"Легенда" - читать интересную книгу автора (Кузнецов Анатолий)и ноги затекли, и, выходяна остановках, пошатыва- ешься. Поля, леса, болотца, равнины… И еще нет поло- вины пути до Тихого океа- на. Станции здесь далеко друг от дружки, а всё тя- нутся равнины или обык- новенные леса. Это такие же края, как и всюду, только шире, редко засе- ленные, почти нетронутые. Я смотрю в темноту, и глазу все еще непривыч- но: ни огонька, ни зарева. Лежит громадная, невообра- зимая земля, дышит, цветет, кишит зверем и птицей, блестит залежами и озерами — и ждет. Ждет людей. Может быть, мы правы, что едем в Сибирь? Может, это не беда моя, а счастье? Я не знаю ничего, только мне не по себе. Сегодня я впервые почувствовал Сибирь. ОГНИ БОЛЬШОГО ГОРОДА Сначала вдали посветлело небо. Потом мигнула яр- кая точка. И вдруг неожиданные, сказочные посыпа- лись огни. Поезд стучал, несся, а они всё сыпались и сыпались вокруг, уже вся земля была залита ими. Вы- шел, зевая, дядя Костя и взялся протирать поручни; зажег фонарь и высунулся в дверь. Тогда пришел Димка Стрепетов. Он был взъерошен- ный и необычный. Он волновался. Мы подъезжали к Новосибирску. — Пойдешь со мной в город? — спросил он.— Ты не знаешь, какой это город! Ой, ты же ничего не зна- ешь! Мы спрыгнули на перрон и через подземную гале- рею побежали в вокзал. Меня ослепили люстры, мра- мор, зеркальные стекла. Признаться, никогда в жизни не видел такого дворца. Здесь все было очень удобно, все под рукой, красиво и уютно. Несмотря на поздний час, работали все киоски, ресторан, парикмахерская. — У нас самый красивый в Союзе вокзал,— бор- мотал Димка.— Дальше, дальше! Мы выбежали на площадь и пошли по асфальту. Было просторно, тихо и свежо. Пахло гвоздикой. Све- тились кое-где окна в больших домах по ту сторону пло- щади. Хотелось идти неторопливо, держаться прямо, быть стройным и красивым. 26 — Вон там живет моя бабка,— волнуясь, показы- вал Димка.— Какой я бестолковый! Я бы дал теле- грамму — она бы встретила… А сестра вот тут, совсем рядом, десять минут ходьбы. Ох… — Слушай, а давай на такси,— предложил я.— Поезд стоит пятьдесят минут. Успеем! — На такси? — Он испуганно посмотрел мне в гла- за.— Нельзя. Ты ничего не понимаешь… Скажи, кра- сивый город, а, красивый? Ну, говори! Это же Сибирь! Ты понимаешь? Говори! А? Ну не умею я вслух восторгаться. Красивый. Да. Очень. И мы молча стояли на площади. Димка пере- живал, а я смотрел, слушал и дышал запахами гвоз- дики. Почему он не хотел взять такси? Чего я не понимал? Я не узнавал Димку. Он тащил меня к вокзалу, потом останавливался, смотрел и опять бежал. Воротились в душный наш вагон. Здесь Димка схватил вдруг свой заплечный мешок и ринулся к вы- ходу. Я едва догнал его и схватил за полу: — Куда? — Сойду! — Ты с ума сошел! А договор? — Пусть ищут. Пока найдут, заработаю — отдам подъемные. Пусти! — Димка, что ты? — Пусти! — Сядь. Успокойся. Зачем же ты ехал? Про что думал? Ну, поработаешь на стройке — вернешься. Ну, не будь сумасшедшим! Он сел, уронив мешок, и поглядывал то в одно, то в другое окно. Поезд еще стоял. Диктор объявлял: «Че- рез пять минут отправляется… Провожающие, проверь- те, не остались ли у вас билеты отъезжающих…» Нуж- но задержать Димку на эти пять минут. Я держал. Не 27 помню, что говорил, да он и не слушал. Наконец поезд тронулся, и опять посыпались огни. Мало-помалу они поредели, исчезли, и потянулась тьма. Возможно, виноваты Димкины тоска и волнение, но у меня осталось от Новосибирска волнующее чувство, как от чего-то прекрасного и сказочного. — Ну, зачем ты хотел сойти? — А ты знаешь, куда мы едем? Там и медведь по- дохнет… — Ты боишься? — Подожди, сам еще десять раз захочешь бежать, да не сможешь. Боюсь, да! Что дальше? Неужели это Димка Стрепетов? Наш строгий, взрос- лый, упрямый командир? Я не мог поверить его сло- вам. — Слушай, Димка, ты что-то врешь… — Да, вру! И не спрашивай больше. А Новоси- бирск — лучше Ленинграда, лучше Москвы, да! Когда- нибудь вся Сибирь будет такая, понял? У меня на стан- ции Тайга есть друг. Сойду там и вернусь. Вернусь! Дима сказал «вру», но мне все-таки стало не по себе. Я ничего не понимал. Стучали колеса. Беззаботно разметавшись, спал одетым толстяк Лешка, и поминутно его хромовые са- пожки упирались нам в колени. Обнимая свои узелки, беспокойно ворочался жадюга Григорий. Иван Бугай приподнялся, бессмысленно уставился на нас, потом пробормотал: «Заткнитесь, идолы», почесался и за- храпел себе дальше сном правильного и обстоятельно- го человека. А мы сидели и толковали: нужно себя пересилить или нет? Я не был твердо уверен, что нужно, но почи- тал своим долгом держать Димку. Он рассказал мне о своей жизни, о том, как он работал на паровозе и как едва не проехал красный светофор, как потом служил 23 в армии. После армии он вернулся в Новосибирск и влюбился в девушку, которая работала в геологических экспедициях. — Что я знал тогда? Что я мог ей говорить? Про паровоз? Про пулемет, затвор, прицел? — Ну, и что? — Работал снова на паровозе, в рейсах постоянно, в саже весь, а она меня любила. А сама в экспедици- ях… Зачем мы поженились? Она все в тайге и в тай- ге… Видеть я не мог эту тайгу! Никакой человеческой жизни нет, как кочевники. Потом уехали в Орел и ра- зошлись. Люди в Сибирь, а я сгреб ее в охапку и, на- против, подальше из Сибири. Шофером работал, квар- тира была. Не то… В общем, разошлись, и делу конец. Она опять в тайгу, а я вот завербовался… Наступило утро, а мы все говорили. Проехали кра- сивую и строгую станцию Тайга, где воздух был све- жий и смолистый, словно после грозы. Димка не сошел. ВАСЕК ПОЗНАЕТ ЖИЗНЬ Днем наш толстяк Лешка и Васек ушли в вагон-ре- сторан. Воротился через два часа один Васек. Он был совершенно пьян, тыкался головой в полки, икал. Да и пришел не самостоятельно: его привел ревизор, спрашивал в каждом купе: — Это не ваш? Мы ахнули. Сердобольные женщины закопошились, закудахтали: — Ох, ох, какой молоденький, совсем дитя! Как вам не стыдно, как вам не совестно, довели хлопчика, лоботрясы! Васек грязно и неумело лаялся и просил курить. Гришка брезгливо съежился и залез к себе на полку. 29 — Карманы вывернуты, обокрали! — со страхом прошептал он, протягивая палец с большим черным ногтем. — Пойдем Лексею морду бить,— кратко сказал Бугай; он засопел и раздул ноздри. Васек стонал и дрожал. Под взглядами всего вагона мы втроем повели его в умывальник, облили голову хо- лодной водой, потом уложили на Димкин вещевой ме- шок. Бугай и Стрепетов пошли в ресторан бить морду Лешке, а я остался держать Васька, потому что он ме- тался и бился головой о столик. Вскоре его стошнило. Не повезло стене и Димкиному мешку. Прибежал дядя Костя, схватился за голову, стал ругать и проклинать нас на чем свет стоит. Я снова сводил Васька в умывальник. Наконец ему стало легче, и он уснул. Я осмотрел его карманы: семи- десяти рублей не было. Тогда дядя Костя молча пома- нил меня пальцем к себе, в служебное купе. — Ну? Так я убирал после него? — сказал он.— Теперь составим акт. «О приведении пассажирского ва- гона поезда в антисанитарное состояние». Он сказал это торжественно, смакуя такое внуши- тельное определение. — Да. Штрафа вам не миновать, это уж как пить дать. Я растерялся. Дядя Костя спокойно стал что-то ца- рапать на листе. — А ну-ка, прикрой дверь. Вот что, генералы, не будем поднимать шум. Я ничего не видел, а кто ви- дел, не его дело. Давай на чекушку и иди с богом. Ну? Я, краснея, почти машинально отдал ему пятна- дцать рублей и ушел, словно облитый ведром холодной воды. Вот тебе и дядя Костя!.. Теперь еще недоставало, чтобы Бугая и Стрепето- ва арестовали за драку в ресторане и ссадили с поезда, 30 Я бросился в ресторан, и в моем уме уже рисовались битые стекла, звон посуды и перевернутые столы. К удивлению, в вагоне-ресторане было тихо. В углу сидели за столиком улыбающийся, лоснящийся Лешка, мои замечательные Димка Стрепетов и Иван Бугай и вместе… выпивали. Напротив них, на краешке стула, настороженно си- дел тип в расстегнутой рубахе и с устрашающей татуи- ровкой на руках: могила, крест, пистолет, якорь и надпись: «Не забуду мать родную». Между ними про- исходил следующий разговор: — Ты, подлюга, свистнул часы? — Нет, не я. — Врешь! — Не я, говорю тебе! — А ты жулик? — Жулик. — Зачем? — Допустим, мне так интересно. А что из этого? — Тогда рассказывай нам свою жизнь! — На сухую не идет. Ставьте пятьсот — расскажу. Стали торговаться, дошли до ста пятидесяти. Сло- жились по три рубля и заказали собеседнику водки да заодно и себе пива. Меня схватили в восемь рук и так любезно усаживали, что повалили на стол. Я их звал, тащил и едва вырвался сам. С тяжелым сердцем я вернулся к спящему Ваську, а ребята остались слушать жуликову жизнь. Возврати- лись они поздно, когда закрыли ресторан и выпрово- дили их. Относительно трезвым был Бугай. — Ну, так что вам рассказал товарищ? — А, Толька, не язви. Дрянь, ух, дрянь какая! — Чего же вы сидели? — Надо было Васьковы деньги выудить. — Выудили? 31 — Да. — Где же они? — Пропили. Он бухнулся на свой кожух и долго не спал, лежал, уставясь в потолок, и думал о чем-то длинном и тягу- чем, как наша дорога. А поезд все стучит и несется, несется на восток. И теперь уже по сторонам расстилается тайга. Опять торчат с полок разнокалиберные ноги. Теперь разница с Москвой во времени уже пять часов. Сейчас в Большом театре начинается спектакль; бур- лит, ловит билетики толпа у «Центрального». И нет мне туда возврата, и нет возврата Димке в Новосибирск или на станцию Тайга… Я не сказал, куда мы едем. Мы едем на Братскую ГЭС. ЧТО СЛАЩЕ: ХРЕН ИЛИ РЕДЬКА? Утром ребята сложились по десятке, по две и засу- нули Ваську в пиджачок, пока он спал. Но после вче- рашнего у Васька болит голова; встал он скучный, рас- трепанный, приуныл. Дима Стрепетов снова ушел в тамбур и стоит там уже целый час у открытой двери. Бугай, злой, неспокойный, достал «Физику», третью часть, вертит мощным затылком и заставляет себя чи- тать. Один пузырь Лешка улыбается как ни в чем не бывало, валяется брюхом кверху и напевает песню, ко- торая нигде не записана,— песню другого мира. Мне нечего делать, я лежу на своей третьей полке и не спе- ша записываю за ним слова: …Я родился на Волге в семье рыбака. От семьи той следа не осталось. Хотя мать беспредельно любила меня, А судьба мне ни к черту досталась. 32 Невзлюбил я в те поры хозяйство водить, Ни косить, ни пахать, ни портняжить, А с веселой братвой, по прозванью шпаной, Научился по миру бродяжить. Полюбили мы крепко друг друга тогда, Хоть впервые встречались несмело. А в одну из ночей пригласили меня На одно на опасное дело. Ох, и ночка была, хоть ты выколи глаз! Вору риск по плечу, как обычай. Поработали там, ну, не больше как час, И, как волки, вернулись с добычей. Пела скрипка привольный дунайский напев, И баян с переборами лился… — Мешочек! Мешочек! Мешочек! Мы все вздрогнули от истерического крика. Гриш- ка, растерянный, бледный, пританцовывал на своей полке. Потом он вдруг кубарем свалился оттуда и вцепил- ся Лешке в горло: — Га-ад, ворюга, отдай! Отдай, говорю! Отдай деньги! В нашем купе поднялся шум. Любопытные уже за- глядывали из прохода. Пропал Гришкин мешочек с деньгами! — Я тебя зарежу, я тебя зарежу! Отдай… — Да пош-шел ты! — сказал Лешка, гордо оттал- кивая его.— Сдался ты мне, гнида! — Отдай, говорю, отдай. Проводника позову! Ты выследил, ты знал! Мы с Иваном растащили их по углам и принялись за разбор дела. Утром мешочек еще был на месте. В нем, как утверждает Григорий, полторы тысячи де- нег. На него невозможно смотреть: трясется, плачет, расстегивает штаны, показывает обрывок веревочки. Лешка удивлен и морщится. 3 Продолжение легенды 33 — Да стал бы я руки пачкать о тебя! Кулак ты, су- рок ты, хорь вонючий! Ну и ищи свою торбу! — Ворюга! Каторжник. А-а-а… Минут пятнадцать идет обмен «любезностями». Гришка ревет и выкрикивает их захлебываясь. Лешка презирает его и посмеивается. Иван Бугай принялся искать мешочек. Обшарили Гришкину полку, перево- рошили все его узелки, обыскали другие полки. Мешо- чек нашелся за трубой под столиком. Очевидно, он но- чью оторвался, а когда Григорий сел к столу завтра- кать, выскользнул и завалился. Гришка, дрожа, схватил его, полез к себе и мгновен- но затих. Лешка стал продолжать песню. Но я уже не записывал слов, я был взволнован и думал: почему они такие, Гришка и Лешка, и откуда они взялись? И кто из них лучше? А превратись я в Гришку, я бы повесился, честное слово! Что же это такое? Сколько еще поколений нуж- но, чтобы кулак в человеке умер? А Лешка? А тот тип, которому «так интересно» быть жуликом? У них свой мир, своя мораль, свой фольклор и презрение к тем, кто на них не похож… Да, Лешка, конечно, презирает Григория, но разве хрен редьки слаще? МЫ БУДЕМ ПЕРЕБИРАТЬ ПРЯНИКИ Тайшет! Тайшет! Это слово у всех сейчас на языке. От станции Тай- шет начинается новая железная дорога на Лену. Скоро о ней услышит весь мир, но пока она известна не- многим. Она через Лену пойдет на Якутск, через хреб- ты и дикие земли на Чукотку, до самого Берингова про- лива. По первому отрезку ее сейчас едут на Братск. Об этой дороге я знал по карте, но у меня было еще 34 триста рублей, и я взял билет до Иркутска. Вместо пе- ресадки в Тайшете я решил ехать старым путем — на Иркутск и оттуда пароходом по Ангаре. Это так инте- ресно! Мои попутчики сходят в Тайшете, чтобы ждать братского поезда, а я… еду дальше. Может, сойти с ни- ми? Нет. Мы встретимся на Братской ГЭС через неде- лю. Мы записываем фамилии друг друга, и больше ни- чего. У них нет адресов и у меня нет. С самого рассвета идет дождь. Здесь широта и раз- мах во всем: дорога — так до одури, лес — так уж без конца, дождь — так уж без просвета. Он льет и льет, стекает по окнам ручьями; сырость и холод про- никли даже в наш переполненный вагон. Скоро Тайшет, вот-вот он покажется… Прошел уполномоченный, который сопровождает партию вер- бованных, велел приготовиться. Гришка канючит, что- бы помогли ему нести вещи. Хлопцы заметно погруст- нели, встревожены. Васек. Эх, приедем, а там палатки стоят! Дмитрий Стрепетов. Ничего, Васек, еще бу- дем сами натягивать. Иван Бугай. Говорил уполномоченный — бу- дем на лесоразработках. Вот это дело! Григорий. Ох, заставят нас бревна таскать! Глаза на лоб!.. Дмитрий Стрепетов. Нет, будем пряники перебирать. На кондитерской фабрике. Вот уже показались домики, дымящие трубы. — Тайшет! А завод какой! — Ну, то, наверно, и есть наша кондитерская фаб- рика. Подъем, хлопцы! Мы пожимает друг другу руки. С Димкой Стрепе- товым у меня прощание почему-то грустное. Что-то осталось недосказанное… 35 С поезда сходило очень много людей. У всех пере- селенческий вид: с детишками, с посудой, провизией. Хлещет дождь, грязь непролазная, мокрые пути, мокрые составы, путаница, станции не видно. Упол- номоченный кричит, проверяет по списку, все ли сошли. Потом они взвалили на плечи сундуки, чемоданы, узлы и пошли куда-то вдоль полотна, по лужам, пры- гая через шпалы. И со всеми пошли строить Братскую ГЭС беспокойный Дмитрий, обстоятельный Иван Бу- гай, ленивый вор Лешка, жадюга Григорий и познаю- щий жизнь Васек. Только Дмитрий обернулся и помахал мне рукой. А те, другие, уже были заняты иными заботами: спе- шили ли спрятаться от дождя, дотащить ли благопо- лучно Гришкино барахло, а может, они были просто взволнованы и боялись. ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ 36 ТРИ ЗВЕЗДОЧКИ Много есть учебников на свете. Мы изучаем горы, моря и полезные ископаемые. Нам поведали, что сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы. Я знаю, как переменный ток преобразуется в постоянный, и прочту в учебнике о реакции «феррум плюс аш-два эс-о-четыре». А вот где достать учебник жизни? Наша преподавательница литературы Надежда Ва- сильевна так хорошо рассказывала об идейной направ- ленности романа «Евгений Онегин», о классовой борьбе в повести Горького «Мать», в романе Шолохова «Под- нятая целина», и все становилось очень ясным: в тех условиях, в жизни тех времен все было понятно, четко и в порядке разложено по полочкам. Ну, а наши дни, сегодняшняя жизнь? Учителя за- ботились уложиться в отведенные часы с Онегиным и Печориным, и, по-видимому, в учебном плане не бы- ло уделено специального времени для разговора о жизни. Словно то, каким должен быть настоящий че- 38 ловек в наши дни,— это всем ясно, нечто само собой разумеющееся! Но возьмите Сашку и Витьку — каж- дый из них понимает это по-своему. Люди разошлись, еще не закончив школу, хотя оба одинаково усердно изучали и Онегина, и Печорина, и «Поднятую це- лину». Директор на выпускном вечере сказал: «Теперь вы вступаете в жизнь. Будьте достойны звания совет- ского человека, чтобы наша школа могла гордиться вами!» Мы, понятно, обещали быть достойными. Наш комсорг с комитетом решал в основном вопро- сы о членских взносах и лыжных соревнованиях. Было одно за всю историю собрание «О моральном облике советского человека», но провели его преказенно, про- чли по шпаргалкам такие нудные доклады, что это по- ходило скорее на повинность, и вряд ли кому-нибудь захотелось задуматься о своем моральном облике. Я не помню, о чем говорилось в докладах; кажется, разбира- лись примеры из книг, вспоминали молодогвардейцев, Павла Корчагина и Маресьева. А вот Витькин отец, как-то будучи навеселе, гово- рил с нами о жизни: «Жизнь, молодые люди,— это дикий лес, в котором кишат гады. Кто кому скорее перегрызет горло, тот и прав. Красивые идеи только в книгах, они для внешнего пользования». Да, мы запоем читали «Как закалялась сталь» и «Два капитана». Это книги о других временах. Живи мы с Павлом Корчагиным, мы бы дрались с белыми. Ух, как бы мы дрались! Живи мы с Олегом Кошевым, мы бы били фашистов. Но сейчас? Кто же опровергнет Витькиного отца? Мать говорила мне: «Все мы, пока молодые, куда-то рвемся, ищем правду, а потом привыкаем… Самое верное: найди се- 39 бе тихий уголочек и живи скромно, мирно. Бог с ними, с чинами и деньгами». Теперь она считает меня пропащим, день и ночь плачет. Мы загорелись целиной вместе со всеми (запахло Корчагиным, запахло бурной жизнью!). Тогда Витькин отец «по-жизненному мудро» растолковал нам, что це- лина и всякие новостройки это пустые «разговорчики» и нас, дурачков, туда заманивают. Витькин отец, смеясь, нам говорил, что деловым людям наплевать на Корчагина. Это-де мы читаем разные книжки, волну- емся, а у них заботы о деньгах, о пальто, о квартире; тот, мол, кто поумнее, ездит в собственном автомобиле. И мы перестали думать о новых землях. Наконец Витька явился в школу разодетый в ядо- вито-зеленый костюм, в узких брюках, туфлях с пряж- ками и на микропоре и заявил, что прожить без бед, без нужды, весело — вот мудрость жизни, потому что жизнь коротка, а молодость еще короче. Комсорг сказал ему: «Эх ты, стиляга!» А Витька возразил и доказал, что «стиль» — это удобно и хо- рошо. Еще Чехов говорил, что люди должны одеваться красиво; узкие брюки не болтаются на ногах, как юб- ки, и не треплются, а толстые подошвы удобны в грязь. И это было совершенно справедливо. Я бы сам оделся стильно, если бы моя мать зарабатывала столь- ко, сколько Витькин отец. Но ведь для этого нужно ловчить. Я не хочу! Я не хочу! Я не хочу, чтобы они были правы! А они правы? Где же, где же взять учебник о жизни? Не устав, не свод законов, а обыкновенный умный и честный раз- говор, разговор по душам, как прожить жизнь по-на- стоящему, как прожить честно и смело? Наш дорогой директор школы, наши уважаемые 40 наставники! Вы сообщили нам массу полезных вещей, вы дали нам знания, но вы не сказали о чем-то самом большом, а накормили нас пустой розовой сказкой, легендой и пустили в свет: «будьте достойными», то есть выпутывайтесь сами. А как выпутываться, я не знаю. ДРЕВНЕЕГИПЕТСКИЙ ТРАМВАЙ «А что, если здесь, в Сибири, я зашибу деньгу, оде- нусь стильно, поработаю, сколько захочу, и вернусь в Москву? Витька ахнет, а Юна… Посмотрим, что она запоет, когда я явлюсь на толстых подошвах, с золоты- ми часами, куплю «Победу». И вообще… жизнь корот- ка, а молодость еще короче. Что, если это и в самом деле самое мудрое? Самое мудрое…» Эти мысли лезли мне в голову, когда я, оставшись один, молча лежал на своей полке весь отрезок пути от Тайшета до Иркутска. «Волга» — изумительный автомобиль! Ты сидишь за рулем немного небрежно, твоя машина ожидает те- бя у театра, и ты выходишь с девушкой и говоришь ей: «Прошу». Дверца щелк — и асфальтовая полоса бежит под радиатор. «А правда, что в Сибири трудно?» — спрашивает Юна. «Конечно, нелегко. Там требуются мужественные люди». Почему, если человек один, он так беспомощен? Почему он так слаб? Чтобы чего-нибудь добиться в жизни, сколько нужно пройти, сколько нужно потол- каться среди чужих, занятых своими делами и без- различных к тебе людей! Вот я сошел на иркутском перроне, и бодрость моя стала съеживаться, съежи- ваться… В шумной толпе я растерялся и никак не мог найти выход в город. Все вокруг торопились, бежали. Крича- 41 ли над ухом: «Есть горячие пирожки!.. Вот свежие щи!» Разговоры, цветы, поцелуи, смех. Всех встречают, все куда-то пойдут, у них есть дома, семьи или знако- мые. А я вдруг почувствовал себя таким одиноким, никому не нужным. Вот просто — болтается в мире какой-то человек. Зачем болтается? Почему? Пристань оказалась недалеко от вокзала, за мо- стом. С моста Ангара была величественной, широкой, с удивительно быстрой и красивой водой. Плавали кате- ра, лодки, шипел буксирный пароход, разворачивая баржу. Дебаркадер папахнул горячими досками, смолой и тиной. Он был пустынен. У кассы я прочел расписа- ние. На Братск сегодня пароходов не было. Да, хотел бы я посмотреть, как бы вы себя чувство- вали на моем месте! Я был взвинчен, взволнован; рас- писание совсем расстроило меня. Я сел на переверну- тую лодку, смотрел, как женщины полощут в реке белье, и, чтобы как-то успокоиться, стал убеждать себя, напоминать себе, что ведь все в порядке. Во-первых, я еще в дороге, еще не на Братской ГЭС. Я пассажир, экскурсант. У меня еще есть триста рублей. Во-вторых, это к лучшему, что нет парохода. Надо посмотреть город, а под городом строится Иркутская ГЭС — это тоже нужно обязательно увидеть. А переночую на берегу, хоть и под этой лодкой. И мир вообще прекрасен, нечего в нем теряться. Выше нос, Толя! Я умылся ангарской, холодной как лед водой, вытерся носовым платком, подхватил чемодан- чик и пошел с растрепанными мыслями по Иркутску. Это, оказывается, изумительное, ни с чем не срав- нимое чувство — когда приезжаешь в незнакомый го- род и узнаешь его, открываешь в нем что-то его при- вычное и неповторимое. 42 Впервые в жизни я увидел деревянные тротуары. Это ряды досок, проложенные вдоль улиц по обеим сторонам, отполированные подошвами, по ним прият- но и как-то спокойно, уютно ходить — стук-стук… Улицы Иркутска были тихие, тенистые, уже с утра жаркие и пыльные, словно это и не Сибирь, а по мень- шей мере Средняя Азия. Город пах летом, пылью и горячей листвой. Прохожие не торопились, не неслись, как по Охотному ряду, одеты были просто, скромно — и все стали казаться мне приветливыми. Автомобили были редкие, ездили осторожно и долго испуганно сигналили еще за сто шагов от перекрестка. В Москве мы уж совсем отвыкли от гудков. С пыльных заборов смотрели устрашающие пасти львов, и реклама кричала, как она может кричать, на- верно, только в провинции: ТРИ!!! Последние представления! ТРИ!!! СМЕШАННАЯ ГРУППА ХИЩНИКОВ под управлением Н. ГЛАДИЛЬЩИКОВА! На арене ПЯТЬ клоунов! Вечер сплошного смеха! Приходите смеяться! — Бабушка, вы не покажете, как пройти к центру? — К центру, сынок? Поезжай на трамвае. — На каком? — На первом, сынок. Я подошел к остановке и стал ждать первого номе- ра. Трамваи подходили, но… они были без номеров. «Странно,— думал я,— как же их различают люди?» Безномерные трамваи изредка подползали, никто ни- чего не объявлял, а пассажиры садились, как-то уга- 43 дывая нужный вагон. Толпа на остановке была боль- шая, люди спешили на работу, двери вагонов брались с бою. Угрюмый длинный старик со стулом не мог по- пасть уже в третий трамвай. У него я несмело спросил: — Скажите, пожалуйста, какой это номер? — Никакой. — Как? — Ага, вы с вокзала? В Иркутске одна линия. По- нятно? Одна! Чтоб их черт раздавил! В древнем Егип- те, наверно, трамвай был лучше. Ага-а! Подполз очередной трамвай, и странный старик ри- нулся к ступеньке. Я так удачно последовал за ним, что толпа приподняла меня от земли и буквально внес- ла в дверь. Представьте себе этакое приземистое красное соору- жение, похожее на увеличенную спичечную коробку, с крохотной жалобной лампочкой впереди, которое грустно звякает «динь-динь», жужжит, катится, а внут- ри так набито людьми, что не продохнуть, не пошевель- нуться, только поскрипывает крыша. Героические иркутские кондуктора дают сигнал с помощью верев- ки и кричат: — Оплачивайте! Приготовьтесь на выход! Линия была длинная-предлинная, она тянулась че- рез весь город. Я сошел там, где сходило больше всего людей, то есть меня опять вынесли. В витрине висела «Восточно-Сибирская правда», и там я кстати прочел, что в недалеком будущем «Иркутск украсится трол- лейбусом». Страница газеты была посвящена молодым строителям телецентра. «В мире чудес» называлась за- метка о телевидении. Мне было так странно: здесь это — еще чудо будущего. И вдруг я впервые ясно ощутил, понял, как много еще дел в стране и сколько есть еще городов вообще без трамвая и всего того, к че- му давно привыкли в Москве. Трамвай — мелочь, про- 44 сто он натолкнул меня на эти мысли, и я с удивлением как бы остановился и посмотрел вокруг другими гла- зами… Текла обычная жизнь улиц, но мне все казалось новым, особым. Я хотел понять этот незнакомый город и его людей. Вот они живут далеко в Сибири… Чем они живут? Куда они идут? У всех заботы или просто гуляют? Мороженое на углах; толкучка у киоска с водой; рыбьи хвосты шевелятся в кошелке у старуш- ки — странные рыбы. Я вспоминаю, что видел такие на рисунках. Стерлядь! По мостовой едет не спеша извозчик — самый настоящий, живой. Неплохой книж- ный магазин — заперт еще на замок; а на витрине «Мартин Иден»; в Москве его не достанешь… Носятся пыльные, обшарпанные такси — «Победы»; надписей «Переход» нет, переходи себе где вздумается. Дома — самые разные, каждый живой и со своим характером. Нет плоских монументальных фасадных рядов. Дома, вероятно, строились в разные времена, в разных стилях, промежутки между ними заполняли павильончики, плющ, а в общем вышло что-то очень теплое и уютное. Каждая улица — как книжная полка в библиотеке. Там стоят новенькие, пахнущие краской, с хрустящими страницами тома — и рядом какая-ни- будь брошюрка, какой-нибудь заслуженный, подклеен- ный, доживающий свой век «Монте-Кристо». Были новые громадные жилые дома, был старин- ный театр и величественное, с колоннадой Управление Восточно-Сибирской железной дороги. А стоило свернуть вбок — и уже теснились деревянные срубы из могучих бревен, темно-коричневые домики с белыми ставнями, с воротами из тех же могучих бревен и таб- личками «Во дворе злые собаки». Мне казалось, что я попадаю в мир пьес Островского. И вдруг тут же, рядом, оказывается современный, шумный, заасфальтирован- 45 ный двор с детской площадкой, волейболом — совсем как в Москве. Только перед свежим, новым зданием, заваленный известковыми бочками и лесами, еще тор- чал приземистый купеческий лабаз с ржавыми гоф- рированными шторами, старинным замком и совре- менной вывеской «Универмаг». Чудилось, что дома борются. Старые и маленькие, почерневшие, со злыми собаками, хотели сидеть тихо в своих мирных углах; они выращивали капусту и вы- возили ее на базар. Но приходили новые, веселые; они становились там, где им хотелось,— молодые, уверен- ные, не всегда и замечающие, как по-волчьи зло то- порщит современный лабаз свои кривые железные шторы, как деревянные срубы толпой торопятся прочь, в кусты, под листья, гневно сверкают заплывшими крохотными оконцами: их покой нарушили, какой ужас! Караул! ГЕНИАЛЬНЫЙ ЧИСТИЛЬЩИК Так бродя, я наткнулся на чистильщика. Он распо- ложился у каменной ограды в уютном, затененном местечке. Вдоль ограды молча, неподвижно сидели несколько толстых, ленивых мужчин и рассматривали прохожих, изредка тихо переговариваясь. Мои ботин- ки запылились и вытерлись чуть не добела. Я нереши- тельно остановился. Чистильщик молча, жестом фокусника метнул мне табуретку. Я сел, и толстяки принялись осматривать меня с головы до ног. Не знаю, где, у кого он учился, но такого виртуоза, такого чудо-чистильщика я еще не видывал. Руки у него мелькали быстро-быстро, будто растворились в воздухе, только слышалось жужжание щеток; так 46 жужжит вентилятор. У чистильщика мелькали кисточ- ки, коробки, черные шарики, камушки, тряпочки. Щетки у него были пяти или шести сортов. Он под- брасывал щетку правой рукой, брал коробочку, а в это время ловил щетку левой рукой, посылал ее под коле- но, а в воздух уже летела бархотка… Я просто онемел, а толстяки смотрели придирчиво, с видом знатоков и ценителей. Я понял, что это чи- стильщик-талант, чистильщик-знаменитость и возле не- го, как артиста, собираются любители и болельщики. Изредка кто-нибудь взволнованно вздыхал и подзадо- ривал : — Серега, а ну, махни! Под шквалом щеток я был жертвой, подопытным, ассистентом