"Легенда" - читать интересную книгу автора (Кузнецов Анатолий)Это и называется вибри-ровать.И так надо прохо- дить по всему бетону, слой за слоем,иначе останутся раковины (брак, за кото- рый техинспекция взгреет,по головке не погладит). Это самая сложная и ответственная работа, не- легкая еще и потому, что однообразная. Чтобы стать вибраторщиком, нужно кончать курсы, но в эти горячие дни меня приняли и допустили к вибратору потому, что я проходил в десятилетке физику, знаю принцип вибрации и вообще понимаю химию бетонного процесса, разбираюсь во всем с полуслова. «Образованный» — ну, и полезай в кузов, нечего прикидываться. Две смены я выдержал. После третьей чуть не слег. У меня дрожали руки, как у паралитика, бешеный вибратор, казалось, выворачивал суставы. Звеньевая Даша уперлась руками в бока, поглядела, как я бьюсь над вибратором, силясь вытянуть его из теста, плюнула и обругала: — Ну-у, работничка прислали! Такой ты, сякой, вылезай на арматуру, отдохни! Будешь бадью откры- вать. Даша терпеть не может, когда матерятся. Но ру- гаться сама любит. Поэтому у нее есть «заменитель»: такой-сякой. Открывать бадью — это второй «интеллектуаль- ный» труд. Тут нужны голова и немалая ловкость. По- верхность арматурной клетки была примерно на высо- те трехэтажного дома. Тут ветерок, редкие арматур- ные прутья вгибаются и раскачиваются под ногами с легким звоном. Стоишь на четвереньках, уцепившись за дрожащие пруты, и думаешь: как же выпря- миться? А сверху уже маячит в синем небе бадья, летит стремительно, сыплет щебень и льет раствор. — Девушки! Сторонись! Они бросаются к стенкам. Саша Гурзий улыбается из далекой будки в вышине, осторожно подводит бадью ко мне. Я машу рукой: ниже, еще чуть, стрелу смай- най! Стоп! Подполз обезьяной к бадье, ухватился за нее, вы- прямился. Она медленно, акула проклятая, «ходит» на тросах, поворачивается. Упираюсь изо всех сил, веду, выравниваю. Теперь надо взять веревку и дернуть за рычаг — как у пушки. Отполз… отклонился как можно даль- ше… Дерг! Дерг! Не берет. Уперся ногами лучше. Дерг! Дерг! Весь красный, ноги скользят, колени дрожат. Ры- вок, еще рывок! — Сильнее, такой-сякой! Прохлаждаться из-за те- бя будем, да? Собираю все остатки сил. Или слечу, или открою. Дерг!!! 115 Как орудийный выстрел сработали рычаги: «Гур- дур-гур-р-бах-трах!» Бетон — лавиной в блок, бадья подпрыгнула, арматура присела, а я уцепился за прутья и закачался, как воробей на ветке, ни жив ни мертв. — Ха-р-рош! Дава-ай! Смотрю, Саша Гурзий сжимает руки над головой, подбадривает: все в порядке. Тросы дрогнули, полете- ла бадья. 116 Есть первая!.. Ну что ж, не хуже и не лучше дру- гих… А сам вытер холодный пот над бровями. Вот так работают. Да. Вот так, Толя, строят коммунистическое бу- дущее! КТО ЖЕ ОНИ? Это я такой слабый и беспомощный. Это для меня столько страхов и тяжестей. Наши бетонщики посиль- нее меня, они работают, словно копают огород или ру- бят дрова,— размеренно, с шутками, без особого на- пряжения. Они должны были быть стальными, если бы они не были простыми девчатами. Тоня с соколиными бровями. Итак, есть две Тони на свете: одна на танцах, а другая в блоке. Тут она молчаливая, размеренная; она работает толь- ко на вибраторе и на самых ответственных местах: по углам, под стенками, среди особо сложных арматурных сплетений. Даша очень уважает ее и никогда не бра- нит. На месте Тони я бы уже протянул ноги. — Как ты можешь все время на вибраторе?! — Он меня слушается. Я даже не напрягаюсь: он сам ходит, только направляй. — А вытаскивать? — Ну что ж, физкультура полезна! Да ты попро- буй, как я, поучись. Он же живой, с характером! Да- вай становись, пока бадьи нет… Тоня отличается от других и тем, что она стройная и изящная — да-да, изящная! — даже в этом мед- вежьем комбинезоне и резиновых сапожищах. Я не знаю, как она умудряется это делать. Другие девуш- ки как узлы, как медведи, а она тоненькая, комбине- зон сидит на ней, как влитый, на руке часы «Победа». Она и заляпана меньше, и руки у нее не изуродованы… 117 Иногда она поднимает раскрасневшееся лицо с вы- бившимися из-под косынки растрепанными волосами и со дна клетки смотрит в небо. Мы встречаемся взгля- дами, мне наверху хочется выпрямиться, ухарски по- править чуб, а она смотрит серьезно, будто спрашивает о чем-то загадочно. Потом улыбнется дружески и снова наклоняется. Эти взгляды — наша тайна. Никто не замечает их. Тоня и не подозревает, как они держат меня… Валя Середа. Она родом из Бодайбо. Мать-оди- ночка. Курносая, скуластая, плотная и пресимпатич- ная! Я еще не видел, чтобы она хмурилась, нервнича- ла или с кем-нибудь поссорилась. Утопает в бетоне, запуталась в проводах, набрала полные сапоги рас- твора, тянет изо всех сил вибратор и щебечет там внизу: — Ой, де-евочки-и! А мой Вовка сегодня говорит: «Мама! А в цирке клоун делал вот так. Я, как вырасту, пойду в клоуны!» Она щебечет и щебечет о самых разных пустяках, и это не надоедает — наоборот, кажется: уйди она — и в блоке станет пусто. — Де-вочки-и! Я и забыла: в наш магазин привез- ли огурцы, хорошие, малосольные, объеденье! Скорее берите, пока есть. Я могу взять, кому надо? Она очень любит петь. Наша первая запевала. Чуть передышка, а то и в работе — заведет тонко, звонко, а другие подхватят, медленно тянут вибраторы, шерен- гой идут от стены к стене и поют… Тася-медвежонок.Она маленькая, круглая, добрая и хорошенькая, только руки у нее страшные — большущие, рабочие, красные. Закутанная и завязан- ная, как шар, даже лицо закрывает платком, чтобы не лупилось. Она недавно вышла замуж за скрепериста. Время от времени Тася, деловито пыхтя, караб- 118 кается по арматуре на стену и, закрывшись от солнца ладонью, высматривает: где там, вдали, на плотине скрепер ее мужа? Увидит, расцветет и бултыхнется обратно в бетон. А иногда в блоке поднимается суматоха и визг: — Тася! Тася! Иди скорее! Толя пришел! Это значит, что скрепер проходил рядом и муж вы- скочил, забежал на секунду. Он, стройный и белоку- рый парень, весь перемазанный мазутом, пахнущий солидолом, стоит на лестнице, улыбается. Тася шари- ком катится к нему; возьмутся за руки, стоят и смот- рят друг другу в глаза. И какая бы ни была спешка, даже сама грозная змея Дашка отпускает на три минуты Тасю, хоть и ворчит: — Иди, холера, такая-сякая, иди целуйся со своим Толей!.. И я завидую Толе. Я тоже Толя, но не тот… Дашка-змея. Наша звеньевая — самая злая и самая крикливая из девчат. Она дебелая, крепкая, слов- но железная. Лет ей под тридцать. Лицо конопатое, зубы желтые, в ушах серьги — ни дать ни взять, ка- кая-нибудь деревенская бабенка. Но она прошла курсы и работала трактористкой, каменщицей, она строи- ла в Москве дома на Песчаной улице, была на Ста- линградской ГЭС. Это бой-баба, и она — мое прокля- тие. Ни секунды не дает отдохнуть, ни одного ласково- го слова от нее не услышишь, ни одного мягкого взгля- да. Иногда я готов ненавидеть ее. — Толька-а! Такой-сякой, бери карандаш, считай объем этой штрабы. Быстро! Чему тебя в школе учили? Она словно злится на меня за то, что у меня есть среднее образование, а у нее нет. Мы гонимся за куба- ми — больше, больше уложить. Считаем, вычисляем, рассчитываем. Я лихорадочно вспоминаю: высота 6; пи-эр-квадрат… 3,1416 умножить на… Даша нервничает, проверяет меня, находит рас- хождение, сделанную впопыхах ошибку и едко обзы- вает меня доцентом, профессором или академиком — в зависимости от величины расхождения. РыжийНиколай. Мужчин в бригаде мало, а в нашем звене только Николай да я. Говорят, перебы- вало у Москаленко много мужчин, но одни сами не выдержали, ушли, а других она разогнала. Моска- ленко предпочитает девчат, и некоторые из них рабо- тают у нее уже по четыре года. Не знаю, за что она держит Николая. Зто подлин- ный рыжий черт: грубый, злой, угрюмый, ленивый,— иначе я не могу его представить. Николай — женоне- навистник. Жена у него дома не говорит, только «ши- пит», девушек он называет только «бабы». Зато и они над ним посмеиваются и издеваются как только хо- тят. Дело в том, что каждую свободную минуту Нико- лай старается использовать, чтобы полежать. Найдет себе какую-нибудь дыру среди блоков, натаскает туда бумаги, досок с гвоздями, железяками — и, чуть сво- бодная секунда, он уже там, лежит. — Глядите, Коля уже нашел курятник! — смеют- ся девушки.— Коля! Ко-ко-ко! Куд-ку-да! Яичко снес? Ко-ко-ко!.. Из «курятника» только торчит сизый нос Николая и время от времени пыхают клубы дыма. Он не удо- стаивает ответом. — Бадья-а! Николай вскидывается — и пошел-пошел на четве- реньках по арматуре, как паук из засады: прыг, скок — поймал, сбалансировал. Дерг! Бетон еще валит- ся, а он бочком-бочком, ползком в «курятник» и залег! 120 Сейчас мы с ним соседи, валим в смежные водосли- вы. Я смотрю внимательно и не могу одного понять: я лопаюсь, дежурю на арматуре, не отходя ни на шаг, пекусь на солнце, кипячусь, а у Николая бетона нава- лено больше. Чем это объяснить? Вот так и понеслись дни. Теперь я уже совсем «свой» в котловане. Забежишь попить воды к Петьке- фотографу в будку. Там у него железо, провода, лам- пы, амперметры, и он, как Плюшкин, любовно копает- ся в своем богатстве, чинит вибраторы, подключает прожекторы и еще успевает фотографировать. Его меч- та — создать фотолетопись стройки. Встречаюсь и с Захаром Захарычем: он возит ще- бенку под наш блок, всегда приветливо машет из каби- ны рукой. Все мы тут, в котловане, как дома. Наши гости — экскурсанты из Иркутска, разные туристы, школьники. Они глазеют, удивляются кра- нам, ничего не понимают и шарахаются от машин. А я прохожу мимо развалистой походкой, не обращая ни- какого внимания… Или когда они испуганной кучкой стоят на эстакаде и смотрят, как работаем мы, тут да- же лентяй Николай не лазит в «курятник». Мы ведь на виду, мы с ним представляем бригаду, и мы знаем, что пожарник, который от скуки у них за экскурсово- да, сейчас поясняет: «Это бригада Москаленко, у них знамя, это самая лучшая бригада». Удивительно мно- го знают на стройке пожарники, они всю технологию вам объяснят! И еще нет отбоя от корреспондентов. Из каких толь- ко газет они не прибывают! И каждый ищет людей из своего города, и обязательно чтоб были передовиками. А кто из нас передовик? Как отличить? Позавчера всю бригаду фотографировал корреспондент из Мо- 121 сквы. Белел почиститься, принять позы, полчаса из- за него держали на весу бадью, становились «динамич- но», то есть так, как мы никогда не стоим, вопреки всем приемам и правилам техники безопасности. Он щелкнул раз десять и, довольный, ушел, а мы полезли опять в свою клетку. ТАКОЙ-СЯКОЙ Итак, денег не осталось, если не считать разорван- ной трешки. Что же я буду делать? Я совсем закрутился, запу- тался и не знаю, чем все это кончится. Всякий раз в обеденный перерыв мы командируем кого-либо за квасом и бутербродами в буфет. Склады- ваемся и обедаем — вернее, выпиваем, потому что жа- жда страшная. Сегодня Даша, как всегда, подошла ко мне за день- гами. Рваную трешку я постыдился дать. — Ну, ты, такой-сякой, что, особого приглашения ожидаешь? — Я сегодня не хочу. — Ух! Вы! — Она состроила такую презрительную мину, так осмотрела меня с головы до ног, что мне за- хотелось ударить ее в конопатую рожу, влепить так, чтобы аж… Спокойно. Не надо нервничать. Они все расселись в тени, на щите, весело о чем-то говорили, а я решил от нечего делать почистить арма- туру: все меньше будет работы до конца смены. Было очень жарко, хотелось пить. Я тюкал и тюкал лопатой по прутьям, скреб. Потом по арматуре приполз на четвереньках рыжий Николай. Он делал вид, что ползет куда-то по своим делам, но подбирал- ся все ближе и ближе, неуклюже, как медведь. Я весь напрягся и насторожился. 122 — Ты в-вот что,— сказал он мрачно.— Дай-ка «Беломора». — Кончился… — пробормотал я; папиросы в са- мом деле кончились. — Понятно. Денег нет? — Есть. — В-врешь,— невозмутимо заключил он и полез в карман.— На, бери. Он протягивал двадцатипятирублевую бумажку. — Ну, бери. С аванса отдашь. Это ж-жена велела клеенку купить. Бери, говорю! — сердито и грозно за- орал он, весь наливаясь кровью. — А… а… жена зашипит? — Н-ну и п-пусть шипит. Он так же неуклюже ушел по арматуре, а я остал- ся, ошарашенный, растерянный, с деньгами в кулаке. Не прошло и пяти минут, как: — Толька-а-а! Иди, такой-сякой, сюда! Опять начинается, опять Дашка. Господи, чем я ей не угодил? — Толька-а-а! — Иду. Ну, иду. — Ах ты, барин! Что, я сама к тебе лазить буду, да? Спускайся вниз ко мне сейчас же! Я спрыгнул, плюхнулся в мягкий бетон и предстал перед ней. Дашка вдруг снизила голос, сунула мне что-то и зашептала: — На, глупый! Девочки тебе собрали. Сто рублей. Держись как-нибудь. Не хватит, еще найдем. Белесые глаза светились как-то по-особенному. Она смущенно совала и совала слипшиеся трешки, десят- ки, рубли, покраснела от досады. — Да-да, еще нюни тут распусти! Мужики тоже мне! Ты, такой-сякой, чтоб мне больше фокусов не устраивал! «Не хочу, не хочу»! Барин нашелся… Марш 123 на щит! Там в ведре и на бумаге — все твое. Быстро, пока бетон не подают! Ну? Молчать! Марш! Я, не зная, что и думать, по привычке подчиняясь ей, покорно пошлепал к щиту. Девушки уселись на противоположной стене, хохотали, рассказывали анек- доты, потом кто-то достал газету, принялись читать. На меня никто не обращал внимания. На щите стояло ведро с квасом, возле него стакан и на бумаге две сай- ки с ломтиками сыра. «ОЙ, ДА ПО СИНЮ МОРЮ КОРАБЕЛЬ ПЛЫВЕТ» Куда меня несет жизнь? Куда она меня вынесет? Буду ли я рабочим и мне век суждено так бултыхаться в бетоне, а Витька будет агентом по снабжению и жить на собственной даче? Что же это за Сибирь? Беда или счастье?.. Нет, счастья не видно, скорее беда… Мы сидим на макушке почти законченного водо- слива и «загораем» без бетона. Сейчас ночь. Бригада перешла в третью смену, после двенадца- ти. Кто не знает, что такое третья смена, желаю ему и не узнать. Часа в три ночи начинает клонить ко сну. Руки и ноги становятся ватными, веки слипаются. Упасть, прикорнуть! Ничего не понимаешь: что делаешь, за- чем? Холодно: сибирские ночи морозные, с инеем подчас. Сначала разгорячишься, а на рассвете зуб на зуб не попадает. Сегодня мы кончили водослив, девушки руками за- глаживали откосы. Это те самые знаменитые водосли- вы, которые рисуют на картинках, когда хотят пока- зать гидростанцию. Да, их заглаживают руками снизу доверху, всю покатую, как застывший водопад, стену. Просто и обыденно: сидит Даша, возле нее ведро с мут- ной водой, дощечка, кельма,— и мажет, развозит за- 124 глаживает, как в деревне бабы мажут печь. Сверху вниз жутко смотреть: как поскользнешься, как по- едешь вниз, так уж не остановишься. Сначала работа была адова, сумасшедшая: бе- тонный завод ставил рекорд. Мы потонули в бетоне, машины сгрудились, шоферы сигналили, мы не успе- вали ни вибрировать, ни заглаживать, сразу доверху так и вырос весь водослив. А теперь вот сидим и мерз- нем: на заводе сломалась бетономешалка, не осилив рекорда. Николай забрался в «курятник», девушки попри- жимались тесно друг к дружке, смотрят на звезды и поют. Песня грустная, протяжная, голоса переплетают- ся — одни идут вверх, другие вниз… Ой, да по синю морю Корабель плывет. Ой, да корабель