"Разбитая музыка" - читать интересную книгу автора (Стинг)

6.

Мы намереваемся сделать первую студийную запись нашей группы в компании Impulse Studios, которая находится в Уоллсенде и по странной случайности располагается в здании старого кинотеатра «Гомон», прямо над магазином мистера Брэдфорда, где я купил свою первую гитару. Эта студия — детище местного антрепренера Дейва Вуда, что помогал группе Lindisfarne в самом начале ее пути к известности и славе. Это единственная со времен Animals местная группа, добившаяся успеха на общенациональном уровне. Студия довольно примитивна, но в ней есть все необходимое. Через некоторое время она станет довольно известной благодаря записям нескольких ансамблей, работающих в стиле хэви-метал.

Мистер Брэдфорд давно умер, и окна его магазина, забитые досками, выглядят невыносимо тоскливо. Я вспоминаю, каким волшебным местом казался мне этот магазин в детстве но теперь его дверной проем неаккуратно заклеен старыми газетами, и, заглядывая в щели между досками, чувствуешь себя так, словно смотришь в пустую могилу. Такое ощущение, что весь город медленно и мучительно умирает. Заказы на строительство танкеров, благодаря которым работала верфь и существовал сам город, постепенно иссякли. Кораблестроительная промышленность была перехвачена обильно финансируемыми корейскими и японскими консорциумами, а сотни квалифицированных английских рабочих стали жертвами массовых увольнений. Нескольких вакансий ремонтников едва ли может хватить на трудоустройство такого количества рабочей силы. На берегу реки, куда сходятся все улицы города с их типовыми домами, больше не видно громадных стальных судов, заслоняющих солнце. Производство, которое росло и создавалось веками, было оставлено на произвол судьбы и погибло почти в одночасье, а целые судостроительные коллективы города были выброшены на улицу, обреченные на безработицу. Шумная, суетливая Хай-стрит моего детства превратилась в пустынный ряд заброшенных магазинов. Мой отец с его бизнесом пострадал от этого экономического спада так же, как и все остальные крупные и мелкие предприниматели. Экономические процессы довершили то, что не удалось когда-то немецким бомбардировщикам. Из Уоллсенда как будто вынули живое бьющееся сердце, он стал похож на город-призрак, а граффити на деревянных стенах музыкального магазина Брэдфорда кажутся эпитафией ушедшей эпохе. Кинотеатр «Гомон» закрылся много лет назад, и недолгое время его помещение занимал клуб под названием «Manhole», где выступали разные музыкальные группы. Этот клуб пользовался ужасной репутацией, потому что там торговали амфетаминами и регулярно происходили криминальные разборки. Кинотеатр «Риц» превратился в зал для игры в бинго. И вот, поднимаясь со своей бас-гитарой по каменным ступеням в студию, я размышлял об иронии судьбы, приведшей меня для первой студийной записи именно в «Гомон», где еще витает тень мистера Брэдфорда с его волчьей пастью и немыслимым произношением. Первые кассеты Last Exit — это не более чем записи неуверенной, неопытной группы музыкантов, работающих без продюсера. В этих записях не слышно ни грубой внутренней силы природного таланта, ни наивного обаяния музыкальной нелепицы. Кассеты зафиксировали лишь скучные, банальные свидетельства некоторого профессионализма и явной подражательности. Если мы и обладаем каким-то потенциалом как музыкальный коллектив, то все признаки этого потенциала благополучно растворились где-то в ацетате, покрывающем магнитную ленту. Нам не удалось зафиксировать даже малой доли того огня, который наша группа излучает при «живой» игре. Искусство звукозаписи постигается медленно, и новизна его заставила нас с Джерри подчиниться тактике сдержанного и благопристойного исполнения, за которую ратовали наши мудрые старшие товарищи. Я был горько разочарован результатом, но держал свое мнение при себе, не желая слишком сильно раскачивать лодку. В дальнейшем, когда нас снова будут записывать в студии, мы с Джерри постараемся управлять процессом самостоятельно и постепенно приблизимся к истинному звучанию своей музыки.

Между тем наши публичные выступления становятся все успешнее, и вскоре мы получаем награду за свои усилия. Энди Хадсону удается раздобыть для нас приглашение в Сан-Себастьян, на джазовый фестиваль, который будет проходить в Испании, в Стране Басков. Биг-бэнд весьма удачно выступил на этом фестивале два года назад, и с тех пор у Энди остались связи с его организаторами. Фестиваль должен начаться через неделю, ближе к концу июля. Это потрясающее известие: мы впервые будем выступать за границей. Наши новоиспеченные администраторы, Пол и Джим, тоже в восторге. С этой поездкой даже их собственная мечта получает какое-то развитие. По их подсчетам, на то, чтобы добраться до Испании вместе со всем нашим оборудованием, потребуется три дня. Мы не желаем связываться с заполнением таможенных деклараций, поэтому принимаем решение замаскировать свое оборудование под обыкновенные походные принадлежности. Полу и Джиму предстоит проявить немалое мужество и провезти этот груз через таможенный контроль. Я предлагаю им для пущей достоверности повязать на голову банданы и заучить слова гимна «Viva España». Мое предложение не встречает одобрения, вероятно, еще и потому, что сам я не поеду вместе со всеми, а прилечу в Сан-Себастьян на самолете. Три дня, которые требуются на дорогу, как раз совпадают с тремя последними днями школьной четверти, и, поскольку я уже и так повинен в огромном количестве пропусков из-за своей работы в театре, я не смею до такой степени злоупотреблять добротой сестры Рут. Разумеется, все остальные считают, что я важничаю. И хотя я оплачиваю билет из собственного кармана, атмосфера в группе накаляется. Джерри предстоит трястись в фургоне вместе с нашими администраторами и «походными принадлежностями», а Ронни и Джон поедут в машине Ронни.

Первый год моей учительской работы оказался довольно успешным. Меня не уволили, я не перестал быть действующим музыкантом, научился более профессионально вести себя на сцене и делал все, чтобы мечта об успехе Last Exit стала реальностью. Я договорился с Фрэнсис, что приеду в Лондон сразу после фестиваля, чтобы провести с ней остаток лета. Поднимаясь в небо из аэропорта Ньюкасла и направляясь в Испанию, я воображаю, что и моя карьера наконец движется в нужном направлении. Берега реки Тайн скрываются за облаками, а мы устремляемся к солнцу. Viva España!

