"Звезда Полынь" - читать интересную книгу автора (Рыбаков Вячеслав Михайлович)

ГЛАВА 2

– Мне страшно… – пробормотала жена. – Мне очень страшно, мы же воюющая страна…

Он ласково прижал кончиком указательного пальца ее нос, как кнопку.

– А что ты мне говорила, когда я писал, что Путина нужно сместить и судить за нарушение Хасавюртовских соглашений?

Она опустила глаза.

– Что нельзя идти на поводу у бандитов… – тихо признала она.

– Ну, вот.

– Он так быстро вырос… – едва слышно прошептала она, и голос ее дрогнул близкими, готовыми хлынуть через край слезами.

Это точно, подумал Бабцев. Быстро. Только вот – кто о ком.

– Первогодков сейчас в горячие точки не посылают, – успокоительно сказал он. – Хоть этого мы сумели добиться.

– Ну и что? – спросила она. Шмыгнула носом. – Ну и что? Там и без войны сколько ребят калечатся. По телевизору чуть ли не каждый день… Побеги, стрельба друг в дружку… Это же страшно подумать, что творится в армии.

Да уж, подумал он. Американец Хеллер, наверное, полагал, что описал ад – а описал дом отдыха с рисковыми аттракционами. Читайте Гашека. Армии всех тоталитарных государств одинаковы.

Только плюс еще вечный русский бардак.

Правой рукой он обнял жену за плечи и несильно притянул к себе. Она прижалась на миг, потом уперлась в его грудь кулачками.

– Нет, Тинчик, надо наконец что-то решать.

Тинчиком она его называла, когда хотела ну очень уж приласкаться. Понятно…

Она заводила этот разговор не в первый раз. Но теперь уже был май, приперло. Выпускной год у балбеса.

– Ты же знаешь, что у нас нет сейчас свободных денег.

– Неужели нужно так много? Я узнавала…

– Но ты же хочешь не только в военкомат. Ты же хочешь, чтобы он сразу поступал. Это по меньшей мере двойная такса.

– Как ты говоришь… – Она вывернулась из-под его руки и отступила на пару шагов. Подняла глаза. Глаза уже сделались сухими, и понятно было, что теперь она примется не умолять, а требовать. – Такса… Все-таки ты не настоящий отец.

– Тогда попроси у настоящего, – сухо сказал он.

– Ты же знаешь, что у него ни гроша.

– Так не бывает. Все эти годы он не давал ни гроша – это да. Воля твоя, тебе хотелось быть благородной. Я понимаю. Раз, мол, я сама ушла, то и… Но сейчас действительно критический момент. Пусть твой гений в коротких штанишках раскошелится в кои-то веки.

– Почему ты так пренебрежительно о нем говоришь?

– Да побойся бога, Катя! Я его вообще не знаю, мельком видел пару раз еще тогда… Я говорю о нем только так, как говоришь о нем ты!

– Неужели я обзывала его гением в коротких штанишках? Не помню…

– А разве это бранные слова? – улыбнулся он.

– Смотря каким тоном… Вот у тебя тон был сейчас такой…

– Какой у тебя, такой и у меня. Вот где-то перед самым разводом по телефону ты его назвала даже "Эйнштейном недоделанным". Но только один раз.

– И ты помнишь?

– Наверное, это у меня профессиональное.

Она помолчала. Покосилась в зеркало, летящим движением – он очень любил, как она движется, – поправила прическу. Помяла один из локонов надо лбом, когда прижималась лицом к его груди. Теперь все снова стало как надо.

– Это твое последнее слово?

– Катюша, ну нет денег, – сказал он мягко, но окончательно.

– А ты напиши что-нибудь такое… быстренько… для европейцев.

– Сейчас уже не те времена, дорогая. Нас почти придушили. Начинается все с того, что простые люди не хотят идти на поводу у так называемых бандитов – а кончается тем, что по-настоящему бандитской становится власть.

– Потрясающе. То есть ты хочешь сказать, я же и виновата в том, что у тебя нет прежних возможностей плеваться желчью?

– Не ты одна. Народ опять взалкал величия и вечных ценностей. Как я еще в девяносто седьмом писал, сравнивая нацистскую Германию и современную Россию, "расцвет национальной культуры даром не проходит".

– Ой, да хватит политики. Сколько лет вместе живем, парень к тебе по-своему очень даже привязан. И ты с ним вроде дружишь… Ты понимаешь, что сейчас решается вся его жизнь?