фокусника. Время от времени Серега не- понятным способом извлекал из своего ящика длинную трещотку-руладу: «Трр-р-ра, трр-то!» И это означало: переменить ногу. Чистка длилась невыносимо долго; я вспотел и за- был обо всем на свете. Мои старые, истрепанные бо- тинки засияли, как зеркало; исчезли трещины, мор- щины; в ботинки смотрелось солнце, и по ним пробе- гали тучи. Наконец раздалась протяжная, особенно замысло- ватая рулада, и Серега выпрямился с каменным ли- цом. Я чувствовал себя, как после бури. — Сколько? Серега молчал. Стояло взволнованное напряжение. — Р-рубль,— сказал один толстяк. — Два,— прошептал другой. Я дал три. Я пошел, кося глазами на ботинки, и мне вдруг стало радостно. Почему, не понимаю, но словно бы кто- то пожал локоть и шепнул: «Не беспокойся, все хо- рошо!» 47 Словно разрешился еще один какой-то очень важ- ный вопрос, который давно меня мучил, давил. Что за вопрос? Ничего ведь не произошло. Просто я направился на Иркутскую ГЭС в начищенных ботинках. Иногда я вспоминал молчаливого блестящего мастера Серегу, улыбался и только крутил головой… БАЙКАЛЬСКИЙ ОМУЛЬ С ДУШКОМ — Ну, а если я тебе по соплям? — спросил он со спокойной яростью. Я тоже возненавидел его, но взглянул и просто по- нял, что если он меня стукнет, то от меня ничего не останется: из-под голубой тенниски торчали не руки, а сплошные узлы мускулов. Он был смуглый, железный, стриженный под ершик, похожий на боксера. Толпа на поворотах вали- лась на меня, я валился на него, а он спокойно сдерживал всех, только узлы на руках слегка наду- вались. — Что я сделаю? Меня толкают. — А по соплям? — повторил он свой вопрос, гля- дя в упор и двигая желваками. Автобус на Иркутскую ГЭС — это целая эпопея. Ободранный, с поломанными дверцами, с заколочен- ными фанерой окнами, набитый больше чем до отказа, он летел, словно с горы катилась бочка с сельдями, прыгал, грохотал, пылил. Ничего не рассмотришь, пот заливает глаза… Мимо остановок автобус пролетал на сто метров, высаживал одного — двух пассажиров, и, пока передние из ожидавших добегали до задней две- ри, это чудо транспорта рявкало, радостно обдавало их дымом и оставляло всласть ругаться и плеваться в тучах пыли. 48 — Оплачивайте! На переезде есть на выход?.. Нет?.. Водитель, не открывай дверь! После очередного навала, когда меня прижали к моему врагу в голубой тенниске так, что я чуть не рас- плющил нос о его каменную грудь, сосед зашипел и осторожно двинул ногой. И только тут я с ужасом по- нял, что уже четверть часа стою каблуком на его пальцах. — Простите… извините, я же не знал! Вместо ответа он поднес к моему носу огромный кулачище, пахнущий железом, и тут же повернулся к другому соседу: — Ну что, не подходит? Наивный, вытащил наря- ды. Давай сюда. Ошеломленный мальчишка лет шестнадцати, в од- ном пиджачишке на голом теле молча высвободил ру- ку и протянул пачку скомканных розовых листов. Мой враг в тенниске спокойно взял их и сунул за пазуху. Я ничего не понял. — Кузьмиха! Есть на выход?.. Нет? — Ой, пустить! Ой, людоньки! — Чего ж ты молчала? Остановите машину! Эй, эй, постучите! — Пустите бабку! Мешок ее отпустите! — Да подождить! Ой, го-о-споди! — Поехали. Водитель, поехали! Ну и путешествие! У меня сердце стучало, дышать было нечем. На крутом вираже в последний раз пова- лило всех набок, и кондуктор объявил: «Первый поселок! Приехали», а я не мог расправиться, вышел, пошатываясь, на асфальт, и по телу бежали мурашки. Стройка была за горами, далеко вверх по Ангаре. Веял приятный ветерок. Чистенький, необычный горо- док, асфальтированные улицы, газоны, веселенькие 4 Продолжение легенды 40 розовые, голубые двухэтажные дома под двухцветным шифером в шахматную клетку. Необычные названия улиц: имени Бородина, Мухиной, Якоби, Театральная, Приморская, Стройка! Вот она, знаменитая сибирская стройка! Торчат вдали башенные краны, жужжат транспортеры — строится поселок… Пожарная машина стоит посредине улицы, и пожарники в касках, с топориками деловито смывают мусор в канавы, поливают газоны. Пегая ко- рова бродит по асфальту. На щите объявление: «Се- годня в клубе первого поселка — «Мечты на дорогах». С утра я еще не ел, потому, увидев вывеску «Столо- вая», решил: позавтракаю и двинусь на стройку. В столовой было шумно, жарко, стоял чисто «сто- ловый» запах жареного мяса и грязной посуды, жалко торчали у окон пальмы. На каждом столе было по пять, по десять кружек пива, так что некуда ставить тарелки. Говор, гогот, дым. Очередь у кассы. Я уже был у самого окошечка, как кто-то дернул меня за рукав. Оборачиваюсь: мой «враг» в голубой тенниске сует десятку: — Возьми и мне, что себе берешь. — Да… я еще не знаю… — Щи со свининой, байкальский омуль и компот. Омуль с душком, во! Берешь? — Давай. За столом он добродушно улыбнулся и протянул широкую каменную ладонь: — Леонид. Ты мне здорово намозолил. Прямо хоть по шеям! Болят у меня пальцы-то: кирпич на ногу упал… Видать, не здешний? — Из Москвы. — У-у… А я сибиряк. Коренной… Работать к нам? — Нет, посмотреть. Я на Братскую ГЭС еду. 50 — Будто здесь делать нечего? Стой! Так ты и ому- ля ведь еще не ел? Эге! Сейчас попробуешь! А я тут с первого дня… Эх ты, путешественник!.. Последнее относилось не ко мне. За соседним сто- лом, развалясь, уселся наш сосед по автобусу, маль- чишка в пиджаке. Он потребовал от официантки два стакана горячей воды, добыл из кармана кро- хотную луковицу, разрезал ее, густо посолил, взял из вазы хлеб, помазал горчицей и принялся упле- тать такой странный завтрак, запивая его пустым ки- пятком. Пока мы ждали, что у нас возьмут талоны, Леонид вдруг вскочил, кому-то у кассы опять сунул деньги, поймал официантку — иначе мы бы ждали, наверно, целый час,— и на столе оказались три тарелки щей со свининой, омуль и три компота. — А ну, путешественник, перебазируйся к нам! Мальчишка улыбнулся, охотно подхватил свою лу- ковицу, хлеб с горчицей и подсел к столу. — Вот твое. Лопай. — Да ну!.. — Лопай, лопай! Что, не заработал сегодня? — У меня вытащили. — Да-да. Много? — Полторы тысячи. — Ого! А где ж твоя рубашка? — Я специально так. — Как? Мальчишка нагнулся к нам и зашептал, делая страшные глаза: — Я работаю. Понимаешь, работаю в органах, в угрозыске. Маскировка, понял? У меня, брат, зада- ние… м-м… — Он одновременно ел, захлебываясь, обжигаясь, расплескивая щи на стол.— Нащупал одну шайку; начальник угрозыска говорит: рас- 4* 51 кроешь — десять тысяч на бочку! Слежу… м-м… А они меня схватили, да в холодную… — Кто? Шайка? — Нет! Милиция! Тут остолопы, в Иркутске. Я двое суток на товарнике пер. А они говорят: из како- го детдома бежал? Мне тут след не потерять… Я кула- ком по столу! — Да не спеши, не спеши, подавишься. — Я вот позвоню начальнику, скажу ему — от них пыль полетит! Он им задаст! Звонил утром, его нет, уехал на задание. Здесь у вас на стройке делишки есть? Ну, я теперь прибыл. Только ша! Мы их выло- вим, будьте покойны! — М-да,— сказал Леонид, почесывая затылок. Глаза его смотрели задумчиво, серьезно.— Фу т-ты, изверги, опять омуль без душка! Ах, чтоб вы!.. Я попробовал. Это была обыкновенная свежая рыба. — Я же хотел тебе показать! Когда она припахнет чуть-чуть — эх, это ж объедение! — Ничего, зато свинина с душком,— отметил я. — Ну? — встрепенулся наш мальчишка.— Ну? Безобразие! Стоп! Мы это дело так не оставим. Запи- шем. Официантка! Какой номер столовой? Фамилия шеф-повара? Не хотите отвечать? Запишем… Он выхватил пачку истрепанных бумажек, желтый цветной карандаш и начал чертить: «Столовая № 5… обед… безобразия… омуль без душка, свинина с душ- ком…» Я прыснул и чуть не захлебнулся. Леонид подмиг- нул : — Ну, а документы у тебя есть, угрозыск? — Все есть. Дежурный в отделении отобрал. Ну, я и без них. Мне бы только начальнику позвонить — от- дадут все как миленькие. Ух, и влетит! 52 В столовой было шумно, жарко. — А это что за бумаги? — Да так… — «Продается дом в Кузьмихе с коровой, обра- щаться: улица Садовая, № 16…» Это чего? «Только по случаю отъезда. Продается коза шести лет, с козлен- ком, дойная, медицинское молоко. Звоните по телефо- ну…» Хозяйством обзаводишься, что ли? — Да нет! Ну, просто так. Висит, ну, думаю, за- хвачу, прочитаю. , — Это на столбах-то посдирал? — Всюду. — А это… ну и грамотеи, ничего не поймешь… «Хто втирав парасонка мес. 1,5—2, просба прити за- брать». Ну и что ж ты, забрал поросенка? — Еще не ходил… — Слушай, а это умно, брат! А? Понимаешь, Толя, он идет по такому объявлению, торгует козу, дом, корову, что-нибудь на пути подхватит, все вы- смотрит… — Ну да! Это все для угрозыска! Только ша! — Только, братец, не похож ты на покупателя или владельца поросенка. Ветер-то под пиджачишком сви- щет. — А я не от себя. Тетка меня послала. Больная она, жадина. — Хо-хо-хо! Силен парень, голова! Ну ладно, а но- чевать-то у тебя есть где? — Я где угодно… — Ночью холодно. Дождь пойдет или опять тебя за жулика примут. Бери карандаш… Желтый. Это ко- гда дом покупал, подцепил, да? Ну, пиши: «Пятый по- селок, барак девять, комната пять». Меня спросишь, Леонида. Приходи ночевать, потолкуем, поужинаем. Может, пристроим тебя. Я тебе скажу так: будешь в бригаде у меня работать — каждый день будешь щи со 54 свининой лопать, а с этим твоим «угрозыском»… В общем, приходи ужинать! — Спасибо… — Заходи запросто. Тебя хоть как звать? — Саня. — Заходи, Саня. У меня и рубаха найдется. — Приду. Мальчишка выскочил из-за стола и, втягивая голо- ву в плечи, кинулся к двери. Леонид задумчиво по- стучал ложкой: — Вот какого-нибудь подлеца-пропойцы семья. Драпанул из дома малец и лазит по карманам. А го- ловка у него хорошая… — Ты думаешь, придет? — Приде-от! Сколько я уж ихнего брата встречал. Его только погладь, ласку ему покажи. Он ее век не видел… ПОВОРОТ НА 180 ГРАДУСОВ Мы вытряхиваем песок из ботинок на самом греб- не земляной плотины. Леонид вызвался показать мне стройку: «Все рав- но делать нечего, давно я не гулял»,— и мы вдвоем полезли по котлованам, по эстакадам. Мы забирались в донные отверстия, сидели в самих агрегатах, там, где скоро будет бурлить вода и вращать лопасти. Караб- кались по арматуре, катались на лыже шагающего экскаватора, тряслись в кабине двадцатипятитонного самосвала. Леньку все тут знают: он бригадир плотников. Шо- феры останавливаются, предлагают подвезти его; с экскаваторщиками он договаривается пойти на танцы. Пыль, жарища, звон, лязг. Я, растерянный, бродил, спотыкаясь, за ним, ничего уже не соображая, не раз- 55 бираясь, где тут спиральная камера, зачем «засыпают пазуху», а он тащил и тащил, выкрикивая: — Вот она, плотина! Добра! А это мы на дне мо- ря… Стой, не ходи: там взрывают. За горами щебня ухали взрывы, взлетали мелкие камни: дробили скалу для шагающих экскаваторов. Я впервые видел все это, мне казалось, что это — ки- но, во сне, голова кружилась. Уже совершенно без сил я плюхнулся на гребне плотины. Отсюда все было видно, как на плане. Строй- ка раскинулась в излучине реки. Тут вырыли глубо- чайший котлован — целый овраг, ниже дна Ангары — и обгородили его дамбами. В котловане стоит здание станции — все в лесах, в железе. Над ним по эстакаде ходят шесть порталь- ных кранов. От здания до Ангары протянулась чуть не на километр уже насыпанная земляная плотина, на которой мы сидим. Как только здание достроят, дамбы разрушат — и вода хлынет в овраг-котлован, затопит 56 все. Тогда плотину досыплют до того берега, запрудят Ангару — и она пойдет через станцию, начнет затоп- лять долину, поднимется до гребня плотины на три- дцать метров. Будет море… Море в центре Сибири… Я, поневоле взволнованный, стоял, смотрел — и впервые по-настоящему начинал постигать смысл тех удивительных преобразований, о которых я не раз чи- тал, слышал и все равно не особенно разбирался в них. Стройки, гидростанции, новые железные дороги, добро- вольцы, едущие на целину и в Сибирь… Ветер беспо- 57 койства, захватывающий все и вся, ветер продолжаю- щейся эры великих дел и великих открытий! Кто же это выдумал: «каторжная Сибирь»? Тер- мин из музея! Это же по недомыслию, из-за негодных когда-то средств передвижения! А теперь, когда Си- бирь стала близкой и проходимой, в ней началось та- кое, чего Европа и не видела, о чем и не мечтала. Ста- рая, тесная, обжитая и позастроенная Европа… Тут, на целинных просторах, рубят сразу, огромными ударами, вот как здесь. А ведь это действительно здорово! На плотине было пустынно и относительно тихо; шумы и звоны неслись снизу, завывание шагающих. Прилетела длиннохвостая серая птичка, села на ка- мешек и разглядывала нас, вертя головкой. — Плисточка,— ласково сказал Ленька. Он был такой смешной: раскорячился на песке, зажав в руке ботинок, мощный, неуклюжий, с боксерской физионо- мией и ласковым голосом.— Плисточка… Ах ты, глу- пунька моя! Интересно тебе, да? Ну, что смотришь?.. Они тут часто летают. Все звери и птицы ушли, а плисточки — нет. Припорхнет к тебе на арматуру, ся- дет и смотрит: а что это такое люди делают? Хоро- шая пташка… А в общем, Толя, ты идешь ко мне бригаду. — Что? — А что? Не нравится тебе у нас, да? Эх ты, голо- ва! Что там, на Братской-то, делать? Все туда и туда прут, один на одном уже сидят. Да мы туда еще успе- ем! Вот тут дела! Ангару скоро прудить будем. Быст- ра она, сильна — во что будет! Оставайся, право, наивный ты человек. Запрудим — поедем вместе на Братскую! Там еще ничего нет, лес рубят, а здесь са- мое главное. Пошли! Пошли ко мне в бригаду! Вместе жить будем! 58 — Слушай, да я же не умею и топор в руках дер- жать… — Научу! Чучело, пошли! Во-он наш блок! Ви- дишь, вон стучат. Вот там и я буду ночью стучать: стук-стук, швяк-швяк, га-а-а! — Ты, Ленька, в самом деле влюблен в стройку, как в девушку. — Больше. Ты же ничего не понимаешь… Вона, взгляни, дома, которые я строил. Я же тут с первого дня. Сарай стоял, ты понимаешь?.. Весь лес, вся опа- лубка через эти руки… А-а! Идешь в бригаду или нет? А то сейчас полетишь у меня вниз! Я действительно полетел, подталкиваемый им; опять набрали полные ботинки песка, но уже не вы- тряхивали. Ленька буквально внес меня в дом управ- ления ГЭС, прямо к главному инженеру. — Но постой, как же так сразу!.. Я же… — Молчи!.. Инженер! Он прямо обратился к инженеру, принялся распи- сывать, что бригаде нужны люди, а я вот из Москвы, со средним образованием, горю желанием, только что приехал, и прочее, и прочее… Инженер, занятый делами, улыбнулся, бегло взгля- нул на меня: — Сейчас, Леня, позарез нужны не плотники, а бетонщики. Четвертый участок, бригада бетонщиков Москаленко. Если согласны, черкните заявление. Как во сне, под диктовку Леонида я тут же напи- сал: «Прошу оформить меня…» Инженер махнул на уголке: «Не возражаю»,— и мы вылетели. Что-то еще заполнили в отделе кадров — без волокиты, без ожи- дания, молниеносно. — Вот бумажка, по ней вас поселят. На работу с понедельника, во вторую смену. Получите спе- цовку. 