Если мой перелет с посадками в Лондоне и Париже прошел довольно благополучно, то путь, который пришлось проделать моим товарищам, обернулся жестокой одиссеей из бесконечных поломок, стояния в многочасовых пробках без кондиционера и всяких абсурдных неприятностей, достойных самого Дон-Кихота. Когда же мы наконец встречаемся, оказывается, что я стал еще большей personaпоп grata, чем прежде. Однако после вечера, проведенного вместе, и огромного количества выпитых коктейлей «Куба Либре» и сангрии я снова принят в компанию, и когда все приключения последних дней наконец пересказаны, мы, шатаясь, помогаем друг другу преодолеть четыре этажа до наших комнат в мансарде пансиона. Это восхождение дается нам с таким трудом, словно мы покоряем Пиренеи. Поселились мы по трое в каждой комнате, и по-настоящему уснуть мне так и не удается: во-первых, потому, что я перевозбужден, а во-вторых, из-за чудовищного храпа моих товарищей, периодически прерываемого еще более неприличными звуками. Когда же наутро испанское солнце врывается через окно в комнату, я уже страдаю от похмелья, и хотя мне по-прежнему кажется, что мы воюем с ветряными мельницами, я очень счастлив, что приехал сюда.

Крупные события фестиваля — Элла Фитцджеральд и Диззи Гиллеспи. Они выступают в субботу и воскресенье на огромном пригородном велодроме. Мы и еще несколько маленьких музыкальных коллективов со всей Европы будем играть в парке в историческом центре города, который представляет собой живописную неразбериху из переулков, уличных кафе и баров. Улицы гудят от ожидания. В этот вечер мы вместе с другими группами быстро проверяем инструменты, оборудование и качество звука, а потом начинается веселье.

Жители Сан-Себастьяна очень серьезно относятся к музыке, и у всех групп, выступающих сегодня в городском парке, большая аудитория заинтересованных зрителей. Яркий лунный луч прочерчивает свой путь по крышам домов, когда мы открываем нашу концертную программу. Это «The Tokyo Blues» Xopaca Силвера — отличный шанс для Джерри блеснуть на своем синтезаторе, напоминая нам, какой он прекрасный музыкант. В нашей группе он по-прежнему лидер, и все мы как-то успокаиваемся, увидев его в такой хорошей форме. Ронни управляется со своей ударной установкой так, что сыплются искры, а Джон извлекает из гитары звуки, достойные истинного мастера блюза, каковым он всегда и являлся. В таких условиях мне не остается ничего другого, как дать лучшее в моей жизни представление. После стольких недель выступлений в «Госфорте» мои связки стали податливыми и эластичными, а голос превратился в послушный инструмент. Я устремляю взгляд в белую пустоту прожектора и знаю, что даже если кому-то из слушателей не нравится мое пение, все равно — это мой голос, поющий неповторимую песню моей жизни, которая летит до самой луны и возвращается обратно.

На следующее утро испанские газеты отзываются о нас очень доброжелательно, а на первой странице одной из них помещена вполне удачная фотография нашей группы. Наш успех замечен, и нам предлагают еще неделю выступлений в Бильбао. Я так воодушевлен, что на радостях делаю попытку поднять нашего промоутера, который весит около трехсот фунтов. Через несколько секунд меня пронзает мучительная боль. Какой-то ужасный спазм скрутил мне поясницу. В течение тех четырех часов, которые занимает у нас дорога до баскской столицы, каждая выбоина на шоссе заставляет меня сгибаться от боли, проклиная свою собственную глупость. Джерри — участливый, как всегда, — напоминает мне, что вечером нам предстоит выступать, причем играть мы должны не хуже, чем в Сан-Себастьяне. Я пытаюсь сосредоточиться на голубой горной цепи, которая пробегает за окнами автомобиля, пока наша маленькая автоколонна движется на запад. Несмотря на боль, какая-то часть меня хочет только одного: продолжать движение, переезжать из города в город, давать концерт за концертом, не думая, что будет потом, и это представляется лучшим противоядием от оседлой жизни, которая может легко захватить меня, стоит ей только это позволить. Вероятно, образ именно той поездки вселил в меня настоящую страсть к путешествиям, которая вот уже двадцать пять лет носит меня по свету. К тому моменту, когда мы заканчиваем установку своего оборудования в помещении маленького клуба, я едва держусь на ногах. Надевая ремень бас-гитары на свое левое плечо, я почти сгибаюсь пополам от боли. Мне совсем не хочется провалить выступление, подвести группу и промоутера, который поселил нас в своей большой квартире. Это, как я уже говорил, крупный мужчина, который чувствует долю своей вины в том, что со мной случилось. В Бильбао у него есть свой клуб и свой книжный магазин. Кроме того, он довольно заметная политическая фигура. В этом районе Испании существует некое полулегальное политическое движение, о котором нам рассказывают, хотя мы и не понимаем всех исторических и культурных составляющих происходящего. Местные жители говорят о гражданской войне и бомбардировке Герники так, словно это было вчера, а гражданская гвардия Франко воспринимается многими почти как оккупационные силы. Ужасающая агрессия, накопившаяся за последние годы, вот-вот выплеснется наружу, и любой разговор о политике вызывает тревожное чувство, но с нами обращаются предельно вежливо и гостеприимно.

Жена промоутера, увидев, что я страдаю от сильной боли, дает мне две таблетки валиума. До выступления остается час, а мне все не становится легче, однако в момент выхода на сцену я чувствую себя уже намного лучше, но лишь до той поры, пока не открываю рот. Поначалу слушатели выглядят ошеломленными, а потом немного удивленными, как будто решили, что английская группа, на которую они пришли посмотреть, изобрела какие-то новые странные формы в искусстве. К своему ужасу я обнаруживаю, что не могу контролировать высоту ни одной из тех нот, которые пою. Против моей воли голос поднимается, опускается, срывается, как сумасшедшая полицейская сирена, превращая пение в катание на американских горках, где нелепые глиссандо сочетаются с атональной какофонией. Несколько особо чувствительных слушателей затыкают уши, другие — смеются, а некоторые очень серьезные личности явно считают, что так и задумано. Я оборачиваюсь к остальным членам группы и вижу их помрачневшие лица. Происходящее вовсе не кажется им забавным, да и особого сочувствия они ко мне не испытывают. «Это наркотики», — беспомощно пытаюсь пошутить я в промежутках между куплетами. Мы кое-как добираемся до конца злополучной песни, и Ронни на всю оставшуюся часть выступления берет на себя обязанности солиста. Мне ужасно стыдно, и я отправляюсь в постель, как только заканчивается наше слегка урезанное выступление.

Через несколько дней, в рамках того же баскского фестиваля, состоится большой концерт на побережье под открытым небом. Здесь мы обретем свою прежнюю форму, несмотря на то что играть нам придется при чудовищных раскатах грома и сверкании молний, под сделанным второпях и абсолютно бесполезным навесом, который должен прикрывать сцену. После первых трех песен небеса разверзлись, небосвод прочертили яркие молнии, осветив его и превратив в купол, нависающий над окрестными холмами. Мы все вымокаем до нитки, как и наши зрители, которые как безумные танцуют под струями дождя, радуясь случаю встретить это стихийное бедствие в такой большой и веселой компании. У нас же нет другого выбора, как только продолжать играть, потому что прекратить шоу сейчас, в атмосфере такого дикого восторга, будет невежливо и малодушно. При этом я прекрасно осознаю, каким опасным может быть электрическое оборудование, если боги решат, что ты являешься подходящим проводником для разряда в миллион вольт. Пару лет назад меня сильно ударило током на сцене, когда я аккомпанировал какому-то комическому артисту в ночном клубе. Мне повезло тогда, что я остался в живых. Я хорошо помню, как смеялись зрители, когда меня бросило на пол. Они решили, что это часть представления. Увы, это было не так. С тех самых пор я начал относиться к пению как к своего рода молитве, и в тот вечер в Испании мое пение было обращено к небу. В нем сгустилось столько энергии и сосредоточения, что в конце концов оно умиротворило богов. Гроза стихает, и ее рокот раздается где-то в отдалении. Мы спасены, но наше оборудование безнадежно промокло под гигантским, но совершенно бесполезным брезентовым навесом. Вот теперь, после стольких злоключений, его действительно не отличишь от походного снаряжения. У нас нет денег на его замену, мы можем только молиться, чтобы оно успело высохнуть ко времени нашего возвращения в Англию.