плывет, Аж волна ревет… Тихо-тихо почему-то сегодня. Песня слышна, на- верно, всей стройке. Жужжат прожекторы, вокруг них вьются бабочки. Мне хочется тоже прижаться ко всем, лечь, положить голову кому-нибудь на колени. Я за- крываю глаза, и мне чудятся корабли. Волны шумят и плещут о водослив, вскипают барашками. Свежо! Вет- рено! Брызги! Море. Это наше море. Корабли идут, на них алые паруса. У меня сердце выпрыгивает от радо- сти. Радость беспричинная, просто так, оттого, что я живу, оттого, что у меня здоровые, крепкие мускулы и солнечные искры в крови, оттого, что это мое море, я его делал! Открываю глаза: вьются бабочки возле фонаря, де- вушки сбились темной грудой, засунули руки в рукава, пар идет изо ртов, и кто-то страшным шепотом рас- сказывает : 125 СКАЗКА ( — Итак, народились у Байкала триста тридцать шесть дочерей. Он был старый, злой, могучий. Дочки слушались отца, боялись его, и все как одна приноси- ли ему свои воды. И была у него старшая дочка, красавица из краса- виц — голубая Ангара. Была она гордая и смелая, са- мая смелая девушка в мире. Чайки сказали ей, что далеко на Севере есть пре- красный богатырь Енисей, и передали ей от него при- вет. И с тех пор потеряла свой покой Ангара. По ночам она мечтала о прекрасном Енисее, о далеком Севере, и она возненавидела отца и его власть. С чайками красавица Ангара посылала весточки другу, а он кликал ее к себе. Однажды старик Байкал поведал Ангаре свою во- лю: быть ей замужем за Иркутом. Иркут был самый богатый из богатырей, он при- глянулся и полюбился старому Байкалу. А жил он да- леко за горами, среди тайги и сопок, и вот он стал со- бираться в путь за невестой. Ехал он медленно и тор- жественно, ехал долго и в последний раз заночевал, не доехав шестьдесят верст до Байкала. Была темная и бурная ночь. Ангара металась в темнице, плакала и звала на помощь Енисея. Но ни- кто не слышал ее. И билась грудью красавица Ангара о каменные утесы, и разбила она грудь в кровь. И силой своей любви она разрушила грозные скалы и ринулась прочь от Байкала. Богатырь Иркут сквозь сон услышал шум ее побе- га, проснулся и кинулся наперерез. Он круто свернул прочь от Байкала и стал ломать и крушить в спешке 126 горы. Он настиг прекрасную Ангару в том месте, где теперь стоит город Иркутск. Но было уже поздно: Ангара прорвалась на Север… А старый Байкал вскочил, вздыбился на своем ло- же, схватил в ярости огромную гору и швырнул вслед непокорной дочери. Упала гора на подол бирюзовой фаты девушки — там, где перед ней расступились скалы. И с тех пор триста тридцать пять покорных речек впадают в Байкал, а непокорная Ангара одна выносит все, что они приносят. Печальный Иркут лениво льет в нее свою тоску. Гора лежит в Ангарских воротах, и лодки иногда разбиваются о нее, когда подхватит их течение. Люди называют ее страшным Шаманским камнем… Мне стало дрожко и душно. Я ушел тогда на сосед- ний блок, прислонился спиной к холодной деревянной балке, слушал издали новые песни, слушал, как поет по-украински Москаленко — ведь она украинка, с Днепростроя,— и любовался рассветом. Небо разгоралось бесшумно, стремительно, сначала холодное, серое, потом с розовыми стрелами — поло- сками облаков, потом поднялся целый пожар. Мне бы- ла видна изогнутая змеей, гладкая и цельная, как зер- кало, Ангара, и она неслась, неслась на далекий и ди- кий Север. Алые паруса… Алые паруса, где же это было? ВО ИМЯ ЧЕГО МЫ НУЖНЫ? Над самым ухом: — Петушок пропел давно, дети, в школу собирай- тесь! Ух, дождик, ух-ха! 127 Я чувствую, как на меня словно бросают горсти песка. Продираю глаза, и прямо в лицо мне солнце и дождь! Я вскочил, ошалело схватился за балку, а вокруг хлопали в ладоши, хохотали. Уже ясный, яркий и без- облачный день. Тепло, солнце греет вовсю. Валя и Тоня поливают из шланга водослив. Проклятая Валька- озорница направила струю прямо на меня. — Валька, перестань! Ва-а-а… убью! Она валится со смеху. Ну, что ты поделаешь: весь комбинезон как после дождя. Нашла забаву! Смешно! — Уже скоро восемь часов, вставайте, лентяи! Отработались. Скажу Вовке своему: мама твоя сегодня сказки слушала. Де-евочки! А Вовка вчера меня спра- шивает: «Мама! А скоро будет коммунизм?» — Ну уж, неправда! — Хоть побожусь! Он у меня уже во всем разби- рается. Девушки чистят лопаты, собираются. Даша забот- ливо, основательно расстилает брезенты по мокрому бетону водослива: будет жаркий день. Чтобы не рас- трескался наш неокрепший бетон. — Тоня,— говорю я,— полей мне из шланга. Она наклоняет шланг, и я, закатав комбинезон до пояса, обливаюсь холодной, бодрящей струей. Брызги, дух занялся! Я обливаюсь, обливаюсь, и хочется еще. Тоня терпеливо ждет, чуть улыбается. — Хорошо? — Ох, хорошо! Эх, девчата, не знаете вы этой пре- лести: до пояса облиться — словно заново на свет на- родиться, бр-р!.. Бедные вы! — Будто уж? — Тоня… — Что? — …Правда? 128 Она смотрит на меня своими задумчивыми синими глазами; шланг дрожит и гудит в ее руках. — Правда… — Тоня, что же будет? — Будущее. — Слушай, Тонька, может, так надо? Может, мы просто рабочий материал, издержки производства для этого будущего? — Не знаю… Не думаю, чтобы так… — Тебе не жалко рук? Гляди, что с ними де- лается. — Жалко. А ты не смотри! Иди помоги Даше. Вон она совсем запуталась. Я иду, тяну брезенты, ползаю, разглаживаю углы. Если бы ты знала, Тоня, как я сам запутался!.. МЫ СОБИРАЛИ ФИАЛКИ Но деньги я не сохранил. Мой замечательный Лень- ка не рассчитал тоже и… пришел просить у меня взай- мы. Я честно отдал ему половину. — Ну что ж, тогда пойдем ловить рыбу,— сказал он.— Это уж завсегда: как на мели, пошел бычков тя- гать. И вот мы вышли утром, направившись далеко вверх по Ангаре. С сопки мы увидели внизу, как на карте, наш городок, и стройку, и шестерку портальных кранов, из которых крайний был мой… Мы шли все дальше и дальше. Лес становился гу- ще, выше, исчезли, тропки, остались позади огороды, и мы шли напрямик, продираясь сквозь сушняк, кото- рый ломался под руками подобно макаронам, со звон- ким треском и пылью, а паутина облепила лицо, воло- сы, лезла в глаза — приходилось держать впереди ру- ку, чтобы она цеплялась на рукав. 9 Продолжение легенды 129 Боже ты мой, сколько тут было цветов! Огромные, как стаканы, крошечные, как бисер… Огненные жар- ки, лиловый багульник; красные, синие, розовые, они казались ненастоящими! Заросли папоротников этажа- ми покрывали склоны, а среди камней качались хруп- кие холодные и нежные тюльпаны. Пахло нагретой травой, дышалось легко, сладостно, и хотелось упасть в траву, в сетку солнечных пятен, закрыть гла- за и лежать, слушать жужжание мух, шорохи пауч- ков. Все вокруг было наполнено такой жизнью, такой стройностью — мудрой, вековечной, дикой… «Чью-ви-ить!» Тонкий, пронзительный свист раз- дался совсем рядом. На стволе сосны, распластавшись как белка, сидел крохотный полосатый зверек и любо- пытно смотрел на нас блестящими бусинками. — Ах ты, мой родной, ах ты, дурачок! — Ленька умильно остановился и расцвел, словно увидел дру- га.— Ах ты, мой бурундучишка! Ну, как живешь? Как дела вообще? Куда прячешься, а? Бурундучок слабо пискнул и шмыгнул на другую сторону ствола. Мы стояли. Сначала показались ушки, потом лобик, и глянули любопытные-любопытные гла- зенки — так дети выглядывают из-за угла, играя в прятки. Ленька казался взволнованным. Он нежно гладил деревья, рвал цветы, напевал и все начинал рассказы- вать, как он жил с отцом на зимовье, а зимовье — это просто избушка в тайге, хутор. У Леньки была замеча- тельная собака Вальва, она за версту чуяла глухарей. — Вот идешь ты по лесу. А он, хитрюга, засел где- то на дереве и спит. Вальва мигом почует — как при- мется лаять, на дерево прыгает, бесится, а он, дурак, попыжится, поплотнее усядется и наблюдает одним глазом. Тут уж он ничего не слышит! Ужасно интерес- но ему: что за зверь?.. А старая лиственница как па- 130 дает! Шарах! — и охнет весь лес, шумит долго: «Де- рево умерло…» Глаза у Леньки блестели, и он все говорил, говорил, прыгал по камням, разговаривал с птицами, с жуком, словно он пришел в гости; вот долго-долго не мог вы- браться, да и пришел, и никого не забыл, и для каж- дого у него припасено ласковое слово. — Ты погоди, брат, вот мы с тобой придем сюда попозже. Вот она, брусника,— видишь, зеленая еще. А ведь мы тут лопнем! А малина! Голубика будет! Мы тогда всю получку в сберкассу — вот посмотришь! Кедровать пойдем. Ух, какие кедрачи есть! Вырезав десять удилищ, мы спустились к Ангаре. Сколько я ни смотрю на Ангару, не могу привык- нуть к ней. Она несется, как поезд, как падающий с не- ба ястреб, но тихо, без бурунов и шума, только поверх- ность напряженно пузырится, водоворотит… И стоит удивительная тишина, в которой слышно, как шуршат камешки по дну, а перед глазами несется, несется би- рюзовая, чистая, как слеза, вода. И перед этим тихим стремительным чудом я про- сто и ясно понимаю, как родилась эта легенда о гордом и дерзком побеге Ангары. Я смотрю, и голова кружит- ся; кажется, что это во сне. Ленька забросил удочки и подпер их камнями. — Значит, искупаемся? — Страшно… — Ничего! Вот я Енисей переплывал — пять кило- метров,— вот это я тебе скажу! Я набрался храбрости и с разбегу шлепнулся в во- ду. Сначала мне показалось, что вокруг кипяток. Ды- хание захватило, я раскрывал рот и не мог крикнуть. Течение понесло меня, как соломинку. Барахтаясь из последних сил, я выполз по-собачьи на гальку и толь- ко тут глотнул воздуха. 131 А Ленька стоял по грудь в воде, похлопывал себя по плечам и хохотал: — Кусается? А? Добра! Быстрина! Хороша! Ага-а! Он, словно тюлень, нырял, фыркал, булькал и был наверху блаженства. Я воротился по берегу к нашей одежде, попробовал снова зайти по щиколотки. Ноги заломило, будто я стал в лед, заболели все кости. Это было тем более удивительно, что сверху жарко припе- кало солнце, и галька на берегу была горячая, как угли. Я выскочил. — Да ты привыкай! — уговаривал Ленька. Он за- плыл далеко саженками,— Привыкай, это тебе Сибирь! Еще раз я окунулся, просидел в воде десять секунд и с позорным воем шарахнулся на берег. Зуб на зуб не попадал. Ленька пришел довольный, раскрасневшийся и снисходительно утешил: — Привыкнешь. Я тоже, как Енисей переплыл, двое суток на печи лежал. Нет, не переплыть мне Енисея… Почему же я такой хилый, почему меня угораздило родиться и вырасти в городе? Эх!.. А я еще когда-то воображал, что сильный. Сколько раз я занимал первые места на школьных кроссах! Настроение мое упало, вдруг стало почему-то тош- нить. Что-то за последнее время меня часто мутит. Да это и неудивительно: ешь что попало, когда придется, к тому же устаешь. Поплавки всех десяти удочек почему-то потонули — наверно, размокли. Но Ленька щелкнул языком: — Порядок! Уже сидят. Он подошел к удочкам и спокойно вытащил по оче- реди десять бычков, рыжих, головастых; самый ма- ленький был с палец, самый большой — с ладонь. Я ах- нул от изумления. — Иная рыба глотнула — ну, пошла водить, шу- 132 мит, не соглашается,— пояснял Ленька, наживляя крючки.— А бычок — парень с крупной головой; взял крючок и сидит спокойно. Знает: попался. Мы сделаем так: я буду закидывать, а ты таскай. Они там уже в очередь построились. Я не верил своим глазам. Ленька шел впереди, за- брасывал удочку и клал ее на воду. Я сейчас же брал, тянул — и снимал бычка. Это было ни на что не похо- же. После первой же сотни такое однообразное, неве- роятное ужение превратилось просто в машинальную работу. Дергали, дергали — ну что редиску в огороде! Ухи мы наелись до отвала, а потом спали на горя- чих камнях. Я проснулся первый. Становилось уже прохладно. Ленька вкусно храпел, широкогрудый, мускулистый, как Геркулес в Пушкинском музее. По-прежнему стоя- ла тишина, шуршали камешки, и Ангара бесшумным миражем неслась мимо. Вдали сквозь дымку я только теперь заметил кро- хотные силуэты шести портальных кранов; крайний — мой… Точка, островок, пятачок культуры в этом не- тронутом, диком мире. И меня сюда занесло. Выдер- жу ли? Опять меня замутило. Вспомнил про уху, и стало гадко: в ней плавали разваренные головы, плавники, а мы хлебали, хрустели головами. Не надо было мне столько есть… Да, я в школе брал первые места на со- ревнованиях, а тут оказалось, что я просто малявка. Вот Леньке дай в руки ружье да ржавый крючок и пу- сти его на год, на два в тайгу — и он проживет, ничего ему не страшно; мир для него — дом родной, и строй- ка для него — игрушка. А я… От заходящего солнца Ангара отливала лиловым, зеленым, золотилась. Это было фантастично. Большие рыбины играли, бултыхались то там, то тут. Над соп- 133 ками огненными крыльями раскинулись вечерние об- лака. И чем краше становилось вокруг, тем тревожнее бежали мои мысли. — Ленька, вставай, пошли, пошли домой! — Что с тобой? — Ничего. Пошли домой. — Да на тебе лица нет! Что случилось? — Да ничего же! Тошнит… — Ну-у… Ухи объелся. Погоди, бычков подловим и пойдем. — Не хочу бычков! Идем сейчас же! — Я сказал это таким неожиданно капризным тоном, что самому стало стыдно, а Ленька захлопал глазами. Мы пошли через луг к сопкам. На этом лугу росли мириады фиалок. Меня морозило, мутило, и вдруг ди- кая резь в животе заставила согнуться. — Что? — спросил Ленька. — Давай нарвем фиалок… — Девушкам? Да? — обрадовался Ленька.— Вот это придумал! Он, ничего не подозревая, рвал фиалки целыми пуч- ками. У меня фиолетовые круги плыли перед глазами, но я держался. Шли медленно и к закату солнца до- брались до склона. Здесь новый приступ боли и тошно- ты заставил меня отбросить букет прочь и присесть на камень. Ленька перепугался, засуетился, что-то говорил, а я заорал: — Иди вперед! Я отдохну. Иди вперед, говорю! Он деликатно пошел вперед, поднялся по склону, с минуту маячил его силуэт с удочками на фоне темнею- щего неба и исчез. Я, обессилевший, весь в холодном поту, немного от- дышавшись, пополз за ним. Ленька сидел, поджидая меня, в траве. Отсюда открывался, как и с портального 134 крана, необозримый вид на серебристую ленту Анга- ры, на необъятные вечерние дали, покрытые тайгой сопки. — Ленька, Ленька! — сказал я, задыхаясь.— До- стань мне денег! Я уеду в Москву. Я вышлю тебе отту- да, клянусь, честное слово! — Ах, ты! — прошептал Ленька.— Да что же с то- бой? Толик, да что ты? — Достань мне денег, прошу тебя, умоляю тебя! Я уеду сегодня, сейчас же, я не могу так больше, я не могу! Я домой хочу! — Ну-ну… Да не надо, успокойся! Это тебе бычки… — Выбрось их, я не могу их видеть! Он взглянул на меня и послушно бросил связку бычков в траву. — Ленька, мне нужны деньги! Ленька, Ленечка, голубчик! Двести рублей на общий билет, иначе я пеш- ком побегу. Я не гожусь, я пропаду. К черту! К черту! Двести рублей! Ленька облапил меня за плечи ласково и неуклю- же. — Толик, родной!.. Да ведь денег-то… нет. Нет де- нег. Ни у кого нет. Достать нельзя… Потерпи. Ты пере- силь себя. Ах ты боже мой! Держись, пересиль. Пони- маешь? Тебе плохо, а ты упрись. Ну, поругайся… Слышь, хочешь — ударь меня? Бей! Ну, бей! Не бойся, мне ничего! Он уже не знал, как вести себя, что сказать мне, ка- призному, избалованному дитяти, как ответить на та- кую выходку. — Ты же пойми: уехать — это можно. Получишь аванс, на вокзал — да и дома. Да только дашь себе по- блажку раз — всю жизнь поедешь на поблажках, ставь крест! Идем лучше домой, возьми себя в руки. Эх, не надо было тебе бычков есть! Пошли… Заработаешь де- 135 нег, отпуск возьмешь — съездишь. Хочешь, вместе со- бирать будем? Мне не надо! Ну что же ты, не на Моск- ве весь свет клином сошелся! Я плохо слушал, что он еще говорил. Тошнота не- много прошла. Я встал, отыскал в траве бычков, молча сунул связку Леньке, отобрал у него половину удочек и, кусая губы, пошел. Леонид уделил мне половину своих фиалок, и мы положили два букетика на Приморской, под дверью с табличкой «4», тихо, по-воровски прошмыгнув в кори- дор. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ В эту ночь я шел на работу медленно и тяжело. Впервые мне было абсолютно безразлично, что де- лать и как. Хотелось только, чтобы смена поскорее прошла. Представьте себе горы развороченной земли, усеян- ной щепками, бревнами, и среди них высокую наклон- ную деревянную стену. Она внутри пустая, туда мы за- ливаем бетон. Это после водослива мы строим берего- вую стенку, набережную. С одной стороны ее будет сквер, с другой — забурлят воды, вырываясь из турбин станции. Нет, не пустая стена, а, конечно, заполненная арматурой. Тесно там, комбинезоны цепляются за крю- чья, повернуться негде, провод вибратора путается, све- та прожектора недостаточно. Николай наверху открывает бадью и валит, а я при- нимаю машины внизу у крана. Сюда портальный не достает, пригнали паровую «Шкоду». Как он сюда прилез на своих широких, стертых и покалеченных гу- сеницах через горы земли, непонятно. Он — как двух- этажный дом, весь обсыпан углем и пыхтит, как паро- воз. Темно, горит зола, высыпанная из топки; машини- 136 сты то выглядывают, то скрываются в будке, чумазые озабоченные; скрипит где-то неподалеку бульдозер да время от времени с буханьем вырываются искры из тру- бы крана. Прохладно. Меня знобит и тошнит. Чего-то мне хочется. Чего-то мне недостает. А че- го — сам не понимаю. Но только кажется, что добудь я это — и горы свалятся с меня, станет легко жить на свете и радостно. Но чего? Или я болен? Первым привез бетон старый знакомый, водитель машины «00-77», с грустными глазами. Я обрадовался ему, и он впервые заговорил со мной, сказал, что к нам трудно добираться. О, шоферы строек! По каким только ямам, холмам, непроходимым хлябям и колдобинам вы не водите свои истрепанные, работящие машины! Ваши самосвалы в таком страшном виде не пустили бы даже в пригороды Москвы. А вы умудряетесь делать сто тысяч без капи- тального ремонта, носите резину до последнего клочка и еще экономите! К нам сюда пройти — сам черт ногу сломит, а «00-77» приехал и бетон не расплескал, и только заметил, что трудно добираться. Вторым прибыл «рвач с золотыми зубами» — этот зато половину бетона выплеснул в пути. — Ахо! Друзья встречаются вновь! — радостно приветствовал он меня, не выходя из кабины.— Как поживает сегодня твой карандаш? — Ладно! — А работенка сегодня никуда… Уж пару крести- ков там проставишь законно, а? Работа действительно не ладилась. Николай не мог попасть бадьей в узкий раструб стены. Крановщик бра- нился, боялся, как бы тяжелая бадья не оборвала стре- лу. Кран натужно пыхтел, дергался, лязгал. А в дере- вянной узкой клетке девушки убирали кабели, чтобы 137 их не заваливало, жались к стенам по углам, закрыва- лись. И вот: грр-бух-бух-шлеп-трах! Вывалили! Начинается вой в блоке: — Куда тебя черт просил валить? Колька-а-а! Па- разит! Иди теперь сам, перекидывай! — Л-ладно! Молчать там! — с достоинством гово- рит Николай в дыру и садится закурить.— Б-бабы! Ва- ше дело малое: з-знай вибрировай. Он на блоке ходит с опаской, хватается за штыри, взмахивает руками, и на фоне звезд похож на оди- нокую и бестолковую курицу, которая никак не найдет своего насеста. Наконец бетон вообще перестали возить. Николай спустился со стены по лестнице, собрал ку- чу щепок, притащил ведро из-под смолы, целое бревно, раздавленное экскаватором, свалил все в кучу и под- жег: — В-вот славно! Костер — п-первое дело! Эй, девки!.. Из блока выбралась Даша, с ног до кончика носа в бетоне; пришла, присела, подставляя огню бока и ра- достно щурясь, славная, добрая, словно и не она толь- ко что костила Николая. — Вот зимой, Анатолий, х-холодища — во! — ска- зал Николай.— А я на эстакаде, на ветру. Бабы-то в блоке, а на эстакаде — метель, смерть моя! Спасаться надо? Вот я соберу щепочек, да в пустой бадье и разве- ду. Железо вокруг, не загорится. Залезу в бадью, дым глотаю — ах, хорошо! — Расскажи про пожарника,— подсказала Даша. — Ну, а когда начальство идет, я сразу затоптал, присыпал, словно и не я. Откуда дым? Курил! И вот однажды пожарник попутал. Я его не углядел: метель больно сильна была. Эх, он как набросился! Такой и растакой ты, говорит, Иркутскую ГЭС спалишь! Я же 138 стою на своем: «Спасаться надо?» — «Я тебя,—гово- рит,— спасу!» Побег он искать начальника участка. Я скоренько костер загасил, золу скинул вниз, снегом присыпал, а сам ходу. На портальный к Ефремовичу залез и смотрю. Они пришли, ходили, ходили… А я на- блюдаю. Начальник говорит: «Не может быть, я Нико- лая знаю, он не допустит». Так и ушли. Потом началь- ник встречает. «Ты,— говорит,— жги, да так, чтоб по- жарники все-таки не видели». Ладно. Знаем. Летом теперь что? Благодать. Неподалеку лежал ящик для угля. Я развернул его к огню, постелил там доску и прилег. Железо было ле- дяное, костер погасал. Иногда гул будил меня, я вска- кивал, выбегал к машине, но это была не машина, это гудел и клокотал котел крана. Во сне я видел зиму: Москва завалена снегом, и по улице Горького колонной идут снегоочистители. Морозно, термометр на Моссове- те показывает «35». А я — школьник, с портфелем в руке, иду и жую мандаринку, и от нее желтые корки остаются на снегу. Скоро Новый год, у нас культпоход на «Щелкунчика»… Меня разбудил «рвач»; он привез кубометр бетона, который «выдоил» с завода, и сказал, что там поломка, бетон будет не скоро. Я дрожал от холода, был как пья- ный,— то ли больной, то ли сонный. — Ну слушай, парень! — стал канючить этот силь- ный мужчина.— Ну добавь же ходок хоть пяток! Сам видишь, какая работа. Ну что я, не рад бы возить? Вот вырвал из зубов кубик… Ну допиши, прошу тебя, де- тишкам на молочишко! Ведь у меня их сколько, и все пищат: дай, дай, дай! Я достал блокнот и дорисовал ему три ходки. Потом мне стало жалко водителя «00-77», и я ему дописал две. — Вот за это пойдем на кран греться! — весело ска- зал шофер, беря меня под руку. 139 Мы вскарабкались на кран, открыли железную дверь в его стене, и… пахнуло жаром, огнем из раскры- той топки. Кочегар, черный, как шахтер, скалил зубы: — Что-о? Прибыли? Днем никакой дьявол не за- глянет… — Эх! Рай, жизнь-малина! — молодецки восклик- нул «рвач».— Сюда бы еще девочку да белоголовоч- ку — и помирать не надо! Неси-ка, друг, водички. Кочегар нырнул в темноту, за причудливые меха- низмы, цилиндры, манометры, принес ведро с плаваю- щей в нем сажей, и мы с удовольствием напились. — Полезайте на полати,— сказал кочегар.— Там Жорка спит; вы его потесните, да не будите. Забравшись по лесенке под крышу, мы очутились на каком-то помосте из досок, на нем лежали фуфайки, штаны, тряпки. Рядом в темноте проходила раскален- ная труба, было жарко, как в парной. У меня от слад- кой истомы сразу размякло все тело. Мне снилась Комсомольская площадь в Москве. Я спешу на вокзал. Жара. Душно. Москвичи торопятся в дачные поезда. Все битком забито, одна за другой от- ходят электрички. Мороженое нарасхват. А мне очень весело: сейчас мы поедем в лес, на реку, на рыбалку. Эх, бычки! Да знаете ли вы, что мы с Ленькой поста- вили мировой рекорд по рыбной ловле на ржавые крючки! Только чего-то тошнит. Бычков нужно ло- вить — и выпускать обратно в реку, там они уже в оче- редь построились. Ловлю — и выпускаю. Ни ветерка, ни тучки. Пить, пить! — Пить… — Эх, парень, ты, видать, к здешним полатям не- привычный. Слезай: бетон привезли. Айда! Ну и жизнь! Я вышел из крана пошатываясь. Уже светало. «00-77» опрокинул кузов над бадьей. Я полез 140 с лопатой и свалился в бетон. Полез еще, тюкнул раз- другой — и опять свалился. — Поезжай! А, хорош! Кран понес бадью. Долго кликали Николая; он за- лез в очередной «курятник» и так крепко уснул, что его едва разбудили. С грохотом вывалили бетон, и тут в блоке поднялся такой крик, такие вопли, что у меня похолодело сердце: кого-то завалило. — Николай! Николай! Что случилось? Николай смотрел вниз и шевелил губами. — Николай! Да отвечай же! Девчат завалило? — Хуже,— сплюнул он.— А что им, бабам! Опа- лубка треснула. В-весь бетон поплыл к м-матери. На- б-бетонили, шабаш! Я кошкой вскарабкался наверх и увидел: противо- положная стена треснула и отошла. В образовавшуюся дыру хлынул бетон. Девушки спасались, тащили ви- браторы, визжали, карабкались по арматуре. Можно было ждать, что весь блок крякнет и разрушится, как спичечный коробок. А бетон плыл в дыру лениво, убий- ственно спокойно. Все труды пошли прахом! Дашкина голова показалась первой и сейчас же сказала Николаю с непередаваемой яростью: — Ах ты, рыж-жий аспид! Ты куда же на стенку валил? Не видел, что она слабая, да? Ах!.. — Даша, не ругайся,— вступилась Тоня.— Он ва- лил правильно. Она была красная, растрепанная, словно вылезла из пекла, и едва тащила вибратор. Я бросился на по- мощь. Она благодарно взглянула синими глазами и сказала: — А вообще надо было Толю поставить. Вот уж он валит — по ниточке. Я задохнулся. Это была первая похвала за все дни моей работы на стройке. И ее сказала она, Тоня… 141 — Тебе спать, тебе дрыхнуть только! — шипела Дашка, готовая вцепиться Николаю в лицо. Он хлопал белесыми ресницами и краснел, как ин- дюк. — Уйди! — неожиданно тонко выкрикнул он.— Спихну! — Это ты-то меня спихнешь? — Дашка, перестань! Оставь, Даша! Иди лучше Москаленчиху покличь. Не нервничай! Я впервые видел, как люди из-за неполадок готовы были схватиться и избить друг друга, искалечить. Из- за чего? Это же не свой огород, не своя хата? Прибежали прораб, плотники, мастер, шумели, до- казывали, допрашивали Николая. Общий вывод был: вина плотников — неверно скрепили опалубку. У всех немного отлегло от сердца. Но настроение было преотвратительное. Даша и Николай не разгова- ривали. Тоня сидела на бревне, задумавшись, бледная, осунувшаяся, наморщив лоб, и такое что-то тоскливое, усталое было в ее взгляде, в ее фигурке, что я не ре- шился подойти. ПРИЯТНОЕ УТРО Но так легко отделаться нам не удалось. Даша при- бежала встревоженная, растерянная и сообщила, что возле конторы собралось начальство, приехал парторг стройки и всю бригаду вызывают туда… Вот это будет баня! Больше всех раскричался, расхорохорился Нико- лай: — Я… я им с-скажу! Я им так и с-скажу! Я не боюсь, видали мы таких! Оп-палубщики брак гонют, а б-бетонщик отвечай? Что они думают, мы б-бессловес- ные? Они меня попомнят! Надолго! 142 — Да ты пойди им скажи, Коля! — И с-скажу! Испугался? Нет! Я уже десять лет б-бетонироваю! Видали! Всю дорогу он разглагольствовал, его словно про- рвало. У конторы оказалось много народу: восемь часов утра, пересмена. Москаленко стоит на крыльце крас- ная, расстроенная. Ну и ночка! Не хотел бы я оказать- ся сейчас на месте Москаленко. На крыльцо вышел парторг. Начинается!.. Обком рассмотрел итоги соревнования… Что такое? Мы смотрим друг на друга. — …Бригаде Анны Москаленко снова присуждает- ся переходящее знамя обкома КПСС… Треск раздался у меня в ушах: это аплодировали. — От их работы зависело начало перекрытия Анга- ры. Бригада с честью справилась… — Они не знают ничего. Молчи, Коля! — зашепта- ли девушки. — …безобразное, возмутительное отношение со сто- роны руководства участка. Бригада простаивает часа- ми. Только сейчас я узнал, что три четверти бригады отправили на уборку мусора, а бетонировало одно зве- но — и то «обеспечили» бракованной опалубкой!.. Вынесли красное знамя — опять аплодисменты. Мо- скаленко, розовая, как девушка, взяла его, начала го- ворить приличные случаю фразы, сбилась, но потом перешла как-то само собой на недостатки и, оседлав своего конька, как принялась чехвостить начальника участка, электриков, опалубщиков — казалось, пыль столбом поднимается! В толпе гоготали, парторг хмурился и делал помет- ки в блокноте, а она, маленькая, как петушок, сыпала словами, потрясая знаменем: — «Иван Микитич, давайте же бетон, люди стоят!» 143 Посылает к Габайдуллину: «Это пусть он обеспечит». А Габайдуллин поехал за картошкой в Кузьмиху. За- меститель говорит: «Я ни при чем, это пусть диспет- чер». Что же это за издевательство?! Для кого же ста- раемся? Бездушные, беззаботные вы люди! А бригада стоит? А, чтоб вам ни дна ни покрышки, бездель- ники! — Правильно, Москаленчиха! — орали в толпе.— Крой их! Снять их! — Я с-с-скажу! — Николай, полный решимости, полез прямо через перила на крыльцо. Лег брюхом и перевалился под общий хохот.— Я д-докажу! Д-думае- те, я испугался? Нет! Я десять лет бетонироваю! — Ты к делу, к делу! — А э-это не дело? Да? Он-ни думают, мы б-бес- словесные!.. — Да кто они, Коля? — Л-ладно! П-помалкивай там! Долго нельзя было понять, что Николай хочет до- казать. Видно было только, что у человека накипело. И простои, и приписки, и нехватка бетона. Наконец он выпалил: — А если кто б-будет такую опалубку гнать, как сегодня, так я сам б-буду ему в морду! — Ну-у! Уж так и в морду! Нельзя, Коля! — А ты п-помалкивай! Пойди п-поделай брак, то- гда запоешь. Я десять лет без брака… Николая стащили под аплодисменты и смех; он продолжал махать руками, и его успокаивали. Между прочим, начальник участка сообщил, что за сегодняшний брак бригада опалубщиков лишается прогрессивки и снимается с Доски почета. Мы стали героями дня. Народ повалил на блоки; вынырнул как из-под земли Петька-фотограф и катего- рически велел нам сниматься со знаменем. Он щелкнул 144 раз двадцать. Правда, карточек никто не получил и по сей день, но зато факт был налицо: нас снял собствен- ный фотограф участка. Николай был красный, потный и очень довольный собой: он в толпе сумел-таки досказать соседям свою мысль. — Пошли купаться! — сказал он.— Я знаю одно место. Никому не говорил, а тебе скажу: вода теплая, как чай! — Ну? — Сам нашел! П-пошли, потому дома все равно мыться. А потом поможешь мне шифоньер тащить. Я двинулся за ним. — Ну, правильно я говорил? — Очень здорово, Николай! — польстил я ему. КАК ЖЕНА НА НИКОЛАЯ ШИПЕЛА У них в комнате был тот веселый и свежий беспо- рядок, какой случается только в счастливый день полу- чения новой квартиры. Еще чисто, пусто, но в углу уже свалены постели, стоят прислоненные к стенке спинки кровати, занавеска лежит на подоконнике. Молодая чернобровая и тихая жена Николая засуе- тилась вокруг нашего шифоньера. — Ой, да что же вы сами несли! Попросили бы шоферов, вы же заморились. — Б-буду я их просить, горлохватов! — буркнул Николай, вытирая со лба крупные капли пота. — Ну, ставьте пока так. Мойте скорее руки — бу- дете завтракать. Опять где-то загулялось, солнышко мое рыжее? — Н-не твое дело! — строго сказал Николай. У жены его были замечательные глаза: карие, влажные, глубокие; когда она вскидывала ресницами 10 Продолжение легенды 145 и смотрела на меня, казалось, что она скажет сейчас что-то очень важное и хорошее, и хотелось ответить тем же. — Вас звать Толей? А я вас знаю: мне Николай много про вас рассказывал и все хвалил, хвалил. Меня называйте просто Ганна… Извините, пожалуйста, вы видите, какой у нас беспорядок. Я тоже только что с работы, не успеваешь все… — Вы работаете, Ганна? — Мотористкой… Садитесь, садитесь же! Когда го- сти стесняются, я сама смущаюсь. — Да я не голоден! Я пойду. — А п-по шеям?! — заревел Николай, хватая меня за шиворот.