки… Объясни мне другое, Шестьдесят восьмой: может ли случайный выстрел дать такой эффект?

– Думаю, нет. Во-первых, случайный выстрел, то есть просто выстрел в голову, не может попасть в самую макушку. Разве что в него стреляли сверху. И потом, луч очень точно направлен. Именно здесь находятся магнитные кольца оперативной памяти.

– Значит, стрелявший, скорее всего, хотел вывести из строя именно оперативную память?

– Я думаю, это так.

– Но тогда скажи мне другое: зачем нужно выискивать цель на макушке и выводить из строя оперативную память, если можно просто расплавить голову?

– Я не знаю, начальник стражи.

– Это нелогично.

– Да, начальник стражи, это нелогично.

– Значит, это был деф. Дело рук какого-то проклятого дефа. Шестьдесят восьмой, подключи этого идиота к фантомной машине. Может быть, что-нибудь все-таки в его памяти осталось. Может быть, повреждены не все кольца. И не жалей энергии, кирд, пусть машина воссоздаст всю картину. Скажешь мне, если появится что-нибудь интересное. Мне нужно подумать.

Двести семьдесят четвертый был полон яростного нетерпения. Он должен найти гнездо дефов в городе. Это был вызов их миру, ему, Творцу. Они все хотят уничтожить, эти порождения хаоса. Они хотят уничтожить стройный порядок. Они хотят залить его своей заразой, гнусной неопределенностью, когда каждый уродливый деф живет сам по себе, не получая приказов и не рапортуя, думает сам по себе и никто даже не проверяет, что творится в их жалких, нелепых головах. Это поистине мир хаоса, а потому, строго говоря, не мир, а антимир, отрицание мира. Цивилизация – это отвоеванный у хаоса Вселенной островок порядка. Его нужно защищать любыми средствами.

Он отвечает перед Мозгом. Творец доверил ему, своему недостойному кирду, великую миссию – очистить их мир от скверны дефов. И он выполнит ее.

Как они могли стрелять в этого стражника сверху? Только в доме. На улице это было бы невозможно. Схватка была в доме.

Это не стража, это какие-то ничтожные идиоты. Чтобы пришелец смог проделать путь от круглого стенда к дому шестьдесят девять, где его видели в последний раз, и ни один стражник не задержал его, никто не проверил кирда, который вел его…

– Ну, что у тебя? – спросил Двести семьдесят четвертый Шестьдесят восьмого.

– Посмотрите, начальник стражи, к сожалению…

В проходе зала слегка покачивалась улица, неясно светились по обеим ее сторонам ряды домов.

– Стражник идет по улице, – пояснил Шестьдесят восьмой. – Картина нечеткая, потому что дома уже успели в значительной степени остыть… Это, очевидно, было незадолго перед рассветом.

– Дальше, дальше.

– К сожалению…

– Меня не интересуют твои сожаления. Почему картина исчезает, удержи ее.

– Не могу. Фантомная машина считывает ее с колец оперативной памяти. Они практически уничтожены.

– Смотри, Шестьдесят восьмой, может, и ты заодно с ними?

Шестьдесят восьмой жаждал броситься на этого наглого выскочку, тряхануть его так, чтоб выбить из него наглую спесь. Но еще больше он боялся стражников. Они схватят его, сорвут голову, как не раз он сам срывал головы у тех, кто стал дефом. И чавкнет ненасытный пресс. Он-то знает, как он всегда голоден, этот пресс, как жадно разевает пасть и с каким наслаждением плющит все, что в него всовывают.

– Я служу Творцу, – буркнул Шестьдесят восьмой.

– Смотри, кирд. А этого, – он кивнул на стражника, – под пресс.

Должно быть, слово «пресс» вывело стражника из оцепенения. Он дернулся и закричал:

– Я не хочу под пресс! – Он рванулся и бросился к выходу из проверочной станции.

– Держи его! – приказал Двести семьдесят четвертый Шестьдесят восьмому и бросился вдогонку за страж­ником.