Когда наша испанская кампания заканчивается, я, гордый, загорелый, жизнерадостный, с целым багажом историй, как победных, так и позорных, приезжаю в Лондон, чтобы провести с Фрэнсис остаток лета. Эти недели, проведенные в Лондоне, приведут меня в необыкновенное воодушевление, как будто сам воздух этого города пронизан невидимой энергией. Сидя в черных лондонских такси, я высовываю голову в окно, как собака, чтобы как следует надышаться этим необыкновенным воздухом, словно вместе с ним я вдыхаю сам успех. Фрэнсис думает, что я сошел с ума, но мне доставляет наслаждение даже спертый воздух метро, когда мы дожидаемся поезда, который отвезет нас в Вест-Энд сквозь тоннель, заклеенный плакатами с рекламой фильмов. Мне интересны все: уличные актеры, нищие — так много людей, и у каждого своя история. Я всей кожей впитываю атмосферу большого города.

Это время, проведенное в Лондоне, окончательно убедит меня, что будущее у нашей группы может быть только здесь, и то же самое можно сказать о наших отношениях с Фрэнсис. Эти два направления моей жизни каким-то непостижимым и сложным образом связались друг с другом, как два элемента в алхимическом эксперименте, а Лондон станет тем магическим тиглем, где наши мечты сольются и воплотятся в жизнь. В головокружительном вихре любви, новизны и восторга мы с Фрэнсис ходим повсюду: мы смотрим спектакли и мюзиклы, слушаем классические концерты, бродим по галереям, пабам и клубам, где выступают рок-группы. Я возвращаюсь в Ньюкасл с решением как можно скорее перевезти Last Exit из защищенности нашей тихой северной заводи в южный водоем более внушительных размеров. Мы возобновляем свои выступления в отеле «Госфорт», а я начинаю второй год работы в качестве школьного учителя, но теперь у меня есть цель. Я знаю, что вся моя дальнейшая жизнь будет определяться тем, добьюсь ли я успеха или потерплю неудачу в ее достижении.

Испанский дождь действительно вывел из строя значительную часть нашего оборудования, поэтому мы начинаем выделять суммы на его замену из своей выручки. Нам удается в рассрочку купить новые усилители и несколько новых микрофонов. В связи с этой покупкой между нами возникает небольшой спор: мои товарищи считают, что деньги за нее, как и за новую бас-гитару, я должен выплачивать сам, потому что большая часть песен исполняется мной. Но я, уверенный в себе как никогда прежде, энергично возражаю против такого подхода, и, видя мою решимость, остальные уступают.

Кроме того, нам необходима хорошая запись нашей группы, чтобы иметь возможность предъявлять себя в Лондоне, получить там работу и сотрудничать со столичными студиями звукозаписи. Для меня все планы относительно будущего нашей группы отныне будут связаны с городом, чье имя превратится в мантру на моих губах. Джерри понимает и разделяет ход моих мыслей, но Джон и Ронни полны молчаливого скептицизма. Я чувствую их несогласие, даже если они не говорят ни слова. Конечно, у них есть их ипотечные платежи и привычный образ жизни, и мне, по крайней мере, понятны причины их сдержанного отношения к моим планам. Но если они воображают, что слава сама постучится к ним в дверь без всяких усилий с их стороны, то их мечты еще более нелепы и несбыточны, чем мои. Мы добились отличных результатов как музыкальная группа, но здесь, в Ньюкасле, нас все равно никто не заметит. Дело не только в том, что я поставил себе цель, но и в том, что время неумолимо уходит.

Местные средства массовой информации начинают обращать на нас внимание. У нас берут интервью на ВВС Radio Newcastle, и этой зимой Фил Сатклифф, сотрудник лондонской музыкальной газеты Sounds, напишет о нас в обзоре выступления группы Osibisa, с которой нам однажды довелось играть в концертном зале Политехнического института. Я помню свой восторг при виде названия нашей группы, упомянутого в самом конце этого обзора, и мысль, которая пришла мне тогда в голову: «Ну вот, наконец заметили и нас, крохотную частицу во вселенной музыкального бизнеса». Я каким-то особенно бодрым шагом возвращаюсь из газетного киоска в школу, на дневные уроки. Я еще не знаю, что Филу Сатклиффу суждено оказать большое влияние на дальнейшее течение моей жизни.

Проходя в школьные ворота, я замечаю незнакомую машину на автостоянке, а рядом с ней — растрепанного мужчину, который нервно курит и беспокойно прохаживается у дверей школы, как будто боится войти. Это мой отец. Он выглядит так, словно не спал несколько дней, а если спал, то где-нибудь под забором или на заднем сиденье своей машины. Занавески на окнах учительской раздвигаются. Я не хочу, чтобы кто-то из учителей видел моего отца в таком состоянии. До начала урока остается полчаса, и я быстро увлекаю его вверх по лестнице, где находится мой собственный класс. Отец садится на один из маленьких детских стульев и закуривает еще одну сигарету. У него покрасневшие глаза и жалкий, грустный вид. Он просит, чтобы я приютил его на время, пока он не «разберется сам с собой». Мне становится ясно, что напряжение в отношениях между ним и моей матерью достигло предела и он всерьез задумывается о разводе. Мне кажется, что он пришел спросить моего разрешения, хотя ничего не говорит об этом.

— Почему именно сейчас? — спрашиваю я. — Что случилось?

Он смотрит в окно с видом человека, которому ужасно неловко. Кажется, что он не хочет больше об этом говорить, но вдруг взрывается, как будто выплескивает желчь из своих легких:

— Я нашел несколько писем, адресованных твоей матери.