— Садись по-хорошему, коль пригла- шают! — Коля! Коля! Разве можно так с гостями? Ты с ума сошел! Боже, когда же я тебя выдрессирую? Николай, не удостаивая ответом, плюхнулся за стол: — Гони что есть! — Какие у вас интересные стулья! — смущенно сказал я. — А это Коля сам все сделал. Они складные. И эта- жерка такая. Мы на одном месте ведь долго не живем, часто переезжаем, вот и мебель такая. — Почему вы переезжаете? — Да как все строители. Стройка закончится — дальше. Что нам тут делать? Так и кочуем. Всю жизнь на колесах… Она сказала это грустно, немного устало, печально улыбнулась и добавила: — Вот и этой стройке скоро конец. Так у нас и получается: живем, живем в бараке, а как дадут квартиру, так и на новое место. Кто-то другой будет жить. 146 — А вы бы остались! — сочувственно сказал я. — Ну, что вы! Разве вот этого рыжего удержишь? — Уйди! — Не ворчи, не ворчи! Ну чего ты стесняешься, ну скажи! — Вот что. Т-ты трескай и не шипи… — Коля уж и место присмотрел. Получило, горюш- ко мое, отпуск весной. Все добрые люди в дом отдыха, а он поперся на Братскую ГЭС. «Надо присмотреть», видите ли. Что да как… — Николай! Ты был на Братской ГЭС? И молчал? Что там? — А что? Камни в реке — во! Бурунища! Ворота. Пока город строят. А б-бетону там хва-атит! Поделаем еще браку! — Расскажи про мошку,— сказала Ганна. — А чего… кусается. Будем привыкать. Не к тому привыкали. — Толя, вы кушайте, кушайте. Я же знаю вашу жизнь в общежитии. Это не дома, мамы нет… Хоть у нас попробуете домашнего супу. — Ты… того, приходи… запросто,— проворчал Ни- колай.— Жрать захочешь — обязательно приходи. Ганка тебя всегда накормит. Она славная… — Вот… Первый раз в году похвалил,— и с улыб- кой и с грустью сказала Ганна.— Ну скажи, ну где ты уродилось, такое чудо? А? Рыжий… — Уйди! Она, не обращая внимания на страшные гримасы, взяла его за уши и оттрепала. Я нагнулся над тарел- кой. — Не женись, Толька,— сказал он.— Будут тебе всякие тут… уши драть. Он краснел, пыхтел, щурился, хотел грозно бра- ниться — и не получалось. 10* 147 ВИТАМИН «С» Никого нет. Я на койке лежу один. У меня жар во всем теле и мутит. Только что мне снились яблоки. Хо- лодные, упругие, в больших корзинах, покрытые ка- пельками росы, кисло-сладкие. Мучительные, до дрожи вкусные яблоки. От этого кошмара я проснулся. Сегодня я наконец понял, отчего меня мутит и что мне нужно. Я хочу яблок. Одно яблоко, пол-яблока, ку- сочек. Я не могу видеть на столе стеклянные банки с консервированными щами, огрызки селедки… Я хочу яблок! Утром ходил на рынок, но их, конечно, там нет; по- чему-то совсем устал, и нет сил съездить в Иркутск. Будь у меня две тысячи рублей, я бы сел на само- лет, полетел в Москву и привез бы яблок. Честное сло- во! Больше мне ничего не надо. Будь у меня двести рублей, я бы взял отпуск на полмесяца за свой счет и съездил бы… С трудом достаю пиджак, выворачиваю карманы. С мелочью и с той же злополучной рваной трешкой тридцать два рубля. Пришла уборщица Октябрина. Она тихо, как мыш- ка, моет пол, и, когда она ползает на коленях и водит по доскам мокрой тряпкой, я рассматриваю ее худые, красные от воды руки, узкие плечики. У нее большие грязные босые ноги, потому что она шлепает по зали- тому водой полу. — Октябрина,— говорю я,— вы положите у двери тряпку — мы будем вытирать ноги. Она благодарно улыбается, и только теперь я начи- наю понимать, какие мы все свиньи. — Сколько вам лет, Октябрина? — Двадцать два. — Что вы? Вам на вид девятнадцать, не больше. 148 — Ну, вот еще! — смущенно и грустно смеется она.— У меня уже трое детей. Я старуха. — Нет, вы очень молодая. Это хорошо,— утешаю я.— Это хорошо, что вы выглядите моложе. Только вы очень слабенькая. Вам не трудно мыть столько ком- нат? Вы не каждый день убирайте. Мы не будем сорить. — А, ничего! — Вы давно на стройке? — Полгода. Мы ехали на Курильские острова, да тут застряли. — А сами откуда? — Курские мы. — Почему же вы поехали? — Там скучно. — А здесь? — Ничего… — Ну, а почему же не сразу на Курильские? — Да мы решили сначала в Сибири пожить не- сколько лет; поработаем, потом поедем дальше. Инте- ресно мир посмотреть. — Интересно? — Интересно. — А яблок вам не хочется? — Хочется. Она тихо и бесшумно исчезает, а я с новой силой ныряю в тоску. Как же достать яблок? Как? В яблоках есть витамины. Кажется, витамин «С». Может, если достать витамин «С», перестанешь думать о яблоках? Никого нет, поэтому я могу ругаться и стонать, по- ка одеваюсь. Это развлекает, и мне даже становится смешно. До аптеки далеко-далеко. Я иду, как пьяный, плохо соображая. А вокруг солнце, лето, жара! Только нигде — ни в магазине, ни в столовой, ни на рынке — нет яблок, нет груш, нет вишен, нет клубники. Есть со- 149 леная капуста в банках. Это тебе Сибирь. Когда сюда привезут, и привезут ли? На коробочке витаминов, которые я купил в апте- ке, дата выпуска: «Март 1952». До чего же старые! Это желтые шарики-драже, сладкие снаружи и кисленькие внутри. Написано, что надо принимать по 1—2 таблет- ки в день. Я съедаю десяток, еще и еще… Меня проби- рает томительная дрожь от этого кисленького вкуса, даже появилась легкая оскомина. Это витамин «С», тот, что есть в яблоках! Когда ешь яблоки, то тоже кис- ло во рту и оскомина. А то еще бывает виноград — прохладный, упругий, и в нем желтые зернышки про- свечивают изнутри. ЕСТЕСТВЕННЫЕ ЯБЛОКИ Коробочка с витаминами стоит на подоконнике, но меня уже тошнит от них. Я хочу яблок! У меня есть двадцать девять рублей с заклеенной трешкой. Одеваюсь и думаю: наверно, я все-таки забо- лел. Голова гудит, ничего не соображаю. Если бы яб- лок, таких, какие я летом ел дома, я бы сразу ожил и выздоровел! Когда я выздоровею, я напишу в газету заметку под названием «Автобусиада» : «Гнев, о богиня, воспой пас- сажира во граде Иркутске…» Но Троянская война — ничто по сравнению с тем, что творится у нас при по- садке в автобус. Я стою и чуть не плачу. Я не могу про- биться. А мне нужно во что бы то ни стало в Иркутск за яблоками. Если бы передо мной оказался тот начальник, кото- рый ведает иркутским транспортом — древнеегипет- скими трамваями, законопаченными автобусами, кото- рые ходят через час,— с каким наслаждением я вце- пился бы ему сейчас в горло! С каким наслаждением 150 я сжал бы горло тем, кто не привозит в разгар лета яб- лок, кто не может дать нам прачечную, кто задержи- вает выдачу аванса! После обеда я все-таки добрался до Иркутска. Би- лет стоил два рубля; у меня осталось двадцать семь. Магазины. Лотки. Закусочные. Столовые. Рестора- ны. Яблок нет. Я выпил стакан газированной воды, и во мне поднялась целая буря, бросало в жар и пот. Да полно, яблоки ли мне нужны? Может, это брюшной тиф? Нет-нет, надо искать! Мне все казалось, что я увижу где-нибудь на витри- не яблоки или что-нибудь из фруктов. Вот-вот, кажет- ся, увижу. Бежал, полз, добегал, жадно шарил глазами по стойкам — нет, нет!.. Только банки, банки, консер- вы, консервы… А в Москве чуть ли не на каждом углу сейчас палат- ка или лоток с апельсинами, с арбузами, с виногра- дом и яблоки в соломе, душистые, скрипучие. Не схо- жу ли я с ума? Это уже какая-то мания. Как далеко Москва! Последняя надежда — центральный рынок. Я пони- мал, что и там нет, но пошел. Боже ты мой, чего только не продается на белом свете! Рыба — да такая, что в Москве и не увидишь! Мясо всех сортов, кедровые орехи, соленые огурцы, бочки с медом, квашеная капуста и мука. Веселый шум, гам, толкучка, зазывания! — Толя! Толька! Толька-а! Не меня ли зовут? Я обернулся… и чуть не ахнул. В рыбном ряду в брезентовом фартуке, с огромной ры- биной в мокрых жирных руках стоял за весами… Гришка-жадюга, попутчик по поезду! — Гришка! Здравствуй! Ты как здесь очутился? — Ого-го! Дела! Целое кино. Я вот чем занялся. Правду говорили, что в Сибири не пропадешь. 151 — Гришка, скорее рассказывай. Ты же на Брат- скую ехал! — А ну ее! Приехали мы, понимаешь, в лес, запер- ли в дебрю — ни кола, ни двора, руби! Поразведали мы, столковались с местными. «Куда! — говорят.— Живем, как волки, денег — ни-ни, а что заработаешь, сам же и прожрешь. Картошки полгода в глаза не ви- дели». Работают в накомарниках — гнус заедает, хари распухшие — во! Ну, я на попутную — и сюда, на Ир- кутскую. Тоже хороша! Я на Байкал. Говорили, на Оль- хоне рыбаки зашибают. Порыбачил — вижу, не то. Как кому повезет: иной с тысячами, иной без штанов. Вот подобрал себе дело: вожу омуль с Ольхона. Там, на бе- регу, рыбаки по рублю отдают рыбищу, а тут двена- дцать целковых кило… Уже две тыщи наторговал. Пе- ревозка вот трудна — ловят. Хочешь омуля, я тебе за полцены отдам! Жирный, подлец, во-о! Он поднял за хвост большую рыбу, а меня затошни- ло от одного ее вида. — А как же Димка Стрепетов, Васек, Иван Бугай? — Те, шалопаи, работают. Им что! Ничтожный на- род. Посмеиваются, говорят: «Нам и тут хорошо». Лешку чуть не прибили. — Как? — На картишках! Я с самого начала понял, что он за птица. Сел играть в компании, обыграл дружков-то на полторы тысячи — и драпать. А в лесу куда убе- жишь? Схватили. Он говорит: «Я пошутил». Ох, и да- ли ему внушение! Плакал, карты порвал… Да расска- жи сам — что ты? В Иркутске устроился? — Я тут на стройке бетонщиком… — Ну вот, я так и знал! Балда! Я сразу, как при- ехал, понюхал, смикитил: нет, этот квас не про нас. Хочешь, бросай грязную работу, я тебя в свое дело вве- ду? Мне без помощника трудно. Будем на пару возить: 152 безопаснее. Зашибем тысяч по восемь — домой махнем. Еще и в Москву доставим, там он целковых по два- дцать кило. Знатная рыба! Экстра! Я бессильно махнул рукой и быстро, качаясь, по- шел прочь, не обращая внимания на Гришкины удив- ленные восклицания: «Что ты? Что ты? Куда ты?» Задыхаясь, сделал круг по базару, остановился со- образить: куда я бегу? И в этот момент прямо перед собой я увидел яблоки. Впрочем, у меня так шумело в голове, что я мог принять за яблоки какую-нибудь зеленую репку. Нет. Под навесом в маленьком ящике лежали крохотные зе- леные пупырышки, вроде того зеленчака, который вес- ной ветер сбивает в саду. Высокий симпатичный чело- век кавказской наружности стоял в переднике за веса- ми и весело выкрикивал: — Вот кавказские, естественные, натуральные яб- локи! Белый налив! Они стоили тридцать рублей килограмм. Я взял полкило, положил в рот штучку, раздавил зубами — и почувствовал терпкий, кислый-прекислый вкус, настоящий яблочный вкус. Знаете ли вы, что это такое? Потом я очнулся, сидя под каким-то ларем на до- сках. Странно, что меня не забрал милиционер. Я пошел к остановке, и «автобусиада» повторилась. Дома я был часа через четыре, если не позже. Послед- ние силы ушли на то, чтобы подняться по ступенькам в общежитие. Да, спекулянту оказалось легче доставить зеленчак в Сибирь с Кавказа, чем некоторым выпускникам тор- говых техникумов — хм! — с Украины или, скажем, из Средней Азии. Какая насмешка! Это были послед- ние четкие мысли у меня в тот день. Ночью «скорая помощь» забрала меня в больницу. 153 СТРАНИЦА ИЗ БЛОКНОТА. ЧЕРНОВИК 154 ПАЛАТА НОМЕР ПЯТЬ — Ax ты, дрянь этакая! Ах ты, ничтожество! Я с тобой разговаривать не буду. Убери свою койку! Иди к сумасшедшим в палату — там тебе мозги вправят! Уйди вон, или я уйду! — Мишка, ты взбесился… — Да, взбесился, потому что с вами тут нормаль- ному человеку не выжить. Приезжают, понимаешь ты, сопляки, баре, от горшка три вершка, мамкино молоко на губах не обсохло — и разевают пасть. Им тут, видите ли, не нравится! Ух, я бы вас выпорол, я бы о вас два- дцать ремней порвал! — Потому что ты ничего лучшего не видел! — Видел, брат. Я шесть лет в твоей Москве жил, всю Стромынку своими боками повытер, каждый день в восемь сорок пять бежал по Охотному на занятия. Я Москву лучше тебя, сопляка, знаю — и Сибирь знаю получше! Вы хотите, чтобы все было готово. Вы хотите, чтобы от Иркутска до Якутска ходило метро, а в Кузь- михе открылся Большой театр. А то, что это джунгли, 156 ты знаешь? Джунгли! Аляска! Антарктида! Человек, который ушел от железной дороги на сто верст,— это Кук, Магеллан, Пржевальский! Сибирь никто не тро- гал, не знал и не ведал. Сибирь — как неоткрытая пла- нета, это — такое богатство, что хватит всему миру! Ты знаешь, что мы сейчас вот на угле сидим? Да-да, под твоей койкой уголь! Вон в Кузьмихе им печи топят, под гору за ним ходят и ковыряют из ямы лопатой. Пойди посмотри. Ты ехал — ты знал, куда ты едешь? Тебя позвали открывать, тебя позвали по колено, по шею в болоте прокладывать дорогу, а ты скрипишь: Сибирь оказалась плоха, метро нету. Уйди, убью тебя! — Но открывать можно и по-человечески! — Что значит «по-человечески»? Ты, может, хотел бы получить коттедж? На «ЗИМе» ездить на работу? А кто «ЗИМы» делать будет? Четыре несчастных де- сятка лет прошло, как гиблая, оборванная и варвар- ская Россия задышала свежим воздухом, начала что-то строить. Голодные рты, голые пуза, тьма, полтора «форда» на всю империю, да и те иностранные, го- лыми руками огонь брали, дрова ломали, голодали, со- вершали чудеса, мир спасли от фашизма — и строили, перли, шли. А ты хочешь уже на «ЗИМе» ездить? Ты решил, что уже все кончено? Все, мил друг, только на- чинается! Да! Только начинается! Вы приезжаете и ждете всего готовенького, ждете квартиры с телефоном и газом, ждете, что Чижик уже не пьет, а торговые точ- ки завалены ананасами. Может быть, я тоже хочу ана- наса, того, что на Арбате, в магазине «Фрукты», по ше- стнадцать рублей кило! Так сначала, милый, построй здесь Москву! Земля состоит, к сожалению, не только из столиц. В крупнейшем городе Восточной Сибири Иркутске только одна линия трамвая, и люди еще не видели троллейбуса. Ты понимаешь? А вокруг целина, дебри! Рано нам с тобой говорить о спокойной жизни, 157 ой, рано!.. И кто хочет прожить в наше время достойно и по-человечески, а не паразитом,— тот поднимает це- лину, прикладывает руки свои, а не смердит! — Все это, Миша, я понимаю. Помнишь, я с тобой согласился, что, если бы Америка перенесла хоть по- ловину того, что перенесла Россия, она бы не достигла и сотой доли… — Ты смотри на дух, смотри на темпы. Зачем дале- ко ходить? Посмотри, что мы вынесли только за одну войну! Они только наживались, только загребали. А мы жизни клали, пот свой и кровь. У тебя же отец погиб — за что он погиб? За что мы с тобой погибнем, если это будет надо? — Миша, все это я понимаю… И можешь не дока- зывать мне, что наша страна сделала чудо в невидан- ный срок. То, что Сибирь — неоткрытая планета, для меня немного ново, но меня и это не смущает: я согла- сен ее открывать… — Он «согласен»! Так знай, что никто тебя не про- сит, никто тебе не кланяется! Ты должен! Ты понима- ешь, никто тебя не просит! Не хочешь — иди себе ко всем чертям, и проживешь жизнь спокойно, уютно, удобно, и руки не замараешь. Копти себе! Сколько лю- дей коптят! Но только если ты настоящий человек, ты не можешь жить спокойно. Ты должен совершать вели- кие открытия! Слышишь! Че-ло-век! — Согласен. Должен. Должен! Я за тем сюда и при- ехал. Но когда я встречаю свинское отношение, когда я вижу, как много в мире паразитов… — У тебя опускаются руки и ты говоришь «мама»? — Нет. Но мне тяжело. — Становись сам паразитом. Я подсказываю тебе хороший выход. Блестящий! Ну? — … — Что же молчишь? 