"Александр Бишоп – info@a-bishop" - читать интересную книгу автораМоей Лауре С самого начала Несколько месяцев назад я ощупал свои гениталии и обнаружил уплотнение у правого яичка. Подозревая рак и догадываясь, что дни мои сочтены, я решил срочно написать Роман Века. Я компилировал логи аськи и любимого чата, рыскал по ссылкам Гугля, которые он выдавал на запрос в строке поиска, содержавшей слово "любовь", и методично жал Ctrl+C, а затем в другом окне – Ctrl+V. Новым Берджесом мне стать не удалось – уплотнение за неделю само собой рассосалось, а контракт с издательством "Азбука" или хотя бы "Геликон-Плюс" так и не был подписан. И Роман Века я удалил, сначала нажав F8 в FAR'е, а потом дефрагментировав диск. Потому что я понял – вся мировая художественная литература лжет, она была написана злобными ущербными импотентами. Мы были воспитаны на книжках неудачников, философствующих алкоголиков и наркоманов. По-настоящему счастливый человек никогда не сядет за перо и бумагу. Мы искренне пытались идентифицировать себя с лирическими героями наших любимых книг, сопоставлять свои переживания и чувства с переживаниями и чувствами персонажей, вымышленных в больном подсознании больного человека. По-настоящему счастливый человек никогда не сядет за перо и бумагу. А сейчас я глубоко несчастен. Икар продолжает падать. Мое сердце переполнено любовью как мочевой пузырь, готовый вот-вот лопнуть. И эта книга будет о любви. Главная ошибка заключается в том, что ищешь человека, с которым можно поговорить, а надо искать человека, с котором иногда можно еще и помолчать. Я ее совершил. И когда со мной останется только моя ненависть, когда я перестану бояться потерять, когда перестану искать смысл и цель, когда желание внутреннего покоя пересилит желание призрачной надежды, Икар расправит оплавленные крылья и останется недвижим в пульсирующей пустоте, забытым ангелом забытого мира. Это был один из тех безумных летних отпусков в Архангельске, когда на улице стояла липкая жара, глаза постоянно слезились от солнца, а в карманах уже не было практически ни копейки. Молодой организм, уставший от регулярных возлияний, хотел чего-то нового, почти забытого: горячей плоти, запаха чудесного сока на пальцах, пряного дыхания в щеку. Девочку эту, я уже и не помню, как ее зовут, мы с Вовкой подцепили на набережной. Была уже почти ночь, белая северная ночь, когда тусклый шарик солнца не скатывается за горизонт, воздух пахнет тополиным пухом, а ночная прохлада шепчет на ухо ласковые фривольности. Обзвонив пару клубов, мы, было, собрались поехать в "Модерн", но что-то не сложилось – была закрытая вечеринка, или нужный человечек не смог помочь со впиской, это стало сразу абсолютно неважным. Девочка Вовку, видимо, знала и без лишних церемоний согласилась пойти ко мне. Мы гуляли по пустынным деревянным улочкам, смеялись и болтали о какой-то чепухе, прозрачный воздух резонировал нам лаем собак из частных домишек, и не нужно было ни алкоголя, ни чего еще, чтобы расширить границы нашей наивной радости. Дома я вроде бы кипятил чай или мы пили водку – это был скорее шаблонный ритуал, дурацкое джентльменство, необходимые расшаркивания перед тем, чтобы затащить девочку в постель. А я все говорил и говорил какие-то умные фразы, пытаясь произвести на эту потаскушку наиболее благоприятное впечатление. Я тогда еще свято верил, что с женщиной просто необходимо разговаривать "до", несмотря даже на то, что мы с Вовкой собирались трахнуть ее по очереди "после". Нельзя сказать, что девочка была страшна как смертный грех, она была тощенькая, с маленькой грудью и лягушачьей мордашкой, впрочем, с чистой кожей, а я все расточал на эту деревенскую пэтэушницу самые свои сложноподчиненные предложения, сыпал цитатами и искрометно острил. Трахнуть по очереди ее не получилось – мы завалились на диван втроем, и пока я пытался найти ее грудь, Вовка аккуратно и неторопливо вошел в нее сзади, не вызвав ни намека на эмоцию на глуповатом личике. Девочка вывернулась своим костлявым тельцем к нему лицом и я понял, что в ближайшее время могу развлечь себя разве что тем, что подергаю ее за соски. Я даже не удивился, когда сосков не нашел – под футболкой девочка носила странную картонную конструкцию, чтобы грудь казалась больше, и когда я пару раз ногтями поскреб по этому приспособлению, маленькая ручонка стукнула меня по запястью – несильно, но злобно. Ждать, пока Вовка кончит, не хотелось, я ушел в другую комнату и мгновенно уснул. Наутро, когда я проснулся, Вовки уже не было, а эта засранка требовала чаю и бутербродов. Я угостил ее парой сигарет, дал какую-то мелочь на троллейбус и выпроводил за дверь, а сам стал искать себе компанию для очередного бесцельного дня, когда отпуск кажется почти бесконечностью, а денег уже почти не осталось. Я встречал ее пару раз после этого – она пыталась клянчить у Вовки деньги, преследовала его и, в конце концов, уехала куда-то к себе в деревню, не знаю уж – насовсем или нет. И теперь я вспоминаю ее иногда, даже с нежностью и грустной досадой, ту девочку с картонной грудью, обыкновенную потаскушку, ту, которая первая мне не дала. Мы и потом по обыкновению выпивали. Я, как заезжая звезда из неофициальной столицы, пользовался тогда большой популярностью у своих старых друзей, что, впрочем, не мешало им пить за мой счет. Была середина недели, и народ потихоньку начал расходиться, мне предстоял еще один вечер в полном одиночестве со своими думками об утраченной любви, неясном будущем и о том, что все бабы – суки. Проводив последнего собутыльника, я вышел за сигаретами, сел рядом на лавочке и закурил. Мне было некуда спешить, а сумерки успокаивали, дарили мнимое душевное равновесие, и ебаться почти не хотелось. Наверное, я тогда еще не сильно пил и сидел без пива, жизнь казалась если и говном, то не полным, а цвета детской радостной неожиданности. Покуривая, разглядывал прохожих, спешащих по домам. Она подошла сбоку и уселась рядом, попросила закурить. Толстые ноги и слоновью жопу я в сумерках сразу и не разглядел, меня окутывало такое спокойствие и умиротворенность, что хотелось просто так сидеть, пускать колечки дыма, изредка невпопад отвечать на вопросы и смотреть поверх многоэтажки напротив на последние отблески солнца на оконных стеклах. Я не помню, о чем она говорила, но на предложение пойти ко мне на пару стопок, за что я куплю ей жвачку, восприняла как само собой разумеющееся. И мы даже выпили, прежде чем включить какую-то киношку и забраться в постель. Нет, это была не порнуха, а какой-то третьесортный боевик, который был вставлен в видеомагнитофон неизвестно кем и когда. Я и до этого не рассмотрел ее толком, а сейчас, в полутьме, освещаемой светом от экрана, глядел на ее лицо и думал, что все могло бы быть гораздо хуже. Почти трезвый и потому стеснительный, я провел ладонью по ее волосам, потом по лбу, лицу. Ощущение легкого покалывания, как будто ты гладишь массажную щетку. Лоб девочки был истыкан маленькими иголочками, которые неприятно впивались мне в кожу, и именно этот тактильный дискомфорт убил во мне все – сначала желание поцеловать, а потом воткнуть. Я обнял ее за плечи, но тактично пресек попытки стянуть с меня футболку. Так мы и пролежали в неловкой нерешительности до окончания киношки. Я в