59 Мы вышли из конторы, и только сейчас я раскрыл рот. Как? Уже я на работе?.. А Братская ГЭС? — Говорю же тебе, мы туда еще попадем! — ра- достно заорал мне на ухо Ленька.— Танцуй, наивный человек, дуракам везет: ты знаешь, что такое бригада Москаленко? Это самая передовая бригада. У них же знамя полгода, никому не отдают! — Ленька! Но я понятия не имею, что такое бетон! — Да научишься же, горе ты мое! Не боги горшки обжигают. Раз берут без всяких, значит позарез нуж- ны. В два счета научишься. У тебя же, москвич, сред- нее образование! Пойми! Да я только Москаленчихе те- бя и отдаю — в другую бы ни за что! Вишь, инженер как схватился: сразу в лучшую бригаду. Я для себя тебя обрабатывал… Ладно, все равно ты мой крестник, уже двенадцатый! — Ах ты… черт! — А что ж ты думал? Нечего мне делать, я бу- ду даром тебя по стройке таскать? Отбили у Братской, отбили! Ура-а! ЧИЖИК, ГДЕ ТЫ БЫЛ? Только теперь я понял, что дорога на Братскую ГЭС у меня так неожиданно удлинилась. Какая пре- лесть, когда нет бюрократии: быстро, четко оформи- ли, по-деловому! С драгоценной бумажкой: «Просим поселить бетонщика 4-го участка…» — ух! — мы с Ленькой устроили кросс по пересеченной местности к домоуправлению. Срезали угол по дамбе, прошмыгнули через забой шагающего, пока махина неуклюже разворачивалась в другую сторону, прыгали через две ступеньки по дере- вянной лестнице, выбираясь из котлована… Потом го- род, потом болото со стадами коз. Через болото на 60 сваях проложены мостки, и доски весело скрипят и гнутся под ногами. А дальше, на холме, пятый поселок общежитий — ряды одинаковых бараков, веселеньких с виду и похожих друг на друга. Домоуправление — в маленьком домике-времянке. Снаружи обыкновенная изба, а внутри заляпанные чер- нилами столы, счеты, телефоны, запах промокашек и ведомостей; занятые служащие уткнули носы в раз- графленные книги, и длинная очередь к двери с таб- личкой «Домоуправ». — Нам… фух-х!.. Нам нужен комендант. — Ее нет, поехала получать белье. Подождите. — Надолго? — Нет. После бега мы не могли отдышаться. Сели на та- буретки. Ну что ж, подождем. Жарко… — Слушайте, это безобразие! У меня семья шесть человек, а вы держите нас в общежитии. — Подождите, сдадут восемнадцатый дом, вас пе- реселят на первый поселок. — Вы мне обещали в шестой дом, в двенадцатый дом, в тринадцатый дом. Я к начальнику стройки пойду! Долго будет тянуться это издевательство? При- шел с ночной. Вместо того чтобы отдохнуть, с самого утра обиваю ваши пороги. — Я сказала: сдадут восемнадцатый дом… — К бабушке восемнадцатый, поселяйте в трина- дцатый! — Тринадцатый заполнен. — А почему механика поселили? Он позже меня приехал, а уже живет. У него сестра комендант, да? А у меня семья… — Вы не один. У всех семьи. — Где домоуправ? — Домоуправ в ЖКО на планерке. Можете подо- 61 ждать и скажете ему свои претензии, а я бухгалтер. Не мешайте мне работать. — Кто крайний к домоуправу? — Тут одна баба, побежала в ЖКО стекла бить начальнику. — А нас поселили на кухне,— улыбается добро- душный, толстый парень.— Три семьи, все молодоже- ны. Развесились занавесочками. Ах, чтоб вы передох- ли! От этого ж производительность труда падает! Все хохочут. — Как с холостяков налог брать, так сейчас, а как молодоженам квартиру — дудки! — Где домоуправ? — А я вам русским языком отвечаю: на планерке в ЖКО. Ждите. Очередь все растет, гудит, и мы с Ленькой счастли- вы, что нам нужен всего лишь комендант. Мы сидели долго, вошли в курс семейных дел половины поселка и прониклись жалостью к страда- лице-бухгалтеру, которая за отсутствием домоупра- ва должна выслушивать все беды и нужды жилищ- ные. Часа через два явилась молодая симпатичная жен- щина, спокойная и неторопливая. — Ох, Вера, в промтоварный привезли такое шта- пельное полотно!.. Вы ко мне, мальчики? Давайте бу- мажку. Один? — Один. К нам его, в наш дом! Она черкнула что-то: — Вот и все. Теперь нужна виза: «Поселить». Идите к домоуправу, а потом я выдам белье. — К домоуправу?! А-а… нельзя сначала белье, а потом к нему? — Нет, нельзя, такой уж порядок. Без визы я не могу. Нет, нет, мальчики! 62 Ах, чтоб тебе!.. Стали мы в хвост очереди. Сидели два часа, могли ведь быть чуть не первыми. Теперь нет жалости в наших сердцах и к бухгалтеру. — Где домоуправ? Когда он придет? — Я вам сказала русским языком… — Вы мне на турецком скажите! — А вы не грубите! — А нам нужен домоуправ! Так мы слушаем еще час. Ленька высказал предпо- ложение, что на планерке в ЖКО решают вопрос дли- ной в четыре километра, и так как прошли уже второй столб, надо что-то предпринимать. Дай бог Леньке здоровья, без него бы я тут пропал. — Товарищ бухгалтер, как фамилия домоуправа? — Чижик. — Пошли в ЖКО. Мы долго плутали среди бараков. Наконец на- шли. Избушка, счеты, телефоны, бухгалтер и очередь к двери с табличкой «Начальник ЖКО». Стекла целы. — Какая такая планерка? — искренне удивился тамошний бухгалтер.— Планерки сегодня не было. — А может, Чижик у начальника в кабинете? — Да самого начальника нет, он на совещании в АХО. По-моему, Чижик только что тут был, но он по- шел в свое домоуправление. Вот беда же! Пока мы бегали, Чижик, оказывается, уже там. Скорее в домоуправление! Прибежали запы- хавшись. — Пришел? — Нет. — А знаете что: наверно, он в магазине,— сжали- лась над нами бухгалтер. Сил нет терпеть. Жара, духотища, в очереди брань… Мы побежали в магазин. Закрыто на обед. В другой — 63 там нет ни души. Проклиная Чижика, взмыленные, мы воротились в избушку. — А-а! Он, пожалуй, в клубе пятого поселка: там ремонт,— догадалась бухгалтер. Ну хорошо же! Мы не сдадимся, пока не найдем Чижика. В клубе действительно все стояло вверх но- гами: маляры красили стены. Чижика они не видели. Мы измучились. Пыль, жара; ленивые собаки валяют- ся в траве; козы лежат на дороге и жуют, жуют; у коз- лят на шеях рогатки из прутиков, чтобы не лезли со- сать молоко. Чья-то молодая жена стирает в тени барака детские распашонки и развешивает их на верев- ках. Тогда Ленька плюнул, выругался и сообщил, что у него есть еще одна идея. Мы снова наведались в до- моуправление и узнали у бухгалтера домашний адрес Чижика. Он жил на улице с поэтическим названием: Композиторская, 50, индивидуальный домик. Тридцать человек в очереди остались ждать наше- го возвращения. Если мы приведем Чижика живого или мертвого, нас пропустят первыми. Всего только одна виза: «Поселить» — одно слово, полторы зако- рюки. Места в общежитии есть, белье есть, комен- дант тоже есть, но, того и гляди, уйдет за штапельным полотном… Чижику глубоко безразлично, кто я такой; он не будет спрашивать мою биографию, он только обмакнет перо и выведет: «По-се-лить», как выводил сто, двести, тысячу раз. Но для этого нужна его рука. Только его августейшая рука. Такой порядок. Живого или мертвого! И мы его нашли. Нельзя сказать, чтобы он был совсем живой, но, во всяком случае, он двигался. Легендарный Чижик, пьяный в стельку, стоял по колена в грязи за забором своего индивидуального домика по Композитор- 64 ской, 50, и поливал из шланга свой индивидуальный огород. Ну скажите же, какой идиот в такую жару поли- вает огород? Ведь вся капуста сгорит! ГДЕ ЭТА УЛИЦА, ГДЕ ЭТОТ ДОМ? Танцы были при луне, прямо посредине улицы Му- хиной, на асфальте. Все девушки казались необыкно- венно красивыми. Пахло духами, сеном и парным мо- локом: в это время хозяйки доили коров. Я танцевал с девушкой, по имени Тоня. Она худень- кая, крепкая и стройная. Лицо у нее узкое, нос острый. Глаза большие, широко расставленные; косы венком вокруг головы и очень красивые брови — тонкие, гу- стые, словно проведенные углем. Я про себя назвал ее «Тоня с соколиными бровями». Может быть, я чуть-чуть влюбился, потому что за- был и про Леньку, и про то, что завтра получать спе- цовку, проходить инструктаж,— я провожал Тоню до- мой, к ее общежитию на Приморской улице, а потом шел один, дышал, размахивал руками и пел. Как хорошо! Тихи, пустынны поселки ночью. Лают собаки; гул- ко стучат каблуки по мосткам через болото; одинокий фонарь слабо освещает ржавую воду и кочки; светятся ряды окон в наших бараках. Вдруг я остановился в недоумении. Все это так, но… какой же барак мой? Знаю, что не крайний, но какой: второй, третий? И в каком ряду? Неприятный холодок отрезвил меня: номер я забыл. В домоуправлении теперь никого нет, чтобы спро- сить. Постучаться к кому-нибудь и узнать? А что? «Скажите, пожалуйста, где дом, в котором я живу?» Стал ходить вдоль и поперек поселка, силясь при- 5 Продолжение легенды 65 помнить хоть какую-ни- будь примету. Но все ба- раки были близнецами: с одинаковыми крылеч- ками, одинаковыми две- рями, даже дорожки к ним вели одинаковые. Это был какой-то кошмар. Я тыкался в двери, сомневался, испу- ганно спешил обратно. Ага, вспомнил! Если вой- ти в мой дом, то прямо перед входом будет дверь с надписью «Сушилка». В первом же доме, ку- да я решил войти, сразу бросилась в глаза над- пись «Сушилка». Пошел по коридору, отсчитывая двери, — хорошо еще, что помнил: моя дверь третья налево. Она! Рас- пахнул и… бросился назад. Полная комната пара. Толстая тетушка в одной рубашке купает малышей. Нет, это явно не то. Попетляв между до- мами, я сел на траве и приготовился к худшему. Мне предстояло ночевать под забором. Мне, бетон- щику четвертого участка Иркутской ГЭС, имеющему свою кровать, две простыни, подушку и теплое одеяло! За этот невероятный день я так набегался, так устал, подушка так явно представилась мне, что я вско- чил и решил не прекращать поисков хоть до самого утра. Нужна система. Крайние дома меня не интересуют, значит, уже меньше. Тот, в котором тетушка купает детей, тоже долой со счетов. Однако… в котором же это было? Я забыл! Проклиная себя за невнимательность, я снова стал искать свой дом. К тетушке я наведался еще раз; она уже укладывала детей. Увидев меня, она бодро вскрик- нула, схватила тряпку и бежала по пятам до самого крыльца. В другом доме я попал на праздник: музыка, пес- ни, звон посуды. Веселая, пьяная компания так обра- довалась моему приходу, словно весь вечер только ме- ня и ждали. Схватили под руки, усадили за стол, и мне до сих пор неловко, что я отказался. В следующем доме третью дверь налево открыл сон- ный небритый мужчина и сказал, что он меня знает, и, если я еще раз приду к его жене, он переломает мне ребра. Свой дом я нашел далеко за полночь, в последнем ряду. Сегодня утром пошел было в магазин, но вспом- нил вчерашний кошмар, вернулся и куском штукатур- ки нарисовал на двери крест. НАША СЛАВНАЯ КОММУНА В пятом классе я представлял себе рабочих, тех, что строят большие электростанции, гигантами в масках электросварщиков, всецело занятых социалистическим соревнованием и выполнением норм в процентах. 5* 67 А ведь это люди, это просто люди, такие же ребята, как я: это Ленька-сибиряк, Тоня с соколиными бровя- ми, Дима Стрепетов в поезде, мои соседи по общежи- тию. Здесь меня приняли просто, почти безразлично: новый жилец — ну и ладно; спросили, с какого я участка, и пригласили есть суп. Вот с кем я буду жить: Петька. Он электрик, с нашего четвертого участ- ка. Приземистый, плотный, сильный, как борец, с длинными руками. У него в карманах проволока, изо- ляция, предохранители, плоскогубцы, и в первый же день я застал его за милым занятием: он пришивал пуговицу с помощью клещей и медной проволоки. Петька объяснил, что так крепче, да и ниток в доме нет. Вчера Петька мобилизовал наши одеяла, завесил наглухо окна и предоставил нам на выбор: либо сидеть в полной темноте, либо убираться к чертям. Дело в том, что он любитель-фотограф. И я понял, что такая хорошая жизнь ожидается ныне, присно и во веки веков… Петька принадлежит к той категории особо злост- ных фотолюбителей, которые все делают сами. Фаб- ричный у него только фотоаппарат «Смена», а все остальное — увеличитель, фонарь, кюветы, бачки, про- явители, закрепители — он делает своими руками. Прежде чем напиться воды, нужно мыть кружку горя- чей водой. Химикаты всюду: на столе, в шкафу, под кроватью. Карточки нужно сушить, и Петька расклады- вает их на наших постелях, на подушках. Нужно де- лать глянец, и он заклеивает карточками оконные стек- ла. Потом карточки не отлипают, поэтому два стекла у нас выдавлены и завешены нашими же полотенцами (свое Петьке нужно, чтобы вытирать руки). Тарелок для пищи у нас две, остальные заняты под фотографии. Утром я нечаянно посолил кашу гипосуль- 68 фитом и долго не мог по- нять, откуда такой стран- ный вкус. Петька кашу отобрал, выбросил в вед- ро, успокоил, что гипо- сульфит не очень ядовит, и пообещал сделать мне замечательные фотогра- фии. Он всем обещает. К у б ы ш к и н. Его звать Сергей, но имя ему не идет: он Кубышкин, и все его так по фамилии и называют. Спокойный, самостоятельный, удивительный копуша: он все время чего-то копается и копается в своих вещах, книгах, по- суде. Даже когда он сидит без движения на кровати, кажется, что он копается и бурчит. Кубышкин, во-первых, арматурщик, во-вторых, большой гуляка. Домой он приходит, только чтобы по- копаться и что-нибудь перехватить. Иногда, по словам Петьки, он и не ночует. Вся тонкость в том, что Кубышкин сейчас занят щепетильным делом: он женится. Петька сразу же мне поведал, что Кубышкин — славный парень, но дурак: сам гол как сокол и влюбился в такую же девушку из общежития. Уж если бы Петька женился, он взял бы невесту из иркутских кулаков, с избой и коровами, обо- рудовал бы первоклассную фотолабораторию, пил по утрам чай со сливками и ел бы яичницу с колбасой. Вопрос с женитьбой, очевидно, продвигается, пото- му что Кубышкин по всякому поводу говорит: «Мы с Галей». Вечером эта Галя впервые пришла с ним, и мы безжалостно ее осмотрели. Она оказалась маленькой, щупленькой, застенчи- 69 вой. Лицо совсем уж некрасивое, бесцветное, серое. Ру- ки она не знала куда спрятать — неуклюжие, крас- ные. Она разнорабочая, у нее всего пять классов обра- зования. Когда отворилась дверь, сначала вошел Кубыш- кин — гордый, самостоятельный, небрежный, а потом уже за ним, за его спиной, оказалась тихая, испуган- ная Галя. Мы усадили ее на табуретку. Кубышкин не- зависимо копался, громко говорил с нами: — Завтра сдаем большой блок… Петька, где зерка- ло? У тебя лезвия есть? Степан уехал в отпуск, ты слы- шал? А она сидела на краешке табуретки, ссутулившись, и молчала, словно ее и не было. Тихая-тихая, скром- ная-скромная, беззащитная и все пыталась спрятать ноги в стоптанных, перекосившихся туфлях довоенно- го фасона. Кубышкин и Петька обо всем переговорили, посмот- рели свежие фотографии, негативы. Потом Кубыш- кин взглянул на стену и сказал: — Галя, пошли. Она встрепенулась, прошептала: «До свида- ния», и пошла за ним преданно и послушно. Захар Захары ч. Но третий жилец нашей комнаты необычный. Ему шестьдесят лет. Пред- ставьте себе высокого, подтянутого, с воен- ной выправкой пожилого мужчину. Добавьте со- вершенно седую голову, седую как лунь. Но седи- на так не вяжется с ним, что кажется — это прос- то льняные белые воло- сы, которые к тому же приятно вьются. И толь- ко потом с удивлением замечаешь, что волосы белы от старости. Но ста- рым Захара Захарыча назвать нельзя: он всег- да гладко выбрит, черты лица у него крупные, энергичные; мясистый нос. Наш Захар Заха- рыч — водитель семитон- ного самосвала «МАЗ- 205», человек с соро- калетним стажем шо- фера. Я еще не узнал его как следует, потому что он боль- шую часть дня находится в гараже; работал он и в во- скресенье. Петька рассказал, что он старый коммунист, то ли с 1918, то ли с 1919 года, водил в революцию бро- невик, в Отечественную войну пошел добровольцем на фронт и выдержал всю блокаду Ленинграда. Там у него погибла вся большая семья, и с тех пор он одинок. Гараж от нас далеко, и Захар Захарыч выходит из дому в шесть часов утра; для него мы оставляем гром- коговоритель включенным на ночь. Он очень дисцип- линированный, койка его заправлена идеально; гово- рит он густым, приятным басом с уверенными рокочу- щими нотками. 