158 — …Если ты настоящий человек, ты не можешь жить спокойно! — Иди ты!.. — Заругался. Неплохо. Так вот, давай сядем рядом и будем выть. Авось паразитов станет меньше. А ты!!! А ты… что ты делаешь, чтобы их стало меньше? Ты только плачешь! Ты испугался? А морды им бить ты не пробовал? Свои первые шаги на стройке ты ознаме- новал тем, что научился приписывать? Хорошо,дале- ко пойдешь… Не-ет, брат! Нельзя жить серединка на по- ловинку, не устоит хата с краю. Прошло сорок лет эпо- хи, когда существуют только два полюса: если ты поёшь не с нами, ты против нас. Что это за усталость от борьбы, что это за паника перед лужей? Я поражаюсь: вы рассуждаете о том, что каждый строит только свое собственное благополучие, что в мире паразиты живут лучше честных людей! Пищите, ноете, хнычете, испуга- лись! Чего? Посмотрите на народ, на эту невиданную в истории силу! Приложите свои руки, набейте мозо- ли, а не хнычьте, не путайтесь под ногами! Делать на- до, а не болтать! Ух, я не-на-ви-жу! — Ты прямой, как доска, тебе бы только доклады сочинять! В конце концов, всякий человек имеет право на поиски и переживания! — Нет! Нет у тебя такого права! Закройся одеялом с головой, заткнись и переживай, а мне не смерди! Ты мне надоел! Понимаешь, на-до-ел! Он схватился за руку и быстро вышел. Я остался сидеть злой, раздраженный, и опять все мысли смеша- лись, перепутались. Ветер хлопал форточкой, натяги- вал пузырем марлю, которой затянуто окно. Вдруг в коридоре затопали, зашумели. Голос сестры: — Главврач! Главврач! Ольхонский из пятой пала- ты на ступеньках лежит! Санитаров! Я выскочил, бросился вниз. У выхода во двор, на бетонном крыльце,санитарки поднимали Мишу. Сту- пеньки были облиты кровью. Лицо его пожелтело,как 160 у мертвеца, он был без сознания. Бинт был сорван, и из раны прямо на каменные ступени комками ляпала кровь. Пока его донесли в перевязочную, протянулись следы по лестницам, коридорам. Метались врачи, впры- скивали камфору, слышалось: «Кислород! Кислород!» Меня стал бить озноб. Мишу, такого же желтого, без сознания, принесли и положили в кровать. В кори- доре мыли полы. «НЕТ МИРА ПОД ОЛИВАМИ!» Нет спокойствия на земле, даже в больнице. Люди врываются в мою жизнь и будоражат, зовут, требуют; у меня голова разламывается от новых мыслей, новых чувств. Люди самые разнообразные, люди непохожие, они толкутся в моей душе и не дают спать по ночам. Больница переполнена. Стройка вдруг обернулась ко мне совсем иной стороной: я увидел, сколько тут бывает несчастных случаев, сколько людей болеет. Ма- шина «скорой помощи» почти не стоит: привозят и привозят больных, покалеченных. В палате для желу- дочников не оказалось места, меня положили в хирур- гическое отделение. На пятом участке придавило бетонщика, такого же приемщика, как я; он замешкался у бадьи, шофер задним ходом подал машину и прижал его бортом к бадье, сломал два ребра. Это могло случиться и со мной. С эстакады упал и разбился вдребезги самосвал. Во- дитель успел выпрыгнуть, но в кабине ехал мастер. Его привезли еще живого, и он умер на операционном столе. Ночью привезли девушку, раненную ножом в спи- ну. Шаркали в коридоре ногами, стучали кроватью. И положили ее прямо в проходе, у нашей двери: нет мест. Ее ударил жених: он напился пьяный, пришел к 11 Продолжение легенды 161 ней, стал приставать, в чем-то обвинять, потом выхва тил нож и ударил. Утром он прибежал бледный, до смерти перепуганный, принес ей бутылку молока;они сидели, взявшись за руки, и плакали… Я дивлюсь докторам, милиции и судьям. Они видя жизнь только в страданиях: несчастные случаи, беды преступления. Казалось бы, они должны быть самым мрачными и уставшими людьми. А наши, к примеру доктора — веселые, беззаботные, цветущие. Это сплош женщины. Полина Францевна, врач, которая делает обход в нашей палате, не рисуется, не принимает бод- рого вида, она просто словно бы считает нас бездельни- ками и тряпками: — Так-так… Ну-ну, еще закричи «мама»! Бог ты мой, какой ужас — шприц! Ну, так что: будем плакать или лечиться? А ну, вставайте мух бить! Развели тут зверинец, валяются, как поросята, в шкафчиках поряд- ка не наведут! Привыкли, что за вас жены работают! Я вас отучу от этой привычки! Вставай, байбак, бери полотенце! — Я не могу правой… — Левой бей! В домино играть умеешь? Видела, видела, как стучал, чуть стол не разбил. Все вы симу- лянты! Вас всех в один мешок — да в реку! — Поленька, дорогая, подожди немного — мы са- ми загнемся с вашим лечением. — Да, с такой рожей, как у тебя, загнешься! Ишь, отрастил подбородок, как купец! А ну, зубы не загова- ривать! За полотенце! И мы знаем, что мух должны выгнать сестры, и мух-то налетело всего с десяток, но мы целый час охо- тимся за ними, взбираемся на стулья, идем широким фронтом и хлопаем, пока не остается ни одной. Хоро- шая гимнастика! Только сегодня я впервые увидел Полину Францев- 162 ну озабоченной, почти испуганной — когда принесли Мишу. Она была бледная, осунувшаяся, ни разу не по- шутила, регулярно каждые пять минут входила и щу- пала его пульс. Потом принесли высокое сооружение с длинным стеклянным цилиндром, доверху наполненным кро- вью, как сироп в ларьках с газированной водой. Ми- ша уже пришел в себя. Полина Францевна натерла ему спиртом руку у локтя, с хрустом всадила иглу — у ме- ня мороз по коже пошел,— и кровь стала медленно пе- реливаться в Мишкино тело. Мы молча смотрели на это священнодействие. Кровь шла капля по капле. — Ничего? — Порядок. Тихо. Сидим затаив дыхание. — Миша, а тебе больно? — Да нет, даже и не чувствую. А долго так ле- жать? — Лежи, лежи. Сколько влезет. И Полина Францевна ушла. Миша, улыбаясь, наблюдал, как понижается в ци- линдре уровень — стеклянные стенки оставались жел- тые, в подтеках. — Хм!.. Вот странно: чужая кровь… Кто-то где-то ее отдал, а теперь она будет во мне. Если бы узнать это- го человека! А вдруг это была красивая девушка? И у нас с ней теперь «кровное родство»! Здорово, а? Вот так, Толя, даже кровь люди отдают друг другу. Понял? Да. Я начинаю это понимать. Неделю назад Миша шел с работы. На пустыре, за болотом, он услышал крик: — Помогите! Ой, помогите же! Не проходите, куда вы проходите! Перед Мишей шел какой-то рабочий; он услышал и ускорил шаг — прочь, почти побежал. Миша крикнул 11* 163 ему вдогонку: «Трус!» — и поспешил на голос. Трое пьяных окружили женщину. То ли они ее грабили, то ли хотели насиловать. Миша налетел и расшвырял их. Женщина подхватила корзину и с плачем убежала, а пьяные начали драку. Миша дрался так яростно, что они, матерясь, отступили и скрылись в темноте. Тогда он заметил, что из руки у него хлещет кровь: ударили ножом. Он пришел в больницу. Кто эта женщина, кто эти пьяные? — А кто их знает! Видно, что тетка простая, по- шла через пустырь, глупая, одна… Не стоять же смот- реть, как на человека нападают? Миша — бурят. Он родился на Байкале, на острове Ольхон, и фамилия у него Ольхонский. Когда утром я проснулся и впервые увидел его, я ожидал, что он за- говорит ломаным языком, что-то вроде «наша-ваша, мала-мала». Он улыбнулся и спросил, абсолютно без всякого акцента: — Ну что, ожил? Еще одна жертва цивилизации. Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что чело- век с такими раскосыми глазами, монгольскими ску- лами, бронзовый и коренастый говорит таким чистым русским, московским языком, во всех спорах бьет ме- ня, цитирует Кампанеллу и Руссо, книги, которых я еще в глаза не видел. Мы спорим с ним дни и ночи. За этими спорами, за разными происшествиями я не за- мечаю, как понемногу выздоравливаю. РОДНЫЕ МОИ! В окно из нашей палаты как на ладони видны Ан- гара и понтонный мост через нее. Мы подолгу стоим и смотрим, смотрим… Больница на краю города, никто сюда не заходит, не ездят машины, профырчит только «скорая помощь» — опять на вызов, опять где-то 164 горе… Тихо, глухо. Издали доносился гул, а мы на острове. — Я не могу,— сказал Миша.— Вот-вот будут раскрывать перемычки… Я тут сойду с ума. Сиди, как арестант, в идиотском халате! Эти халаты — хитрая выдумка, они напоминают тебе ежеминутно: ты не че- ловек, ты больной, больной! Миша — инженер и секретарь комсомольской орга- низации своего отдела. Во время перекрытия он дол- жен был находиться на самом мосту. Он кусает губы и рычит. К нему приходят друзья-инженеры, и мы в кур- се всех событий на основных сооружениях. Несколько дней, еще несколько дней! — Полина, отпустите меня! Клянусь, что буду осто- рожным. — Сиди уж, герой! — машет рукой врач.— Рань- ше чем через две недели не выпущу. Даже и не думай, даже и не думай мне! Будешь хорошо вести себя — че- рез полторы… — Поленька, Полиночка, дорогая, золотая, я же умру! — Попробуй! — Повешусь! — Сниму и оживлю. — Вы изверги! Мясники! — Поругайся, поругайся! — М-м-м… Я сам с невольной дрожью жду анализов; завтра рентген. Если все благополучно, меня выпишут, и Ми- ша заранее с ненавистью смотрит на меня. Полина Францевна принесла ему целую стопку книг по его тре- бованию : тут и Уэллс, и Джек Лондон, и Конан-Дойль, три тома «Жана Кристофа». Миша листает, задумчи- во переворачивает страницы, но мысли его далеко… — Что за гудок? Паровоз? Где? 165 Опять к окну. Старенький паровозишко тянет плат- форму с рельсами, задымил полнеба. Убирают послед- ние отрезки Восточно-Сибирской магистрали от строй- ки до Байкала, и там, где когда-то мимо меня летел поезд «Москва — Пекин», теперь остались только кучи шпал… Поезда пошли через горы, по новому пути. Те- перь до самого Байкала Ангара пустынна: ни огонька, ни звука. Ждет моря. Сам Байкал благодаря Иркутской плотине поднимется на метр, станет шире, и, говорят, на его берегах переносят стоящие у воды постройки. …Как-то я лежал один в палате (у нас все «ходячие» ушли обедать) и тосковал, глядя в потолок. Это дикое, страшное чувство: бессилие и одиночество. Открылась дверь, и в белом халате вошла женщина. Я не ждал никого и не повернул головы. Она подошла ко мне. Это была Москаленко. Маленькая, запутавшая- ся в полах халата, осторожно присела. — Леонид прибежал, говорит: забрали Анатолия в больницу. Что с тобой? — Да вот… сам не знаю. Так обидно… — Ну, ничего, Толя, поправишься. У нас врачи хо- рошие. А теперь на приемке вместо тебя Валя… ну, она не так… Без тебя скучно стало. — Да чего уж там… — Я правду говорю. Тебе только смелее надо быть. У нас ведь народ какой — горлопаны! Будешь всем по- такать — на шею сядут… Вот тебе гостинец. Куда по- ставить? В тумбочку? — Да что вы! — Ладно, кушай, набирайся сил. Не грусти. Еще в жизни, знаешь, сколько будет всего! Ох! Длинная она, Анатолий, и нелегкая, сил много надо. Девочки соби- раются к тебе прийти. Может, тебе денег надо? Как кормят? — Нет. Хорошо, ничего. 166 — Лишняя десятка не помешает. Вот я положу в тумбочку. Дашь сестре — она сбегает, яичек тебе купит или чего… — Ой, что же вы! Да не надо мне ничего! — Лежи, лежи! Будь здоров. Поверь мне, все, все будет хорошо! Поверь! Она улыбнулась ласковой, доброй улыбкой, ее лицо, почти старческое, все залучилось морщинками. И опять в ее глазах было что-то грустное и недоговоренное. Она тихо вышла, а я лежал и думал: так кто же она? …Утром следующего дня я выполз из палаты и по- шел гулять во двор. Трава, скамейка, солнце; некото- рые больные, собравшись в кружок, играют в префе- ранс, другие щелкают домино. — Вас зовут,— сказала, проходя, сестра. Я недоверчиво оглянулся. Опять ко мне пришла женщина. Это была Тоня. Она нарядилась в лиловое платье, косы туго уложи- ла на голове; была свежая, румяная, тонкая и смущен- ная. Мы подошли друг к другу и не знали, о чем гово- рить. Она протянула узелок с передачей, и я готов был провалиться сквозь землю. На мне заштопанный, мы- шиного цвета халат, из-под него — подштанники с вере- вочками, тапочки на босу ногу. Какой у меня должен быть дикий и беспомощный вид рядом с ней! На нас оборачивались больные, компания преферансистов пре- кратила игру и уставилась. Лопнуть бы вам! — Сядем? — Гм… — Тоня, спасибо… Проходили мимо сестры, и мы помолчали, пока они пройдут. — Тебе лучше? — Как видишь. Гуляю уже. 167 — Хорошо… Тамара и Оля передают тебе привет. — Спасибо… — Хочешь книжки? Тут и «Алые паруса». Череш- ня на рынке вот появилась… — Ну, зачем все это? Как здоровому — так ничего не дают, книжку не выпросишь, а как заболел — сразу все! Надо, значит, болеть чаще. — А ты не ворчи. — Тоня… — Что? — А… вы береговую стену закончили? — Угу. На днях перекрытие. Такое творится!.. Все кипят. …А после обеда примаршировал целый взвод: Петь- ка-фотограф, Кубышкин с Галей, Леонид… и тот ста- рый наш знакомый по столовой — «угрозыск» Саня. Леня был прав: он таки завербовал его — правда, не в свою бригаду, в подсобники, но одел, откормил его. Ку- да там — стал «угрозыск» франт франтом! Захар Захарыч передал мне пять пачек «Казбека» и шоколад. Никогда в жизни у меня не было сразу столько вкусных вещей. Вся палата грызет мои конфе- ты и печенье. «Взвод» гостей тормошил меня, хлопал по плечу, хохотал так, что мне даже стало грустно смотреть, как они стараются подбодрить меня. Мне не верится, что это взаправду. И мне как-то не- ловко-неловко. Я в больнице увидел не только беды и страдания людей, я узнаю что-то другое, чего не пони- мал до сих пор. Вечер. Только что произошло чрезвычайное собы- тие. Вся больница кипит. Докторов осаждают. Полина Францевна заперлась в кабинете и не открывает дверь, 168 а у двери стоят больные и кричат, скребутся, умоляют. Послезавтра перекрытие. Официально объявлено. Миш- ка Ольхонский напомнил об этом всем. Он добыл через товарищей костюм и сапоги, сбросил халат, переодел- ся, перелез через забор и сбежал. О ЛЕБЕДЯХ, О КЛОПАХ И ЕЩЕ КОЕ О ЧЕМ Тревога! Тревога! Дома что-то произошло, но что, я не могу понять. Комната была другой, воздух другой, мир другой. Кубышкин женился? Вынесли его кровать? Да, они с Галей получили комнату в первом поселке и начали многотрудную и сложную семейную жизнь. Мы осиро- тели. Но не это главное. Что-то другое… Захар Захарыч собирался, брился, пахло одеколо- ном. В дни перекрытий шоферы переходят в палатки на берег Ангары. Там и спят, там и столовая, мед- пункт. Захар Захарыч, в свежей рубашке, подтянутый, в скрипящих сапогах, казался помолодевшим на десять лет. Он расхаживал от зеркала к шкафу и напевал — я впервые услышал, как он поет,— смешным, гудящим и срывающимся басом: Наш паровоз, вперед лети, В коммуне остановка. Иного нет у нас пути… — Эх, батя, и представительный же вы мужчи- на! — сказал Петька, наблюдая, как старик повязы- вает галстук.— Куда вы только так собираетесь? Добро бы, на гулянку! — Дурашка ты, Петро,— добродушно ответил За- хар Захарыч.