смятении, замешанном на легком отвращении и жалости, а она – в ожидании того, что уже заведомо не произойдет. Мы допили водку, и, посадив ее на первый троллейбус и поспав несколько часов, я опять звонил кому-то, опять договаривался с кем-то о совместной выпивке и далее по циклу. Сейчас я думаю о том, что не такая и веселая была моя жизнь без любви несколько лет назад. Я бравировал, провозглашал себя то одиноким волком, то старым солдатом, которому неведомы слова любви. Но где-то в подсознании я ждал и верил, что она еще придет, и она приходила. Долго, мучительно больно и нелепо. Эта книга будет о моей нелепой любви. Назад к невинности С Дашей мы пока только целовались. Прекрасно помню, как это было в первый раз – мы рылись в архиве областного дома пионеров в поисках материалов для наших дипломов, архив находился в пыльном и темном подвале. Она сказала, что никогда не целовалась в подвале, я, несмотря на весь идиотизм ситуации, привлек ее к себе, поводил своими губами по ее губам, дотянулся кончиком языка до ее неба, поцелуй продолжался не более полуминуты. – Ты хорошо целуешься. – Ты тоже. И мы снова стали разгребать папки со старыми бумагами. Она приходила ко мне в гости и требовала соленых грибов. В моей комнате мы снова целовались и тискали друг друга, без особой страсти, но вполне технично. Я приходил к ней в гости с бутылкой водки, и мы целовались в ванной или на балконе, пока мой приятель развлекал ее подружку на кухне. На вопрос "Ты меня не хочешь?" я отвечал примерно так: "Сейчас не время и не место". Когда пару раз я оставался у нее ночевать перед экзаменами (эти девочки – такие аккуратистки, у них всегда есть конспекты и лекции, по которым можно надышаться перед смертью), мы укладывались на раскладное кресло. Кровать занимала ее подруга-соседка и Ирочка, еще одна любимая однокурсница, а я был худ как жердь, да и Даша тоже не пышка. Я обнимал ее и, стараясь не тереться об упругие выпуклости интимными местами, проваливался в тревожный предрассветный сон. Даша перевелась на наш курс со старшего во время зимней сессии после академки. Пашка, чьей официальной девушкой она была некоторое время назад, рассказывал страшные истории о том, что Даша переламывалась в дурке после злоупотреблений героином, или действительно у нее были какие-то проблемы с головой. Меня это интересовало мало, как впрочем, и сплетни о том, что там же она набирала в шприц свою собственную кровь и брызгала ею в других больных. Куда более сумасшедшие люди окружали меня в то время, и сам я, видимо, тоже был несколько не в себе. Я провожал ее на автовокзал, она уезжала в Северодвинск, город-сателлит Архангельска, областного центра, большой деревни, где все про всех все знают. – Почему ты меня не хочешь? Я отмолчался. Моя подруга бросила меня пару месяцев назад, девушка, с которой на партнерских отношениях я спал после, нашла себе "тихую гавань" – мальчика, за которого через полгода вышла замуж, а мне оставила неприятную болезнь. Цикл лечения близился к концу, но любая мысль о сексе, как о чем-то грязном, убивала всякое желание. Мне было проще отмолчаться. А через несколько дней у нас был последний экзамен. Даша приехала ко мне с кучей конспектов, лекций и дополнительной литературы готовиться. Мы читали, пересказывали друг другу вопросы, пили чай и иногда целовались. Когда голова уже совсем перестала соображать, я расстелил постель, последний раз закурил и подумал: ведь, наверное, есть все-таки что-то Большее… Большее именно с большой буквы. Проверил в кармане наличие гондонов и пошел мыть свой хуй. Строго говоря, я немного обманул тебя. То, что ты видишь, не является книгой в обычном понимании этого слова. Скорее это компиляция текстов, написанных мной в разное время за последние несколько лет. Когда-то я пытался писать кандидатскую диссертацию, тема ее звучала так: "Особенности русской сетевой литературы в конце 90-х годов XX века". Я сам тогда являлся участником "литературного процесса в сети", писал какие-то тексты, выкладывал их на сайты, еще не до конца осознавая того, что это – палка о двух концах. Растрачивая свой сомнительный литературный талант по крупинкам на виртуальные дневники, беседы в чатах и различных сетевых сообществах, я не шел вперед. Уже потом я осознал, что сетевая литература – не более чем неустойчивое словосочетание. Fake, как бы сказали англичане. Мыльный пузырь. Я уже давно забросил аспирантуру, но не мог найти в себе сил, чтобы как барон Мюнхгаузен вытащить себя за косичку из этого болота. И вот однажды случай представился. Мама позвонила утром и спросила, что за виртуальный дневник я веду. Я отмолчался, сделал вид, что не понимаю, о чем она говорит. У меня были основания, чтобы скрывать это. В этом дневнике я написал ей однажды, в полной уверенности, что она этого никогда не прочтет: "Правда, мама, я куплю тебе завтра этот подарок на день рождения, который ты ждешь уже полтора месяца, и отправлю его вместе с проводником, с этой девочкой Верой. Я не хочу, чтобы ты обижалась на меня, мама, я не хочу, чтобы тебе было больно, я не хочу, чтобы ты набирала мой номер телефона, и сердце твое сжималось – подниму я трубку или нет. Я люблю тебя, мама, я всегда буду тебя любить, только я не умею это показать, не умею выразить словами. Ведь ты и сама все прекрасно знаешь, ты видишь это в глазах. Наверное, ты просто очень давно не видела мои глаза, ты забыла, ты соскучилась, тебе плохо и иногда смертельно одиноко, а я далеко и меня вечно нет дома. Я позвоню с утра, клянусь, я позвоню и пойду, получу эту проклятую зарплату и куплю тебе подарок. Самый лучший подарок. Для тебя этот подарок будет самым лучшим и самым любимым. Прости меня, мама, я мудак и тряпка, я не пытаюсь что-либо изменить, я тихо плыву по течению и отнекиваюсь от вопросов фразочкой "у меня все хорошо". Прости меня, мама, я стал самым заурядным эгоистом, который думает только о себе, только о своем брюхе и члене, который "нет будущего" понимает буквально, и ему на это насрать. Но я смогу, я изменю, ты знаешь, мама, твой сын сделает все или почти все, твой сын станет и закончит, твой сын будет и сможет. Ведь я твой единственный сын". Она все-таки каким-то образом узнала точный адрес дневника в Интернете и прочла его. Нельзя сказать, что это было для нее шоком или непониманием. Скорее она узнала меня с другой стороны. И я закрыл дневник, а тексты остались. И теперь я попытаюсь из этих крупиц создать что-то цельное, что-то "Большее" – именно так, с большой буквы. Я проснулся от неясного приглушенного крика. Проснувшись, сразу не сообразив, потянулся к выключателю настольной лампы и уронил ее на пол. Кошка, сидевшая у окна, от громкого звука соскочила с подоконника и черной тенью пролетела на кухню. Кричал сосед. Одинокого, еще крепкого старика, опять мучили кошмары. С месяц назад его жестоко избили в подъезде пьяные отморозки, он несколько недель пролежал в реанимации и совсем недавно вернулся – с одним глазом, сильно похудевший и осунувшийся. Я натянул штаны и футболку, бесшумно открыл дверь и проскользнул в прокуренный холод лестничной клетки. Позвонил. Сосед открыл не сразу. Он смотрел сквозь меня недоумевающей слезящейся глазницей и тяжело молчал. – Петрович, у тебя все в порядке? Это ты кричал? Он опять взглянул мимо меня и попросил закурить. Я порылся в задних карманах джинсов, достал оттуда мятую пачку "Примы", протянул ему наполовину выпотрошенную сигарету, а затем прошел за ним на кухню. Курили мы молча – он, как бы извиняясь за то, что невольно потревожил меня, часто-часто сбивал пепел сигареты о край пепельницы. Я думал о том, не сломалась ли лампа. – Петрович, почему у тебя постоянно горят все 4 газовые конфорки? – Холодно. Была середина июля. Мама пришла на обед расстроенная, но странно возбужденная. Поставила кастрюлю с супом на газ, вчерашний плов в микроволновку, и легким наклоном головы позвала меня покурить. Я прикурил ей сигарету и приготовился. Этот негласный закон – не курить вместе – мы до этого нарушали всего несколько раз. Видимо, повод был. – У Петровича рак. Теперь ему помогут только ежедневные антибиотики. 