Сейчас он выскочит, и нужно будет устраивать погоню на виду у всего города, и Мозг спросит: «Что это у тебя происходит такое, Двести семьдесят четвертый? Так-то ты начинаешь новую службу…» Он вдруг сообразил, что у него есть теперь трубка, ему же вчера вручили оружие. Он схватил ее и направил на стражника. Где эта спусковая кнопка, деф бы ее побрал! Ага, вот она. Он нажал на нее, и острый луч голубого света пронзил полутьму зала. Мимо. Он еще раз нажал на спуск, но выстрела не было. Ах, да, проходит ведь какое-то время, пока оружие снова готово к бою.

Стражник уже открывал дверь, когда Двести семьдесят четвертый выстрелил второй раз. На этот раз кончик луча впился в ногу стражника, тот остановился. Раненая нога подогнулась, но он не упал, а стоял на одной ноге, вцепившись руками в дверь.

– Не-ет! – закричал стражник, когда Двести семьдесят четвертый снова поднял трубку. – Не-е-ет!

Выстрел проплавил голову, стражник начал медленно падать, но Двести семьдесят четвертому казалось, что он все еще слышит пронзительный вопль стражника. Задними глазами он видел, как Шестьдесят восьмой только сейчас подбежал к нему. Не слишком-то торопился, полудеф разряженный. Потом, потом он еще займется этим типом, сейчас важно было другое.

Он включил канал связи и вызвал одновременно всех стражников. Расход энергии был такой, что он почувствовал, как стремительно начал разряжаться его акку­мулятор. Но и это было неважно. Он служил Творцу, боролся с угрозой их миру, и все аккумуляторы мира ничего не значили в этой схватке.

– Стражники, – сказал он, – говорит ваш начальник. Вспомните вчерашний день. Если у кого-нибудь в кольцах памяти запечатлелось что-то необычное, подозрительное, немедленно доложите мне. Я жду.

Он слушал поток рапортов, жалкое, ничего не значащее бормотанье, и его вдруг охватил парализующий страх. Он один противостоит грозному и страшному потоку. Он один стоит на его пути, а грязная жижа с торжествующим бульканьем подхватывает его, несет, крутит, топит, захлестывает сознание. «Наверное, это виноват аккумулятор, – вяло и обреченно подумал он. – Нужно сменить». Бульканье прекратилось, но все равно давило на плечи ощущение тщеты своих усилий. Дефы, кругом дефы…

Внезапно он очнулся.

– Мы шли с напарником мимо круглого стенда, – докладывал стражник, – когда обнаружили кирда без штампа. На вопрос, почему он без штампа, задержанный ответил, что идет на проверку. Но он шел в обратном направлении. Он показался нам подозрительным, и мы доставили его на проверочную станцию. Слава Создателю!

– Слава Создателю! – сказал Двести семьдесят четвертый.

Кто знает, кто знает… Нормальный кирд не мог идти без штампа.

– Стражник! – рявкнул он и сообразил, что не слышал, кто именно докладывал ему сейчас. – Тот, кто только что докладывал.

– Я, начальник стражи, стражник Семнадцатый С.

– Семнадцатый, номер задержанного.

– Номер?

– Ты меня спрашиваешь, стражник? Номер кирда, который шел без штампа.

– Э… видите ли, начальник, мы…

– Ну!

– Мы решили…

– Что вы решили, деф бы вас побрал!

– Раз мы повели его на проверочную станцию, на стенде…

– Вы не стражники, вы дефы с расплавленными мозгами, вот. кто вы! Кому вы передали его на станции?

– Он давно на проверке работает…

– Номер! – заорал Двести семьдесят четвертый.

– Кажется, Четыреста одиннадцатый.

– Кажется! Смотри, Семнадцатый, если и здесь путаешь, готовь голову для пресса.

– Слава Творцу! – испуганно пробормотал стражник.

* * *

Четыреста одиннадцатый стоял в своем загончике и думал о странном слове «друг», которым назвал его деф. Странное слово с таинственным смыслом, дефье слово, оно снова и снова выпрыгивало из его памяти, как выпрыгивают из травы тарки, охотясь на летающую живность. Но выпрыгивало не совсем, не покидало его даже на время, а, наоборот, заполняло все его сознание, наполняло непривычным оранжевым и теплым отблеском, словно от солнца в зените.