Между мной и отцом столько невысказанного, годы и годы отрицания и замалчивания очевидного. Мы предпочитали носить шоры, но не признавать правду. Если начинать разговор с самого начала, он окажется слишком длинным и слишком мучительным для нас обоих. Вероятно, ему проще сделать вид, что любовная связь моей матери — это совершенно новая ситуация, как будто он не хочет признавать, что все эти годы мы жили в окружении лжи. Он отчаянно пытается сохранить чувство собственного достоинства как мужчина, отец и муж, но даже его смелости не хватает на то, чтобы признать, что его дети тоже страдали. Я поддаюсь на эту невысказанную мольбу, потому что давно научился понимать молчание отца не хуже, чем слова, но я не спрашиваю его, что было в письмах. Мне не хочется продолжать эту игру в загадки. Все, что я могу сделать, — это помолчать вместе с ним, глядя в окно на проезжающие по шоссе машины. Он нуждается в моей помощи и поддержке, но его страдание говорит о том, что он все еще любит мою мать, что то мучение, которое растянулось на столько лет его жизни, вот-вот раздавит его. Я прижимаю его к груди, пытаюсь погладить по голове, как будто это он — мой ребенок, и даю ему ключи от квартиры. Потом я смотрю на него из окна, вспоминая, каким гордым и смелым был когда-то этот человек, который теперь с трудом, как инвалид, садится в свою машину и выезжает со школьного двора, одинокий, потерянный и сломленный. Кто научит меня, как ему помочь?

Совершенно новая для меня обязанность развлекать отца, который теперь живет со мной, оказывается более приятной, чем я ожидал. Мы вместе ходим в паб, где, выпив, отец немного приободряется, смеется и рассказывает мне истории о старых добрых временах.

— Ты знаешь, что ты был зачат в Озерном округе?

— Нет, папа, этого я не знал, — отвечаю я с некоторой неловкостью.

— Но это именно так, — продолжает он. — Знаешь, мы с Одри часто ездили на выходные в Кесвик. Еще до того, как поженились.

Не то чтобы отец подмигивает мне, говоря это, но вывод напрашивается сам собой. Мне совершенно безразлично, на какой стороне одеяла я был зачат, но я понимаю, что отец хочет перенестись вместе со мной в те места, где он был счастлив с моей матерью и любим ею. В сущности, все его рассказы крутятся около его отношений с матерью, как птицы, которые кружат около башни. Главной трагедией его жизни стало то, что он любил ее, а она любила другого. Конечно, я мог бы сказать ему, что, если бы он любил ее больше или, по крайней мере, не стыдился бы проявлять свою любовь, все могло бы обернуться иначе, но, с другой стороны, я уже знаю, что жизнь и любовь слишком сложные вещи и не укладываются в прокрустово ложе простых формул. Поэтому я не прерываю его ностальгии.

Через несколько дней он вернется домой, я надеюсь, немного окрепнув духом, чтобы снова длить то тягостное состояние псевдопокоя, которое он поддерживал на протяжении всего периода «холодной войны» между ним и матерью. Я представляю обычное молчание отца и растущее день ото дня раздражение матери. Оба они как будто обречены без конца исполнять какой-то меланхолический танец под грустный аккомпанемент расстроенной скрипки, которая постоянно фальшивит.

Мое собственное отношение к матери колеблется между гневом и обожанием, и эта дикая амплитуда не укладывается у меня в голове. Какая-то часть меня хочет утешить и успокоить ее, но в то же время сидящий во мне поборник нравственности хочет наказать ее. Это то самое скрытое и в большой степени бессознательное раздражение, которое будет окрашивать и отравлять все мои отношения с женщинами. Моя мать была первой властительницей моего воображения, и потому я очень предан ей, но в то же время я с детства привык думать, что она предала меня. Архетип «падшей женщины», соединившись с образом музы, создал в моем подсознании драматическую коллизию, которая, с одной стороны, вдохновляла меня на творчество, а с другой — обрекала на провал любые эмоциональные обязательства и обещания, которые я когда-либо хотел сдержать. Мама по-прежнему поддерживает отношения с Деборой, которая, как она мне сообщает, работает медсестрой в госпитале для душевнобольных. Но мама месяцами и годами будет скрывать от меня, что через очень короткое время Дебора и сама станет пациенткой психиатрической лечебницы с диагнозом «тяжелая клиническая депрессия».

Когда я впервые привожу Фрэнсис к нам домой, мне приятно видеть, что мама немного боится ее. Одна из причин, почему мне так нравится Фрэнсис, заключается в том, что трудно представить себе женщину, более непохожую на мою мать. Отец, конечно, сразу проникается к Фрэнсис обожанием, а Одри несколько смущена. Фрэнсис явно не из тех, кого можно взять под свое крыло. Это совсем не Дебора. В ней очень много истинно женского, и Одри в очередной раз чувствует себя побежденной. К тому же Фрэнсис только что получила главную роль в телесериале, и это придает ей — по крайней мере в нашем доме — нечто вроде божественного статуса. Конечно, мне немного страшно представлять это высшее существо моим очаровательным, но беспомощным родителям, однако вообще-то у меня нет другого выбора. Мне достаточно трудно переделывать самого себя, не переделывая при этом собственных родителей. Но с маленькой аудиторией Фрэнсис справляется не хуже, чем с большой, и своим очарованием ей удается добиться от них игры, вполне приемлемой для актеров второго состава. Хотелось бы только знать, сколько продлится вся эта пьеса. Если я собираюсь строить долгие и прочные отношения с Фрэнсис, то строиться они должны не на тех основаниях, которые завещаны мне моими родителями. Потому что под внешним обликом благополучной семьи, покоящейся на твердой почве, скрывается вулкан, постоянно грозящий перевернуть все семейное здание вверх дном и сбросить его в море. В то время я считал, что смогу отказаться от нежелательного наследия своей семьи при помощи силы воли или честолюбия, а Фрэнсис поможет мне в этом превращении. Я попросту не хотел верить, что нельзя оставить за бортом то, что я перенял от своих родителей. 1975 год закончится на хорошей и плохой ноте одновременно. Фил Сатклифф выберет нас как одну из групп, которая наверняка прославится в наступающем году. «Приготовьтесь узнать в 1976 году» — гласит заголовок, и среди дюжины других многообещающих групп значится имя нашей: Last Exit. Плохие же новости заключаются в том, что Джон Хедли, герой моего детства, ушел из нашей группы и устроился на работу в театр Sunderland Empire. Тот факт, что он сидит в оркестровой яме и аккомпанирует мюзиклу «Кот в сапогах», только добавляет абсурда этому горькому и печальному событию.

Вот так дела! Серьезный общенациональный журнал выбрал нас среди тысяч музыкальных групп, предрекая нам успех, а наш гитарист отправился аккомпанировать детскому мюзиклу. Невозможно поверить. Но я не могу осуждать Джона. Слишком уж хорошие деньги ему обещали, а заработков в Last Exit едва хватает на жизнь человеку, которому надо выплачивать ипотеку и расплачиваться за купленный автомобиль. И тем не менее у меня внутри чувство опустошенности и страха. Неужели пузырь лопнул и мечта, которую мы так долго лелеяли и так упорно воплощали в жизнь последние несколько лет, так никогда и не сбудется?

К счастью, Джерри выводит меня из подавленного состояния. Если я впал в отчаяние и не знаю, что делать дальше, то Джерри взбешен и убежден, что возникшее перед нами препятствие не только не губительно для нашего общего дела, но открывает новые возможности. У нас по-прежнему есть наш зал в «Госфорте», и сегодня вечером мы будем выступать там в качестве трио. «У нас получится, чего бы нам это ни стоило».