— Где тебя только воспитывали? — А чего? 169 — «Чего, чего»! Разворошил кровать, разбросал грязные носки — и сидишь, доволен. Ну что скалишь зубы? Последний человек, кто не может за собой сле- дить. — А мне и так ладно. — Знаешь что? Вот я посмотрю, как ты выбрит, и скажу, какая тебе цена. — А какая мне сейчас цена? — Копейка, конечно. — Хо-хо-хо! Нет, батя, ей-богу, вам жениться надо! Честное слово, пора. Возьмите себе бабу, молодуху,— она вам каждый день будет подшивать крахмальные воротнички. Как штык! — Воротнички я и сам могу… — Ну вообще для солидности! Право, батя, жени- тесь! За вами очередь. Ну, поглядите на себя: какой жених пропадает! А? — Да уж по этой части я бы, Петро, тебе сто оч- ков вперед… — Так об чем разговор? Кубышкин в авангарде, вы за ним. Ну, а мы с Толькой как-нибудь постараемся. — Хм… Нет, Петро. — Что «нет», что «нет»! Вы что, думаете, я не знаю, куда вы деньги носите? Видел, видел, кто вам стирает. Баба ничего, одинокая, вот только карапузов четверо — да и то вам под старость занятие. — Перестань, Петро! — Ага, попались! — В чем? — Ничего, батя, не смущайтесь. Я сватом у вас бу- ду, ладно? А после вашей мою свадьбу закатим. — Не мели глупости, теленок! С такими понятия- ми тебе еще рано жениться. Пороть тебя еще надо! — И то правда… Я уж лучше подожду. Эх, погу- ляю с девками вволю, а женюсь под старость! 170 — Дело твое. Правду говорят: не дал бог ума, счи- тай — калека. — Батя, да ведь врут все, а? Ведь врут, что нужно век жить с одной женщиной? Что изменять — плохо, волочиться — плохо! Скучища ведь, а, батя? — Не знаю. Видишь ли, это как для кого. Люди ведь бывают разные. Скажу тебе, Петро… по мне, зна- ешь как: если уж любить, так любить. Может, и однажды любить, да так, брат, чтобы всю жизнь осве- тило… Как-то мы охотились в Барабинской степи и подстрелили лебедя. И вдруг, откуда ни возьмись, ле- бедка. Видел бы ты, как она стала летать, как она кри- чала! Стреляли по ней — не можем попасть. А она ле- тала, летала, била крыльями… Ночь пришла, дружка- то ее уже общипали, сварили, а она в вышине курлы- чет, носится, как демон. Наутро думали — улетела. А она явись — и ввысь, все выше! Сложила крылья — и камнем о землю. Только пух разлетелся. Вот как, брат! Не пережила. Мы все там ошалели, чуть не разо- рвали дружка-то, который лебедя убил. Наш провод- ник, казах, рассказывал, что лебеди сходятся однаж- ды, на всю жизнь, и, если один погибнет или умрет от старости, другой живет несколько дней, потом подни- мается в высоту — и камнем о землю. Ты не замечал: одиноких лебедей ведь не встречается… Я с той поры и вкус к охоте потерял, будь ты неладна! — Да-а… Ну, это, если у меня жена помрет, мне, значит, с колокольни? — Я не о том, дурачок! Это к тому, что ты еще не знаешь, что такое любовь. Ты пока так — играешь в любовь: за одной приволокнул — поклялся, за другой приволокнул — поклялся. Так и любовишка-то нена- стоящая… Так иной весь потратится по пустякам, а потом кричит: любви нет, семья — предрассудок, за- хотел — полюбил, надоело — бросил! А ведь он-то, Пет- 171 ро, ведь он-то не узнал, какая она бывает на свете, лю- бовь! — А какая она? — Что я буду тебе говорить? Вырастешь — узна- ешь. Только настоящая любовь — она настоящему че- ловеку и дается. Попомни это!.. Разволновал ты меня. Куда это я бумажник положил? Я слушал эту сцену с волнением, с чувством како- го-то преддверия открытия. Я видел, что Петька бала- бонит, но и он чем-то взволнован. — Батя! А что бы вы делали, если б снова стали молодым? — Молодым, Петро? — Ага! — А кто его знает? Да, пожалуй, то же самое, что и делал. — Это на броневике-то? — Ну да. — Ах, нет, я не про то! Не так! Вот если бы вы — на моем месте, на Толькином месте. Если б сейчас ста- ли молодым вдруг. Вы старый, жизнь прожили, вы все видели. Скажите нам, что вы поняли. Чтоб нам не искать заново. Ну вот, зачем жить, как жить? Помрете ведь — все с собой унесете. Молчите вы, старики, жад- ничаете! Отдайте нам… — Да что жадничать? Будь я молодым, Петро, я бы сейчас сердце берег. Не жалел когда-то, а сейчас вот болит. Да вы, молодые, разве поймете? — Батя! Будем беречь сердце! Еще скажите. Ниче- го не уносите! — Смешной ты… Мне нечего уносить, Петро. — Я говорю, понятие о жизни. Ну, что бы вы дела- ли теперь на моем месте? — Сейчас? — Сейчас! 172 — Строил бы Иркутскую ГЭС. — Правда? — Правда. — И мы правы? Правильно идем? — Правы… Эх, поставь-ка утюг… нельзя так вы- ходить, разок проглажу… Знаешь, Петька, уж если та- кой разговор зашел, то ты знай одно: надо прожить жизнь насыщенно. Чтобы все было большое: любовь — так уж любовь, а не картошка, дружба — так уж друж- ба, радость — так уж радость, а не пустяки, горе — пусть будет и горе, как океан. А живут так те счаст- ливые люди, которые маленького не ищут, то есть жи- вут не только для себя. Вот и кумекай! Чтоб прошла твоя длинная жизнь, и цели были, и дело рук твоих было, и люди спасибо могли тебе сказать… Я уж не го- ворю, Петро, про подлецов, что живут за чужой счет. Этих надобно бы давить, как клопов. Только и свету, что в щели,— и сам не смог увидеть, и от других хо- чет закрыть. Клопом прожить — какая радость! Надо ничего не понять в жизни, все чувства свои, да и чу- жие, оплевать и в этой блевотине так до смерти и про- скользить. — Бр-р! Как вы выражаетесь, батя! — Я бы не так еще сказал. Смотришь иной раз — обидно! Зх, сколько глупости в человеке! Разве счастье в деньгах, разве счастье в сытом и одетом брюхе, в ше- стикомнатной квартире? Это пустяковина, это мелочь, это само собой! Счастье — вот тут оно; счастье — это буря, это битва, это — солнце в сердце, которого хва- тит и для других, и для себя, и после смерти останется бродить по свету, и будоражить, и звать, и светить! Ах, Петро, что ты меня спрашиваешь о жизни! Это чувство- вать надо, это голову и сердце надо иметь человечьи, а не клоповьи. Любить надо жизнь, Петро, а не быть сви- ньей к ней! Вот! Разволновал ты меня, а сам небось 173 смеешься… Ладно, замнем для ясности. Я уж чего-то и забыл, наверно. Ну, вспомню — заеду. Бывайте здо- ровы, ребята! — Мы к вам придем, батя! Не простудитесь там. Ночью холодно. Вот вам взять бы мое одеяло, а, батя! — Ни-че-го! Ваш «батя» старый солдат. Приходи- лось ночевать и в снегу, накрывались дождичком, под голову ветерок клали, да еще и взбивали. Так-то, черте- нята! А в гости приходите! Захар Захарыч хлопнул дверью, простучал по ко- ридору, и еще в темноте, за окнами, слышались его тя- желые шаги и дребезжащий, гудящий бас: Иного нет у нас пути, В руках у нас винтовка… Распелся старик! И тут с грохотом ворвался Лень- ка. В земле, в грязи, запыхавшийся: — Чучелы! Что же вы сидите?! Перемычку рас- крывают! НАЧИНАЕТСЯ Рассвет был сырой, холодный. Над Ангарой повис- ли молочные клочья тумана. Почему-то пахло снегом— может быть, ветер приносил этот воздух с далеких гор. Я стучал зубами — от прохлады и от волнения. Тонкая перемычка, по одну сторону которой ангарская вода, по другую — наш котлован. Два шагающих экскавато- ра друг против друга протянули стрелы с берегов. В тишине они начали взрывать землю. Жутко выли их моторы; с лязгом, так, что колебалась под ногами земля, ухали в утрамбованный грунт их ковши с большими зубьями. Затрещали «юпитеры»: киноопе- раторы начали съемку перекрытия. 174 Вздох пронесся по толпе: показалась вода. Еще удар ковша — и пенистый, грязный ручеек поплыл с комьями земли вниз, в котлован. Экскаваторщики за- торопились, словно от быстроты что-то решалось; стре- лы чуть не со свистом резали воздух. Уже поток, шум- ливый, мутный, льется вниз, размывает перемычку — и… грянула вода! Это было величественно и жутко. С ревом и гулом низвергаясь в котлован, вода десятками метров отхва- тывала перемычку, экскаваторы задвигали лыжами, попятились назад, прочь от водопада. На берегу крича- ли, бросали в воду камни. Уходили под воду — навсе- гда — те дороги, по которым мы бегали и спешили, по которым ездили и ломали рессоры шоферы; уходили под воду камни, на которых мы сидели перед сме- ной, уходила площадочка, где стоял буфет и собира- лись слоны — двадцатипятитонные «МАЗы», место, где стояла контора, на крыльце которой нам вручали знамя и Николай произносил свою речь… Больше ни- кто никогда не увидит этих дорогих нам, памятных мест. Разве что водолаз пойдет осматривать устои лет через сто… Мой Петька рычал, стонал и щелкал аппаратом. Кто-то радостно орал: — Братцы, я там лопату забыл!.. А «там» уже все кипело, вода была мутная, гряз- ная, плавали щепки, мусор, бревна, доски вертелись в водоворотах. Наши быки, водосливы уходили под воду. Начинался второй этап: раскрывали другую пере- мычку. Воды с двух концов наполняли котлован. Он уже как полная чаша. Мы стоим на эстакаде — и нет высоты, под самыми ногами бурлит и движется по кру- гу мутная, в клочьях бурой пены вода. Казалось, что теперь Ангара сама пойдет через станцию, через рас- крытые проходы, не будет делать излучину. 175 Но река и не думала идти сюда. Наполнив котло- ван-провал, она понеслась по прежнему ложу, а в кот- ловане вода утихла и остановилась. Главное предстояло впереди: заставить ее свернуть! С моста будут валить камни и кубы, пока не перегоро- дят реку. До окончания моего бюллетеня оставался день, но я пошел на смену. Да разве можно было ждать, когда на береговом полигоне наша бригада делала бе- тонные кубы?! БИТВА Сначала это было похоже на праздник. Понтонный мост был разукрашен флагами, плакатами. Был пого- жий летний теплый вечер. Из поселков толпами спеши- ли разнаряженные девчата, старики, шли целыми се- мействами, с детишками, словно на гулянье. Уже на подходах к берегу чувствовалось тревожное напряже- ние. Ровными рядами выстроились сотни грузовиков. Горы кубов из бетона, целые сопки камня; зло рычат и попыхивают паровые «Шкоды». Шоферы заводят, гоняют моторы, собираются в куч- ки у радиаторов, хохочут, хлопают рукавицами; из громкоговорителей несется: «Товарищ Попов, зайдите в штаб…» Шум, разговоры, смех. У самого моста кино- операторы построили вышку, возятся с аппаратами. На мост не пропускают, он пустынен и дрожит под беше- ным напором воды. Он удивительно короткий, до того берега, кажется, рукой подать. Ангару сжали насыпя- ми до предела, и бутылочно-стеклянная вода со скоро- стью поезда, упруго изгибаясь, вылетает из-под понто- нов, гладкая, цельная, и, только пролетев метров семь, рассыпается на белые буруны, шипит и брызжет. Ни разу в мире еще не перекрывали реку с такой силой те- чения. 176 В семь часов вечера все началось очень тихо и осто- рожно. Лязгнул экскаватор, вывалил в первый кузоз ковш камня, самосвал рванулся и пошел на мост. Гру- зовики задымили, закопошились, затолпились в оче- редь к экскаватору. А груженые, воя и сигналя, выле- тали на мост, разворачивались задним ходом и высы- пали камень. В толпе на берегу переживали, вскрикивали: — Вон несет, несет! Куда! И до дна не доходит! — Его теперь за версту лови! Иная глыба несколько мгновений скользила по по- верхности; мелкий щебень несло, как пыль. Ангара по- казала свои зубки! А «МАЗы» ревели, шли, шли, сыпали, сыпали… Дым из выхлопных труб сизыми лентами потянулся от берега к берегу, трепетали в дыму флаги. Грохот кам- ня, водопадный шум реки, едва слышные слова из громкоговорителей: «Соблюдайте осторожность! Не сбавляйте темпов! От вас зависит…» Передавали слова начальника стройки: непрерыв- ная работа шоферов до завтрашнего вечера. Сутки! Если не больше… Ничего не известно, как поведет себя Ангара. — Захарыч! Захарыч! Старик возил камень. Он высунулся в окошко, по- махал нам с Петькой и скрылся за дымом и пылью. Мы побежали «перенимать» его у экскаватора. Петька пять раз щелкнул; старик смущенно улыбался и делал страшные глаза: уйдите, не путайтесь! — Захарыч! Возьмите в кабину! — Нельзя. Приказано никого не брать. Опасно, ре- бята! У моста была каша. Дежурные выбивались из сил, упрашивая, умоляя, бранясь: — Пройдите с дороги! Уйдите с моста! 177 Самосвалы проносились перед толпой, как танки, быстро-быстро, ни секунды передышки. Камень валит- ся и валится в реку, а она несет, а она несет… Желтые пузыри и буруны на миг — и снова гладкая, живая, кристально-холодная вода, так что голова кружится, когда смотришь на нее. Я читал где-то об Ангаре и наткнулся на такое сло- во: аквамариновая вода. Я не знаю, какой это цвет, но, наверно, это точно. Простого слова нет, чтобы передать потрясающую, необыкновенную красоту этой неправдо- подобной, неестественной воды. Она прозрачная, как хрусталь; она неуловимо играет, как драгоценный ка- мень; она ак-ва-ма-ри-но-вая! В этот вечер киноопера- торы испортили сотни метров пленки, пытаясь заснять ее краски. Нет-нет, да и хватались они за аппараты и напряженно снимали буруны, поток… Петька сознал- ся, что и он потратил полпленки на воду; знал, что не выйдет, что эти дивные переливы не уловишь ничем, и не мог устоять. Это можно только видеть, и я смотрю, и все смотрят, жадно, взволнованно. А мост раскачали сотни машин. Он горбится, взды- мается, проваливается и скрипит. Одни понтоны ныря- ют, другие взлетают, грузовики колышутся на них. Дым! Дым! Темнота пришла неожиданно. Зажглись сотни прожекторов. Похоже на ночную киносъемку. Шум, голоса, ярмарка; машины вылетают на освещен- ное пространство, репродукторы надрываются, читают что-то похожее на стихи. Я устал. Голова как чемодан. Нет сил бегать, стоять, смотреть… Так длится час, так длится два, три… — Товарищ диспетчер! Разрешите сесть в машину. Я корреспондент, мне нужно посмотреть. Диспетчер подозрительно оглядел меня, но из кар- мана у меня торчала авторучка, и это спасло. — Садитесь. Два рейса. 178 — Захарыч! Я с вами! «МАЗ» рванулся, и вот я с замирающим сердцем болтаюсь в кабине уже на мосту. Девчонка с флажком манит машину к себе, Захарыч слушается ее, как школьник. Мост качается, как палуба корабля. Когда он проваливается вниз, сердце замирает и подбирается легкая тошнота. «Шух-шух-х-х!» Брызги, муть — и мгновенно чистое зеркало воды. — Неужели не уносит? — У-но-сит! Теперь наши камни у самого Иркут- ска… — Захарыч, зачем же сыпать? — А вот и будем сыпать, пока не пересилим. Али мы ее, али она нас. — Захарыч! — А что ж ты думал? В бирюльки играем? — Правда, что вы будете работать сутки? — По-добровольному. Кто желает. Может, больше… — А отдых? — Какой отдых? Я у Захарыча в кабине впервые. Хватаюсь за ручки, держусь за дверцу, но меня чуть не стукает головой о крышу. Тряска. Внутренности переворачиваются. Рев мотора, бензиновый дух. Прыгают стрелки на освещен- ных циферблатах. Захар Захарыч бешено крутит баранку; высунув- шись, что-то кричит. — Ну и работка у вас! — Работка у нас, Толя, обыкновенная. — Как вы только выдерживаете? — Привычка — все. У меня, как в калейдоскопе, проносятся перед гла- зами ковш экскаватора, поток камней в кузов, бегущая полоса дороги, толпа у моста, аквамариновая вода, желтые пузыри и опять ковш экскаватора. Так быстро, 12* 179 стремительно… Стучит в висках, кружится голова. Я уже пьян. — И что удивительно,— говорит Захар Захарыч,— работа у нас сегодня без норм, без учета. Шоферяги — ведь народ какой: не проставь ему ходку, он пальцем о палец не ударит, машину с места не сдвинет! А тут посмотри, что делается! Каждый норовит вперед, каж- дый норовит скорее да больше. Никто ведь не узнает, сколько он привез. Артелью работаем! А они лезут. Ты не знаешь, почему? Ты не знаешь, почему ни один не отказался работать сутки? Все, все как один! Что же это такое? Ты понимаешь, скажи нам сейчас в воду бросаться — ей-богу, найдутся такие, что бросятся, ма- шинами своими загородят! 