3 укола в день. Мне придется вставать ночью. Я знал, что в ней борются и жалость и жадность, и что-то третье, какое-то чувство, которого я объяснить никогда не смогу. Одинокий старик-сосед еще пол года назад переписал свою квартиру на мою сестру, мама по несколько раз в день ходила к нему покурить, угощала его паршивыми болгарскими сигаретами, а он пытался напоить ее чаем и расспрашивал про Александровну, мою бабушку. – У него дикие боли, теперь могут помочь только антибиотики. – Я понимаю. На самом деле я не понимал, на самом деле мне было плевать на старика, мне было плевать на привязанность матери, мне было плевать на эту квартиру, мне было не плевать только на то, что он кричит по ночам – в метре от моего дивана за стенкой стояла его древняя кровать. Мама плакала. Черные подтеки, следы от туши для ресниц, спускались по ее щекам. Петрович не приходил в себя уже сутки. Она уже приготовилась, она плакала потому, что ей не надо будет больше вставать в 3 часа ночи, чтобы сделать ему укол, укол в бедренную кость, обтянутую кожей. От старческой задницы ничего не осталось. Она плакала оттого, что не сможет так, запросто, уйти в соседнюю квартиру, чтобы покурить десять минут с Петровичем и отвлечься от забот домашних. Она плакала, потому что старик отмучился. – Я не могу туда идти. Сходи, посиди с ним. Я пожал плечами. Старик дышал очень редко и поверхностно. Мое вынужденное дежурство состояло в том, чтобы читать какой-то фантастический бред у его кровати и изредка ходить перекурить на кухню. Я не услышал, как он затих. Липкая струйка слюны скатилась со щеки на подушку. Последняя капелька жизни покинула старика. Я позвонил маме на работу и сказал, чтобы она вызвала скорую. Санитары приехали только на следующий день. За эту ночь я смог нормально выспаться – никто не кричал за стенкой. Мама не захотела заходить к нему. Челюсть я подвязал еще вчера и руки сложил на груди, поэтому его, уже закоченевшего, не составило никакого труда переложить на носилки. Старик был легким как ребенок, а почти лысая голова, за которую я его держал, казалась совсем маленькой. Когда скорая уехала, я открыл все форточки и пошел в ванную, где отмокал пару часов. Отремонтированную квартиру через несколько месяцев мама сдала моему однокурснику за символическую плату, я ходил к нему перекурить на кухне или выпить дешевого портвейна. Все конфорки газовой плиты за раз уже никто не включал. Забудь меня В юности, в начале 90-х, я имел одну довольно странную привычку – ходить по книжным магазинам и скупать за копейки совсем ненужные мне книжки вроде "Конституции СССР" или "Справочника колхозника". "Моя собака любит джаз" Марины Москвиной попала ко мне именно таким образом, в здравом уме я бы никогда не прочитал из нее ни строчки. Но раз уж купил и при этом за какие-то совсем смешные деньги, то пришлось прочесть. Это было точнейшее попадание! На уровне подсознания я понял, что цитаты, целые строчки из этой книги будут преследовать меня всю жизнь, что книга вовсе не детская. Это сейчас я имею небольшое представление об интертекстуальности, структуре текста и герменевтике, а тогда у меня просто появилось знание о том, что именно это – настоящая литература, пусть и выпущенная в детском издательстве. Я бы хотел писать как Москвина. Первую свою книжку я стал писать еще в детском саду. Это был какой-то фантастический роман. Терпения у меня хватило ровно на одну страницу, на одну главу. Потом я еще что-то начинал пописывать в школе, но дальше первой главы тоже не продвинулся. Я писал рассказы и коротенькие сказки, часть из них вошла в малюсенький сборник "Зеленая Книга", который мы с Колей Лисиным даже издали тиражом экземпляров 30. Графоман во мне никак не желал умирать. Застенчивому юноше как воздух было необходимо как-то самовыражаться. Так я попал в журналистику. Уж не помню почему, мы с Сашкой Петровым пришли в редакцию газеты "Правда Севера" и устроились туда внештатниками. После нескольких статей о музыкальной и культурной жизни молодежи города Архангельска нас отправили на серьезное задание – освещать какое-то мероприятие в пригородной школе милиции. Часов в семь утра, еще не продрав глаза, мы уже тряслись в милицейском козлике. Усатый капитан, который нас вез, удивлялся – журналистов он представлял себе совсем по-другому. Мероприятие было довольно скучным, но статью я написал веселую, политкорректно глумливую. От статьи редактор оставил, дай бог, треть, зато поместил ее на первую полосу, и гонорар я получил довольно приличный. Карьера журналиста тешила мое тщеславие и повышала самооценку. Мне это было жизненно необходимо, и сейчас я уже не буду врать – все это по большому счету делалось только для того, чтобы производить впечатление на девочек. Первую свою женщину я практически не помню, даже не помню, как ее зовут. Пьяная оргия школьных балов тогда затянулась на несколько недель, но мне, романтичному юноше, а скорее, еще "крапивинскому мальчику" хотелось любви, "отношений". Анечка, Анюта, девочка моя. Мне было семнадцать, а тебе всего лишь четырнадцать. Познакомились мы с ней на какой-то пьянке. За ней ухаживал Коля, а я пытался приударить за Машей. Вповалку мы ложились на диван "спать" вчетвером и тискались, горячо дышали друг другу в ухо. У Коли с ней что-то не складывалось и так получилось, что Аня стала моей девушкой. А еще у меня была Олька. Только теперь я это понимаю. Мне было 16, ей – 15. Маленькая девочка, едва ли не на голову ниже меня, вошла в помещение, предназначенное для просушки одежды. Комсомольской юности у меня не было, жажду костров, откровенных разговоров и песен под гитару я компенсировал стройотрядами. – Привет всем, кого я вижу, а я никого не вижу, – эта фраза показалась мне несколько наигранной, в помещении не было настолько темно, чтобы не различать хотя бы силуэтов. Как оказалось, у Ольки очень хреновое зрение, и действительно, даже в огромных очках она мало кого могла разглядеть. Почему-то заговорили о гороскопах. Маленькая ладошка в моей руке ответила довольно крепким рукопожатием, когда выяснилось, что мы одного знака зодиака. Смена прошла довольно быстро, общались мы мало, не спешили раскрыться друг другу в этом жужжащем улее палаток, косой пелене мороси, загонявшей нас в сушилку, и пропахших потом дискозалах. У ее мамы было странное отчество, сейчас я уже и не вспомню, как звали отца женщины, которая корила нас за чрезмерное курение и угощала блинами с