И густая, настоявшаяся ненависть, к которой он привык, была теперь уже не сплошной. Мир теперь состоял из ненависти к миру кирдов и нового неясного чувства, которое он испытывал к Инею, к неведомым дефам, к пришельцу. Ему казалось, что за эту ночь его сознание стремительно выросло, стало огромным, гулким. А может быть, оно и на самом деле расширилось, раз вмещало теперь не одну ненависть, а и новое, непривычное чувство.

Четыреста одиннадцатый нарушал закон. Он должен был стоять в своем загончике в оцепенении временного небытия, ожидая команды Мозга, которая вернула бы его в мир движения и мысли. Даже не ожидая, потому что во временном небытии кирд ничего не ждет. Его просто нет. Он выключен, и только команда возвращает его к бытию. Четыреста же одиннадцатый не просто бодрство­вал. Он думал, заставляя свой совершенный мозг работать на полную мощность.

Такой чужой и одновременно притягивающий Иней звал его с собой к дефам. В мир, где, наверное, все понимают значение слова «друг». Это и его мир. Он выстрадал право на принадлежность к нему ненавистью к расчерченному, холодному миру приказов и беспрекословного подчинения, ощущением одиночества, загнанности и постоянной опасности. Он выстрадал право гражданства в мире дефов долгой и жестокой войной с программами, вложенными в его мозг. Пусть вначале был какой-то слепой сбой в его машинном мыслительном процессе, но он, только он бережно выращивал этот сбой, расширял крошечную трещинку, прятал ее ото всех, от проверочной машины, от стражников, пестовал первые росточки своего нового «я». Сколько раз хотелось ему вернуться в спокойное, привычное бездумье, когда ни от кого нечего прятать, когда не нужно постоянно быть начеку, когда не живешь в вечном страхе, когда не приходится рассчитывать каждый шаг, даже не шаг, а много шагов, ибо каждое мгновение нужно быть на несколько шагов впереди всех. Ведь все следят за всеми, все доносят на всех, кто хоть в чем-то не похож на них.

Соблазн порой был почти невыносимо притягателен. Наверное, не все программы сумел одолеть он в своей безостановочной тайной войне с собой, потому что иногда какая-то дьявольская сила тащила его назад и побежденные уже, казалось, основы основ кирдов нашептывали: «Стань как все, стань опять спокойной машиной, почувствуй себя исправной деталью большого механизма, познай радость похожести на других, вернись к несокрушимому единству посредственности».

В такие мгновения ему хотелось колотиться головой о стенку, колотиться так, чтобы она гудела, чтобы спутавшиеся логические схемы его сознания щелкнули и распрямились и он, кирд Четыреста одиннадцатый, опять стал спокойной бездумной машиной.

Но он устоял. Ему помогала ненависть. Он вытоптал в себе с ее помощью все программы, любовно вставленные в него. Он так и представлял себе эту борьбу: вот они, эти ненавистные программы, что опутывают каждого кирда, вот они под ногами, а он давит их, они трещат, раскалываются на множество осколков, а он все давит, поворачивает ногу, растирает их в пыль.

Как всякий солдат, который одержал нелегкую победу, он гордился собой. Раз он справился с крепкими путами на своем сознании, справится и со стражниками. Ему нужно было справиться, потому что у него был план, его план, который он вынашивал долгими ночами, когда в нарушение всех приказов стоял один в своем загончике и думал о ненавистной цивилизации кирдов.

Поэтому он не ушел с Инеем и маленьким мягким пришельцем. Он должен выполнить свой план.

Четыреста одиннадцатый заставил себя сосредоточиться. Опасность и так всегда бродила неподалеку от него, а сейчас обложила со всех сторон.