– Конечно, понимаю. Я не понимаю только, почему его отец должен быть избавлен от всех этих проблем. Он что, несовершеннолетний?

Она глубоко втянула воздух носом.

– Ну, хорошо, – сказала она.

Потянулась к вешалке, сняла плащ. Одним текучим, змеиным движением облилась чужой кожей. Линька наоборот. С почти издевательским изяществом вступила в туфли. Все это заняло секунды, он ни разу не смог поймать ее взгляд. Когда она хотела, она умела прятать глаза по полдня – а тут секунды.

– До вечера, – примирительно сказал он на пробу.

С поджатыми губами, молча она вышла из квартиры. Уже с лестницы оглянулась.

– Я сегодня возьму твою "Ауди", – сказала она, не глядя ему в лицо. – У тебя все равно пьяный вечер, а мне надо хоть иногда выглядеть посолидней.

Клацнула дверь – словно киллер передернул затвор.

С добрым утром, сказал себе Бабцев и несколько раз глубоко вздохнул, старательно успокаиваясь. Вот и попробуй поработать теперь. Она-то в своей конторе может это делать в любом состоянии, как автомат. За несчастные шестьсот баксов…

А ведь она заранее знала про "Ауди". Если сказала это только с лестницы – стало быть, ключи уже были у нее в кармане…

Все, все. Надо сосредоточиться. Работы непочатый край. А вечером – идиотская пьянка; никак в этой стране не могут без пьянок, ну никак. Подумаешь, несколько редакций разом определились, кого посылают на запуск. Первый частный геостационарный сателлит… Как будто это что-то значит. Если к стране фашист на фашисте, то хоть каждый день мирные геостационары запускай для слеподырых, блаженненьких дурачков из Европы – все равно от этих запусков за милю воняет поганой оборонкой. Ну, бог даст – опять упадет.

Коли едем вместе, надо, понимаете ли, всем заранее сдружиться – то есть выпить. Будто мы и без того не знаем каждый каждого, как облупленных. Один себе на уме, ни рыба ни мясо, один русопят (представляю, как он ужрется!), одна красотка, даже удивительно, как она с такой мордочкой и фигуркой еще умеет прилично складывать слова… Почему я должен с ними пить?

Что за мерзкая страна…

Бабцев просидел у ноутбука почти час, но работа не шла, и, когда зазвонил телефон, взял трубку с отчетливой надеждой.

И она оправдалась.

Хотя в первый момент он почувствовал скорее разочарование. Конечно, с Семкой Кармадановым они в свое время очень неплохо дружили, но нельзя дважды войти в одну и ту же реку – особенно если она давно пересохла. В молодости ничто не говорило о том, что, повзрослев, Семка станет ограниченным фанатиком. А нынче у него повсеместно воры, грабители обездоленного трудового народа, зверообразные приватизаторы…

Курам на смех. Как будто можно предоставить людям свободу выборочно. Хорошим – свобода, плохим – конвой. Наоборот, только свобода и показывает, кто чего стоит. В строю-то все одинаково славные, красивые, бескорыстные и бритые наголо. Нельзя сначала выяснить, кто честный, а потом дать ему права. Наоборот, надо сначала дать права, а потом смотреть, кто нечестен, и к тому применять закон. А вот если закона в этой стране нет и не предвидится и если никто даже не хочет, чтобы он был и применялся, а все рассчитывают исключительно на царскую милость да на шубу с боярского плеча, – никто ей, стране этой, не виноват.

На самом деле хорош-то именно и только тот, кто умеет свою свободу, свои права превратить в источник существования. Пока не превратил – свободы и права пустой звук. Все равно что библиотека в доме неграмотного. Чем обильнее получился источник – тем, значит, тот, кто конвертировал в него свою свободу и свои права, лучше и умнее. А кто всегда готов сдать их за фук, чтоб его обрили и загнали в барак с барачным торжеством справедливой пайки – чем он хорош? Гад он, убогий и опасный. Убогий потому, что не способен ничего создавать, а опасный потому, что тех, кто создавать способен, жаждет утянуть в барак с собою вместе.

Лет восемь назад их с Семкой только начинало растаскивать в стороны этими истинами, но теперь Бабцев мог относиться к бывшему другу в лучшем случае лишь снисходительно. И, сказать по правде, Бабцев поехал на предложенную Кармадановым встречу только потому, что это был хороший предлог уйти из дома, оторваться от текста, который не хотелось писать.

