"Степан Разин. Книга вторая" - читать интересную книгу автора (Злобин Степан)

В Кагальницкой бурдюге

Степан очнулся. Была тишина… Он приоткрыл глаза и сквозь узкие щелки меж век увидал показавшееся ему ярче солнца тусклое мерцание горящей свечи. Он невольно зажмурился и в тот же миг вспомнил, что после ранения ослеп… Сердце его тревожно замерло. Несколько мгновений он пролежал, не решаясь еще раз открыть глаза, потом осторожно и робко слегка приподнял веки — и снова увидел свечу. Он весь загорелся радостью. «Зряч! Не ослеп!» — закричало все его существо… Не двигая ни рукой, ни ногой, придерживая дыхание, боясь шевельнуть даже пальцем, он только смежал и вновь открывал глаза, чтобы видеть и узнавать знакомые вещи: ковер над собой на стене, на ковре висящие сабли, пистоли, пороховницы, наверху надо всем — литовский дубовый лук с концами из рога… Степан понял, что он у себя в землянке.

И вдруг, как новый, смертельный удар вражеской сабли по той же ране, его сотрясла до отчаянной боли мгновенная мысль: «Почему?! Почему на Дону?! Значит, Волгу и все города на Волге — Самару, Саратов, Царицын и Астрахань — все захватили бояре?.. Все пропало?!»

От волнения у него пересохло в горле…

— Пить! — прохрипел он, не зная, кого позвать.

— Прочкнулся?! — услышал он незнакомый голос.

Степан приоткрыл зажмуренные от боли глаза и увидел над собой седые усы и бритый, покрытый торчащей щетиной подбородок, из-за нависших клокастых бровей недобрый взгляд косоватых глаз — и сразу признал Мироху Черкашенина, похожего на турка, горбоносого лекаря.

— Испей! — грубо и густо сказал Мироха, поднося ко рту Разина глиняную сулейку. — Во имя отца, — произнес Мироха, когда он сделал глоток, — и сына, — промолвил он, поднося сулейку для второго глотка, — и духа святого! — закончил Мироха, дав третий глоток.

Целебное, благостное тепло заструилось по телу Степана.

— Будь здрав, атаман! — произнес Мироха. — Насилу тебя отходили… Молчи, молчи! Спи! Заутра проснешься, тогда слово молвишь, а ныне ты сон чуешь: язык ленив слово молвить, глаза не хотят глядети — только б лежать да молчать, ничего не слышать, не помнить, и уши как ватой забиты, и памяти нет ни к чему. Спи! — повелительно заключил Мироха.

— Сон напускаешь?! — внезапно сказал Разин. — Брось! Не время мне спать!

— Время спать! — настойчиво возразил Мироха. — Ум смутен, зор тускл, и памяти нет…

— Брось баловать! Не тот я дался, чтобы голову мне заморочить! — упрямо воскликнул Степан.

— Когда врачеваться не хочешь, лечи себя сам, а я за тебя не ответчик! — с обидой сказал удивленный Мироха.

Сотни раненых казаков подчинялись велению его слова, а этот мятежник восстал…

— Отвяжись! — сказал Разин. — Гришатка! — позвал он, услышав, что скрипнула дверь со двора.

— Вреда себе хошь?! — с угрозой сказал Мироха.

— На тебе нет ответа. Ступай! — уже с досадою огрызнулся Степан.

Из соседней комнаты, услышав их голоса, не успев с мороза раздеться, вбежала Алена.

— Степанка! — вскричала она и, как была — в инее и в снегу на платке, кинулась на колени возле Степана, обняла его ноги, припала к нему головой… и не сдержалась: плечи ее затряслись от плача.

Степан провел по ее волосам ладонью.

— Вот и жив! — сказал он.

Мироха взглянул на них и, безнадежно махнув рукою, с обидой вышел.

— Гришка где? — слегка прижимая к себе голову Алены, спросил Разин.

— С Прокопом порченым подружил. Все проруби рубят да рыбу ловят… Страшусь: припадочный пес, утопит мальчонку! — сказала Алена, подняв лицо с полными слез, но сияющими от счастья глазами, в которых не было тени тревоги за Гришку.