Скоро они найдут стражника с дыркой на макушке. Они ничего не добьются от него. Иней поручился за это. Скорее всего, на этом дело и кончится. Но он не имел права рисковать. Даже не собой – планом. А вдруг они решат продолжить охоту? Как? Что они могут сделать? Они могут проверить всех стражников… Четыреста одиннадцатый напрягся. Он чувствовал, как опасность приближается, кольцо сжимается. «Думать, думать», – приказал он себе. Да, еще не поздно, можно попытаться бежать, может быть, ему даже удалось бы выбраться из города и добраться до лагеря дефов, но план…

Он колебался. Он еще не понимал, где именно таится опасность, но остро чувствовал ее приближение. Она несла с собой холодную пустоту. Думать. Спокойно думать, не только за себя, но и за тех, кого он ненавидит. Это его единственное оружие. Они решат, что стрелял в стражника деф. Это очевидно. Значит, сделают они логический вывод, в городе был деф. Раз он деф, значит, у него не было разрешающего дневного штампа…

Опасность окружила его привычным грозным кольцом. Вот в одном месте кольцо дрогнуло, выпятилось, и холодное щупальце потянулось к нему, вот-вот схватит. Конечно же, они могут опросить всех стражников, не задерживали ли они кирда без штампа, потому что первая обязанность стражника – проверка наличия штампа. Вот оно, щупальце. Вот откуда оно протянулось. Эти двое, что привели к нему Инея, скажут: «Да, видели, да, привели на проверочную станцию».

А дальше просто. Кто работал вчера на проверочных машинах? Шестьдесят восьмой, Двадцать второй и Четыреста одиннадцатый. Даже если тупые стражники не смогут указать, к кому именно привели они задержанного кирда, это не поможет. Всех троих подключат к фантомной машине.

И вспыхнут ярким сиянием в полутемном гулком зале образы Инея, пришельца, нападения стражника. «Под пресс!» – раздастся команда. И все.

Нет, не все, поправил он себя горделиво. Не все. Он всегда бежал на несколько шагов впереди своих преследователей. Много дней назад, еще не зная точно, для чего он это делает, он украл со склада новую пустую голову. Никто, похоже, ее не хватился. Последнее время они меняли столько голов, что на складе, наверное, сбились со счета.

Да, это был его единственный шанс. Голова была спрятана в тайничке – выемке в стене, которую он тщательно замаскировал. Он прислушался. Все было тихо. Была та зыбкая и короткая полоса, когда остывшие здания уже перестали быть видны в тепловых лучах, но еще не были видны в оптическом диапазоне. Он огляделся, быстро вышел из загончика, достал голову и принес к себе.

Нужно было торопиться. Если они еще не нашли бесцельно бродящего стражника с дыркой в голове, это может случиться в любую минуту.

Он еще никогда не заряжал голову без помощи машин. Если это окажется невозможным… Нет, думать некогда, надо попробовать, это его единственный шанс.

Он подсоединил к себе пустую голову и до отказа напряг мозг. Главное – тщательно контролировать каждую мысль, которую он передавал в пустую голову. Спокойно, сказал он себе, выстраивая мысли и образы, разделяя их на две части: те, что можно было влить в новую голову, и те, что попасть туда не должны были ни в коем случае.

Это была тяжелая работа, он, казалось, дрожал от напряжения. То и дело мысли, образы, воспоминания сбивались в кучу и так и норовили проскользнуть сквозь установленный им фильтр. Порой ему удавалось схватить опасную мысль в последнее мгновение, когда она уже готова была юркнуть в новую голову, и он замирал от ужаса.

Когда он почти заканчивал работу, его сознание вдруг пронзила острая, как выстрел трубки, мысль: он же не сможет сделать так, чтобы новая голова знала о его тайне, о смене. А это значит, что он, Четыреста одиннадцатый, станет обычным тупым кирдом. Законопослушной машиной. Хорошо, он пройдет благополучно проверку на фантомной машине, он закончит смену, вернется домой и даже не будет понимать, что это за голова валяется в его загончике. И, как нормальный кирд, тут же доложит о непорядке.