вареньем. Потом был "ракынролл", с обязательными банданами, шляпами и джинсовками, разрисованными знаками пацифики и дешевым портвейном. Олька всегда была рядом, как будто наблюдала за мной сквозь линзы очков. Примерно через год после нашего знакомства она призналась мне в любви. Это показалось настолько странным и неуместным после ее советов о том, как мне лучше вести себя с девушкой, которая мне тогда нравилась, что воспринял я это без какого-либо выражения эмоций, сказал что-то вроде того, что "я знаю". Мы постоянно оказывались в одних и тех же компаниях, по-братски напивались, и я отворачивался к стенке, когда она, разметав отнюдь не детские груди, предавалась утехам с какими-то левыми людьми в 20-ти сантиметрах от меня, а ее приятель заливал душевную боль неимоверным количеством водки в соседней комнате. Он думал, что она спит со мной. Маленькая девочка стала женщиной и решила взять от этой жизни все. Она сидела на винте с металлистами, ела какие-то таблетки с панками, уезжала в Москву с абсолютно непонятными личностями, казавшимися мне тогдашнему не то молодыми бандюками, не то законченными наркотами. И почти каждый вечер звонила мне и в конце полуторачасового разговора просила сказать что-нибудь хорошее. Я говорил "колбаса" и облегченно вздыхал, когда на меня обижались и вешали трубку. Когда мы стали встречаться с Аней, Олька провожала меня до нее и иногда несколько часов ждала у подъезда, чтобы пройтись за ручку до дома. Предложения о сексе втроем звучало для меня тогда дико, хотя я знал, что это скорее инициатива моей пассии, которая все прекрасно видела и была не прочь приобрести новый опыт. Я бросил Анну Борисовну, а Елена Геннадьевна Ольку терпеть не могла, и общаться мы практически перестали. Я уехал в Питер. В ту февральскую ночь, накануне моего отъезда, мы довольно много выпили, и один приятель предложил позвонить Ольке, сказал, что она будет рада меня видеть. Олька пришла в течение получаса, мы ушли в дальнюю комнату с бутылкой водки и провели ночь вместе. Проснулся я с синяками по всему телу, вспомнил все те глупости, которые наговорил, все те удары, которые не пытался блокировать. Я до сих пор не знаю, кто кого использовал. Олька напросилась провожать меня до следующей станции, а когда мы уже зашли в вагон, спросила, можно ли ей поехать со мной. Я, не отдавая еще в полной мере себе отчет в своих действиях, согласился, дал проводнику денег, но ее высадили на следующей станции под предлогом того, что сейчас пойдут ревизоры. Она звонила мне практически каждую ночь, я отбрехивался общими фразами о том, что мы сами не понимали, что творили, и обещал приехать через пару месяцев. Свой следующий приезд я пытался держать в тайне от нее, но женская интуиция вернее любых фактов, и опять в ночь перед моим отъездом она позвонила в дверь. Компания, мягко говоря, не соответствовала ее присутствию, мы немного поболтали на кухне, и я пошел провожать ее домой. По моим прикидкам это не должно было занять более получаса. За два часа, которые мы бродили по улицам, я пару раз буквально вытащил ее из-под машины, был поколочен и искусан. Друзья, которые оставались у меня дома, едва ли не силой выволокли меня из ее подъезда, где Олька висела на моей ноге и не хотела меня отпускать. Шок прошел после пол-литра водки, выпитых фактически одним залпом, в пьяном бреду я уснул. В Питере уже старался не вспоминать ни о чем, ни о каких глупостях, которые наделал, ни о каких привязанностях, на которые дал хоть малейшую надежду. А через пару месяцев Ольки не стало. Она опять заторчала и после очередной комы в реанимации не дошла до дому, который находился не более чем в 500 метрах от больницы. Ее сбило двумя машинами. Ни одна не остановилась. Труп едва опознали. Олька, я все помню. Прости. Карьера журналиста меня перестала привлекать через пару лет после того, как я написал свою первую статью. Несколько моих материалов зарезали, а денег от гонораров едва хватало на пиво. Самовыражаться за копейки мне уже не хотелось, потому что я уже получил нечто гораздо большее – своих женщин. – Почему ты такой обаятельный? – Не знаю. – Хорошо, что ты приезжаешь лишь изредка, и хорошо, что я не поехала тогда к тебе. – Хорошо. – А она? – Я ее ненавижу и хочу убить. Анечка, Анюта, сколько раз у нас с тобой все повторялось? Меня тянуло к ней и тянет до сих пор. А она, кажется, все еще любит меня. И поэтому я ненавижу просыпаться поздно вечером. За окном темно, на душе как-то по особенному тоскливо и грустно. День закончился, но без тебя. Боишься в этот момент признаться самому себе в своем полном одиночестве, чувствуешь, что и живешь-то вроде как-то не так, не так, как надо. И не осталось соплей, чтоб намотать их на кулак – хандра, Вселенская Скорбь. И гонишь от себя мысли, что это вовсе и не вернувшаяся, почти десятилетней давности любовь, которую сам и предал, что ты не Онегин и пишешь вовсе не Татьяне. – Я очень сильно люблю тебя. Мне надо выбросить тебя из головы, забыть, убить тебя в себе. Я заведу роман, безумный роман, чтобы не думать о тебе. У нее не получится. Прости меня, Анютка. Умереть Что я стою, если не могу вот так просто выкрикнуть в пустоту: "Я люблю тебя"? Я не смог. Когда я уходил от Ленки после нашего последнего разговора, эта пустота было уже во мне, не снаружи. И случайным прохожим не было до этого никакого дела. Позже мы пытались еще хоть как-то наладить наши отношения, но меня снова и снова предавали, и тогда я перестал что-либо понимать: что было на самом деле, а что всего лишь приснилось. Телефонный звонок в три часа ночи в списках входящих не значился. Или это тоже был всего лишь сон? Крупинки времени сочатся сквозь пальцы. Все как всегда. А я не знаю, что было настоящим, был ли тот силуэт случайной встречей после или предрассветным видением, или я прочитал где-то об этом? А я не знаю, был ли сумеречный мост и стылая вода под ним. Я перестал что-либо понимать. Кутаюсь в улыбку и чуть приоткрываю глаза. Воздух сквозь ресницы не такой пронзительный и можно терпеть. И можно попытаться прекратить искать смысл и окунуться в спокойствие тихого одиночества, когда тебе никто не нужен и ты никому не нужен, когда почти не больно. Маленькая персональная смерть, сотканная из цитат того, что прочитал на сон грядущий. Чужие поблекшие переживания со стершимися буквами 10-го кегля. Полужизнь-полусмерть. А потом однажды я подумал: "Как же хочется так любить, как я умею ненавидеть". Но я ее уже не ненавидел. И еще я подумал: что может связывать с человеком, которого не любишь и даже ненавидишь? Никакой общности интересов, разные компании, разные взгляды на жизнь. Ничего общего, кроме оставленных вещей. Потрепанных зонтиков, библиотечных книжек, нижнего белья и другого ненужного хлама. Когда любовь становится привычкой, а привычка – женскими трусиками, забытыми пару месяцев назад, стоит разом собрать все вещи в один большой пакет, туда же отправить воспоминания и спустить все это в мусоропровод. Я уже доел свое старое сердце. Мне надоело ее даже ненавидеть. Теперь это не болячка и даже не воспоминания о болячке, теперь это пустое место. Пустое место в пустой голове, в голове, которая все выдумала и забыла. Единственный раз в жизни я хотел покончить с собой. После того разговора с Ленкой. До