Она взглянула на мужа, и снова лицо ее скрылось под низко упавшими волосами…

— Прокоп от рождения рыбак, — чего ему утопить! — возразил Степан. Он взглянул на Алену, припавшую снова к нему головой, усмотрел в волосах у нее седину. — Измучилась ты тут со мной. Сколь я долго без памяти был?

— Да уж дома шестую неделю, Степанушка! Лучше, да хуже, да лучше, да хуже… Не спали все возле тебя: Наумыч, Прокоп, да я, да Мироха… Сказывал он: как очнешься — блюсти тебя от невзгоды, слова лишня не молвить, а пуще… — Алена осеклась.

— …про ратны дела? — с усмешкой, чуть глянувшей из-под усов, подсказал он. — Ну, блюди… Ты блюди — мне скорей бы быть здраву! Тезка где? — внезапно спросил он.

— Ночь у тебя просидел. Спит, чай, дома…

— Взбуди его поживей, чтобы мигом сюда, да Прокопа тоже…

— Да что ты, Степанушка! — всполохнулась Алена, услышав холодный и повелительный голос мужа, каким она знала его в минувшее время. Этот резкий и требовательный голос, как признак его здоровья, Алену обрадовал, но в то же время обидел: «Едва на одну духовинку хватило его. Как кошку — погладил по волосам, да и „брысь, пошла с рук!“.

— Чтоб мигом! — твердо сказал Степан.

Но, извещенные лекарем о случившемся, казаки уже сами вбежали в землянку.

— Здоров, Тимофеич! Здоров, батька, сокол мой! Жив и здоров! — закричал Наумов.

— Сто лет тебе здравствовать! — сдержанно сказал за спиною его Прокоп.

— Входи, входи, атаманы, садитесь, цедите вина али браги, чем там казачка богата…

— Я мигом, Степанушка! — отозвалась Алена, уже хлопоча с закуской.

Но Степан перебил ее:

— Ты, Алена, покуда сойди на часок к соседке.

— Степан Тимофеич! — взмолилась она.

— Выйди, выйди, — настойчиво повторил он.

И когда она вышла, Степан испытующе посмотрел на своих гостей.

— Ну, сказывай все, атаманы, без кривды — как было, когда меня порубал драгун?

— А что же как было, — сказал Наумов. — Схватили тебя, увезли из боя да в челн… То и было…

— Что ты брешешь? — подозрительно процедил Степан. — Я об чем спрошаю?!

— Об том и я говорю! — смущенно вывернулся Наумов. — Войско без головы — уж не войско. Тебя порубили, Сергея ты видел сам, Бобу, срубили и Наливайку, Алешу Протакина пуля уж ночью достала. Митяя — и саблей и в сердце копьем, Пинчейку-татарина — топором пополам, как полено. Серебрякова в челне везли казаки, по пути скончался… А так-то уж что…

— Мужики как? Татары? Чуваши?.. — перебил его Разин. — Побиты все?

— Всяк сам по себе спасался, — глухо сказал Наумов.

— Эх-х вы… есаулы… поганая рвань!.. — без голоса прошипел Степан, глядя ему в глаза.

— Батька, я… — заикнулся Прокоп.

— Не сгорел от срама — сиди да молчи, урод паскудный! — прикрикнул Разин.

Прокоп взглянул на него с обидой, моргнул и смолчал.

— Я во всем винен, Степан Тимофеич, — потупясь, признался Наумов. — Порченый мне говорил, что тебя увезет, а я б остался за атамана, казаков удержал бы и мужиков не покинул… А я не послушал. Мыслил: перво голову золотую твою упасти, а войско найдется…

Прокоп с достоинством промолчал.

— Ну, руби уж сплеча! — обратился к Наумову Разин.

Тот побледнел и повел рассказ обо всем без утайки. Когда он дошел до того, как решил обмануть крестьян, чтобы они стояли у стен, ожидая напрасно казацкой помощи, и воевода считал бы, что войско готово к бою, а сам Наумов в это время велел отходить казакам, — Степан не сдержался: огонь свечи сверкнул в гнутом лезвии сабли, висевшей над его головой. Острый клинок ее с силою врезался в край стола… Наумов успел отскочить. Разин упал на подушку. Тупым, помутившимся взором смотрел он на продолжавшую трепетать от удара воткнутую в доску гибкую сталь…

Прокоп подошел, с силой выдернул саблю из толстой дубовой доски и, дотянувшись через Степана, молча вложил ее в ножны.