В моей музыкальной карьере было много памятных выступлений, но самые запоминающиеся из них происходили, как правило, в условиях, весьма далеких от совершенства, а то и попросту неблагоприятных, когда приходилось играть не на жизнь, а на смерть, преодолевая неожиданные препятствия.

Выступления с Last Exit в составе трио подготовили меня к моей дальнейшей работе в группе Police. Играя в составе трио, я научусь ценить пустое пространство кристальной чистоты, существующее между музыкальными частотами, которое более крупные оркестры вынуждены заполнять. Состав группы, ограниченный тремя инструментами, требует от каждого музыканта более напряженного труда и большей ответственности. К тому же это помогает помнить о великих предшественниках, таких как трио Хендрикса и группа Cream. Потому что такие ограничения напоминают о главном принципе, о символе веры из катехизиса маленьких групп: «чем меньше, тем больше».

Выступление нашего трио обернулось в тот вечер потрясающим, невероятным триумфом. Нам удалось зажечь наших слушателей, и я подумал, что для того, чтобы продержаться в этом бизнесе больше пяти минут, мне придется быть стойким, учиться не падать духом и уметь приспосабливаться к новой ситуации.

Мы будем выступать в качестве трио около двух месяцев, но я привык сочинять песни, ориентируясь на гитару, вдохновляясь ее звучанием. Поэтому многое из написанного трудно переложить для клавишных.

Мне совершенно не хочется самому исполнять партию гитары, я дорожу своей ролью басиста. И тогда, поразмыслив обо всем серьезно, мы решаем принять в группу нового человека.

Не желая просить Джона о возвращении после того, как он сбежал в театр, мы с Джерри принимаемся искать ему замену. Наш выбор останавливается на Терри Эллисе, солидном и уважаемом джазовом гитаристе, который на десять лет старше меня и Джерри, но он, безусловно, в состоянии оправдать наши надежды и как актер, и как музыкант, способный играть в любом стиле. Несмотря на то что Терри, конечно, соответствует нашим требованиям, его включение в наш маленький коллектив в значительной степени приближает нас к джазу и уводит от рок-н-ролла. Если Джон был неистовым и свободным музыкантом, который мог сыграть джаз, если ему этого хотелось, то Терри спокойный и рассудительный исполнитель, с некоторым снисхождением относящийся к рок-н-роллу. С его появлением во мне вновь пробуждается интерес к классической гитаре. Я надеюсь, что наша группа приспособится к его утонченному стилю, а он привыкнет к нашей манере исполнения. Тогда наша музыка станет сочетанием юной страсти и спокойной изысканности. И мечта не умрет.

Съемки сериала, в котором играла Фрэнсис, закончились, и, подыскивая себе новую работу, она весьма успешно берет на себя обязанности нашего менеджера, развернув бурную деятельность по содействию нашей группе. Она обзванивает все основные звукозаписывающие компании Лондона и договаривается о встрече с теми сотрудниками этих фирм, которые заведуют подбором артистов и репертуара. Вооружившись новой, гораздо более удачной, чем предыдущая, кассетой Last Exit, она использует все свое обаяние, чтобы открыть для нас двери Island Records, Chrysalis, Pye, Charisma, Virgin, EMI, A M, Arista, Decca, а также издательств и фирм по распространению билетов. Кроме того, она рассылает наши кассеты по пабам и клубам с живой музыкой, расположенным в окрестностях мегаполиса. Это гигантская работа, которую Фрэнсис проделывает одна и совершенно бесплатно. И это при том, что ей еще нужно успеть на свои собственные встречи и прослушивания. Разговаривая с ней по телефону из Ньюкасла, я слышу в ее голосе радостное возбуждение и решимость. Ее воодушевляет сложность задачи, которую она взялась решать. Но почему успешная молодая актриса решила посвятить себя малоизвестному музыкальному коллективу, живущему в трехстах километрах от столицы? Частичный ответ заключается в том, что она верит в нас. А если мы не сможем ничего добиться или, по крайней мере, не попытаемся добиться чего-то в Лондоне, тогда наши с ней отношения едва ли имеют какое-то будущее при необходимости постоянно преодолевать такие расстояния между двумя городами. Отчасти же дело может быть в том, что она любит меня и, если нашим отношениям суждено развиваться и дальше, не хочет оказаться рядом с музыкантом-неудачником. Кроме того, ей, вероятно, нравится играть эту роль. Фрэнсис не похожа на большинство просителей, которые в огромном количестве умоляюще скребутся в двери звукозаписывающих компаний. Если она, такая эффектная женщина, верит в нас, значит, в нас, музыкантах, наверное, что-то есть, пусть наши кассеты и не производят сногсшибательного впечатления. Некоторые компании проявляют достаточный интерес (возможно, скорее к ней, чем к нам), чтобы предложить прислать своего представителя в Ньюкасл или прийти на наше выступление, если мы даем концерты в Лондоне, или, по крайней мере, выражают желание послушать другие наши кассеты. Дэйв Ди, бывший полицейский, а затем солист групп Dave Dee, Dozy, Beaky, Mick Tich, известный такими хитами шестидесятых, как «Bend It» и «Zabadak», ныне заведует подбором музыкантов и репертуара в Atlantic Records. Наша кассета показалась ему достаточно интересной, и он изъявил желание услышать и другие наши работы. Фрэнсис позвонила нам и сообщила адрес Atlantic Records, объяснив, что мы должны выслать туда кассету с самыми новыми песнями, после чего она организует нам личную встречу с сотрудниками компании. Мы с Джерри с радостью отправляем в Лондон кассету и через несколько дней получаем неожиданный ответ. Он гласит: Парни!

В следующий раз, когда вы захотите, чтобы я послушал вашу музыку, не забудьте прислать саму кассету. Весьма трудно судить о музыкальных достоинствах пустой коробки. С наилучшими пожеланиями. Дэйв Ди.

Мы с Джерри слишком смущены, чтобы послать еще одну кассету.

Одна из компаний, куда Фрэнсис отсылает нашу кассету, — компания Sherry/Copeland. Эта компания сыграет важную роль в моей дальнейшей жизни, но на этот раз мы не получаем ответа. Начинается вечер, и я стою в будке телефона-автомата на Хитон-Холл-роуд. Я только что положил трубку после разговора с Фрэнсис, которой я звонил в Лондон. Я смотрю на свое отражение в маленьком зеркале над телефонным аппаратом. Мне кажется, что за одну минуту я стал старше на несколько лет. Фрэнсис только что сказала мне, что через семь месяцев я стану отцом, и мне ясно, что, если я вообще намерен разбираться со своими чувствами, самое время сделать это сейчас. Но я слишком ошеломлен и смущен, чтобы принимать какие-либо решения. Я продолжаю смотреть на себя в зеркало, недоумевая, что я должен чувствовать в такой ситуации. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что в тот момент я узнал о приближении одного из самых прекрасных событий моей жизни — о скором рождении моего первого ребенка, этом чуде, дарованном его матери и мне, но как я мог тогда догадаться об этом? По стеклам телефонной будки начинает барабанить дождь, но я утрачиваю ощущение реальности. Я возвращаюсь домой, и ничто больше не кажется мне настоящим: ни моя жизнь, ни мои устремления, ни кирпичная кладка стены, ни шифер крыши, ни дождевая вода на тротуаре. Мне кажется, что я смотрю на себя с огромного расстояния, и в душе у меня нет ни одной эмоции.