воды с моста так близко и так далеко. Так просто свесить ноги с ограждения и так сложно прыгнуть. Оказывается, с Мишкой мы учились в одной школе, только он на год постарше. После 9-го класса он поступил в мореходку, а потом решил получить высшее образование. Сдав вступительные экзамены, мы оказались половиной мужского состава 1-го курса гумфака. На второй день учебы, во время большой перемены, Мишка подмигнул мне, еще совсем зеленому "вьюноше", и предложил прогуляться до ближайшего магазина. Я смутно помню, что это было за вино – скорее всего самый дешевый портвейн, пробку которого мы расковыряли ржавым гвоздем, влили в себя в рекордно короткий срок, растрясли, взбегая по крутющей и длинной лестнице на третий этаж. И продышали парами всю аудиторию, когда проспали всю лекцию по современной русской литературе на первой парте. У Мишки был волшебный чемоданчик. В нем могло не оказаться единственной тетрадки, в которую он записывал лекции по всем предметам, могло не оказаться ручки, но в котором всегда присутствовала бутылка вина или малек водки, затейливая закуска, чаще всего морепродукты – консервированная печень трески, красная рыбица, полбатона и баночка икры. Учебники в чемоданчик уже не лезли. Большую часть времени мы проводили в курилке. Там была удобная кладовка, в которую пряталась емкость с алкоголем, едва мы слышали шаги декана, поступь которой спутать ни с чьей другой было нельзя. Мишка что-то постоянно пил. Он забегал ко мне на пять минут, пройти в квартиру стеснялся, и мы хлебали из горла водку у мусоропровода, ничем не закусывая, и он сразу убегал – выпить еще с кем-нибудь в совершенно другом конце города. Когда администрация факультета давала официальное добро на проведение "чаепития", Мишка брал на себя ответственность по проведению некультурной его части. Когда администрация добро не давала, "чаепития" устраивались подпольно, поздно вечером, называлось это "Панибуря" (Панов, Нифонтов, Булгаков, Рядовкин). Приглашались самые красивые девчонки со всех курсов (факультет был экспериментальный, нас было всего 3 набора, курсы были довольно маленькие – по 25 – 30 человек), закупалось огромное количество спиртного, и оргия затягивалась порой до утра. Задушевные разговоры могли закончиться курьезами. Когда Панов решил повеситься, Мишка, пытаясь вытащить его из петли, повис на нем, так что парня еле откачали. Когда Панов, подражая тарантиновскому герою, 10 раз щелкнул своей зиппой, и она дала осечку, Миша потянулся за ножом, чтобы отрезать ему палец. Впрочем, все всегда заканчивалось довольно спокойно. Студенты просыпались и с больной головой шли в нужную аудиторию на первую пару. Ганджубас Мишка не курил, но высаживал под окном декана, без всходов, правда. А вот сигареты он курил, притом курил постоянно, и когда свои заканчивались, обстреливал весь факультет. Даже в состоянии полного нестояния этот человечище приходил на лекции по педагогике, которые вела наш декан. Его отправляли домой проспаться, Миша падал у входа, под ноги вошедшему преподавателю. На вопрос "Миша, что с Вами?" он невозмутимо отвечал, что уронил шапку. На просьбу пойти раздеться (Миша был в куртке) он отвечал "В каком смысле?", но стоически шел в раздевалку, возвращался в аудиторию и засыпал на задней парте чутким сном алкоголика. Время от времени он звал кого-то, кричал "Ой, Леха, как мне плохо" и "Не мешайте спать". Кодироваться от алкоголизма его отправила наш декан самолично. От практики после 3-го курса я и Шмаков отмазались, а Мишку, Леху и Ромку (студента старшего курса, только что вышедшего из академки, проведенной в дурке) отправили в область, в элитный пионерский лагерь вожатить. Детишки Мишку любили, пить он почти перестал, а Леха стал его пичкать всякой богоугодной литературкой и сомнительного происхождения книжицами о том, есть ли жизнь после смерти, дабы направить на путь истинный. Вероничка позвонила мне в конце июля и сказала, что нам обязательно надо встретиться. У меня как раз в самом разгаре была какая-то пьянка, и я ответил, чтобы она сейчас и приходила. Мы ушли в ванную покурить, и она рассказала, что Мишки не стало. Повесился ли он сам, начитавшись шептуновской дряни, или его повесили местные аборигены, с которыми он вроде как конфликтовал, неизвестно. Да никто и не стал выяснять. Похоронили Мишку там же, в области, на удивительной красоты кладбище с небольшими песчаными барханчиками и корабельными соснами. Вспоминали потом мы его редко. Лишь иногда, собравшись университетской компанией, выпивали за него водки. И лица у всех делались грустными. Только я не прыгнул тогда. А осознанно культивировал в себе похуиста, циничного подонка. У меня это получилось. И уже потом, позже, я почувствовал себя в полном говне, в которое влез добровольно. Толерантность и природная дипломатичность в который раз сослужили плохую службу, и я начал чувствовать себя полнейшей паскудой по отношению к самому себе. Когда романтичный мальчик взрастил в себе подонка и циника, все аплодировали и в воздух чепчики бросали. Я нравлюсь тебе злобным, отвязным и циничным? Купи себе собаку. Наносное, шелуха, из которой я только-только выбрался, грозят опрокинуть, поглотить снова и снова. И снова и снова я буду оставлять на поверхности только губы, чтобы вдохнуть твой запах. И чтобы плюнуть в свое отражение в твоих глазах. Зачем ты меня вытащила и снова изящным кроссовком окунула в это дерьмо? После чего другая девочка сказала: "Мне нравится, что ты никуда не спешишь". И я ответил: "а потому что спешить уже не имеет никакого смысла. Потому что я уже опоздал. И я не работу имею в виду вовсе. Да, мне хуево, и я не хочу ни напиваться, ни развлекаться, ничего. И поэтому не спешу, мне просто до пизды. Заводной паровозик еще пока катится по инерции. Завтра я упаду с неба и, может быть, буду даже веселым и легким. Так что приступ социопатии отложим до воскресенья. Я запрусь в комнате, отключу телефон и съем модемный кабель. Я буду валяться на диване, и читать какую-нибудь лабуду вроде Стивена Кинга. Не надо пытаться меня растормошить, ладно?" Фразочка "Все будет хорошо, все кончится печально" преследует меня с детства. Что ВСЕ? Задаваясь вопросом, натыкаешься на их еще большее количество, а ответов – с гулькин нос. Да и не нужны они. Господи, я, право, не понимаю… Мне сказали: "найди свою цель, перестань культивировать в себе похуиста". Цель во имя чего? Одиночества, обрамленного в серое окошко чата, или потерянных комментов в одном из почтовых ящиков? Если бы мне сказали, что я умру через год, а если не буду пить, курить, есть острое, соленое и предаваться прочим радостям человеческим, то умру через полтора года, я бы сплюнул себе под ноги, мысленно уебал бы доброжелателя по лоснящемуся фейсу. " Впрочем, очередная блажь. "Жениться вам, барин, пора". Пикселизированые слюни не решат проблему, в которой никогда себе не признаюсь. И сижу, и жду. Постороннего стука, звонка в дверь, стрекотания телефона. Постучитесь, а? Ты постучалась. Подло постучалась, чтобы еще раз меня обмануть. Балансируя на острие ножа, не сразу понимаешь, что ступни уже изрезаны в кровь, что кость откроется завтра за последним сухожилием. Балансируя на острие ножа, не сразу понимаешь, что игра давным-давно закончена, и единственный путь – только