— Да как же земля тебя держит, Июда! Чего ты на шею себе не надел веревку? В хозяйстве, что ль, не нашлось?! — прохрипел Степан, в упор глядя в лицо Наумову. — Иди с моих глаз, не могу тебя видеть, поганая тварь!.. Уходи…

Наумов молча пошел к двери, а за ним и Прокоп.

— Прокоп, ты останься, — остановил его Разин.

Спрятав сверкнувший в глазах торжествующий желтенький огонек, рыбак опустился на лавку.

— Любит тебя он, батька! — кивнув на дверь вслед ушедшему, мягко сказал Прокоп.

Оставшись вдвоем с атаманом, Прокоп рассказал, как Наумов увел от крестьян караулы и как уж после они узнали о безнаказанном нападенье дворян на крестьянскую рать, об избиениях и казнях тысяч крестьян у Симбирска. Он рассказал, как Наумов велел отпустить по течению челны, чтобы не было на низовья погони, и как в ужасе бежавшие от избиения крестьяне и часть казаков, переполнив оставшиеся струги, шли от тяжести ко дну, как схватывались они колоться между собой за места на стругах и как боярская рать, загоняя их в Волгу, сотнями топила в осенней леденящей воде…

Но больше всего поразила Степана мысль о том, что бегство Наумова было ненужным: в те самые дни и в тот самый час, когда он на челне увозил Степана, повсюду вокруг кипела победа: сотни тысяч крестьян поднимались против дворянства и воевод, уезды и города восставали, воеводы бежали из них, стрельцы обращали оружие против дворян… в какой-нибудь сотне верст во все стороны от Симбирска народ побеждал… Если бы кликнуть клич к рассеянным атаманам, если бы догадался Наумов пойти не в низовья, а дальше, вперед — к Москве, — и новые сотни тысяч людей поднялись бы под их знамена. Их ждали татары в Казани, стрельцы и посадские в Нижнем, к ним присылали послов крестьяне из Владимирского, Муромского и Касимовского уездов. В то время Минаевым были взяты Маяцкий, Царев, Борисов, Чугуев, Острогожск и Ольшанск. Фрол Разин ударил под Коротояк и Воронеж…

И в такой-то час, когда зашаталась Москва, когда в Коломне читали письма Степана, когда в Харькове ждали восстания и в Брянске казнили стрельцов за слово о Разине, — бросить все и бежать!..

Клятва Степана, данная Усу за всех казаков, бесстыдно была нарушена казаками. Воеводы напали на покинутых казаками крестьян, кололи, рубили, топтали конями сотни людей; захватив, сажали на острые колья, вешали их на деревьях и виселицах, построенных целым городом у Арзамаса; они палили огнем деревни и села, убивали детей…

— Кто же теперь нам поверит, Прокоп? — воскликнул Степан.

Рыбак только развел руками.

— Да кто же поверит, Степан Тимофеич! Изменники мы хуже всяких язычников вышли! Ведь муки-то, муки какие народ принимает за нас!.. Слыхал от людей — в Арзамасе лютует князь Юрий Олексиевич Долгорукий… Свирепый боярин. Кровь пить ему из младенцев… Щипцами на части рвет человеков, за ребра цепляет крюками, руки, ноги сечет у живых и кожу дерет с казаков. Дым и смрад над уездом… сказывают, за вороньем, что на труп налетело, и голоса человечья не слышно… Так кто же нам ныне поверит, когда во всем наша вина! Ить слезы-ы…

Степан нахмурился.

— Ну, ты ступай, — вдруг холодно и резко сказал он. — Слезы не наше дело. Иди там с собой поплачь…

Но когда Прокоп вышел, Разин не мог отвязаться от мысли о казнях народа. Ему казалось, он слышит треск ломаемых палачами костей, хрип, предсмертные стоны и чует дымы пожаров…

Он вскочил среди ночи, с криком схватил со стены саблю и начал рубить все вокруг. Алена с ребятами выскочила на улицу.

Сбежавшиеся казаки нашли Степана обессиленного, с открытою раной на голове, со сломанной саблей, зажатой в руке, лежавшего среди пола землянки, в которой царило всеобщее разорение… Казаки подняли атамана и уложили его на широкую лавку, уже без надежды на его исцеление, но все-таки снова призвали к нему из Черкасска Мироху.