Я стану ездить в Лондон каждые свободные выходные, стараясь более подробно представить себе очертания будущего, которое нас ожидает. В понедельник утром я буду во весь опор мчаться обратно на север, чтобы, проехав триста миль, все-таки успеть к школьному звонку, который звенит в девять часов. Я разрываюсь между своими мечтами о побеге и надвигающейся суровой действительностью, которая угрожает или поймать меня в свой капкан, или забросить в еще одну неведомую вселенную. Но во мне есть какая-то упрямая жилка фаталиста, ощущение, что жребий брошен и что я приму все, уготованное мне судьбой. Фрэнсис, как ни странно, в конце концов соглашается выйти за меня замуж, и теперь я должен выстоять, я не имею права терять присутствие духа.

Несмотря на то что пара-тройка представителей звукозаписывающих компаний действительно приезжает в Ньюкасл, какой бы приманкой мы ни размахивали перед их носом — в виде песен, мастерского исполнения и каких бы то ни было обязательств, — на все это так никто и не клюет. Они с любопытством обнюхивают наживку, но не более того. Кроме того, в музыкальном мире наметились новые тенденции. Наши настойчивые усилия добиться признания в большом городе совпадают со сменой основного течения в музыкальных вкусах нации. Это полемическая и мощная реакция на затихание всеобщего увлечения поп-музыкой, доминировавшей в семидесятые годы. Во главе нового движения такие анархические группы, как Sex Pistols, Damned, Eddie Hot Rods. Эти группы исполняют рок-н-ролл в его агрессивном, изначальном виде и ориентируются на трехаккордные американские группы-молотилки, такие как New York Dolls, Stooges и Ramones. Между тем Last Exit, только что принявший в свои ряды «утонченного» джазового гитариста, так же далек от этого нового направления, как кучка неотесанных деревенщин, отчаянно пытающаяся произвести в городе запоздалый фурор, нарядившись по прошлогодней моде. И хотя я отвык любить такого рода музыку, всегда играя с более старшими и более изысканными музыкантами, я каждой клеткой своего тела чувствую сильнейшую энергию, исходящую от групп нового типа. Агрессия, которая есть в такой музыке, возможно, представляет собой не более чем грубый актерский трюк, но это вполне эффективное средство для борьбы со спокойным самодовольством, которое, словно дымовая завеса, повисло над всем музыкальным бизнесом. В этой новой атмосфере нам трудно заинтересовать собой звукозаписывающие компании, которые, кажется, считают нашу музыку слишком сложной для нынешних вкусов. Они вежливо заверяют нас, что наша музыка достойна высокой оценки, но все-таки мы — не то, что они ищут. Единственная компания, которая проявляет к нам искренний интерес, — это Virgin Publishing, часть расцветающей империи Ричарда Брэнсона. Начальнице издательского отдела этой фирмы, маленькой блондинке по имени Кэрол Уилсон, понравилась песня «I Burn for You», нежный вальс, который я написал для Фрэнсис и который имел такую популярность среди наших слушателей в отеле «Госфорт». Это ласковая романтичная песня, которая с таким же успехом могла бы быть мадригалом, исполняемым под лютню — настолько она далека от современной моды на хриплые гимны, кипящие недовольством. Несмотря на это, Кэрол все-таки хочет, чтобы мы приехали в Лондон и записали несколько песен с перспективой быть включенными в издательский план компании, что, возможно, повлечет за собой заключение контракта со студией звукозаписи.

Нечего и говорить, что мы на седьмом небе от счастья. Оплаченной дороги до Лондона, перспективы записываться на большой студии, да и просто серьезного отношения к нам со стороны еще одного столичного жителя вполне достаточно, чтобы вскружить нам головы. Запись должна состояться за четыре дня до моей свадьбы — как будто судьбоносно совпали две родственные романтические мечты, которые я лелеял вот уже более года.

Как оказалось, студия Pathway в Ислингтоне, в Северном Лондоне, — отнюдь не цитадель высоких технологий, как мы воображали себе, мчась на юг по шоссе M1 во взятом напрокат фургоне. В сущности, она мало чем отличается от знакомой нам студии в Уоллсенде. Pathway — это крошечная комната с пультовой еще более скромных размеров. Унылые обрывки звукоизоляционной обшивки неряшливо свисают со стен, а грязный потертый ковер заляпан пятнами и прожжен окурками. Мы сразу же чувствуем себя как дома и немедленно приступаем к работе, записывая по десять песен в день. Мы просто играем свою музыку так, как будто даем живой концерт, совершенно не используя многодорожечную запись для того, чтобы обработать звук. Получается сырая, правдивая музыка, но ей явно не хватает студийного блеска, истинной силы и густоты. Инженер-звукооператор несколько удивлен, что нам за столь короткое время удалось записать такое количество песен, но мы со своей самоуверенностью и провинциальными представлениями страстно хотим продемонстрировать многогранность своего творчества. Если бы мы были более опытными, мы догадались бы, что разнообразие — это совсем не то, что ценится в индустрии звукозаписи. Здесь ищут чего-то единственного в своем роде, неповторимо свежего. Мы еще не успели понять, что многосторонность хороша для ночных клубов и музыкантов-поденщиков, но не для популярных артистов.

Следующий день приносит нам сразу и удачу и неудачу. Несмотря на несовершенство записанных нами кассет, Кэрол удается расслышать определенные достоинства в наших песнях, и она предлагает нам заключить издательский договор. Это договор «пятьдесят на пятьдесят», что означает: звукозаписывающая компания берет себе половину прибыли, которую приносят записанные песни. Например, прибыль, полученная от продажи кассеты, делится пополам между исполнителем и автором песен. А затем издатель берет себе половину доли автора. Поскольку мы впервые сотрудничаем со звукозаписывающей компанией, все это кажется нам не очень важным. Единственное, чего мы хотим, — это чтобы кто-нибудь помог нам выбиться в люди, и если для этого необходимо отдать пятьдесят процентов не существующей пока прибыли, то пусть так и будет. Нам говорят, что это стандартная форма, и поскольку ни один из нас не видел издательского договора никогда прежде, мы вполне довольны, считая, что делаем важный шаг в сторону осуществления своей мечты.