71 Но он стал совершенно беспомощным, когда при- нялся варить суп. Суп мы должны варить все. У нас коммуна. Скла- дываемся и покупаем продукты, а готовим по очереди. Вернее, как объяснил Петька, с очередью не совсем кле- ится: варит тот, кто пришел первый и голодный. Каша с гипосульфитом была моим первым достижением на этом пути. Но Захар Захарыч готовить не умеет, и Петька над ним измывается: — Не то, не то! Теперь лук покрошите. Где нож. Батя, где нож? Господи, какой вы бестолковый! — Петро, гляди, столько крупы хватит? — Батя, вы с ума сошли! Это на целый взвод! Куда вы высыпали? Доставайте обратно! Да ско- рее же! — Ничего, Петро, гуще будет… — Куда гуще! Она не сварится. Доставайте лож- кой, пока не размокла! Где ложка? Батя, поворачивай- тесь! Вот лук, крошите скорее — сало горит! Обед готовится со скандалом, зато потом содержи- мое кастрюли вываливается в глубокую миску, от по- лусупа-полукаши идет вкуснейший пар, мы усаживаем- ся вокруг с чистыми ложками и начинаем «наворачи- вать». Суп-каша жирный, густой, сытный. Я сдаюсь первый, потом Кубышкин, а Петька с Захарычем сидят до седьмого пота, любовно поскребывают ложками и изредка роняют фразы: — Кажись, надо было лаврового подбавить? — Ха-рош… Сойдет и так. — Ну уж!.. А картошка переварилась. После этого следует чай, который мы пьем из стеклянных полулитровых банок, потому что круж- ки заняты химикатами. Чай плиточный — густой, мут- ный, какой-то тоже сытный, после него уже невоз- 72 можно дышать, и мы валимся — каждый на свою кровать. — Ну, ребята, кажись, маленько подзаправи- лись,— говорит Захар Захарыч, распуская пояс. — А что, батя,— спрашивает Петька,— вы «фор- ды» водили? — Водил. Я еще старые водил, драндулеты такие — может, видел на картинках? — Ага. А «студебеккеры»? — По Ладожскому. Я их три сменил. — А «виллисы»? — Водил. Это в Германии. Я генерала возил. — Вы бы, батя, женились, а? Вон Кубышкин же- нится. — Да нет, Петро, куда мне… Я старик. Уж как-ни- будь доживем… КРЕЩЕНИЕ В новеньком черном комбинезоне, новеньких рези- новых сапогах я явился к прорабке четвертого участка. На бревнах и камушках сидели, лежали, грызли семеч- ки девчата в таких же комбинезонах, курили и хохота- ли несколько мужчин. Я несмело подошел и спросил у одного из них, не это ли бригада Анны Москаленко. Он был рыжий-рыжий, как солнышко, и вдобавок заи- кался. — Буду у вас работать. — Н-ну и л-ладно,— равнодушно сказал рыжий и отвернулся, скручивая цигарку. Я протянул «Беломор». Это его несколько озадачи- ло, и он миг колебался, брать или нет. — Б-будешь всем «Беломор» совать — б-без штанов останешься! — недовольно прорычал он и взял.— А моя жена н-не разрешает папиросы, ш-шипит, стерва. 73 После этого он окончательно и бесповоротно повер- нулся ко мне спиной. Правду говоря, я ожидал всего, но только не тако- го приема. Загудело четыре часа. Стали кучками собираться рабочие, уходили домой. А мы все сидели, никто и не думал двигаться; почесывались, хихикали. Я поду- мал: «Вот это работа! И это называется лучшая брига- да? Странно». Наконец явился бригадир — маленькая, смуглая, курносая женщина. Она была такая щупленькая, ми- ниатюрная, что мне захотелось протереть глаза: неуже- ли это бригадир бетонщиков на такой стройке? Она потерялась среди всех, вылезла на камушек, чтобы ее видели, и, кончая доругиваться с мастером («А мне де- ла нет до ваших плотников! Разогнать вас всех!»), при- нялась распределять: — Сегодня все по местам, как вчера! Машка — на большой блок, Дашка — на водослив… — О-ох, о-пя-ать водослив! В печенках он уже, ваш водослив! — Вставай, Дашка! Хватит вылеживаться… коро- ва! Поднимались нехотя, брали лопаты, брели в разные стороны. И вдруг стало так скучно, так тоскливо! — Я новенький,— сказал я, не утерпев, думая, что меня не замечают. — Вижу. Дашка-а! Ты скажи Ефремовичу, пусть он… Какие они все безразличные, грубые! Бригадира почти не слушаются, машут рукой: ладно, мол! А Мо- скаленко ничего, как будто так и надо. Она разогнала с бранью, раздраженно почти всех, слезла с камушка. — Тебя звать Анатолий?.. Николай! Поведи его под первый кран на приемку. 74 — П-пошли,— буркнул Николай, не глядя на меня. Он лениво побрел по брусьям, по камням, совершен- но не интересуясь, иду ли я за ним. Перебрели по ко- лено в воде лужу, покарабкались вверх по лестнице. Выше, выше… Мелькали серые стены, сплетения желез- ных балок, помосты; мы нагибались, скользили, лезли, лезли… Я старался не смотреть на землю; она осталась далеко внизу, а мы запутались среди сплетений железа и дерева, и обратно не было возврата. И вдруг… откры- лось небо! Ух, какая это была высота! Мы выбрались из от- верстия, оказывается, на самой верхотуре эстакады, широкой, как мост. Прямо перед нами стоял, раскоря- чившись, грандиознейший портальный кранище, и его стрела, казалось, цепляла тучи, а на самом конце ее трепетал красный флаг. На эстакаде было пусто, только лежала бадья для бетона — огромный железный ящик на салазках, за- цепленный за крюк крана. — Б-бадью видишь? — сказал Николай. – Да. — Как машина вывалит в бадью, так ты п-почисти лопатой к-кузов и ори крановщику «вира-а». Понял? — Понял. — Вот и все. Номера машин запиши и, сколько кто сделал ходок, доложишь бригадиру. На лопату, а я по- шел,— заключил он свой инструктаж. Он исчез в той же дыре, откуда мы появились, а я в недоумении, держа лопату, осматривался; подошел к бадье, потрогал. Черт возьми! Это не во сне? Ткнули: почисти и ори «вира»… Кран-страшилище передо мной, как динозавр, и я перед ним — муравей. А вдруг я сде- лаю что-то не так? Да и сумею ли? Мне стало страшно- вато. А вот бревна лежат, косые. Зачем бревна? Ага, это чтоб машина въезжала на них колесами… 75 Проклятый рыжий, не сказал. Чем я ему не понра- вился? Куда же кран понесет бадью? Ага, вон наши дев- чата, среди досок и железа, как в клетке; возятся в блоке, тянут кабели… Сердце у меня замерло. Тоня! Тоня с соколиными бровями. Ей-богу, она! Неужели в нашей бригаде? Точно, вон и рыжий Николай там пол- зает, помахивает руками… Сверху мне все это видно как на ладони. Рыжий Николай дал мне лопату тяжелую, с налип- шим цементом и сучковатой ручкой. Как хорошо, что я в свое время научился работать этим орудием произ- водства! Каждую осень мы всей школой сажали сады. Витька всегда удирал, «болел», а мне нравилось рыть ямы, рыть до испарины на спине. Эх, думал ли я тогда, что буду загребать лопатой бетон на Иркутской ГЭС? А вот когда пригодилось… Издавая гул, как на мосту, прямо на меня по эста- каде мчалась первая машина с бетоном. Ну, держись, Толька! ВЫДЕРЖУ ИЛИ НЕТ? И началась работа! Я вспотел в первые же минуты Это оказалось и просто и невероятно трудно. Машина подлетела, расплескивая серый, грязный раствор, задним ходом взлетала на бревна, опрокидывала ку- зов, я бросался в самую грязь, в кузов, скреб лопатой налипший на углах бетон — тяжелый, вязкий, как за- мешанная глина,— скатывался вместе с ним в бадью, барахтался там, утопая в бетоне, выпрыгивал, неся пуды на сапогах, орал: — Ви-ра-а! Давай! Кран лязгал, дергал, бадья вставала дыбом и взле- тала в небо. Из нее сыпались камни, ляпал раствор; я 76 Прямо перед нами стоял портальный кранище, и его стрела, казалось, цепляла тучи. отбегал к самому барьеру; там, где-то внизу, рыжий Николай направлял бадью, открывал, но я не смот- рел — лихорадочно записывал номер машины, ставил крестик, оттаскивал бревна, чтоб не придавило бадьей, а она летит, пустая. С размаху грохнуло и пово- локло по эстакаде. Я бросаюсь к ней, упираюсь в нее изо всех сил, веду на место. «Ту-ту, ту-ту!» — сигналит крановщик. Дальше, дальше! Прочь! Я отскакиваю, а бадья тяжело валится на салазки. — Дав-вай! Машина подлетает; тащу бревна. — Задний ход! Вали! Я набил себе мозоли на ладонях уже в первые ми- нуты. Руки разбиты черенком лопаты до крови. Обли- вался потом на жаре, хотел пить, стал задыхаться… А машины шли, шли… Я бросался, кричал «вира», та- щил… Нет, до чего же он тяжелый, бетон! Липкая се- рая, перемешанная с камнями масса. Полную лопату почти невозможно поднять. Хоть бы минуту передыш- ки. Нельзя: очередь, очередь машин. …Уже я не мог поднимать лопату, с ужасом ду- мал: а вдруг не выдержу до конца смены? А вдруг по- паду под бадью? Похолодело сердце. Надо выдержать, надо справиться! Шоферы были разные: одни весе- лые, бесшабашные — они с лету открывали кузов так, что вылетало почти все; другие медленно пристраива- лись, у них бетон нехотя полз и половина оставалась в кузове. Я махал, махал, чуть не выворачивая руки. Ух-х!.. Работка! Надо выдержать, надо выдержать! Выдержать! Вытирал кровь с рук о штаны, боли не чувствовал; соленый пот заливал глаза и больно ел их — нечем вы- тереть: все мокрое от раствора и пота. Волосы перепу- тались, лезут в глаза. Выдержать, выдержать! 78 Так шел час, так шел второй, третий… Я уже лез под бадью, забыв об опасности. Крановщик недоволь- но сигналил и тормозил. Когда же перерыв? Когда же хоть чуть убавится машин? А они шли, а они шли… Неужели не выдержу? ЛИВЕНЬ И в этот момент грянула гроза. Налетели низкие, пепельно-тревожные облака, захватили все небо, солн- це мигнуло и погасло, красное, насовсем, и наступила ночь. Молния брызнула над самыми стрелами кранов, хлестнул ливень, забарабанил по голове, пронизал на- сквозь холодком. Здесь, на поднебесной эстакаде, я был как на открытой сцене. Я осмотрелся: все заволокло сизой пеленой дождя, хлещут и пляшут по эстакаде тысячи капель, молнии сверкают, и, кажется, пахнет серой. Машины зажгли фары. Идут, идут… Мокрый до костей, одуревший, вода течет, глаза заливает! Дождь освежил меня, и я вдруг понял, что выдержу. Выдержу! Шоферы, казалось, пришли тоже в азарт. Взглянул наверх — крановщик в будке скалит зубы, одобритель- но кивает: давай, давай! Вот он какой, этот колосс-кран! Я до сих пор его видел только на картинках. Даже не верится, что это он и я! Он подчиняется взмаху моей руки, под- нимает бадью, как пушинку, когда я кричу «вира», и кладет ее осторожно, легкими рывками, когда я приказываю «майна». Машина слушается меня! Я не боюсь ее! Вспомнилось, как на беговой дорожке на длинную дистанцию бежишь и на середине пути чувствуешь, что все, сейчас упадешь. И, если пересилишь себя, при- 79 ходит второе дыхание. Дождь принес мне второе ды- хание! Силы, силы! Я впервые в жизни понял, почувство- вал, что такое настоящая работка, с ветерком, с соле- ным потом в глазах. Шоферы что-то весело кричали — за шумом дождя я не слышал. Снизу Николай, сжав руки в один кулак, показывал мне над головой — на- верно, говорит: хорошо, дело идет. Вот он, бетон, на моих глазах превращается в быки — их я тоже видел только на картинках. Весь бетон идет через мои руки. От меня зависит работа всей бригады, от бригады — Иркутская ГЭС. Ну!.. Ливень. Ночь, огни. Прожекторы загорелись и про- низали дождевую мглу. Грохот. Возбужденные люди, соленые шутки. Эх, дайте нам горы, мы горы перевер- нем! А люди себе работают, делают все, что надо. Это я одурел и пьян, как от вина. А они просто работают, словно так и должно быть — дождь, ветер. Рыжий Ни- колай копошится внизу, дергает бадью за веревку; девушки в свете прожекторов нагибаются и разгибают- ся; сколько я ни подаю им бетона, они его уклады- вают, он идет как в прорву. И мне показалось в эти мгновения, что они, эти люди — шоферы, крановщи- ки, наши бетонщики,— какие-то преображенные, кра- сивые, не те мелкие и безразличные, каких я видел до сих пор… Дело спорилось, я уже готов был петь и жалел, что дождь прекращается. Все равно вымок до последнего, купаться так купаться! Сколько времени прошло в этом грохоте? Час, два, сто, вечность? И в этот момент поток машин прекратился. Я даже испугался. Стало вдруг тихо-тихо, слышно, как о по- мост постукивали редкие, последние капли дождя. Я взглянул наверх — и крановщик из будки исчез; 80 торчали рычаги, и никого не было. Что случи- лось? На эстакаде показалась Анна Москаленко. Она бы- ла мокрая, как и я; юбка хлопала о ее худенькие ноги. — Все, Анатолий,— по-деловому сказала она.— Давай бумажку. Сколько там ходок? Мы пересчитали крестики. Их было девяносто во- семь. — Ах, чуть не сто! — с сожалением сказала Мос- каленко.— А на том кране шестьдесят. Ну, иди, сда- вай лопату. Вдруг она быстро повернулась, насупилась и внима- тельно, почти сердито посмотрела мне в глаза: — Тяжело было? — Да нет… Сначала тяжело, а потом дело по- шло,— пробормотал я.— Я теперь хоть еще одну сме- ну! Даже удивился: почему нет машин? — Гм… Ну ничего. Привыкнешь,— сказала она почему-то немного грустно. — Иди отдыхай. Она проворно застучала по лестнице вниз, а я сту- пил шаг… и вдруг пошатнулся: ноги дрожали. ДЕРЕВЯННАЯ ЛЕСТНИЦА Теперь я плохо помню, как спустился с эстакады, как сдал лопату и почему рукавицы оказались за поя- сом. Они были в крови. По дорогам из котлована спешили люди. Наша бригада рассыпалась и исчезла, как невидимка. Во- круг ходили и носили доски новые, незнакомые люди. Наверно, и рыжий Николай и Тоня с соколиными бро- вями ушли. Я побрел один через брусья на дне котло- вана к буфету. Ужинать не хотелось, но я понимал, что нужно поесть. 