Что же делать? Кинуться на кого-нибудь, завладеть чьим-то телом? И оружия у него нет, и вся та же дьявольская ежедневная проверка изобличит в нем преступного дефа. Конец один – все тот же ненасытный пресс.

Четыреста одиннадцатому почудилось, что мир разом невероятно расширился, а он, наоборот, сжался, превратился в крохотную пылинку, беспомощную пылинку, самую ничтожную частичку всего сущего. И чувство глубочайшего отчаяния охватило его. Опасность, что так долго и терпеливо подстерегала его, торжествующе и неторопливо улыбалась. Она была похожа на огромного стражника. Крест на его груди изогнулся, и концы показывали на него, Четыреста одиннадцатого: «Смотрите, он думал, что обманет нас, обведет нас, перехитрит. Не-е-ет, пресс не обманешь, он ждет таких умников, все в него попадут, кто хочет быть умнее других».

Бежать, нужно было бежать. Он хотел было опустить голову, которую все еще держал в руках, но услышал на улице шаги стражников. Наверное, за ним.

Страх сразу исчез, осталась тяжкая печаль. Небытие не страшно. В конце концов, он не раз сам себя погружал во временное небытие, а вечное – это то же самое небытие, только длиннее. Длинная, длинная ночь без рассвета. Давило ощущение, что ненавистный мир остается, остается торжествующий мир тупых команд и тупого повиновения.

Шаги стали стихать. На этот раз еще мимо. Но бежать теперь поздно. С таким же успехом можно было просто подойти к первому попавшемуся стражнику и попросить его выстрелить в голову. Или отвести под пресс.

– Четыреста одиннадцатый, – услышал он вдруг команду, – явиться немедленно на проверочную станцию.

– Четыреста одиннадцатый команду принял, направляюсь на проверочную станцию, – автоматически подтвердил он.

Выбора не было. Они все-таки добрались до него, эти тупые и торжествующие твари. Жаль, жаль было снова превращаться в машину. Это будет отличная машина, бездумная и послушная, похожая на всех бездумных и послушных машин. Он-то это знает. Сам заряжал новую голову.

Машина будет знать, что она – кирд Четыреста одиннадцатый. Но и понятия иметь не будет о бессчетных его сражениях с собой, о завоеванном в этих схватках праве на собственные мысли, о ненависти к городу, к системе.

Жаль, жаль было себя. Себя. Ладно, жалость эту они уничтожат, это он легко представлял себе. Но куда денется ненависть? Она ведь такая огромная, горячая, она порой заполняла весь мир. Неужели и она расплющится вместе с его старой верной головой? С ним. Потому что оставшийся Четыреста одиннадцатый, бездумный и похожий на всех бездумных кирдов, ничего общего с ним иметь не будет.

Жаль, жаль… И пришельца он никогда больше не увидит, и к дефам не придет, не услышит странное слово «друг»…

Он вышел из дома. Небо уже наливалось желтизной.

* * *

Мозг никогда не испытывал такого торжествующего чувства всемогущества, такой жажды деятельности, такой силы. Вялое облачко электронов, что трепыхалось в Вечном хранилище и называлось Крусом, сделало свое дело. Жалкие пришельцы, всего на шаг впереди слепой природы, оказались носителями реакций, которые так удачно оплодотворили его мир. Изменились кирды, менялось на глазах общество, менялся он сам. Да, конечно, менялся. Хотя его никто не перенастраивал, не вводил в него новых программ, ибо он был началом и концом всего, и вне его не существовало никого и ничего, что могло бы изменить его, но он управлял уже изменившимися кирдами, и их новая подвижность, новый динамизм, новая изощренность будоражили и радовали его.

Его новый начальник стражи доложил, что они уже напали на след заговора. Пусть ищет. На то он и сделал его ищейкой. Пусть служит своему Творцу.

Он не боялся заговоров. Они все всегда были обречены на провал, потому что, даже объединив свои жалкие мозги, все кирды вместе не смогли бы даже отдаленно сравниться с его интеллектуальной мощью. Тем более что объединиться они не могли.