Чтобы отпраздновать начало сотрудничества, Кэрол приглашает нас отобедать в маленьком ресторане в Ноттинг-Хилле, прямо за углом студии Virgin, на Портобеллороуд. Она говорит, что после обеда отнесет наши пробные кассеты в отдел звукозаписи, и мы все ощущаем уверенность, что при поддержке издательского крыла компании звукозаписывающее крыло, несомненно, отнесется к нам с вниманием, если даже не подпишет договор немедленно. Мы наивно предвкушаем заключение со звукозаписывающей компанией такого контракта, который позволит нам перенести все наше предприятие в Лондон, найти подходящее место для жизни, купить фургон и новое оборудование.

Только звукозаписывающая компания может обеспечить нас этим. Единственное, что может предоставить нам издательский отдел на условиях «пятьдесят на пятьдесят», — это бесплатное пользование студией Pathway.

Мы возвращаемся в офис во второй половине дня, и Кэрол сообщает нам плохие новости. Звукозаписывающая компания отказалась работать с нами. Мы — это не то, что им нужно. Кэрол выглядит искренне расстроенной, но мы принимаем известие довольно бодро, как будто ожидали чего-то подобного. Внезапно все наши надежды начинают казаться явно преувеличенными. Кэрол обещает, что, если мы подпишем издательский договор, она будет продолжать содействовать нам. Она попытается найти возможности для наших выступлений в Лондоне и обратится в другие звукозаписывающие компании с просьбой послушать наши демонстрационные кассеты. Кроме того, она советует нам попросить нашего юриста просмотреть договор, прежде чем мы подпишем его. Всю долгую дорогу до Ньюкасла мы сжимаем издательский договор, как нечто вроде военного трофея. Деревенские пейзажи быстро исчезают за окнами, подобно нашим грандиозным надеждам, и Джерри начинает тихо смеяться.

— Что смешного? — спрашиваю я.

— Мне смешно, что Кэрол могла подумать, будто у нас есть такая штука, как этот чертов юрист. Мне не хватает даже на ночной горшок, не то что на этого чертова юриста. За кого, черт возьми, она нас принимает?

Я киваю в знак молчаливого согласия, как и Джерри, начиная все больше проникаться реальностью.

— У меня есть юрист, — довольно напыщенно заявляет Ронни с заднего сиденья фургона. Говоря это, он допивает третью бутылку пива Carlsberg. — Я отнесу ему договор прямо в понедельник утром, и он как следует посмотрит его.

— Ерунда! — говорит Джерри. — Это все равно что выбрасывать деньги на ветер. Пей лучше свое пиво и не возникай.

— Это совсем не ерунда, — угрюмо отвечает Ронни, — это деловая хватка, которая у вас обоихначисто отсутствует. Что ты об этом думаешь, Терри?

Терри, еще один умудренный опытом старец, спит как дитя, тесно прижавшись лицом к окну фургона.

Уже четыре часа я за рулем, мы почти достигли конца шоссе M1, до Ньюкасла нам осталось не более ста миль. В этот момент просыпается Терри.

— Что ты об этом думаешь, Терри?

— О чем?

— Об этом чертовом контракте.

— Я не знаю. А ты что думаешь, Стинг?

— Ну, я только что представил себе, что через шесть лет, когда мы продадим миллионы кассет по всему миру, договор «пятьдесят на пятьдесят» превратится в миллионы и миллионы фунтов, доставшихся Virgin Publishing всего лишь за несколько бесплатных часов в Pathway Studios, и нам придется подавать в суд на Ричарда Брэнсона и тратить при этом большие деньги, чтобы только вернуть себе наши бесценные авторские права.

— Заткнись, Стинг, — раздраженно говорит Джерри. Наш спор длится весь остаток пути, но в конце концов мы все сходимся на том, что нищие не выбирают, что никто другой все равно не обратит на нас внимания и что нам еще повезло, так как в Лондоне есть кому за нас похлопотать. Мы соглашаемся на предложение Ронни показать юристу наш контракт, что он и обещает сделать в ближайший понедельник после моей свадьбы.

Однако Ронни забывает сообщить нам, что его юрист ни разу в жизни не видел договоров, связанных с музыкой, и, будучи прекрасным специалистом по сделкам с недвижимостью, имеет столько же опыта в обсуждении условий и процентов, обозначенных в издательском договоре, сколько в распутывании таинственных сложностей церковного права. Итак, когда Ронни выносит наш контракт на суд своего гениального правоведа, тот с любопытством просматривает его, пожимает плечами и заявляет, что не находит там ничего подозрительного. И вот, ободренные и обнадеженные советом лучшего из юристов, который взял за консультацию всего лишь двадцать фунтов, абсолютно убежденные, что нас не обманывают, мы по всем правилам подписываем контракт «пятьдесят на пятьдесят». Продолжится эта история уже в суде. В последний вечер перед свадьбой мы устраиваем небольшую встречу в гостиной старого отеля «Гранд» на берегу моря. Гости, которых пригласила Фрэнсис, поселились в этой гостинице на время праздника. Это Джо Томелти с женой и несколько друзей-актеров из Лондона. Джо сидит у горящего камина в большом кожаном кресле. Он выглядит опытным и бывалым, уверенно опирается на свою трость, румяный и бодрый, с широкой улыбкой, копной седых волос и такими же пронзительными темными глазами, как у его дочери. Лена кажется более сдержанной, даже немного застенчивой, и начисто лишена актерских черт.

Мои родители смотрятся как нельзя лучше, хотя и выглядят до смешного молодыми, как юные актеры, играющие пожилых людей, и меня пронзает мысль, что они всегда выглядели именно так. Разумеется, они на целое поколение младше, чем родители Фрэнсис, но я с грустью замечаю, что их желание выглядеть благополучной семьей шито белыми нитками.

Мой симпатичный младший брат Фил наблюдает происходящее с саркастичной отстраненностью елизаветинского распутника, присутствующего на театральном представлении. Для него это всего лишь любопытное, но едва ли увлекательное зрелище. Может быть, он сомневается, что я справлюсь? Он ничего не говорит и потягивает свое пиво. Он пьет за мое здоровье, молча поднимая бокал, когда я смотрю на него, и слегка усмехается.

Мой шафер — Кит Галлахер. Нашей дружбе уже больше десяти лет. Уйдя из школы в пятнадцать лет, он пошел работать подмастерьем в компанию Parson, огромную фирму в Байкере, занимающуюся инженерным делом. Он начинал с должности простого рабочего, закончил вечернюю школу и в конце концов достиг высокой квалификации в машиностроении. Это человек, который поистине всего добился сам. Уже много лет он является моим героем и главным вдохновителем моих музыкальных устремлений. Кит всегда верил в меня, даже тогда, когда больше никто не верил, вот почему я выбрал его своим шафером. Вот и теперь, когда я, первый среди моих друзей-ровесников, вступаю в брак, Кит снова поддерживает меня, как некоего начинателя.

Джерри и все члены нашей группы тоже присутствуют здесь, а также некоторые музыканты из Phoenix и Big Band. Мы собираемся вокруг пианино, и я пою несколько песен для моей невесты. Затем я возвращаюсь в дом своих родителей, абсолютно трезвый.