6 Продолжение легенды 81 Проезжали самосвалы, от которых я шарахал- ся в сторону, слепили глаза фары и прожекторы. Вот ободранная доска показателей, и за ней малю- сенькая хибарка — буфет. Он работает круглые сутки. Будь я художником, я нарисовал бы, как шоферы на двадцатипятитонных «МАЗах» приезжают ужи- нать. Эти чудовищные машины обступили хибарку, как слоны, и замерли, уставясь на нее потушенными фарами. Любой из «МАЗов» мог бы раздавить буфетик одним своим колесом. А внутри, в хибарке, шумят работяги, стучат круж- ками о стол, обдирают колбасу, дымят махоркой. Я уже заметил, что шоферы-«мазисты» ведут себя не так, как прочие: они говорят складно, с достоинством, громко шутят, едят за четверых и вообще чувствуют себя среди других рабочих, как танкисты среди пехо- тинцев. Тем не менее я тоже был горд своим комбинезоном в бетоне, своими сизыми от налипшего цемента сапо- гами и рукавицами, которые я небрежно вытащил из- за пояса и швырнул на подоконник. Мне было приятно, что в моей походке появилось что-то неуклюжее, широ- кое, рабочее… В буфете столы и лавки были грубо сколочены из неровных досок, стояли бочки, пол был усыпан окур- ками, бумагой; воздух сизый от табачного дыма. На стойке бок о бок с пыльными окаменевшими шоколад- ными плитками и конфетами «Весна» — ходкие и нуж- ные вещи: бутерброды, сайки, молоко, селедки, тво- рог, котлеты. У меня глаза разбежались. Пива и вина в котловане не продают, но все время хлюпает насос на бочке с квасом, и, налитый в кружки, он цветом и буйной пеной словно настоящее пиво. Я нахлебался простокваши с пряниками, добавил 82 кусок колбасы и запил квасом. Развалистой походкой я вышел и в темноте наткнулся на пахнущую резиной стену — даже подумал, не ошибся ли дверью. Впритир- ку к выходу было… колесо в мой рост. Это прибыл еще один «МАЗ» и протиснулся к самой двери. Я едва вы- брался. Буфетик совсем потонул, как детская игруш- ка среди паровозов. А мне было весело. Я не был тут экскурсантом. Я был рабочим. Я стал настоящим рабочим. У меня висят, как плети, руки и болят. Сапоги невыносимо тя- желы. Я настоящий рабочий. Что ж, если хотите, да, из той армии, которая делала революцию, уничтожа- ла рабство, строила социализм… Эх, да разве расскажешь об этом? Это нужно по- чувствовать, разгрузив вот так девяносто восемь ма- шин, шатаясь от усталости и упершись лбом в колесо двадцатипятитонного «МАЗа». Могу только сказать, что у меня гудело и ныло все тело и я был удивитель- но, потрясающе счастливый. Перешел, спотыкаясь, через железнодорожное по- лотно, и почти тотчас, обдав паром и мелкой сажей, по ней загрохотал скорый поезд Москва — Пекин. Быстро-быстро промелькнули слабо освещенные окна, и вот уже, убегая, исчезают вдали красные хвостовые огоньки. Все дальше, дальше, на Байкал, Читу, Пе- кин… А мы вот тут строим! Кому из рабочих Иркутской ГЭС не памятна дере- вянная лестница, шедшая на гору из котлована! Вот я по ней и потащился. Спеша в домоуправление, мы с Ленькой тогда перешагивали через две ступеньки. Сей- час я разглядел, что ступеньки высокие, и штурмом осиливал каждую доску. Лезешь и лезешь вверх, остановишься перевести дух, обернешься вниз — огни… Выше, выше!.. 83 Ну и бестолковый я! Уже второй час ночи, люди спят, а я все еще иду с работы. А на горе, на пустыре, темным колесом двигалась по кругу толпа. Словно плакал или молился кто-то, а потом все повторяли непонятные слова, и слышалось только заунывное и странное «а-а-а-а…» Это после по- луночи рабочие-буряты сходятся на гулянку и тан- цуют «йохар», длинный, бесконечный танец, когда парни и девушки крепко берутся под руки и ходят, ходят по кругу и поют однообразную песню. О чем они пели, я не знал. Но Ленька уже говорил о «йохаре», говорил, что буряты сходятся здесь три раза в неделю и водят хо- ровод до рассвета. Приезжают даже издалека, со стройки алюминие- вого комбината, потому что они очень любят свой «йохар» и он напоминает им родину. Было как-то непередаваемо волнующе и грустно. Огни котлована, гул, рокот машин; кипит, копошится муравейник среди сопок и болот. Ветер приносит запа- хи цемента, металла и речных просторов; гаснут вда- ли окна в домах поселка. А на пустыре буряты танцуют «йохар». И я еще постоял в стороне и по- слушал. А потом пришел в настоящий ужас, не обнаружив за поясом рукавиц: забыл их в буфете, на окне! И я возвращался, потом опять штурмом брал дере- вянную лестницу и все шел, шел домой с работы. Это была одна из самых прекрасных ночей в моей жизни. ПИСЬМО ОТ ВИКТОРА, ПОЛУЧЕННОЕ ВСКОРЕ 84 85 ПОЧЕМ ФУНТ ЛИХА? Руки мои, руки! Они болят у меня днем, а еще сильнее ночью. Все началось с пузырей, которые я набил черенком лопа- ты. Каждый день я разбиваю ладони все сильнее. На смене, пока бегаю по эстакаде, карабкаюсь на маши- ны, долблю бетон, как-то забывается боль, не чувст- вуется. Но дома не нахожу себе места. Эта тупая, ни на секунду не прекращающаяся боль, она отдается в предплечье, ноют все мускулы. Трещины на ладонях пекут огнем, так что хочется шипеть. Я открыл, что холодный воздух успокаивает. Поэтому хожу по ком- нате и машу руками; а если уж слишком доймет, дую. Хожу и дую, хожу и дую… Петька посмотрел и велел идти к врачу за бюлле- тенем. Был миг, когда я пошел. Спустился с крыльца, постоял… и вернулся. Какой позор! Поработать без го- ду неделю — и уйти на бюллетень! Нет, пусть я лопну, но к врачу не пойду. Я слюнтяй, маменькин сынок. Так мне и надо! Нет, посмотрим, кто кого пере- 87 силит: боль меня или я ее. Не пойду ни за что, буду дуть. За этим занятием меня застала наша молодая уборщица, тихая и скромная Октябрина. Посмотрела, покачала головой: — Ох, ребята, ребята! Все вы узнаете! Узнаете, по- чем фунт лиха на чужой стороне. Меня это разобидело. Я грубо ответил, что лучше бы она поискала в кладовке какой-нибудь картуз мне, а то от брызг раствора волосы мои уже сбетонирова- лись. Октябрина молча ушла и принесла фуражку му- жа — еще хорошую, мало ношенную. Тогда мне стало совестно, и я пообещал принести полную эту фуражку конфет для ее малышей. Каждый день начинается одна и та же волынка. Приходим с работы — надо бежать в магазин за про- дуктами, за хлебом. Потом чистка картошки; зани- маем очередь на плиту; стирка рубашек и носков. Октябрина стирать отказывается: у нее своих забот полон рот. Других же женщин в доме нет. Резиновые сапоги, комбинезон — все это мокрое от раствора и пота, грязное и вонючее. Нужно отнести в сушилку (там топится печь и от десятков комбинезо- нов стоит такой дух, что хоть святых выноси). Стирать комбинезон уже нет сил, да и бесполезно. Тут хоть бы самому как-то отскрестись в умывальни- ке, выкрошить бетон из ушей. Когда, наконец, приобретешь человеческий вид и брюхо сыто, ни на что уже больше не способен. Петь- ка и Кубышкин — я им удивляюсь! — напялили но- вые костюмы и марш-марш до двух утра на гулянку. Захар Захарыч идет в гости к своему дружку, такому же старому шоферу, или сам приглашает его. Пойти- то есть куда: рядом клуб, кино, библиотека, танцы. 88 Даже у нас в доме есть красный уголок, и там день и ночь ребята постукивают в бильярд. А я валюсь на постель и дую на руки, вскакиваю и дую… ДНЕМ И НОЧЬЮ Днем и ночью мимо стройки идут поезда. Одни — на восток, другие — на запад… Иногда в общежитие доносятся их гудки. Был вечер; закатное солнце светило в окна. Захар Захарыч пришел усталый и завалился спать. Он мерно и глубоко дышал на своей постели, а я сидел за сто- лом, обхватив голову руками, и думал. Юна, Юна, как ты далеко и как ты окончательно стала чужая! Однажды как-то Юна заболела. Мы готовились к контрольной, а она не знала правил. Мы с Сашкой и Витькой пошли к ней. Ее папа — директор крупного завода, и они живут в большом новом доме. Мы долго звонили у огромной дубовой двери квар- тиры, прежде чем она приоткрылась. Женщина в пе- реднике глянула на нас подозрительно и недруже- любно. Осмотрев нас с головы до ног и закрывая со- бой вход, она принялась допрашивать, кто мы, откуда, к кому, зачем и опять, кто мы. Дверь захлопнулась, и мы остались на площадке недоумевая. Прошло пять минут. За дверью раздался шорох. На этот раз проход за- городила собой круглая разодетая женщина, судя по всему — мать Юны. Опять начался допрос: кто мы, откуда, зачем пришли, как наши фамилии? Подо- ждите. Дверь хлопнула, и мы опять переглянулись. Вре- мя тянулось томительно, а мы стояли и ждали. В третий раз открылась дверь, и мать Юны, подо- 89 зрительно поблескивая острыми глазами, чуть посторо- нилась: «Проходите. Стойте здесь. Вешайте пальто сюда. Калоши ставьте сюда. Пройдите здесь». Заслоняя своим круглым телом вход в другие ком- наты, зорко следя, чтобы мы, не дай бог, не ступили лишнего шагу, она провела нас по половичку до двери большой залы и оставила ее за нами открытой. Юна лежала на тахте у стены в этой слишком большой, пустынной зале, и я подумал, что, наверно, болеть в такой комнате неуютно и холодно. Для нас уже были поставлены три стула у тахты; мы присели на краешке и говорили официально, только о контроль- ной. Что-то душило меня, я не мог расправить плечи, почему-то не мог забыть, что у моего пальто оторвана вешалка и оно может упасть там, в передней, и слушал шорохи в коридоре. Юна сказала: «Спасибо», и просила нас еще за- ходить, но мы не знали, о чем говорить; посидев пять минут, торопливо попрощались и ушли. Только вый- дя на улицу, мы опомнились и посмотрели друг на друга с изумлением. Сашка крепко выругался, а Вить- ка расхохотался. Мне довелось побывать у нее еще раз. Был лыжный кросс, и Юна просила зайти за ней и принести дужку крепления. Я уже не был так ошеломлен процедурой впускания, но на этот раз меня не провели в комнаты, а оставили ждать в передней, среди калош, у малень- кого круглого столика под вешалкой. Юна была не одета, она выбегала ко мне, просила присесть и снова убегала. Потом она вынесла мне стакан чаю и стопку кек- сов на тарелке. И я, сидя под вешалкой, растерявшись, как был в пальто, принялся пить чай. Я не знал… мо- жет быть, это так нужно было, может, это от всей ду- 90 ши, а я, если откажусь, обижу… Кексы были очень вкусные, но я заметил это, только машинально слопав последний и ужаснувшись своей невоспитанности. Нет, я никогда не забуду этого. И никогда не прощу себе того, что не встал и не ушел навсегда… За что я любил ее? Об этом не спрашивают, когда любят. Она необыкновенно красива и умна. В школе, на улице, в театре, на катке она преображалась. Она спорила с мальчишками, брала над ними верх, она всегда была центром нашего кружка и даже стриг- лась под мальчишку, и все обожали ее. Девчонок она не любила, и они в отместку шептали, что она закапы- вает в глаза атропин, оттого они у нее такие блестящие и темные. С седьмого класса она уже одевалась по последней моде и говорила об Уайльде, Драйзере и Хемингуэе. У них дома огромная библиотека из самых дорогих и редких книг, но никто из нас этой библио- теки не видел. Юна училась хорошо, почти на одни пятерки, и за- кончила с серебряной медалью. Отец возил ее каждое лето на Рижское взморье и выдавал ей на карманные расходы ежемесячно пятьсот рублей. Моя мама зарабатывала эти пятьсот рублей, днями трудясь за машинкой в швейной мастерской. Я выпра- шивал на кино, но не шел, а откладывал и в следую- щий раз приглашал Юну. Мне казалось, что может случиться чудо, что Юна того душного дома с перед- ней и кексами ненастоящая. Она умная, она красивая, она простая, она замечательная, я не могу не думать о ней. Но, когда она со своей медалью пошла в институт и я увидел, что жизнь у нее будет и дальше безоблач- ная, тогда я и понял, что пути наши очень разные… К Юне я никогда не приду. Я не забуду ее: это не забывается. Но теперь она ходит с Виктором в кино и, 91 между прочим, говорит, что грузчиком я мог бы рабо- тать на заводе ее папы. А Виктор тоже, кажется, на- шел свей путь и «клад» в жизни… Днем и ночью я слышу гудки поездов. Одни — на восток, другие — на запад. Что будет со мной, зачем я приехал сюда? Да, я могу заставить себя не ныть и не пойти за бюллетенем. Но есть ли в этом смысл? Какая же дорога в жизни яснее и прямее? Та, по которой идут Юна и Витька за широкими спинами своих отцов, или та, которую пробивают себе Ленька, Дмитрий Стрепетов, Тоня с соколиными бровями? Моя тропинка в мир светлых и прямых дорог, где ты? ШИШКА Я медленно укладывал в свой потрепанный чемо- данчик носки, рубашку, мыло, а сам все силился вспомнить: что я забыл самое главное? Что-то очень ценное, интересное и важное, и я никак не могу вспом- нить, что же. Потом вспомню, да будет поздно… Вдруг мне почудилось, что Захар Захарыч при- стально и зорко следит за мной. Я молниеносно обер- нулся. Он спал по-прежнему, подложив под щеку ла- донь; седые волосы его казались серыми на бело- снежной наволочке. Было очень тихо. Я перевел дыхание, оглядел ком- нату, оглядел свою кровать. И тут словно светом про- низало память: мысль, радостная оттого, что вспом- нил наконец, и мерзкая, неприятная оттого, что вспом- нил именно то, что я старался забыть. Шишка! Кедровая шишка, покрупнее, на камин… Да… Шишка… Я сел на кровать. И тут я увидел, что Захар Захарыч не спит. Он по- 92 тянулся, спустил босые жилистые ноги на пол, слад- ко зевнул. Я захлопнул крышку чемодана. — Наводишь порядок? — простодушно спросил старик.— Это хорошо… Ты не помнишь, у нас селед- ка осталась? Что-то соленого захотелось. Видел он или нет? Впрочем, какое мне дело, мне все равно. А Захарычу хотелось поболтать. — Ну, как работка на стройке? — спросил он, под- саживаясь к столу и добывая селедку.— Привык уже, нет? Домой не тянет? — М-м… («Видел! Потому и спрашивает!») — Это всегда. Тянет. Вот поверишь, Толя, я, когда сюда впервые попал, бежать хотел. Тогда еще ни черта не было: болото, слякоть, грязища, лихорадка — ах, будь ты неладна! Поглядел я, поскреб в затылке — да за чемодан. Потом — нет, думаю, погожу немного, разберусь. Так по сей день и разбираюсь. Вот так… — Гм… — А я… — Он выбрал самую брюхатую рыбину, ловко разодрал ее.— А я гляжу на тебя: тяжело тебе. — Нет, почему? («Нет, кажется, не видел, по то- ну чувствуется, что не догадался».) — Тяжело! А ты не горюй,— добродушно и ласко- во сказал он.— Не горюй. Все будет как надо. Вот… м-м… ишь, сколько икры нагуляла… Вот ты правиль- но делаешь, очень правильно: в самую жизнь, в самую бучу, смело. И дальше будь смелым! Трусят все, но вы- казывать трусость — вот что человека недостойно! По- верь, сколько я трусов перевидел, сколько хоть бы и в этой самой комнате бегунов перебывало! Поверишь, бывало, приедет, недельку пофинтит, мозолишко на- бил — хлоп!— и до дому! Ты можешь мне не поверить, просто дивно! А все это, по-моему, трусость, все это страх. 