180 И я верю этому! Но не могу осмыслить — устал от тряски. Выскакиваю на мосту. — Ага-а! Вот где ты попался мне в руки! — Попа- даю прямо в объятия Мише Ольхонскому. Он носится с рулеткой.— Ты видишь, что творится? А? Ну что, Си- бирь плоха? А хочешь, я тебя туда брошу? На миг в его глазах сверкнули дикарские искорки, что-то чингисханское, мне даже стало не по себе — но только на миг. Миша уже кричал, радостно сверкая глазами: — Скорость течения увеличилась! Ты понимаешь, беспомощный человек! Да ты ничего не понимаешь! Он побежал, забыв обо мне. Я перегнулся через край моста, заглянул в зеленую пучину. Искорки при- 181 зрачного света неслись в ней время от времени, про жектор ощупывал толщу у воды, и она вдруг просвечи- вала насквозь… Дна не было видно… Скоро полночь. Пошатываясь, напрягая внимание, чтобы не угодить под колеса, я выбрался с моста и сел на гравий откоса. Тут в толпе переговаривались: — Кубы пошли! Кубы! ЕЩЕ БИТВА Вот оно когда началось, самое главное! До сих пор была разведка боем. Теперь загрохотали краны, двину- лись колонной новые самосвалы. Первый бетонный куб упал в воду с пушечным выстрелом. Высоко взлетали фонтаны брызг, куб перевернуло, подбросило и понес- ло, как спичечную коробку. На берегу глухо застона- ли: бетон несет Ангара! Кубы заплюхались один за другим. Уже все до единого самосвала переключены на кубы. Большие, малые, продолговатые — их везут и везут на мост, пу- шечные выстрелы канонадой стоят над рекой. Ничего не поймешь, что творится на середине. Обманчивая во- да иногда, кажется, показывает лежащий где-то в глу- бине куб, но всмотришься — это игра света, больше ни- чего. Выстрелы, выстрелы, выстрелы… Далеко за пол- ночь. На берегу чуть не весь поселок. Тут в толпе я встречаю Октябрину, Валю Середу с Вовкой, Кубышки- на с Галей, Тамарку — всех, кого только знаю. И все возбуждены, и никто не уходит домой. Раздают какие-то листовки, отпечатанные красной краской. Тревожные слухи: лопнул один из тросов мо- ста. Если мост сорвет, все пропало и вряд ли кто-нибудь на мосту спасется… Аквамариновая вода… Аквамариновая вода… 182 И вдруг крики, стон над толпой: — Показался! Показался-а! Очередной куб, рухнув в воду, не ушел вглубь, а чу- дом лежит на поверхности, прямо посередине реки. На чем он держится? Что за чудо? Начинаю понимать, что баррикада кубов уже до- стигла поверхности. Этот первый куб торчит из воды, как сломанный зуб, а вокруг него буруны; кажется, что он качается, сейчас исчезнет, как мираж. Нет, ле- жит. Лежит! Валят еще, валят… Теперь мост приподнялся; он словно висит на покатом, круглом валу воды — и в центре вала зуб, сломанный зуб! Ангара перекатывает- ся через баррикаду, поднимается все выше, тросы скри- пят. Перед мостом уже сплошной водопад. — Второй показался! Показался-а! — Слушайте, слушайте! Ангара пошла через стан- цию! ПРОДОЛЖЕНИЕ БИТВЫ На нашем полигоне было очень тихо и спокойно. Слабо светит фонарь, наскоро прицепленный Петькой к столбу, возятся таинственные тени, над чем-то колдуют. В земле вырыты кубические ямы, в них самосвалы за- ливают бетон, там он и застывает. Штаб сообщил: еще потребуется более тысячи ку- бов. Перекрытие будет закончено только через сутки. Перелом наступил, но Ангара будет подниматься и ды- биться, шоферы будут валить. — Тоня, добрый вечер! — Ты спишь? Уже доброе утро! Что ты не отдыха- ешь, чудной? Тебе же в восемь часов нас сменять! — Когда же тут спать, если такое творится! 183 — Толька, голубчик! — встрепенулась Даша.— По- стой за меня, повибрируй! Вы, бездельники, прохлаж- даетесь, а мы ничего не видим. Хоть на пять минут! Подмени! — Давай! — Только ты смотри тут мне, не халтурь, такой-ся- кой! Вибратор слабый, не стукай им. Издали несся грохот. Канонада продолжалась; про- бегают по дыму лучи фар и прожекторов. Похоже на великое пожарище: дымка, зарево, копошащиеся фи- гурки людей. А мы с Тоней рядом, плечо к плечу, опускаем ви- браторы в яму, и бетон дрожит, пузырится, плывет. — Как было б скучно жить, если бы все уже было построено… — Такого никогда не будет,— говорит Тоня. — А это хорошо? — Хорошо. — Правда? — Правда. — Откуда ты знаешь, о чем я говорю? — Потому что думаю о том же. Я ведь тебе об этом говорила. Она мне никогда об этом не говорила, но мне ка- жется, что это было, такое чувство, как будто у нас с ней был сложный спор, невидимый, незримый, а — острый. — А сегодня ты одна. Такая, как на танцах, и та- кая, как в блоке, блоке, одна. Она взглядывает на меня, и вдруг я понимаю, что меня тянет к ней, и она тоже поняла это и ждет и боит- ся. И, если я сейчас обниму ее, она не скажет ни слова, она будет так же смотреть… И если я поцелую ее… Я качнулся к ней, взял за руку у локтя, за теплую, живую ее руку… 184 — Тонька! Толька! Где вы? По доскам бежала Дашка, за ней Валя Середа та- щила за руку своего Вовку, приговаривая: — Не ныть, не ныть мне, шлепки дам! Ты выле- жишься хоть до вечера, а мамке на работу. Только и гулять мне с тобой!.. Девочки-и, скоро машина? Мы с Вовкой уезжаем! Скажи тете «до свидания». Тоня бросилась к малышу, возилась с ним, насуп- ленным, обиженным, вытирала ему нос. А Даша подо- зрительно посмотрела на меня, на нее и безразлично сказала: — Уходи. Я уже насмотрелась. Что-то колотилось во мне. Я сел в кабину грузови- ка, села Валя с Вовкой, и я рад был, что Вовка хнычет, отвлекает ее; я смотрел вдаль, на зарево, на одинокий фонарь нашего полигона. Дорога петляла среди колдо- бин, столбов, и зарево появлялось то справа, то слева. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЕГЕНДЫ Валя с Вовкой жили на втором этаже деревянного дома, в крохотной угловой комнатушке. Тут едва поме- щались кровать, люлька, столик и стул. Разбросаны разные тряпки, целлулоидные игрушки; хлебные кор- ки на столе вперемешку с книгами, зеркалом и буты- лочками лекарств. Мне не нужно было к ней, но я не мог сопротивлять- ся, а она настойчиво тащила, словно от чая должно было зависеть бог знает что. Или она хотела сказать мне что-то важное? — Вот так и живем. Богато, правда? Извини, что не прибрано: некогда. Вовка весь день в детском сади- ке, я на работе. Только спим дома. — Валя, у тебя родные есть? — Нет, померли. Одна. 185 — Одна? — А я не плачу. Чего плакать? По всякому поводу реветь — слез не хватит. Надо ведро воды в день пить, как лошадь… Вовка, не бери в рот гребешок!.. Хороший у меня сын, Толя?.. А ну, давай нос! Сморкайся, еще! Еще! Ох ты, радость моя, ох ты, горюшко! Ну, сели, гоп! Она налила чаю себе, Вовке, мне. Хлебнула, чуть задумалась. — Живем одни… а папки нету. Вот так, Толя, сре- ди вашего брата находятся… аглоеды. Мы глупые, дев- ки, доверчивые, все отдаем, а он… Не очень торопись обнимать девушек, Толя, не шути. А если любишь, не обижай, не бросай, прошу тебя! Слышишь, прошу тебя! Она сказала это так страстно, так горячо, что я не- вольно вздрогнул. — Ты понимаешь меня? — Да. — Вовка! Не разливай на скатерть! Ну?.. Что? Не хочешь? Спатки? Скажи дяде «спокойной ночи». Вовка капризничал, хныкал, лег в постель и не хо- тел спать. — Мама, машины, машины! — Насмотрелся, бедненький, теперь не уснет! — сказала Валя с досадой.— Он у меня впечатлительный. В окошко было видно зарево; казалось, и сюда до- носится гул канонады. Или это гудел ветер? — Ну что, и спать не хочешь? Говорила тебе, идем раньше домой. Нет, «не хочу, не хочу»! Слушай, я тебе про белого бычка расскажу… — Не хочу! — А чего ж ты хочешь? — Про Ангару. — Да я уже тебе два раза рассказывала. — Еще! Тогда Валя, тихо покачивая кроватку, начала рас- 186 сказывать про красавицу Ангару, про седой Байкал, и богатыря Енисея, и грозный Шаманский камень. Она кончила, а Вовка не спал. — Еще! — тревожно и капризно требовал он. — Все уже, сынуля, спи, родной! — Нет, не все! — Ну как же не все? Я все тебе рассказала. — Не все! — Ну ладно, постой… Не вертись… Слушай. Я тоже слушал, и это был — конец сказки …И жили вместе Ангара и Енисей тысячи лет. Они были счастливы, как могут быть счастливы только самые красивые и самые смелые люди. Они не- жились на гибких постелях среди сопок, плескались на заре, и Ангара разбрасывала свои радужные, алмаз- ные брызги. Однажды некий старый человек сказал им: — Вы не задумывались над тем, что жить, только нежась и разбрасывая алмазные брызги,— это еще не счастье? Я знаю настоящее счастье. Хотите, я дам его вам? Ангара засмеялась, и улыбнулся Енисей в черные как смоль усы. Кто смел учить их жить? На их берега сходились народы. Люди бросали в во- ду камни. Ангара пенилась, кипела, уносила камни прочь, как легкие пушинки. Люди бросали. Ангара бы- ла сильная — они сильнее, Ангара была смелая — они смелее, Ангара была непокорная — они непокорнее. Они заставили Ангару и Енисея работать. Добывать для людей свет, радость и тепло. Тогда случилось чудо. Тогда поняли Ангара и Енисей, что до сих пор было 187 их счастье малым, и ничего они в жизни не знали и не видели. Потому что настоящее счастье приходит не там, где мы ждем его, и оно не такое, каким мы его представляем. И уж никогда оно не бывает легким. Настоящее счастье — трудное счастье. Ты вырастешь, мой сын, и поймешь это. Не пытай- ся искать легкой, счастливой жизни: ее нет в мире. И никогда не будет. Потому что жизнь — это работа для радости, и тот, кто не трудится, а только разбрасывает алмазные брыз- ги,— тот ничего в жизни не понял. Потому что трудиться, нести с собой свет, радость и тепло — это и есть самое большое, самое великое сча- стье на земле… СОБЫТИЕ, ДЛЯ ИСТОРИИ НЕ СУЩЕСТВЕННОЕ Наконец-то я получил зарплату. Аванс я пропустил в больнице, поэтому получил сразу все. В последнее время деньги у меня были. Наш Захар Захарыч, ока- зывается, миллионер, у которого можно всегда одол- жить. Он ведь один, а зарабатывает порядочно и охот- но помогает всем. Он нашел какую-то бедную сторо- жиху с четырьмя детьми; она ему стирает, а он ей по- могает сводить концы с концами. Петька у него бессо- вестно берет на химикаты. Так что если фотолетопись стройки когда-нибудь появится, то знайте, что сие фун- даментальное предприятие полностью финансиро- вал Захар Захарыч. Когда старику отдают долг, он всякий раз искренне удивляется: «А разве ты у меня брал?» Получив деньги, я не знал, что с ними делать. От- родясь я не держал в руках такую пачку. Несу в кулаке — чего-то стыдно, неловко. Положил в кар- ман — брюки отдуваются. 189 Сначала я, конечно, роздал долги: Николаю, де- вушкам, Захарычу. Кого-то из девушек забыл, и одна десятка осталась. Кого ни спрашивал — не берут. Пос- ле я отправил триста рублей матери. Отложил на еду. И осталось четыреста рублей. Я решил купить часы. Никогда в жизни их у меня не было. Как я завидовал другим! Витька носил часы с пятого класса. У Захарыча, у Тони, у Леньки… да у всех есть часы! Нет, до зимы еще далеко, пусть пальто подождет, я куплю часы. Мишке Ольхонскому тоже нужно было в Иркутск, и он вызвался консультировать меня в столь важном жизненном шаге. Мы выехали с ним на попутном кате- ре «Орел», пристроились на корме среди бухт каната и пожарных ведер. Медленно уплывала в дымку шестерка портальных кранов. Станция, затопленная водой, теперь низкая, распласталась над бурунами. Эстакада дрожит и виб- рирует; над отверстиями колодцев, над штрабами на- стелили доски, чтобы кто-нибудь нечаянно не оступил- ся — если упадешь в воду, тут тебе и конец: унесет в спиральные камеры, в рабочие колеса. Для любителей- рыболовов наступил праздник. Свободные от работы, они лепятся по карнизам у выходных ворот, обдавае- мые брызгами, и нет-нет, да и подхватывают самодель- ными сачками обалдевшую, обессиленную рыбину. Где аквамариновая вода? Нет ее! Бурая, мутная, не- спокойная, она несет из котлована уже целую неделю ил, мусор, роет дно своего нового ложа, вырывает кор- ни и траву. Шутка ли, такой поворот в жизни реки! Есть от чего потерять холодный ослепительный блеск. Я помню, в детстве, когда мы гостили у бабушки в деревне, ребятишки «гатили гатки». Мы шли на ручей, шапками, пригоршнями, дощечками складывали гору песка, набрасывали в ручей камней, а потом обрушива- 180 ли песок — торопились, утаптывали, укрепляли. И на полчаса ручей вдруг останавливался,– растекался по ов- ражку мутной лужей. А мы прыгали, вопили, бродили по колено в «глубокой воде». Радость какая! Радость! Что это за чудо — знать, что ты участву- ешь в настоящем деле, бетонируешь выше и выше и прочно стоишь на ногах над бурлящей под эстакадой Ангарой! И если есть забота на сегодняшний день — так это покупка часов. — Ты, Мишка, удивительный человек. Но ты сти- ляга. Мишка удивленно осмотрел свой костюм, свои но- вые туфли на микропоре и вдруг прорвался потоком брани: — Дурак! Ничтожество! Глупости только и знаешь болтать! Что же, всякий хорошо одетый человек по- твоему — стиляга? Стиляга — это социальное явление. Ты спроси у него: откуда он взял это? На чей счет он живет? Что он ищет в жизни? Стиляга — это не микро- пора на ногах, это микропористая душа! — Эх, Мишка, у тебя замечательный рот: как ты его раскроешь, так и вылетает тезис к докладу! Видно, тебя только могила исправит. А хочешь, я тебя туда брошу? — Ну-ну, не мни костюм… — Ага, испугался, стиляга! Ладно, давай лучше об- судим, какие мне купить часы. Полдня мы потеряли в магазинах. Обошли все ко- миссионные и безжалостно забраковали выставленную там продукцию. Золотые часы мы сразу отвергли как пережиток капитализма, тем более что они стоят более тысячи. Карманные — это предрассудок. «Звезда» — слишком уж дешевы, нет шику. «Победа» — это уже старо. «Кама», «Маяк» и прочее — модно, но чего-то такого — изюминки! — не хватает. Мы купили «Моск- 191 ву» ровно за четыреста рублей, на шестнадцати камнях, маленькие, с зо- лотистым циферблатом, зелеными светящимися цифрами и центральной секундной стрелкой. Пря- мо маленький секундо- мер! Второго часового за- вода в Москве, что на Ле- нинградском шоссе. Там еще есть остановка трол- лейбуса номеров «12» и «20». Как едешь на «Ди- намо», кондуктор объяв- ляет: «Белорусский вок- зал, следующая — Вто- рой часовой завод…» Родным-родным пове- яло на меня… Они отту- да, из Москвы, мои часы, и собирала их какая-ни- будь девчонка, которая бежит сейчас, наверно, в столовку или спускается на эскалаторе в метро и не знает, где, у кого теперь те самые часы, что дер- жала она в своих руках. А мы построим ГЭС, уедем, и кто-нибудь будет идти по шоссе на ее гребне, тро- нет рукой стену — и не узнает, где же те люди, что вот здесь ее заглаживали, даже следы пальцев видны! В Историческом музее на Красной площади я ви- дел глиняные черепки посуды эпохи неолита; все за- был, а одно осталось в памяти: вмятины от пальцев на 192 горшке — от пальцев че- ловека, который жил семь тысяч лет назад… …В тот же вечер мы устроили в общежитии грандиозную пирушку. Пришли Тамарка, Тоня. Жалели, что нет Захара Захарыча.