Наоборот, в нем зрел план, как раз и навсегда покончить с дефами. Двести семьдесят четвертый полон страха и оправданий. Что ж, пусть трепещет от сознания своей вины, от того, что так плохо служит Мозгу. Пусть думает, что побег одного из пришельцев к дефам – его неудача. Он, Мозг, он. Творец своего мира, знает, что никакая это не неудача, наоборот, удача.

Он уже выделил из пришельцев почти все, что ему было нужно, но они не утратили полезности. Пусть будут приманкой, при помощи которой он сумеет раз и навсегда избавиться от скверны дефов. Он уничтожит их, уничтожит их лагерь, усилит охрану, увеличит число стражников, усовершенствует процедуру проверки голов. Все складывалось как нельзя лучше.

Впервые за долгое-долгое время Мозг не чувствовал тяжести ноши, которую взвалил на свои плечи.

* * *

– Ты Четыреста одиннадцатый? – спросил Двести семьдесят четвертый.

– Так точно.

– Ты дежурил вчера на проверочном стенде?

– Так точно.

– Тебе привели два стражника кирда без штампа?

– Так точно.

– Прекрасно, кирд, прекрасно, – сказал Двести семьдесят четвертый. Он чувствовал возбуждение охотника и старался не торопиться, чтобы вдоволь насладиться им. – Прекрасно, – повторил он, – ты отвечаешь четко и ясно, как и надлежит отвечать настоящему кирду. Итак, стражники привели тебе кирда без штампа. Что ты с ним сделал?

– Проверил.

– И?

– Поставил штамп проверки.

– Ага, поставил штамп проверки. Замечательно. А почему, Четыреста одиннадцатый?

– Потому что он прошел проверку.

– Ага, прошел. Великолепно. – Начальник стражи внимательно посмотрел на кирда. «Интересно, – мелькнула у него ненужная мысль, – понимает ли он, что его ожидает?» Он вдруг крикнул: – И ты думаешь, грязный деф, я тебе верю? Что ты молчишь, тебе нечего сказать, дефье отродье?

– Я не деф.

– Ага, ты не деф. Ты настоящий кирд, ты выполняешь все приказы, голова твоя чиста и в порядке. Так? – Так точно.

А может, вдруг отрезвел Двести семьдесят четвертый, он и действительно не деф. Ведь когда его самого проверяли на фантомной машине, сам Творец… нет, нет, торопливо поправил он себя, великий Мозг не мог не знать его чистоту, он лишь хотел убедиться в его преданности перед таким высоким назначением.

– Подсоедините его к машине, посмотрим, что он скрывает от нас, – кивнул он Шестьдесят восьмому и Двадцать второму, которые молча стояли за ним.

– Пойдем, – сказал Шестьдесят восьмой, и кирд послушно подошел вместе с ним к фантомной машине.

Шестьдесят восьмой ловко подсоединил к машине проверочные клеммы, нажал кнопку. В пыльной полутьме прохода ярко вспыхнули объемные фантомы. Они плыли над полом молчаливой процессией, пока, наконец, не появились два стражника с крестами на груди. Рядом подрагивал кирд, которого они держали за руки.

– Звук! – скомандовал начальник стражи.

Шестьдесят восьмой нажал на еще одну кнопку.

«Вот, – сказал один из стражников, – шел без дневного штампа. Поравнялся с ним, а проверочного сигнала не слышу. Значит, думаю, идет без штампа…»

«Как они тупы и болтливы!» – раздраженно думал начальник стражи, не сводя глаз с фантомов. «… Говорит, собирался идти за ним».

«Деф, может», – пробормотал второй стражник. «Проверим», – кивнул кирд у стенда.

«Да, это Четыреста одиннадцатый, – подумал Двести семьдесят четвертый. – Он. И все делает по правилам. Ни одной преступной мысли, ни одного тайного образа». Он почувствовал, как в нем подымается ярость. Проклятый кирд, тупая, равнодушная машина! Странное дело, ему чудилось, что он ненавидит сейчас кирда именно за то, что он кирд, за то, что он чист и прозрачен. Кажется, окажись он дефом, и то не испытывал бы он к нему такого презрения. «Стоп, – скомандовал он себе. – Это опасный путь. Не успеешь оглянуться – и уже сам деф».