вниз… Если бы не ниточки, не поддерживающие лесочки, такие тонкие и полупрозрачные, что их почти не замечаешь. Тобой не манипулируют и никогда не пытались, тебя держат на лезвие, чтобы ты не упал. Туда, откуда снизу уже не постучат. И может быть, Икар не упадет. Спасибо, что ты меня держишь. И ты удержала меня, чтобы еще раз с удовольствием уронить. Я ненавижу, когда моими чувствами пытаются спекулировать, хотя "спекуляция" – не самое подходящее слово. Я могу долго закрывать глаза на откровенное вранье, потому что я верю людям изначально. Но, однажды попавшись, человек может перестать для меня существовать совсем. Он будет стерт из ячеек памяти и записных книжек. Я могу понять мотивацию, я могу иногда даже это принять, но систематический обман ради обмана я не прощу, не надо проверять мою реакцию на экстремальные ситуации в экстремальных условиях. Моя нервная система сделана не из сплава титана, и мой головной мозг не полностью состоит из лобной кости. Либо говорите правду, либо уж совсем молчите. Dixi. И мне уже не хочется заглядывать в глаза и найти. Или понять. Не хочется вспоминать. Хочется убить память. Я сам посадил себя в эту клетку вседозволенности, оградил от самого себя. От своих страхов о самом себе. KKK – Девушка, еще сто грамм. Да, мама, извини, что не перезвонил – совсем замотался. Очень много работы. А когда не о чем сказать, начинаешь спекулировать воспоминаниями. Мы никому не интересны, кроме самих себя. Других могут забавлять только истории из нашего прошлого. Ничего нет, и ничего не будет, кроме нашего прошлого. И у нас никогда не будет прошлого, от которого мы отказались. Книги, кинематограф, музыка – наносная шелуха цивилизации. Когда мы интересуемся у человека, что он сейчас читает, нас, прежде всего, волнует наша собственная реакция на произведение. Собеседник – следствие нашего опосредованного эгоизма. Средство пестования самовлюбленности. Я тоже буду спекулировать воспоминаниями. Пару лет назад Лимбах сказал: "А ведь до нового года осталась всего неделя". И, правда, я уже чувствовал эту лихорадку. Людишки в метро стали злее, их локти – острее, они ждали чуда, но не сегодня. Сегодня – ненавистная работа, гадящие дети, телевизор и чрезмерно громко трахающиеся соседи за стенкой. Сегодня – очереди в магазинах за килограммами продуктов, литрами спиртного и кучей подарков. Есть, в общем-то, от чего злиться. Ковыряясь на утро в почти утраченной памяти, пытаешься вычленить основные моменты вечера дня предыдущего. И пусть измеряются они условно литрами, ресурс "ферментов счастья", или как они там еще по-умному называются – эти вещества, которые вырабатывает головной мозг, – тем не менее, исчерпан, а, попросту говоря, тебя мучает похмелье. Любимый Веничка писал о том, что человек, которому хреново с утра – простой подонок, не такой уж он и плохой человек, как тот, которому хреново вечером. Вечером уже открыты питейные заведения, и персональное счастье становится возможным для каждого жаждущего. Другое дело, если времени – 9 часов утра, а все кабаки в районе ненавистной станции метро "Электросила" открываются в 11, а в тех бомжатниках, которые уже открыты, либо надо стоять, либо нельзя курить, либо спиртное не подают вовсе. Приличному человеку с утра негде похмелиться или достойно закончить рабочий день. Ангелы, увы, на твой умоляющий зов не являются, с небес не падает ящик "Бочкарева Светлого", и только самостоятельные пальцы, подчиняясь моторному рефлексу, достают из кармана очередную сигарету, растрескавшиеся губы впиваются в фильтр и начинают всасывать счастье, растворенное в табачном дыму. Предновогодняя лихорадка – некое подобие не слишком серьезной болезни или стресса, ты смирился с состоянием легкого недомогания, смирился с тягостным ожиданием новогоднего чуда, ты знаешь, что проблема разрешится сама собой через пару дней, все встанет на свои места, и жизнь войдет в привычную колею, но эти два дня приходится пичкать себя неимоверным количеством кофеина, пива, сникерсов и прочих антидепрессантов. Всего каких-то два дня, а формально – чуть больше суток вывернут тебя наизнанку. И пусть это будет изнанка твоего желудка в дешевом, но милом кабаке на канале Грибоедова, или изнанка твоей души на троллейбусной остановке где-нибудь на Просвете, в компании дрянного коньяка или не менее дрянного портвейна и бомжика-поэта. Тебе необходимо предновогоднее очищение, а, скорее, даже иллюзорное ощущение того, что вот он начинается новый этап твоей никчемной и никому не нужной жизни, что тебя обязательно кто-нибудь да признает, кто-нибудь да полюбит, кто-нибудь да простит. И наступит Новый год. Я люблю Вас, с наступающим. Я написал это в самом конце декабря, уже и не помню какого года. С тех пор почти ничего не изменилось, пиво я пью той же марки, жизнь более осмысленной не стала. Бунт офисного работника стал тихой апатией иксовика, маленького человечка из поколения Икс. Осталась только злость. Ты, каракатица, ты думаешь, кто ты такая? Ты думаешь, что фиктивный директор вещевого рынка в спальном районе – это кто-то? Ты думаешь, что мне что-то мешает тебя толкнуть, и ты полетишь вниз по ступенькам, и сломаешь себе шею? Сорванный, вязаный берет улетает на ленту эскалатора, идущего в противоположную сторону. Лучше молчи. Ты думаешь, что бритая башка с извилиной, натертой ментовской фуражкой, что-то значит? Почему все банально пытаются бить именно в морду? Хороший удар в подбородок, нос или бровь, в лучшем случае сбивает с ног. А ведь я поднимусь. Я не настолько пьян, чтобы не попасть по твоей лодыжке. На лодыжке нет мышц, а только огромное количество нервных окончаний. Хороший пинок по лодыжке, и ты не сможешь встать. У меня отвратительная растяжка, но я смогу дотянуться и до промежности. Ты можешь почирикать розочкой мое лицо. Порезы заживают на мне, как на собаке, пара шрамов вдобавок к существующим, пусть даже если они будут на самом виду, ничего не будут значить. Мне плевать на мое лицо. Мне плевать на самого себя, понимаешь? Научись улыбаться людям, перестань быть быдлом. Будь элементарно вежлив. Я не знаю, что я хотел тебе сказать в этой главе. Я только хочу, чтобы ты меня хоть немного понимала. Все, что я думаю и все, что я делаю, – это результат потерянности. Я запутался. Дальше у меня был заготовлен кусок текста, которым я хотел эту главу закончить. Я написал его пару лет назад, и он довольно точно передает мое душевное теперешнее состояние, но логическая связка с ним мне никогда не нравилась. Было в ней что-то искусственное. Я уже час не могу уснуть, моя рефлексия по поводу наших отношений однажды сведет меня с ума. Я устал переписывать отношения заново. Я устал заново переписывать этот кусок. Я хорошо тебя еб? Хорошо тебя еб, сука, которой от меня нужен только мой член? Ты тихо постанывала в подушку, ягодицы твои напрягались и расслаблялись. Calm down. Calm down, как ты мне сама говорила. И я не знаю, что это. Любовь или страсть. Тоненькая струйка спермы, окрашенная красным, стекает по внутренней стороне бедра и не вызывает во мне абсолютно никаких эмоций. Нужен только мой член. Он сегодня вымыт и красив, а менструация – дело преходящее. Ее может и не быть однажды. А вечером, слоняясь по квартире, я ищу глазами помещение, куда упасть. Упасть – развлечение