Церковь св. Павла — это обычная приходская церковь, окна которой выходят на берег реки Тайн, которая непоколебимо несет свои воды в грозную, волнующуюся пучину Северного моря. Рядом с церковью у реки стоит памятник, поставленный в честь местного героя, великого адмирала Коллингвуда, который был заместителем главнокомандующего при Нельсоне, во время Трафальгарской битвы. Сегодня великолепный ясный северный день, дует легкий юго-западный морской ветер и небо похоже на громадный полупрозрачный голубой купол. У меня в ушах звучит главное наставление Нельсона, когда мы с Китом целеустремленно и со значительным видом входим на церковный двор. Оно гласит, что Англия ждет от каждого человека достойного исполнения своего долга; и мы ее не подведем.

Нашу свадьбу нельзя назвать пышной, но церковь выглядит очень красиво, украшенная весенними цветами и освещенная лучами утреннего солнца, проникающими сквозь оконные витражи. На мне синий вельветовый костюм с галстуком, я взволнован и счастлив. В кармане у Кита лежит кольцо, которое я неделю назад купил на рынке в Портобелло. Я знаю, что кольцо в полной сохранности, потому что специально попросил Кита проверить карманы, пока мы ехали в машине. При этом Кит почему-то выглядит даже более взволнованным, чем я, как будто ему, а не мне, предстоит пройти этот странный ритуал.

Джерри исполняет на старом церковном органе несколько двухголосных инвенций Баха, которые он старательно репетировал всю предыдущую неделю. Он изо всех сил давит на педали, чтобы сохранить полноту звука, и лицо его исполнено честолюбивой решимости доиграть до конца, не сделав ни одной ошибки.

Церковь заполнена на треть. Родственники и друзья Фрэнсис стоят с одной стороны алтаря, мои — с другой. Когда мы с Китом шагаем по центральному проходу, я замечаю во втором ряду знакомого пса по кличке Баттонс. На нем — большой ошейник из синего вельвета, и морда у пса такая несчастная, словно кто-то украл у него сахарную косточку. Я сочувственно глажу его по голове, но он угрожающе рычит на меня, и Лена пытается его утихомирить.

Моя мама уже плачет и одновременно пытается улыбнуться. Ее лицо опухло, а глаза блестят от слез. Отец устремил бесстрастный взгляд на распятие над алтарем. Бабушка светится от удовольствия, что ей представился случай надеть новую шляпку, а старина Том выглядит недовольным и, видимо, предпочел бы сейчас оказаться в каком-нибудь другом месте. Тем не менее и он сделал над собой усилие: на голове его красуется аккуратный пробор.

Мы с Китом ждем, и в этот момент я принимаю решение, что приложу всю силу воли, чтобы наш с Фрэнсис брак не повторил историю брака моих родителей. Несгибаемый Джерри принимается за очередную прелюдию, но она неожиданно обрывается именно в тот момент, когда невеста и ее отец появляются в дверном проеме. Наш незадачливый органист, не растерявшись, на ходу импровизирует величественный марш, под который они идут к алтарю. Фрэнсис одета в простое белое платье, а ее темные волосы украшены скромными цветами. Она смотрит мне прямо в глаза. Теперь уже все присутствующие повернулись к входящим. Мама начинает плакать еще сильнее. Лена сочувственно смотрит на нее с другой стороны центрального прохода. Джо Томелти решительно шагает рука об руку со своей дочерью, излучая благожелательность на всех собравшихся.

Священник проводит церемонию на одном дыхании, и, если не считать маленькой заминки, когда Кит пытается нащупать кольцо в своем кармане, все проходит гладко. Фрэнсис произносит свои обеты с уверенностью актрисы, и я стараюсь ей соответствовать. Когда мы, уже в качестве мужа и жены, направляемся по центральному проходу к выходу из церкви, Джерри больше не может сдерживаться и радостно начинает «The Tokyo Blues», оскорбив религиозные чувства присутствующих, но страшно порадовав меня.

Мы скромно отмечаем событие в ресторанчике через дорогу, и Джо произносит короткую речь со своим сценическим ирландским акцентом: «Мне сказали, — говорит он, — что, если мне когда-нибудь придется произносить подобную публичную речь, я должен буду встать, сказать и заткнуться!» Сказав это, он немедленно садится снова.

После нескольких речей с наилучшими пожеланиями, произнесенных людьми, не привыкшими говорить на публике, нам пора уезжать. Я, Фрэнсис и ее пес садимся в машину, а все остальные машут нам, стоя на тротуаре, словно мы отправляемся в атлантический вояж. На самом деле нам предстоит проехать шестьдесят миль на север к замку Бамбург. Одна ночь в маленьком отеле — это все, что мы можем себе позволить в качестве медового месяца. Зато из окон нашей комнаты виден величественный замок на древней скале вулканического происхождения, возвышающийся между спокойным свинцового цвета морем и песчаными дюнами. Замок был построен саксонским королем по имени Ида. Именно здесь Роман Поланский снял своего «Макбета». Отсюда всего несколько миль до священного острова

Линдисфарн. Крепость, возвышающаяся на вершине скалы, — драматический символ мощи и стойкости, а также жестоких поворотов истории. Вот почему это, вероятно, не самое романтическое место для начала брака. Тем не менее, этот образ навсегда останется со мной, а его двусмысленность станет яснее с годами. Кроме того, Бамбург — это родина Грейс Дарлинг, еще одной морской знаменитости. Она рисковала своей жизнью, во время ужасного шторма выйдя в открытое море, чтобы спасти оставшуюся в живых команду парусника, разбившегося о камни к югу от здешних островов. В девятнадцатом веке каждую годовщину этого события отмечали, как праздник, а Грейс превратилась в олицетворение женского героизма. Маленькая лодка по-прежнему находится в местном музее и выглядит слишком хрупкой, чтобы противостоять морской стихии и выдержать сильнейший шторм. Образ этой лодочки тоже останется со мной навсегда.

Мне странно ощущать нас мужем и женой, как будто мы вдруг снова стали чужими людьми. Мы снова чувствуем какое-то смущение, страх, недоверие друг к другу, несмотря на то, что в церкви и в присутствии членов наших семей мы играли свои роли с такой уверенностью. Мы проводим весь день, гуляя по древнему церковному двору, рассматриваем старые, посеревшие от времени и дождей надгробные камни, окруженные кустами сирени, подсчитываем время жизни лежащих здесь людей. Некоторые из них прожили трагически мало, другие дожили до старости. Здесь лежат супруги, которые умерли в один год, друг за другом, как будто тому из них, кто остался один, не имело больше никакого смысла жить. Жизнь кажется такой случайной, такой преходящей. Мы оба осознаем, что игры закончились, что брак — это страшная ответственность и что нам придется быть очень внимательными друг к другу. Туча ненадолго закрывает солнце, поднимается холодный, северо-восточный ветер, который срывает цветки с кустов сирени и загоняет нас в дом.