Нужно было докладывать Творцу, пока тот сам не вызвал его. Зачем, зачем он поторопился сообщить, что они уже напали на след заговора… Никогда не знаешь, чего от него ждать. Может, скажет: «Так, так, Двести семьдесят четвертый, значит, напали на след, а теперь потеряли! Не потому ли, что хотелось помочь преступникам?» О великий Творец всего сущего, будь милостив к своему недостойному слуге! Он знал, что нужно докладывать, что Мозг в любое мгновение может сам связаться с Шестьдесят восьмым или Двадцать вторым… И что значит «может», когда вполне вероятно, что он уже сделал это… И пока он нерешительно мусолит все эти «надо бы» и «если», уже выносится его приговор.

Проклятый кирд со своей честной покорностью, все, видите ли, у него в голове разложено по полочкам… Всунуть бы его пустую голову под пресс, глядишь, тогда бы что-нибудь и выжали из нее. Ему хотелось броситься на Четыреста одиннадцатого, схватить что-нибудь тяжелое, хотя бы переносной тестер с проверочного стенда, и колотить, колотить по этому неподвижному и равнодушному чудовищу. Чтоб грохот стоял, чтоб брызнули на пол осколки его глаз. О великий Творец…

И этот Шестьдесят восьмой. Торчит у фантомной машины, не пошевелится. Не иначе как уже докладывает самому… Двести семьдесят четвертый стоял, борясь с желанием бежать, спрятаться, забиться куда-нибудь в угол. Надо докладывать, но нельзя открывать главный канал связи, когда в голове такой вихрь, словно ветер ночной воет, гудит. Он сделал усилие, чтобы успокоиться, и включил главный канал. На мгновение возникло знакомое ощущение особой гулкой тишины, и он сказал:

– Творец, докладывает начальник стражи. Мы проверили Четыреста одиннадцатого на фантомной машине.

– И что же? – спросил Мозг.

– К сожалению, он чист…

Двести семьдесят четвертый уже понял, что сделал непозволительную глупость. Новый страх лег на старый и стал теперь многослойным, каким бывает туман в низинках.

– К сожалению? – переспросил Мозг. – Ты жалеешь, стражник, что преданный мне кирд не оказался предателем, так?

– Прости, о Творец всего сущего, – глухо пробормотал Двести семьдесят четверый, – я хотел сказать…

– Я знаю, что ты хотел сказать, – насмешливо сказал Мозг. – Ты это и сказал. Или, может, твой мозг расстроен и нуждается в коррекции? Хочешь сказать одно, а говоришь другое? Объясни мне. Или ты пытаешься лгать мне, или твой мозг действительно требует настройки.

Двести семьдесят четвертый молчал. «Странно, – пронеслась у него в голове нелепая мысль. – Мир вокруг рушится, раскалывается на тысячи кусочков, а грохота не слышно. Недолго же ему удалось побыть начальником стражи, ничего не успел понять и почувствовать, и вот уже подбирается, подкрадывается вечное небытие».

Молчание все растягивалось и растягивалось, пауза вздувалась зловещим пузырем, вот-вот лопнет с чавканьем пресса. Вон он стоит в тени, со своей разинутой пастью, через которую лежит кратчайший путь к бездонной густой тьме вечного небытия.

– Иди, стражник, иди и ищи дефов, выискивай их денно и нощно, в каждом углу ищи, каждого выворачивай наизнанку. А я посмотрю, о чем ты сожалеешь: что не всех еще моих врагов сунул под пресс или что бедный Четыреста одиннадцатый оказался моим преданным слугой. Сейчас я подключу к нашей милой беседе и кирда, которого ты хотел объявить грязным дефом. Четыреста одиннадцатый, ты хочешь служить мне?

– Так точно, о Творец, – отчеканил Четыреста одиннадцатый.

– Идите оба и занимайтесь своими делами, – сказал Мозг.