Вот кого нам не хватало! Но он ушел в ночную смену. Леонид принес патефон, но плас- тинки не устроили Ми- шу, и он приволок чемо- дан танго, вальсов и фокстротов. Ну, я же го- ворил, что он стиляга! А русские песни — это мы пели, уж когда рас- ставались. Петька увековечил нас за праздничным сто- лом, предупредив, что, хотя свету и достаточно, снимки могут не получиться из-за нового усовершенствования в аппарате, которое он сейчас испытывает. Я был озабочен тем, чтобы рукав пиджака не опу- скался слишком низко,и старался держать руку на столе. Мы надымили, было жарко, душно. Тоня встала и ушла на крыльцо. Я вышел, подошел к ней близко… обнял и поцело- вал. Она доверчиво прижалась ко мне, беззащитная, нежная, вздрагивающая от ночной свежести, и вдруг разрыдалась. 193 Это было так неожиданно. Я стоял, немного расте- рянный, но знал, что так нужно; а она плакала, как будто долго томилась и у нее было горе, и тяжести, трудности, плакала, проводила рукой по моему плечу… Вышел Миша Ольхонский, зевнул, посмотрел на звездное небо, сказал: — Ага, вы тут. Ну ладно. И ушел. ПИСЬМО ОТ ВИКТОРА 194 МОРЯКИ УМИРАЮТ В МОРЕ Утром пришла страшная весть: умер наш Захарыч. Он умер в ночь, собираясь на смену, налаживая мо- тор. Все самосвалы разъехались, а «МАЗ» Захарыча почему-то стоял. Диспетчер окликнул его — не отве- чает. Подошли — а старик в кабине за рулем уже хо- лодный: остановилось сердце. В то утро дверь в нашу комнату перестала закры- 13* 195 ваться: у Захарыча оказалось столько знакомых, столько людей было потрясено его смертью, они прибе- гали — многих мы никогда не видели в глаза — и спра- шивали, спрашивали, как будто мы что-то знали. Захара Захарыча в общежитие решили не перево- зить. Его костюм пришел взять кто-то из шоферов; ста- рика обрядили там же, в гараже, в красном уголке. Ко- гда мы с Петькой прибежали туда, он уже лежал на составленных столах — спокойный, с корявыми, плохо сложенными на груди руками; волосы его опять пока- зались мне серыми на белоснежной подушке. Стулья в красном уголке составили в угол, и было как-то полутемно и неуютно; все время входили и вы- ходили люди, шаркали ногами. Стоял почетный ка- раул; никто не плакал. В углу профорг шептался с шоферами насчет крас- ного сукна, подушечек для орденов и гроба: — А доски пусть возьмет на рембазе, я уже дого- ворился… А ты, Нехода, повезешь завтра, слышишь? Машину приведи в божеский вид. Борта опустим, пове- дешь на первой скорости… — Знаю… — Да, а какое же понесем знамя?.. Мы с Петькой постояли, помолчали, и нам показа- лось, что мы чужие и лишние и наш «батя» — уже не наш. Вот он лежал, и его тут не было. Мы отправи- лись домой… Похороны состоялись на другой день. Собралась огромная толпа людей, и опять никто не плакал. Фаль- шиво играл клубный самодеятельный оркестр; день был пасмурный; сырой ветер трепал знамя, заворачи- вал на грузовике красное сукно. Шофер не мог при- строиться к идущим. Процессия вдруг разрывалась, кричали: «Подождите!» В кучках у ворот переговари- вались : 196 — Он с какого участка? — Не с участка, из гаража. Помнишь, в наш двор трубы привозил? — Так это он? — Ну да! — Вот так: был человек, и нет его… В сопках строителями положено начало небольшо- му кладбищу — с десяток холмиков. Странное, невы- носимое чувство давит меня при виде вот таких глухих сибирских кладбищ, где нашли конец пути буйные го- ловы, неспокойные сердца, занесенные бог весть куда освоители земель. И вспомнилось, как однажды гово- рил один старый рабочий: строители приходят и ухо- дят, и после них остается не только станция, но и де- сяток могил. Моряки умирают в море, а строители — на стройках. Постель Захарыча комендантша унесла, и осталась голая железная кровать. Мы с Петькой присмирели и старались не смотреть в угол. После Захарыча остались только пустой чемодан, бритвенный прибор и недочи- танная библиотечная книга «Искатели». Нужно сказать, что все происшедшее я впервые осо- знал только через несколько дней. Шел со смены, уставший, взмыленный, сел отдох- нуть в траве, на склоне у деревянной лестницы. Свети- ло красное закатное солнце; спешили домой кучки ра- бочих; урчали, ворочались внизу самосвалы. Пахло пылью, железом; стройка шумела и звенела, как все- гда. Я засмотрелся и задумался. Захарыч… Человек… Он растворился в жизни весь, без остатка. Он ничего не нажил и не оставил никакого барахла. Водил в революцию броневик, строил заводы, возил снаряды под Ленинградом, валил кубы в Анга- ру — этому он отдал всего себя. Внизу подо мной течет в новом русле река, стоят 197 стены,— как узнать, как выделить, что сделал тут Захар Захарыч? И, тем не менее, тут дело рук его, тут! Его памятники по всей стране — всюду-всюду! — безымянные, огромные, живые. Что холмик в сопках? Простая условность! Захар Захарыч не там, он весь це- ликом в гуле и движении мира. Смогу ли я быть таким? Вот Миша Ольхонский, Леонид-сибиряк или — вспомнились! — Дима Стрепе- тов, Иван Бугай и Васек — они, пожалуй, будут. А Гришка-жадюга? А Лешка — добродушный вор? Ка- кой памятник останется после него? Стопка ворован- ных стаканов и колода карт… А Витька, нашедший «в нашей жизни клад»?.. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ Путник, проезжающий через станцию, турист-путе- шественник или художник, если ты будешь смотреть когда-нибудь Иркутскую ГЭС, ехать в поезде на ее энер- гии или читать книгу при ее свете, ты знай, что эти се- рые стены, эти быки и водосливы, ставшие поперек Ан- гары и поднявшие ее на тридцать метров, сделаны на- ми, бетонщиками, вот этими нашими руками. Ленька-сибиряк копал землю и строил опалубку для них, Кубышкин скручивал арматуру, Петька-фото- граф тащил свет, а Захар Захарыч возил щебенку; крепкие и веселые девушки наши укладывали бетон, и Тоня поливала его из шланга, а Даша заботливо уку- тывала брезентом. Мы мучились от жары и жажды летом и замерзали зимой, мы жгли по ночам костры, проливали бетон на эстакаду, делали брак, исправляли, получали знамена, рассказывали детям легенды. Нам хотелось яблок, и у нас болели руки. 198 Это была наша жизнь. Я говорю — наша, потому что стал настоящим строителем и не представляю себя другим. Станция вступает в строй, и мы сворачиваем по житки. Рыжий Николай взвалит на плечо свои склад- ные стулья, Валя заберет Вовку из детского сада — и мы уедем. Вот так. Я как выехал из дому в дальнюю дорогу, так и еду, еду… Наш паровоз, вперед лети… Может, мы направимся на Братскую ГЭС, где мои далекие Дима Стрепетов, Иван Бугай и Васек натянули палатки, валят сосны и таскают бревна — язык на пле- чо. Там еще нет бетонных работ. Они будут, когда при- едем мы. Мы еще встретимся, Димка! Мы еще вместе будем учиться, Иван, в институте — береги свои учебники. У меня нет ваших адресов, только фамилии, но я твер- до верю, что мы встретимся, потому что дороги строи- телей пересекаются. Вот с тобой, Витька, мы, пожалуй, не встретимся… Если ты и закончишь свой торговый техникум, ты ведь все равно не приедешь сюда: ты по блату устроишься в столице. И ты всю жизнь проживешь волком, так ни- когда и не узнаешь, бывает ли на свете настоящая жизнь. Эх, дивно мне и обидно: что же с тобой случи- лось, кто тебя сделал таким? Откуда столько гадости, столько трусов? Болван ты, Витька, ой, болван же ты какой… и враг! Да, я теперь вижу, что мы с тобой стали врагами. Я не мог писать тебе, мне было очень трудно. Но твое первое присланное сюда письмо камнем легло мне на сердце. Ты не жди меня в своем любопытном лесу; и мама твоя не дождется кедровой шишки. Я не могу те- бе ответить одним словом, я написал записки. Они — 199 со всей правдой, со всей искренностью и болью — ответ тебе. А если кто-либо расценит эти записки как вызов, то и тут он не ошибется. Да, готовься! Мы будем вас уничтожать. Все в мире только начи- нается! Нам много еще предстоит в жизни борьбы. На- ше поколение только вступает в нее. Мы принимаем эстафету от Захара Захарыча. Слы- шите вы, строители собственных дач! Слышите, хлю- пики, впадающие в панику перед лужами! Да, пожалуй, я понемногу становлюсь зрелым, по- тому что начинаю кое-что понимать… Наверно, зрелы- ми люди становятся тогда, когда понюхают пороху в жизни. Жизнь! Нет, она не принадлежит вам, клопы и трусы! Жизнь принадлежит людям, которые строят не только свое собственное благополучие. Они — соль и гордость земли. Без них вы пропали бы в двадцать че- тыре часа, и они же вас сметут метлой! У них солнеч- ные сердца, а руки — ох, и крепкие, мускулистые, в кровавых мозолях! Эти руки сумеют построить удиви- тельную жизнь, и ее приход никто, ничто, никогда не остановит! В ДОРОГЕ Не засиживаться! Ведь дома ждет стирка, а если мой фотограф загулялся, то и обед. Я торопливо заша- гал к общежитию, но кто-то окликнул: — Ахо! Старый знакомый! Как жизнь молодая? Первыми бросились в глаза золотые зубы. Мой «рвач» был в новеньком, с иголочки, шевиотовом ко- стюме, в фетровой шляпе, модельных туфлях. — Вы, видно, в гости? — улыбнулся я. — Почти. Крестины у меня. Вот послали бабы в магазин. В руках он держал плетеную корзину, из которой торчало десятка полтора запечатанных сургучом гор- лышек. — Детишкам на молочишко? — Го-го-го! Да ты, парень, востер! — с искренним удовольствием рассмеялся он, тяжело хлопая меня по плечу.— Ну-ка, пошли ко мне. — Что вы! В таком виде… — Ни-че-го! Все мы работяги, народ свой. По- 201 шли! — Он зашептал: — С девочкой, слышь, познаком- лю. Эх, губки! — Нет, спасибо. Не хочу. Устал. — Как хошь. А жаль! Работать-то еще вместе при- дется. Ну, будь! Еще встретимся! — Да… Мы еще встретимся. А дома Петька, к счастью, сварил обед. На койке в углу уже была свежая белоснежная постель, и на ней сидела новая личность. Итак, на место Захара Захарыча к нам поселился самый что ни на есть настоящий хохол, чернобровый, статный, смуглолицый, и уже ругался: — Оце менi цii фотографи! Як почне карточки ро- бить, то тiкай з хати. — Ладно,— говорил Петька, прихлебывая щи.— Ты вот что — слышишь, Васыль? — будешь шуметь, я за цветную возьмусь. Отравлю тебя, к дьяволам. — Iди, чортяка, я тебе сам отравлю! — Ну-ну, помалкивай, паря! Сопли утри. — Сам утри.Хочешь знiмать—iди в калiдор, хоч утопись там у свойому закреттелi-прояв1телi, а менi тут вiкна не завiшувай! Не завiшувай, говорю! — Да ты кто такой? Это хамство: заявиться в чу- жую комнату и сразу наводить свои порядки! Да мы тебя вышвырнем! — Хто? Ти? Попробуй! А ну-ну! Петька стал закатывать рукава. Я подоспел вовре- мя, чтобы усадить его. Васыль принялся жаловаться, что он меняет уже третью комнату — и все попадает на фотографа, а он готовится в техникум, ему нужны свет и тишина. Через пять минут он уже кричал о другом: — Ви байбаки! Ви свинi! Розвели тут свинюшник i сидять, як кнури! Чого твoi штани на стол1 лежать? Toбi шкафу нема, да? Потом он прицепился к тому, что мы не снимаем са- 202 поги за дверью, что у нас душно. Мы с Петькой только переглянулись: «Да-а…» Васыль лег, накрылся с головой, но тут же вскочил и так, сидя на постели, кричал и болтал, к нашему не- описуемому ужасу, весь вечер. Поведал, что он плот- ник и у него есть грамоты, что техникум, в который он готовится, заочный, показал свои книги, тетрадки, за- дачники,сообщил, что у него «дiвчина на Украiнi така, якоi на свтi нема», и прочел письмо от матери-старуш- ки из села Старые Петривци: «Дорогий синочку! А еще посилаю тобi сала та груш десяткiв зо три. Та все пла- чу, щоб ти не похудав…» — А где сало? — осведомился Петька. — Еге! Я вже з'iв! — А еще будет? — Буде! Этот чертов Васыль пришел — все перевернул, взбу- доражил нас. Мы погасили свет, но спать не хотелось. Лежали в темноте, молчали. Потом Петька нереши- тельно спросил: — А какие документы нужно для техникума? Васыль подхватился с кровати, как бомба. Он, шле- пая ногами, сначала побежал к выключателю, зажег свет, а потом уже, стоя посредине комнаты, завопил: — Ах, трясця б тобi побрала! Та ти ж дурний, що ти ранiш думав? Ти ж електрик,тобi ж учиться та учиться! Треба учиться, поки молодий, а то потiм тебе й дiдько не заставить за книжку взятися! Вставай, па- разит, стiльки дорог перед тобою, а ти тут закопався! Вставай, пиши заявленiе. Вставай, та вставай же! Он тащил одеяло, бросал подушки. Петька моргал глазами и чесал в затылке. Они сели за стол и стали планировать Петькину жизнь. До меня, к счастью, в эту ночь очередь не дошла. Но я сам уже не спал до рассвета и думал: в чем 203 же дело? После школы был такой ужас, а теперь дей- ствительно передо мной открываются везде дороги. Что случилось с моими глазами и со мной? Нет, я, конечно, ни за что не останусь просто бетонщиком. На следую- щий год подам заявление в заочный строительный ин- ститут. Практика на производстве есть, за зиму можно подготовиться, все повторить и осилить немецкий. «Нужно достать учебники,— думал я,— купить бу- дильник. Нужно научиться не уставать на работе; пос- ле смены должен быть еще второй полный рабочий день; нужно сидеть по вечерам при лампе, читать но- вые книжки, не пропускать кино и газет, научиться быстрее собираться утром и высыпаться за шесть ча- сов…» И учиться, учиться!.. Долгие, многие годы. Мне хо- телось сейчас же вскочить и бежать, покупать тетради, чернила, у меня руки чесались: я соскучился по всему этому!.. ОГЛАВЛЕНИЕ ПЕРВАЯ ТЕТРАДЬ В дороге………………………………… 3 В сутках двадцать три часа………………… 4 Из седины минувших дней…………………… 8 Письмо от Виктора………………………… 11 Дальняя дорога и казенный дом……………… 13 В нашем купе…………………………….. 15 Это беда или счастье? ……………………. 22 Огни большого города……………………… 26 Васек познает жизнь………………………. 29 Что слаще: хрен или редька? ………………. 32 Мы будем перебирать пряники……………….. 34 Открытие Америки…………………………. 36 ВТОРАЯ ТЕТРАДЬ Три звездочки……………………………. 38 Древнеегипетский трамвай………………….. 41 Гениальный чистильщик…………………….. 46 Байкальский омуль с душком………………… 48 Поворот на 180 градусов…………………… 55 Чижик, где ты был? ………………………. 60 Где эта улица, где этот дом? ……………… 65 Наша славная коммуна……………………… 65 Крещение………………………………… 73 Выдержу, или нет? ……………………….. 76 Ливень………………………………….. 79 Деревянная лестница………………………. 81 Письмо от Виктора, полученное вскоре……….. 84 ТРЕТЬЯ ТЕТРАДЬ Почем фунт лиха? ………………………… 87 Днем и ночью…………………………….. 89 Шишка…………………………………… 92 Без женщин жить нельзя на свете……………. 95 «Эх вы, ночи, матросские ночи»…………….. 99 Друзья и враги…………………………… 102 Ласточкино гнездо………………………… 105 Все за одного……………………………. 109 Гладиаторы в клетке………………………. 112 Кто же они? …………………………….. 117 Такой-сякой……………………………… 122 «Ой, да по синю морю корабель плывет»………. 124 Во имя чего мы нужны? ……………………. 127 Мы собирали фиалки……………………….. 129 Тревожная ночь…………………………… 136 Приятное утро……………………………. 142 Как жена на Николая шипела………………… 145 Витамин «С»……………………………… 148 Естественные яблоки………………………. 150 Страница из блокнота. Черновик…………….. 154 ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ Палата номер пять………………………… 156 «Нет мира под оливами!»…………………… 161 Родные мои! …………………………….. 164 О лебедях, клопах и еще кое о чем………….. 169 Начинается………………………………. 174 Битва…………………………………… 176 Еще битва……………………………….. 182 Продолжение битвы………………………… 183 Продолжение легенды………………………. 185 Событие, для истории не существенное……….. 189 Письмо от Виктора………………………… 194 Моряки умирают в море…………………….. 195 Лирическое отступление……………………. 198 НАЧАЛО СЛЕДУЮЩЕЙ ТЕТРАДИ В дороге………………………………… 201 |
|
|