А оказалось, что Семку бог послал. Тот, конечно, даже сам не понимал, на какую напал золотую жилу, да еще как своевременно. Ну, куда ему понять – пивом от него разило на пять метров. Поэтому Бабцев сразу с мягкой решительностью отклонил предложение приятеля зайти куда-нибудь "посидеть" – он знал, что такое посиделки с пивком, начинающиеся чуть не в три пополудни, и чем они кончаются; а вечером и так обязательная пьянка. Они обосновались в скверике между Старой площадью и Лубянским – на солнышке, на скамеечке, хорошо! Весна!

У Бабцева уже через пять минут разговора так поправилось настроение, что он наконец ощутил весну. Впрочем, разговор оказался недолгим. Собственно, Кармаданов не шибко много мог рассказать подробностей – как раз подробностями-то ему заняться и не дали, стреножив с ходу. А если учесть, что надо ухитриться подать материал, не засветив источник, не таким уж пудовым обилием фактов можно было отмолотить очередной мыльный пузырь, которым никак не желающая подыхать империя по старинке дурила головы своим крепостным. Но упускать такую возможность было нельзя. Бессовестно было упускать такую возможность, недостойно.

Довольно поспешно отговорив заключительную часть дружеского разговора ("Совсем мы оборзели, видеться перестали! Надо чаще встречаться! С кем еще и поговорить-то в этом мире! Ну, созвонимся…"), Бабцев понесся обратно, к станку. И по дороге все прикидывал: придержать материал до возвращения (то, что ему в ближайшие дни как раз на этот запуск и предстоит командировка, он Кармаданову не сказал) или пустить в дело сразу, торопя публикацию насколько возможно? И тот, и другой варианты имели свои преимущества, но имели и свои недостатки. В итоге Бабцев остановился на втором – отчасти, наверное, потому, что ему самому по-детски не терпелось ударить жареным фактом в рыхлый бок гниющего ВПК. Сейчас все же не социализм; душат прессу, душат, но полностью отработать назад не удается и не удастся нипочем – во всяком случае, без большой крови. А стало быть, отказать Бабцеву в доступе на космодром после такой публикации никто не сможет; наоборот, будут пылинки сдувать. В итоге перед ним все двери откроются. Ну, может, и не совсем все, но многие. Прямая выгода: явиться в качестве уже состоявшегося обвинителя. Чтобы они ему не просто рутинно пыль в глаза пускали, а просили прощения. Чувствовали себя нашкодившими и пойманными за руку молокососами, каялись. Принимали позы подчинения. Это азы психологии…

А пасынок был уже дома и, разумеется, сидел у то и дело гремящего лучевыми выстрелами компьютера. Звук был врублен на полную. Шестиканалка… От каждого залпа квартира ходила ходуном, чуть штукатурка не сыпалась. На дисплее вилась какая-то тропа среди зеленых холмов, вдали виднелся полуразрушенный замок. В такие минуты Бабцев не мог удержаться от унылой мысли: какие же сокровенные таинства природы, какие достижения человеческого гения и какой умопомрачительный полет высоких технологий задействованы тут – только для того, чтобы и от рождения-то не слишком умный рослый розовощекий балбес становился все глупее и глупее. Ребенок, время от времени вкрадчиво и вслепую касаясь клавиатуры, с донельзя озабоченным, мыслящим лицом неотрывно глядел в экран – будто судьба человечества зависела от того, направо он шагнет или налево.

– Привет, Вовка, – сказал Бабцев.

Ребенок даже не обернулся – только обернись, а вдруг плеватель яда выскочит, или кто там у него сейчас? Лишь негромко пробормотал:

– Привет, Валентин.

Вот так. Уж не "папа", разумеется, и даже не "дядя Валентин" – просто по имени. Будто они одноклассники, весь век списывают друг у друга и на одних девчат заглядываются. Сколько лет это Бабцева коробило – а что сделаешь?

– Чем занят?

– Драконов мочу, – сквозь зубы ответил Вовка.

– В сортире? – не удержался Бабцев.

Эта фраза как гнутый гвоздь застряла у него в душе. Сколько раз давал он себе зарок больше не трепать ее, и так уж затрепанную, и не марать об нее губы – но время от времени она по-жабьи выпрыгивала сама. Это была не фраза, а квинтэссенция эпохи. С первых же дней своего существования режим все сказал о себе сам.