номер один в сегодняшней табели о рангах. Я вымотан и оттрахан, но, тем не менее, заглядываю зачем-то в туалет, прохожу на кухню, но чайник не ставлю. Я слегка пьян, но пока соображаю. Мне опять кажется, что я что-то потерял. Но чтобы что-то потерять, надо что-то иметь. Ты это сама говорила. Значит, чтобы с кем-то расстаться, надо быть с кем-то. Я был? О несказанном. Впрочем, кому это интересно? Знаешь, иногда, когда мы с тобой вдвоем, мы почти не разговариваем. Например, в метро. Иногда ты начинаешь пересказывать книжку, которую читала, и всегда ударяешься в воспоминания, воспоминания твоего детства. Я никогда не читал "Анжелику" Анн и Сержа Голлон, несмотря на то, что практически вся серия стояла на полке в доме родителей. Я задумчиво киваю, меня никогда не интересовало содержание женских романов. Ты увлеченно, по несколько раз пересказывала если не содержание, то свои ощущения, связанные с этими книжками. И я опять задумчиво кивал. Когда я пытался вставить хоть слово, поделиться своими мыслями о том, что прочитал на сон грядущий, ты меня обрывала, и мысли твои уносились уже в такие иррациональные дали, что я не мог за ними не только поспешить, но даже проследить. Я расскажу о том, о чем всегда хотел рассказать тебе в вагоне последней электрички метро. Если тебе совсем не интересно – можешь эту главу со спокойной совестью пропустить. Я не обижусь. Чего уж обижаться, если и раньше тебя это никогда не интересовало, как меня не интересовало творчество французских массовых романистов. Ирвин Уэлш "На игле" – Дилемма цивила N2 Нет, ну не то, чтобы, блин, книжка мне не понравилась, но этот сраный шотландский мудак все перепутал. У него там столько торчков, прикинь, сколько в фильме не было. Завали хлебало, я знаю, что киношка уже после книжки была снята, но там хоть по морде можно запомнить, кто из этих пидоров – полный говнюк, а кто – свой котик. А в книжке?! Как это по-умному называется? Дежа вю? Знакомые по фильму фишки и корки размазаны на такое количество мудозвонов с дебильными именами и кликухами, что мозги у меня совсем съехали. Нет, ты прикинь, обозвать Психа – Кайфоломом, а Мотыгу (Прыща в альтернативном дубляже) – Кочерыжкой, блин. Может, это, конечно, этот блядский урод переводчик, музыкант-лузер Кормильцев тоже все перепутал, но киноха то покайфовее будет. И вообще, на кой хрен нужны эти гребаные книжки? Новости можно и в газете прочитать, или по ТВ посмотреть. Моя б воля, я бы все книжки собрал в одну невъебенную кучу и сжег к такой-то матери. Ладно, хоть старина Бегби правильно изображен. Крутой чувак. О наркотиках я не знаю практически ничего. Я пробовал марихуану, гашиш, кокаин, амфетамин и экстази. На этом мой скромный опыт заканчивается. Алкоголь и сигареты, понятное дело, во внимание не берем. Кое-что о наркотиках я знаю из книг. А вообще, калипсол, салутан, тарен, циклодол – словечки, которые раньше всегда вызывали у меня мерзенькое чувство. Друзья-приятели, знавшие про целый букет болезней у моей бабушки, время от времени спрашивали, имеется ли что-нибудь подобное в нашей домашней аптечке. Точно помню, что был салутан, но, как примерный сын, внук и друг, никогда даже не пытался вырыть из пластмассовой коробочки заветных пузырьков. Люди, "опустившиеся до глотания колес", вызывали противоречивые чувства – жалости и легкого презрения. Героина в Архангельске тогда не было, а анаша воспринималась, как детская забава (до того момента, как я чуть из свидетелей по делу о распространении не стал подозреваемым). Однажды ползая по www.high.ru, выясняя, чем фен отличается от скорости (выяснилось, что ничем: и то, и то – производные от амфетамина), узнал, что одно из сленговых названий кетамина (калипсол) – Special K. Так вот, оказалось, в честь чего названа моя любимая песня одной из моих любимых групп Placebo. Сразу припомнился Liquido "Narcotic" ("My cocaine") и Pyogenesis "Twin ale blood" ("Just hold on to real XTC"). Битловская Lucy in the sky with diamonds не считается. " Хотя, конечно, никакие Placebo не педерасты. Плацеба – пустая оболочка глэм-рока как направления скорее визуального, наполненная практически любым музыкальным содержимым. И Дэвид Боуи не педераст, а экспериментатор, и кто мне еще хоть раз напомнит, что он перся в очко с Миком Джаггером, получит тяжелым ботинком по яйцам. Кстати, о Сакине и Спайкере. "Больше Бена" я проглотил за ночь. Полукриминальные похождения двух подонков в Туманном Альбионе. Книжица в мягкой обложке из серии "Птюч-Connection", чтиво для метро, изобилующая искусственным сленгом, зато с аннотацией самого Славы Курицына. Подонки Спайкер и Собакка, слава богу, к "уйопкам" с Udaff.com никакого отношения не имеют, письменную речь до безобразия не коверкают, но и откровений никаких от них ждать не стоит. Подонки, завсегдатаи "Серны", обыкновенные яппи с панковскими замашками, "прожигатели жизни", горбатящиеся в конторах и офисах за деньги, которые можно пропить или проторчать. С рыльцами в пушку, которые в скором будущем грозятся стать третьим подбородком, в душе романтичные и слезливые. Книжицу я мог бы посчитать едва ли не за госзаказ, если бы тематика не была самому так близка – написана от сердца и до противного правдиво. Приглядитесь, тот бомжеватого вида колдырь, который время от времени ночует на вашей лестничной площадке, никого вам не напоминает? "Подонковская субкультура" в реальности не существует (впрочем, авторы и сами скорее к этому склоняются), существуют иксовики, лузеры, просто потерянное поколение, не оправившееся от разбитых юношеских любовей, или не желающее входить в пору взрослой ответственности за свою взрослую жизнь. Хотя, если вам это нравится – так называться, или когда вас называют подонком – ветер "в туз". Вызывает удивление то, что рецензент был Курицын. Его "Матадор на Луне", "экстремальный роман", названный критиками провокационным, оказался чернушной поделкой в стиле многосерийных похождений Штирлица в книжке "Как размножаются ежики". Интернетовский лубок, "падонкаффскае" "жы", пидарасы и русофобы уже несколько навязли на зубах, так, что нет сил улыбаться даже нескольким по-настоящему удачным аллюзиям. И модный Мураками тоже не радует. Его "Пинболл 1973" возвращает меня в осенний Мумидален. Я буксую и силюсь вспомнить старые бесполезные сны. Без толку. Сигаретный дым притаился где-то над люстрой, в воздухе чувствуется запах крепкого табака. Читается через силу. Мураками – пресная жвачка, которую жалко выплюнуть, но уже лень шевелить челюстями. Оставшаяся сотня страниц – еще на час. Потом послесловие переводчика и обязательная фотография автора на заднике обложки. Немного хочется есть и не хочется – вкус у еды такой же пресный. Проверяю, плотно ли лежит телефонная трубка, хотя во втором часу ночи мне уже никто не позвонит. А в холодильнике бутылка пива и недоеденная банка маслин. Я не люблю маслины. Старик-бармен поправил седые, но все еще густые волосы, механическим движением затушил давно потухшую сигарету о край высокой модерновой пепельницы и принялся методично протирать стаканы. Вопреки кодексу барменов, он позволил себе выпить немного виски. В голове приятно шумело. Посетителей в баре почти не было. Древние вентиляторы месили сизый дым под потолком, ненавязчивая музыка 80-х прошлого