93 — Захар Захарыч, вы на многих стройках быва- ли? — попытался я перевести разговор. — Быва-ал… Всего насмотрелся… О чем мы говори- ли? Да, о текучести. Вот сколько я ни присматривал- ся — самая большая текучесть кадров на стройках. Это, видишь ли, пробный камень в нашей жизни. Стройка— это сейчас фронт. И всякая дрянь тут не задерживает- ся… Да ты не болен ли? Садись, рыбы покушай. Слав- ная еда, демократическая, во-он, вишь, какая добрая! Садись! Жар поднялся у меня в теле. Мысли мои били в на- бат. Значит, он видел, как я собирался? Или этот раз- говор случайный? Я пристально посмотрел в его лицо, а старик спокойно обдирал рыбу, раскладывал косточ- ки по газете и болтал уже о другом: — Шишек в жизни валится много. И ты будь готов. Ох, сколько еще шишек набьешь, пока приладишься! Здоровых — во! — с кулак! Но от них башка крепче… Что ты ничего не ешь? Скучный какой-то. Пошел бы погулял лучше, чем в чемодане копаться. «Видел! — ужаснулся я.— Все видел! Он играет!» — А впрочем, я сам пойду. Разоспался, нехорошо. «Не видел,— отлегло у меня от сердца.— Иначе он бы меня не оставил». Захарыч действительно ушел, а я выгрузил из че- моданчика носки, мыло, засунул чемодан под кровать, и все во мне дрожало, колотилось. Я не мог оставаться один, я не мог уже ни о чем думать: это было мучи- тельно. Я запер дверь и постучался к Леньке. К счастью, он был дома. Изредка я бываю у него. У Леонида есть старень- кий патефон и стопа пластинок. Он всегда радостно встречает меня, торжественно усаживает на табурет, осторожно, словно священнодей- 94 ствуя, заводит патефон, несколько раз проверит иголку и только тогда запустит. Положит руки на стол — боль- шие, корявые, мозолистые,— склонит на них голову и задумчиво, грустно слушает: С неба звездочка упала на сарайчик тесовой. Отдай, милый, мне колечко и платочек носовой… Это его страсть. И я слушаю впервые так много и такие дивные русские песни. Я был равнодушен к ним в Москве. А вот тут, в Сибири, в этом мужском обще- житии с бурыми ковриками и фотокарточками по сте- нам, со скрипучим полом и низкими потолками, в ис- полнении этого допотопного, шипящего патефона они меня трогают и волнуют до слез чем-то таким человеч- ным, до сих пор мне неизвестным, щемящим и огром- ным. Я слушал, и мне уже казалось: ничего, все будет как надо. Да, я подожду, я посмотрю, что будет… Ре- шено. Не знаю, как устроены Ленькины эстетические вку- сы, но у него рядом с русскими песнями мирно ужива- ются арии из оперетт. Из этих вот: Без женщин жить нельзя на свете, нет! Скоро ты будешь, ангел мой, Моею маленькой женой. Их Ленька тоже слушает грустно, задумчиво, под- перев щеку кулаком, ласково и бережно протирает спе- циальной тряпочкой и прячет в конверты. «БЕЗ ЖЕНЩИН ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ НА СВЕТЕ» Поэтому мы отправились в женское общежитие. Только теперь я понял хитроумную тактику Леони- да: недаром он на танцах познакомил меня с Тоней. 95 Тоня с соколиными бровями и Ленькина любовь Тама- ра — подруги, живут в одной комнате. Мы заявились, расселись на кроватях, и Леонид сразу же начал переругиваться с Тамарой (это у него такая манера ухаживать). — О! Связала утюг нитками, голова! Сказано, бабы! — Как ни связала, да сама! — Погорят, глупая! Надо проволкой. Эх, хозяева! — Нам и так хорошо, а кому не нравится, у того длинный нос тряпки просит. — Эй ты, сама длинноносая! — А тебя зависть берет! А ну, вон отсюда, чего рас- селся? А то как закачу доской! Пришел, ну и сиди и не суйся не в свое дело. — Давай починю. Проволка в этом доме есть? — Обойдемся без помощников. Тамарка злая, энергичная, все у нее в руках так и кипит; старенький электрический утюг у нее накален так, что от платьев пар столбом взлетает и только слы- шится «ж-рр», когда она проводит по тряпке. Она на третьем участке мастером; может, потому и тон у нее такой безапелляционный, командирский. Кос у нее нет, торчат жалкие хвостики, которые ей совер- шенно не идут, и вообще она совсем еще девчонка. — Тонька, гладить больше нечего?.. Хорошо. То- гда, огородное пугало, снимай штаны. — И-иди ты! — Снимай штаны! Кому говорю? Оба снимайте. Когда гладили? Семь лет назад, после дождика в чет- верг? Думаете, мы с вами, такими, на танцы пойдем? Снимай, пугало, а то утюгом поджарю! — А-а-а! Ленька визжит, Тоня хохочет, мы покорно снимаем брюки и, оставшись в трусах, полностью обезоружены. 96 От брюк идет пар столбом, на них появляются острые, как лезвие, складки. Ленька смущенно почесывается, а я разглядываю комнату. Как у них чисто — до приторности! Белоснежные занавесочки, салфеточки, покрывала на подушках, ков- рики, всякие бумажные цветочки, картинки по стенам, зеркальца, флакончики… На почетном месте приколо- та страница из журнала мод. Тоже — изобразительное искусство! Сказано, бабы!.. В комнате три кровати. Тамара живет с сестрой. Это странная, приветливая, но очень застенчивая девушка, она только что окончила десятый класс и готовится в заочный институт. Когда меня знакомили с ней, она робко выбралась из своего угла, из-за стола, покрасне- ла как мак и шепнула, не подавая руки: — Оля… Я протянул руку, она неохотно подала свою, и, по- жимая, я почувствовал, что ее ладонь неестественно узкая, какая-то ненормальная. Краем глаза заметил: у нее нет большого и указательного пальцев, срезано на- чисто чуть не пол-ладони, и — уродливый, узловатый шрам. Это так не вязалось с ее хорошеньким, нежным, светлым личиком, что мне стало не по себе. Эх, почему же Ленька не предупредил! Оля, закусив губу, съежи- лась и шмыгнула за стол; держа правую руку под ска- тертью, принялась левой листать учебники. За весь ве- чер она не сказала больше ни слова, не смотрела в на- шу сторону, словно ее и не было тут. — У вас много книг, Тоня. Можно посмотреть? — Смотрите. — «Алые паруса»! Дайте почитать. — Ой, мы сами сегодня едва достали… — У-у, жадины! — рявкнул Ленька.— У вас зи- мой снегу не выпросишь! — Это вы жадины! — напустилась на него Тамар- 97 7 Продолжение легенды ка.— Ходит пять лет в одних и тех же штанах. Хоть бы постыдился! Фу, дырки уже скоро будут! Работ- ничек — не заработает на костюм! Пьяница, голо- дранец! — Сама ты голодранка! — Кто? Я? Да я бы хотела, чтоб ты столько полу- чал, сколько мы! Это же у вас бригада — шарашкина контора!.. Тонька, покажи новое платье, которое ты вчера купила. — Вот. Хорошее? Платье было замечательное, с большими лиловы- ми цветами, воздушное, но очень простенькое, видно, из какой-то дешевой материи. — Хо-хо-хо! — закатился Ленька.— Ему цена — пятьдесят рублей! — Ду-у-рак! Это креп-де-флер. Что ты понимаешь!.. Ох, Тонька, надо было все-таки взять то шелковое за пятьсот. Правда, дура, что не взяла? Тамарка схватила с кровати гитару и на цыганский манер запела звучным, звонким и чистым голосом: Эх-х… Да у нас денег — да куры не клюют! Эх, цыганка! Эх, смуглянка!.. Хороша жизнь, когда ты сама себе хозяйка! Это только считается, что муж да жена, да муж жену кормит. За- знались вы, мужичье! Женщина, может быть, больше, чем вы, зарабатывает и лучше, чем вы, живет. А он возьмет да потом всю жизнь попрекает: я тебя, мол, кормлю, я тебя осчастливил! Не выйду замуж! Зарабо- тала сама — что хочу, то и сделаю. Вот справим себе с Тоней бостоновые костюмы, лаковые туфли! А вы бу- дете в рваных штанах щеголять. Тогда к нам не под- ступись! 98 Эх!.. На Таганке, Где вчера еще с тобой мы повстречались… Она взметнула косицами — и по комнатушке слов- но рассыпались солнечные зайчики. От нее брызгами так и летели радость, энергия, смешинки. А она подми- гивала, притопывала, и ее тонкое горло переливалось, играло, как у соловья: На Полянке, Где вчера еще с тобой мы разошлись… Оля в углу склонила низко голову и закрыла уши ладонями. Из коридора «на огонек» заглянула толстая, добродушная рожа с залихватским чубом, поводила глазами, ухмыльнулась и исчезла. Ленька, разинув рот, с нескрываемым восхищением пучил глаза на Тамар- ку, а она приплясывала, пела, вертелась перед нами: вот, мол, я какая, а что? «ЭХ ВЫ, НОЧИ, МАТРОССКИЕ НОЧИ…» Мы шли в темноте, спотыкались, хохотали. Тамар- ка дурачилась вовсю, на весь поселок заливисто выво- дила — я никогда не слышал таких голосов даже на концертах: Эх вы, ночи, матросские ночи, Только ветер да море вокруг… Было совсем темно: ни луны, ни звездочки. Я дер- жал Тоню за локоть, чувствовал сквозь ее тонкое лило- вое платье (надела впервые на танцы) тепло живой, нежной руки; спотыкаясь о выбоины, мы валились друг на дружку, смеялись, отставали. — Тоня, вы откуда сами? 99 — Из-под Москвы, из Очакова — по Киевской до- роге. — А как сюда попали? — А как все. Села да поехала. — И у вас там семья осталась? — Осталась! У нас там семейка большая. Восемь дочек, папка, мама. — Восемь дочек?! — Ага. Я самая старшая, а те все — мал мала мень- ше. Весело! Как запищат: мамка, дай! Хоть из дому беги! — И вы убежали? — Ну что ж, надо как-то определяться. Теперь им легче: я четыреста рублей посылаю… Она запнулась, словно сказала что-то не так, и с легкой досадой перевела разговор: — Мне нравится тут, на стройке… А вам? Вы уже привыкли? Николай, дурак, тогда даже не объяснил вам, что делать. Пришел, говорит: он с образованием, пусть сам башкой покумекает. Мы уж его ругали… А вы справились; видим, ничего, парень понимает. — Какая вы непохожая… — На кого? — На себя. Когда вы в блоке, в комбинезоне, вы со- всем другая, бетонщица! А вот сейчас — тонкая, кра- сивая, нарядная. — Да? — грустно-насмешливо спросила она.— Лучше не надо говорить комплименты… Давайте дого- ним их? Бегом! На асфальте у школы толпа жужжала, как всегда. Казалось, тут собралась вся молодежь стройки. Откуда берутся силы? Наработались за день до чертиков, ноги бы только вытянуть и лежать,— нет, еще гладят пла- тья, уходят чуть не до утра на танцы, пляшут до голо- вокружения. Пиликали гармошки, кто-то навеселе «от- 100 калывал номера», путались какие-то морячки — отку- да только они взялись? Мы кружились и кружились в темноте, почти наугад, и опять пахло сеном и дымком, шаркали по асфальту сотни ног. А потом шли домой, опять дурачились, мешали людям спать. На пустыре подошли к бурятам. Тамарка дерзко разорвала круг, схватила соседей под руки и пошла вместе с ними, сразу попав в ногу и в тон, как будто век танцевала «йохар»… Расставаться не хотелось, было так хорошо! Прово- жали девушек в самое общежитие. Тамарка пихнула Леньку на бочку с мелом, и он выпачкал руки. Мы устали смеяться и петь — даже в груди заболело. Дверь открыла Оля — с синими кругами под глаза- ми, серьезная; левой рукой она потирала лоб; на столе лежали заляпанные чернилами учебники. Тамара ушла на кухню. — Ну как мы только завтра бетонить будем? — сказала Тоня, устало швыряя на кровать косынку, пла- точек.— Спа-ать будет хотеться… И все равно… хо- рошо. Она посмотрела синими глазами будто мне в самую душу. Будто мы что-то знаем, а другие не знают, глу- пые. И она тихо спросила: — Правда? — Правда. — Ну, идите. Можете помыть руки и убирайтесь. Марш! Мы с Ленькой вошли в кухню. Тамарка стояла у плиты и высыпала из кулька остатки вермишели. Она тут почему-то сразу осунулась, поблекла, на лбу про- резались морщины, и только теперь я с удивлением заметил, какая она бледная и худая — кости так и тор- чат. Устало взглянула на нас и серьезно сказала: — Ну что же, веником вас гнать, что ли? 101 Мы попрощались и вышли. Стало почему-то невесе- ло. Здесь, на лестничной площадке, у двери с таблич- кой «4», я спросил Леньку: — А что же это Оля? Что у нее с рукой? — Да… работала на циркулярке — и отхватило. Славная девочка, так жалко! Никто за ней не ухажи- вает. Она решила выучиться, работу бросила. Видел — занимается. Тамарка ее держит, работает за двоих. Хо- рохорятся: «Мы! Креп-де-флер!», — а сами вермишель трескают… Пошли домой. Спасибо этому дому, пойдем к другому. ДРУЗЬЯ И ВРАГИ Так что прикажете делать, когда шофер подходит, смотрит просящими глазами и говорит: — Припиши там… пару, а? На машине «00-39» сидит тип, чем-то напоминаю- щий дядю Костю — проводника в поезде: такие же стреляющие, нахальные глаза, только злее, увереннее, и во рту золотые зубы. Сделав ровно десять рейсов, он затормозил, открыл дверцу и осведомился: — Ну-ка, сколько у меня?.. Че-го-о? А по моему счету уже двенадцать. — Да нет же, десять. Вот. — Странно ты считаешь!.. Поставь, поставь двена- дцать! — Не могу я, что вы! Он оценивающе осмотрел меня, не спеша сплюнул. — М-да… Видать, у тебя карандаш сломается. Спокойно закрыв дверцу, он вдруг рванул с места так, что тормоза запищали. Целый час его не было, по- том он явился с бетоном, дружески и широко улыб- нулся : — Пятнадцатый? 102 — Знаете что,— разозлился я,— у всех уже по двадцать, а у вас одиннадцать! Он ничего не ответил и до конца смены больше не появлялся. Я прозвал его «рвач с золотыми зубами» и искренне рад, когда не вижу его. На машине «00-77» ездит молчаливый пожилой, сгорбленный мужчина с грустными глазами. Он не го- ворит ни слова, послушно подгоняет машину, стара- тельно опрокидывает ее и так же молча уезжает. Я да- же не знаю, какой у него голос. Почему-то мне тяжело смотреть, как он устало, сгорбившись, сидит за рулем и смотрит застывшим взглядом из глубины кабины: какой я подам знак. Сделав пятнадцать рейсов, он вы- шел, молча заглянул в мой блокнот, вздохнул, посмот- рел куда-то вдаль и снова принялся возить. Он очень старательный, но не нахальный, не успевает проско- чить впереди других, и, хотя он без отдыха возит и во- зит, у него все равно почему-то меньше, чем у других. Я стараюсь найти ошибку, проверяю свои отметки, я болею за этого доброго усталого человека. Мне по- чему-то кажется, что у него большая семья и много детей. Но он в моем списке — на втором месте с кон- ца, после того, что с золотыми зубами. Вчера приехал новичок-татарин. Видно, он работал первые дни: дали ему самую что ни на есть завалящую машину, всю дребезжащую, скрипучую и заляпанную. На ней раньше возили грунт, и поэтому, когда новичок неумело опрокинул кузов, бетон совершенно не выва- лился, так и прикипел, повис густым тестом. Я ахнул. Вдвоем мы бились, наверно, четверть часа: скребли ло- патой, стучали кувалдой. Бедный татарин выбился из сил больше, чем я: так ему было совестно, так хоте- лось помочь. Вдобавок, съезжая, он не опустил кузов. Борт лязгнул о край бадьи — и крючки нижних зам- ков так начисто и отлетели. Все! Теперь в ремонт. 103 — Ай-яй-яй! — чуть не со слезами завыл тата- рин.