Вовка ответил не сразу. Что-то там порулил сначала, холмы поползли за левую рамку экрана, замок скрылся.

– Где встречу, там и мочу.

– Послушай, Вовка, – сказал Бабцев. – Отвлекись на секунду, послушай.

Ребенок, будто делая великое одолжение, с демонстративной неохотой полуобернулся к нему и даже снял пальцы с клавы.

– Н-ню? – подбодрил он отчима.

Бабцев встал перед ним посвободней. Не хватало еще выглядеть как солдат перед маршалом, торчать навытяжку. Сесть? Поздно.

– Жизнь очень короткая, Володя, – проговорил он мягко, повествовательно и с нарочитой неторопливостью. – Сейчас ты об этом еще не задумываешься, но в ней не так уж много часов. Да-да, не дней даже, а именно часов. Можно посчитать.

– Не надо, – тут же предупредил пасынок.

– Не буду, не дрейфь. Но на прохождение каждой такой дурки у тебя уходит все свободное время трех, а то и четырех недель, так? За это время можно было бы прочитать десяток хороших книг. Я не говорю про всякую ученость, это на любителя, – но хотя бы художественных. Из них тоже много вытягиваешь – причем как бы невзначай, непроизвольно… Думаешь, откуда я впервые узнал, скажем, про реформы Эхнатона в Древнем Египте? Из фантастики про древних пришельцев! Если б не она – в жизни бы, может, не узнал, это же не мой круг интересов… И такого очень много. Потом ведь не наверстать, Вовка. Стукнет тебе сорок, и вдруг спохватишься: я же ничего не знаю! Монтесума кто такой? А чем отличается Нансен от Амундсена? А что за штука – астероиды? Нет, не помню. Помню, что сто сорок семь драконов замочил… А больше – ничего. Прошел всю игру? На месяц меньше жить осталось – вот и вся игра. Сейчас у тебя такая голова, что с лету все воспринимает, раскладывает по полочкам, запоминает с легкостью навсегда. А ты ее оставляешь пустой. Даешь съедать твою собственную единственную, неповторимую жизнь этой муре, от которой тебе на будущее совершенно ничего не останется, только дыры в мозгах. Я в последних классах школы читал, как сумасшедший… Дня не мог без книжки. И знаешь, весь кругозор, вся эрудиция – оттуда. Потом уже некогда, потом надо искать место в жизни, деньги зарабатывать – но каким я был бы сейчас неинтересным, серым дураком, если бы не нахватался тогда. Глотал все, от "Теории относительности для миллионов" Гарднера до "Крымской войны" Тарле, от Стивенсона и Стругацких до Цвейга и Манна…

– И много помогли тебе, сынку, твои ляхи? – басом спросил Вовка и захохотал. Выждал мгновение, но прежде, чем влет застреленный его репликой Бабцев опамятовал, примирительно улыбнулся отчиму: мол, не обижайся, я пошутил! – и повернулся к компьютеру.

Бабцев стиснул челюсти так, что захрустело где-то в глубине затылка, потом резко повернулся и пошел к себе в кабинет. И тут же сзади, упруго пнув его громом в спину и едва не заставив подпрыгнуть на месте, на сто децибел рванул бластер. Снося, вероятно, очередной сортир до основания.

Поговорили. Бабцев плотно закрыл за собой дверь. Ладно. Хорошо хоть не патриот… И на том спасибо.

Любить эту страну может только тот, кто любит, когда его, извините, дерут в зад. Коллективно. Повзводно. Если вдруг выяснялось, что рядом – патриот или хотя бы тот, кто себя так называет, Бабцев испытывал приступ необоримой гадливости, словно к нему вдруг сумело незаметно подобраться отвратительное огромное членистоногое. И вот зашевелило теперь склизкими от яда жвалами…

Все что угодно – только бы не патриот.

Бабцев открыл ноутбук. Надо работать. Надо бороться, только это придает жизни смысл. До вечеринки оставалось три часа. Надо успеть написать и отправить.

И присовокупить в сопроводительном тексте для редактора, что весьма существенно – поторопиться с публикацией. Тогда будет шанс, что успеет выскочить до отъезда, может, просто-таки с колес, завтра или послезавтра.