— Ай, ошибку давал, ай, забыл!.. Ничего и сегодня не заработал… — У тебя две ходки,— сказал я. — Одна? — Две. — Спасибо…— Он поклонился, а я отвернулся. Вот уж кто работает так работает — это Генка-цы- ган. Он не цыган, он только загорелый, как негр, зубы блестят, чуб по ветру, машина, как змея. Кажется, вся стройка его знает: — Гена, привет! — Цыган, наше с кисточкой! А он сидит за рулем, как всадник на коне; летит — все расступись; девушки идут — тормознет и пома- шет, сияя улыбкой. Он выгоняет тридцать рейсов в сме- ну и еще умудряется на часок-другой исчезнуть. Ну и черт! И он никогда не справляется, сколько у него рей- сов. Взлетит на бревна, ухнет бетон в бадью, как блин со сковородки, и улыбается: — Порядок? — Чисто! Как корова языком! Ты смазываешь ку- зов, что ли? — А как же, кремом «Красный мак»! С ним я и решил посоветоваться. Что мне делать с другими, что мне делать с их просящими глазами или с их наглыми требованиями? Осаждают! Генка серьезно взглянул, криво улыбнулся: — Проблема сия велика есть, но сводится к факто- рам не сознания, а бытия. Короче, будь с этим делом осторожен, но рейсы добавляй. Что тебе — не все ли равно? Проверить-то ведь не проверят? Какой там черт сосчитает, сколько я везу в кузове — кубометр или пол- тора, лишь бы ходка. Нам идут ходки, а вам кубы. У вас учет все равно идет по замерам, вам безразлично. 104 Без приписок не обойдешься, это уж так повелось. Ста- райся не очень много, чтоб не слишком явно. Было бы странно, если бы ты не приписывал. Вот и все. А мне не надо добавлять, слышь, я и без твоих крестиков за- работаю. Порядок? Нет, не порядок. Я попробовал добавлять кое-кому крестики; другие обнаглели, потребовали еще боль- ше — по два, по три. Я растерялся. Стоило только на- чать! Не приписываешь — злые, как демоны. Припи- шешь — становятся такими друзьями, просят: ну еще одну, еще чуток! Сегодня, сдавая смену, я боялся взглянуть Моска- ленко в глаза. Что же это такое? Или я бесхарактер- ный, или у меня «доброе сердце»? ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО Машинистом на моем кране веселый и добродуш- ный парень, Саша Гурзий. Это он улыбался мне из буд- ки в первый день, следил за каждым моим шагом; что- бы не придавить бестолкового, одуревшего новичка, по- давал сигналы. В перерыве он спустился со своей верхотуры, осмотрел крюк, постучал по бадье и добро- душно улыбнулся: — Как? Обвык? Долго еще я буду за тебя пережи- вать? Чего ты с ними валандаешься, чистишь до по- следнего комка? Ты соблюдай темпы! Видишь оче- редь — отпускай нечищеные, потом почистишь. По- нял? А вообще приходи к нам пить чай. Его помощник — пожилой рыжеватый, почти лы- сый Ефремович. Это — его отчество, все его так зовут. Он очень педантичный человек, любитель почитать в перерыве газету и потолковать о политике. Пока Саша Гурзий весело орудует рычагами, Ефремович лазит по всему крану, смазывает, выстукивает, спускается на 105 эстакаду и подбирает гайку, кусок троса и все тащит в свою будку возле машины — там у него целый склад. На всех кранах нехватка «пауков» — это специаль- ные стальные петли для груза. А у Ефремовича под будкой висит их целый ворох, как сбруя в конюшне у хорошего хозяина. Похитить их невозможно, потому что они над самой пропастью. Один только Ефремович каким-то тайным способом извлекает их иногда и от- дает взаймы за банку тавота или дефицитные болты, предварительно детально обругав просителя. Ефремович — большой философ. Однажды я не сдержал размаха бадьи, хотел поскорее на весу «успо- коить» ее, поскользнулся и упал. Ефремович спустил- ся, отвел меня в сторону, и, несмотря на то что подъез- жали машины, ждала бадья, не спеша начал: — Как ты считаешь, дорогой мой: что вот у этой машины самое главное? — Мотор,— опешил я. — Хорошо. Хорошо. А еще что? — Руль? Колеса? — Эх ты, «колеса»! А вот, допустим, если перебе- гает дорогу несмышленый поросенок… — Тормоза!— догадался я, нетерпеливо посматри- вая на бадью и ничего не понимая. — Так. Так… Подожди, не торопись. Значит, такой у меня к тебе вопрос: тормоза всегда действуют безот- казно или нет? — Н-нет… — Бывает, что и откажут? — Бывает. — Хорошо. А как ты полагаешь, у нашего крана есть тормоза? Вот оно что! Вот к чему он вел! — Я понял! — Молодец. Люблю смышленых людей. Теперь 106 еще покумекай сам, сопоставь вышесказанное с весом бадьи — три тонны,— и многое тебе станет совсем яс- ным. Милости просим еще раз к нам на чай! И он спокойно удалился, волоча к себе в будку мо- ток проволоки, который обронили арматурщики. В про- должение всего диалога Саша Гурзий терпеливо сидел наверху и улыбался. Уж он, наверно, изучил характер Ефремовича! Я решил воспользоваться полученным приглаше- нием и пошел, то есть вскарабкался, в обеденный пере- рыв на кран. Если на эстакаде была головокружитель- ная высота, то здесь уже слова не подберешь. Желез- ные лесенки, площадки, гудит ветер, вниз не смотри: дрожат колени. Лезешь ввысь, как по пожарной лест- нице, а от ветра дышать нечем. В самой стреле, на выносе, над пропастью, как ла- сточкино гнездо, вся остекленная, полная воздуха и солнца, Сашина будка. Мягкое поворотное сиденье, ры- чаги, приборы, радиоприемник «Москвич» на застлан- ной белой салфеткой полочке, целая батарея электропе- чек и… бурно и весело кипящий чайник на обыкновен- ной плитке. Над чаем священнодействовал Ефремович. Он до- стал из сундучка три пузатые чашки с цветочками, блюдца, тарелочку с маслом, батон с изюмом, накрыл газетой трансформатор высокого напряжения, располо- жил все на нем, как на столе, любовно, в полной сим- метрии, щипчиками наколол сахару и пригласил «к столу». Мне, как почетному гостю, уступили мягкое сиденье. — Послушаем музычку? — Пожалуй. — Как в ресторане «Байкал». Свежий воздух и художественные пейзажи! — сказал Саша, включая приемник.— Вот дрянь коробка, а хватает все звер- 107 ски, потому что у нас антенна чуть ли не возле Луны. Живем, как в мировом пространстве. Что послушаем, Ефремович? Индию или Европу? Я не знал, пить ли мне чай или восхищаться. С кра- на открывался необозримый вид на ангарские дали, и птицы летали ниже нашей будки; люди внизу полза- ли, как муравьи. Я только заикнулся, а Саша востор- женно принялся расписывать свой кран: объяснял принцип действия, геометрию углов выноса стрелы, по- обещал, что мы обязательно полезем на верхотуру, к самому флагу; он гордился своей машиной, он был влюблен в нее и ужасно рад, что кто-то другой тоже ин- тересуется. Уже прощаясь, я решился задать им тот же вопрос, что и Генке: — Слушайте, я не могу приписывать. До меня ра- ботали здесь другие. Что они делали? Помогите! Саша задумчиво улыбнулся, забарабанил пальца- ми по поручням: — Наивный ты все-таки, Толя. О таких вещах как- то не принято говорить. Ну что? И нам приписывают… Нет, от тебя мы не зависим. Но, если в перерыве нам удастся перекинуть один-другой пакет арматуры, это уж наш калым. — Это награда за сверхурочный труд. Она исполь- зована на покупку приемника,— назидательно сказал Ефремович. — Но все-таки калым, Ефремович? — Мы с тобой еще не имеем коммунистической сознательности. Приписки — зло строительства,— ска- зал Ефремович.— Они разъедают, подобно червю, ду- шу даже самого чистого человека. Будь здесь ангелы, и они, возможно, приписывали бы. Человек любит ко- пейку. Даже если она нетрудовая. — Все это так, Ефремович. Но что же мне делать? 108 — Гони их в шею,— сказал Ефремович. Саша захохотал, а я махнул рукой и начал спу- скаться. Я решился! В тот же день я не поставил ни одного лишнего крестика. «Рвач с золотыми зубами» уничтожил меня взглядом. Грустный «00-77» стал еще грустнее. На другой день я заметил, что работается легче, без напряжения, и обрадовался. Но… было при- нято семьдесят машин. Дальше — шестьдесят. По- том — сорок. Они удрали! Занаряженные под наш кран, некото- рые шоферы делали для виду одну — две ходки и уезжали на другие участки, где им приписывали. Бригада начала задыхаться без бетона. Где бетон? Где бетон? Я молчал. И только я да крановщик знали, в чем дело. На других участках машины стояли очере- дями. А Генка-цыган как ни в чем не бывало возил себе и улыбался ослепительной улыбкой: — Говоришь, калыму не даешь, так я слышал? Чудак, вам же хуже. Какой у вас будет процент, ты по- думал? Нет, ты припиши, припиши, да только не да- ром. Пойми! Ты припишешь ему, он для тебя на все готов: домой отвезет как начальника, утром на рабо- ту привезет, дров тебе надо — дровишек подбросит, бензину тебе — на! Надо уметь пользоваться, а не вра- гов наживать! Да. Так я обрел первых врагов и крепко навредил бригаде… Нет, я ничего не понимаю. ВСЕ ЗА ОДНОГО В мои обязанности входит закрывать бадью, когда она возвращается из блока пустая. В первый день ры- жий Николай делал это в блоке сам, но там бадья ка- чается, «ходит», это опасно и трудно. У нее есть в дни- 109 ще створки. Нажать рычаг — и створки сдвигаются. Со второго дня это стал делать я. — Нас-собачился, ну и хв-ватит филонить! — «про- инструктировал» меня Николай. И вот однажды случилось такое, что мне и сейчас вспомнить жутко. В ту смену бетонировали только мы, и все самосва- лы волей-неволей сбились у меня. Была такая же сумасшедшая работа, как в первые дни. Я бросался к рычагу, всем телом наваливался, захлопывал створки, орал шоферу «Валяй!», крановщику «Вира!», был возбужден, и хотелось петь. Как я закрутился, как я забыл — кран рванул оче- редную бадью, поднял над эстакадой… и вдруг створки распахнулись, и страшным потоком вся многотонная масса бетона рухнула из бадьи на помост, так что гром разнесся и перила задрожали. Хорошо еще, что побли- зости никого не оказалось! После «философского объяснения» Ефремовича я держался подальше от ба- дьи, когда ее трогал кран. Саша поболтал в воздухе пустой бадьей — из нее вывалились остатки — и тяжело ухнул ее на настил, рядом с горой бетона. Я схватился за голову. Бежали мастера, кто-то ко- стил матом, кто-то мне что-то доказывал… Шел бетон! Ведь как шел бетон! Все остановилось из-за меня одного. Сигналили са- мосвалы, каждый старался объяснить мне, что надо всегда закрывать створки, как будто я сам не знал! Бетон завалил половину проезда, но вторая свободна. Я закрыл злополучный рычаг и принял решение: подавать бетон, а эта гора пусть лежит. Холодный пот выступил у меня на лбу: если она схватится и засты- нет, потом понадобится бригада с отбойными молотка- ми, чтобы убрать. А что уж будет мне!.. 110 — Давай подгоняй! Вали! Две машины принял. Кран понес бадью. Это уже лучше. Работа возобновилась. Пока машины будут ва- лить, я буду лопатой забрасывать с кучи в бадью. Но один только раз я попробовал и понял, что работы мне хватит на два дня… Я готов был броситься на эту гору и зарыдать, утопиться в ней. Но что делать? И я работал, наверно, целый час, пока перед глаза- ми не поплыли оранжевые круги. Бросишь лопат де- сять этой чугунной тяжести — и глотаешь воздух. А машины идут, а машины идут, а машины идут! Рядом заскребла чья-то лопата. Я обернулся и остолбенел. Тоня! Тоня с соколиными бровями! Отку- да? Увидела, пришла? Спокойная, загадочно улыбаю- щаяся, она не сказала ни слова. И я не сказал ничего. Рядом стали другие девушки, переговаривались как ни в чем не бывало, будто меня тут и нет, а это — их обычное дело. — Бери оттуда. Куда лезешь? — С того краю, Дашка! — Девоньки-и! Ай да милые мои! — Шофер Генка подлетел, схватил у меня из рук лопату и, ухнув, как экскаватор, стал валить в бадью, только мускулы его заиграли. — Ты, черноглазая, посторонись! Дай-ка место рабочим рукам. Что смотришь? Провожать меня хо- чешь? Садись в кабину, расцелую! — Ах ты, цыганище, а палки не хотел? — Девочки, серьезно! Которая берет меня в мужья? Смотрите, какой работник! — За столом, с большой ложкой! Так с шутками, с визгом они убрали больше поло- вины горы. Я сначала растерялся, но потом, чтобы не стоять без дела, подогнал машину, вывалил. — Ви-ра-а! 101 Как медвежата, они посыпались в дыру, на лестни- цу, чтобы успеть к блоку, пока кран принесет бадью, а я чуть не заревел: теперь я уже справлюсь сам, наго- няя не будет! Выбрав момент, когда не было машин, Ефремович подошел и стал возле меня, заложив руки в карманы. — Саша! А ну, подай-ка бадью сюда. Ниже. Стре- лу смайнай. Еще. Разворот. Я бросился к висящей бадье, чтобы, навалясь, вы- ровнять ее. Ефремович остановил: — Не надо. Он сам сумеет… Право чуть. Разверни… Я разинул рот. Бадья на тросах, как живая, лениво вертелась, пристраивалась, прицеливалась и тихонько легла разинутой пастью к самому бетону. — Техника творит чудеса,— сказал Ефремович.— Нужно организовать рабочее место так, чтобы сочетать полезное с приятным. Он поплевал на руки, взял мою лопату и принялся кидать. Саша кубарем слетел с крана, неся вторую ло- пату. Они отстранили меня, стали рядом — и только зашуршало: хрр, хрр! Я уже не мог и руки поднять, стоял, смотрел. Они, пошучивая, подскребли все до капли, доски заблестели, как вымытые. — фух! Вот славно! — сказал Саша.— Так бы це- лый день и кидать! Правда, Ефремович? — Я бы целый день сало в рот кидал,— сказал Ефремович. ГЛАДИАТОРЫ В КЛЕТКЕ Усталость. Тяжелая, беспросветная усталость, как обложной дождь. Где бы я ни был, что бы ни делал, одно стучит: отдохнуть, отдохнуть. Вдобавок ко всему кончаются деньги, осталось с пятнадцать рублей, да и 112 то одна трешка рваная, надо как-то заклеить. А до аванса далеко. Когда от усталости не хочется есть, то я и не ужинаю. То ли Москаленко разгадала, почему к нам мало возят бетона, то ли действительно было так, как она сказала: — На приемке у нас стоят по очереди, для отды- ха. Пора тебе на настоящее дело, в блок. Ого-го! Оказывается, приемка — это самое легкое, так сказать — «интеллектуальный» труд. И я перешел в блок. Знаете ли вы, задумывались ли когда-нибудь, как работают бетонщики? Блок — это огромная, сколочен- ная из досок коробка. Все внутри перегорожено и пе- репутано прутьями арматуры. Сверху льют бетон. Бе- тонщики ползают внутри, утопая по колено в жидком грязном месиве, лопатами разбрасывают кучи, уплот- няют вибраторами. Надо доверху заполнить всю эту коробку. Вибратор — полтора пуда, на ногах — пуды. Как гладиаторы в древнеримском цирке — внизу, сре- ди стен, в клетке. — Машка, куды кидаешь! Ах ты, такая-сякая, ко- рова, вибрировай! — Вибратор не работает. — А-лектрик! А-лектрик, чтоб тебя нелегкая!.. Из будки электриков несется, карабкается по арма- туре обезьяной Петька-фотограф: он дежурит при нашей бригаде. Достает щипцы, крутит провода, искрит. Вибратор чем-то похож на шахтерский отбойный молоток. Но на конце у него не долото, а небольшой тяжелый цилиндр с моторчиком внутри. Нажмешь кнопку — он начинает весь дрожать, так что вырывает- ся из рук. Дрожащий цилиндр втыкаешь в тесто бето- на — и пошло! Бетон пузырится, плывет, уплотняется. 8 Продолжение легенды 113 |
|
|