века не приглушала разговора молодой парочки, которая сидела совсем недалеко от стойки бара. Молодой человек нервно курил и что-то доказывал. Впрочем, слов разобрать старику не удалось, да он и не пытался вникать в суть монолога. Девушка сидела безучастно, лишь иногда потягивала свой свежевыжатый грейпфрутовый сок со льдом через соломинку и смотрела в стол. Было в этой парочке что-то несуразное, негармоничное. Молодой человек приходил сюда довольно часто. Иногда с приятелями, иногда один. Девушку старик видел в первый раз. Потянулся еще за одной сигаретой, закурил. В первый раз он уловил некоторый дух упадка, когда пришлось закрыть отель. Постояльцев у него не было давным-давно, и он сдал помещения под какой-то архив никому не нужных бумаг, которые так и не удосужились перевести в цифровой формат, полностью сконцентрировав свою деятельность на баре. Доход бар приносил ровно такой, чтобы старый одинокий человек ни в чем себе не отказывал в меру своих старых одиноких привычек. Дух упадка – странная метафора, но именно так старик определял общую атмосферу, царившую вокруг него. Дух, который все более распространялся с перемещением заведения по временной шкале. Бар увядал с каждой упавшей волосинкой с его головы, с каждой новой морщинкой на лбу. Одна из тональностей аккорда ненавязчивого гомона оборвалась. Молодой человек замолчал. Спустя пару секунд встал и вышел в сумерки набухающей ночи. Девушка посидела еще с минуту и с тем же безучастным выражением лица последовала за ним. Старик распаковал пластик пиццы, засунул ее в микроволновку, плеснул себе в стакан еще немного виски и уселся на высокий стул без спинки, сложив руки на барную стойку. Прозвенело медным колокольчиком. Таймер печки он ставил на три минуты. Значит, в почтовый ящик опустили корреспонденцию. Почту по старинке доставлял настоящий почтальон в бумажном, слегка желтоватом пакете. Как обычно – ничего особенного. Коммунальные счета и рекламные проспекты. Но так приятно получать бумажные письма! Старик подошел к двери черного хода, открыл дверцу почтового ящика и, не глядя, стал вскрывать конверт: Куда: Отель "Дельфин". Кому: Мураками Харуки. Когда-то давным-давно милая Уткина подсадила меня на эту псевдоинтеллектуальную японскую жвачку. За эту фразу я готов простить Мураками все. Из "Мой любимый Sputnik" получилась бы отличная экранизация. Но мы будем довольствоваться вторым "киллбиллом". Чак Паланик. Притворяюсь добропорядочным яппи, который ходит на работу, а после пьет с друзьями пиво. Притворяюсь романтичным анархистом, негром средних лет, отцом мальчика четырех лет от роду и членом сборной по гандболу. Маленький злобный кусок органики, не до конца разрушенной алкоголем и никотином. Пойди, Санечка, пойди и напейся как сука. Ленивая печень уже давно требует, напоминает о себе небольшой температурой в теле и вселенской скорбью в душе. Или проассоциируй себя с другим лирическим героем. Стань портняжной мышцей Джека, сконструируй коктейлепьяно или на худой конец сходи-ка, покури-ка. Мы всегда окружаем себя тем, что прочитаем на ночь. Господи, какой бред, я уже давно практически ничего не читаю, тем более на ночь. note 1 И когда мы сядем с другим великим русским писателем Виктором Пелевиным выпить по кружечке пива, я скажу: – Что ж ты, Витя, ходил на переговоры с террористами? – Ходил, Саша, – ответит Пелевин, – вот, после "Поколения Пи" ничего не писалось, а тут сходил, и так записалось, так записалось. А я ему скажу: "Витя, подумай, что Иисус никогда бы не сделал. И сделай так. Самую невообразимую мерзость". "Мерзость" не совсем верное слово, но это первое, что приходит на ум. Смотри также: предательство. Смотри также: подлость. Пнуть ногой полуживого голубя, выебать пару щенков, исцарапать ржавым гвоздем Мерседес – это полумеры. Признай за собой ответственность за взрыв WTC, за ядерный гриб над Хиросимой, за убийство президента Кеннеди, за все то, что Иисус никогда бы не сделал. Стань выше его и сильнее. Ничего не может быть гаже самоидентификации себя с героями того, что мы прочитаем на ночь. Ничего не может быть прекраснее убийства бога в себе, чтобы занять его место. Хотя это совсем старо и давно не актуально. Паланик – мистический экзистенциалист, лубковый Камю. Каждое поколение желает быть последним и оставить после себя лишь руины: обломки офисной мебели, изувеченные платы компьютерной периферии и осколки пивных бутылок, но не наш герой. Наш герой с упорством обкуренного зайца убегает от своего внутреннего персонального бога, который настойчиво, как ищейка, гонится за ним, чтобы спасти. Убегает от абсурда, по самые тестикулы напичканный смертоносным внутренним "я". Трогательный негодяй, решивший сбросить кожицу уродства моральных условностей, каличный крокодильчик, спущенный всевышним в мировой унитаз. Его нельзя не любить, потому что нет выбора. Паланик прекрасен. А вслед за Палаником, Бегбедером, Мураками и прочими свой плач о потерянном поколении в моей голове провыл Стогофф. Еще один модный автор, лет через пять – десять о котором никто уже не вспомнит. Он потерялся еще до публикации – в душных полуподвальных тошниловках Питера и под мокрыми скамеечками на Марсовом поле, в пьяных спальных районах и заплеванных тамбурах плацкартных вагонов. Перемежая тоскливую жвачку молодых, но уже потерянных авторов прекрасными сказками о маленьких троллях, выпивая пиво в любимом баре или в десятый раз за последние полчаса нажимая "Receive new mail", осторожно переступая весенние лужи на асфальте или уткнувшись кончиками ушей в стереошар электронного хардкора, о судьбах потерянного поколения гораздо проще ненадолго глубокомысленно задуматься, закурить и выкинуть эту муть из головы. Гораздо проще прочитать и изумиться родству мыслей твоих и авторских, чем этим поколением быть. Нам всем импонирует легкий налет маргинальности, алкогольная эстетика и бунт маленького человека, клерка против этого сраного мира и этой не менее сраной жизни, но об этом мы предпочитаем прочитать в серии современной альтернативной литературы. И это правильно, потому что поколения-то нет. Не было и не будет. И хрен с ним. Сны HiTek Искра Божья – это закоротивший провод питания к вашей видеокарте, Образ Божий – экран Рабочего стола с порнографическими обоями, Слово Божье – выстрелы винчестера из извечного Doom'а. – Вы сегодня уже третий раз заказываете у нас пиво, – человек начал разговор с этого утверждения, как будто мы всего пару секунд назад обменялись уже несколькими фразами. Я кивнул, потрепал себя за бородку и ответил: – Да, а что? У вас установлен какой-то лимит на количество пива для каждого посетителя? – Что-то вроде того, – ответил человек, – ведь вы занимаетесь откровенной накруткой! – Не понимаю, о чем вы, – удивился я, – как я могу заниматься накруткой, если – Конечно, по сути, вы – уникальный посетитель, но накрутка в нашем заведении запрещена! – человек пошевелил старшими битами своих усов, и я понял, что нахожусь в одном из глубинных слоев своих снов HiTek. Предыдущий слой был официальным сайтом бара, где я, чтобы получить клубную карту, до одури нажимал Ctrl+Alt+Обновить, не потрудившись выяснить, считают ли они только хиты – посещения, или проверяют и хосты – уникальных пользователей. Таким образом, углубившись в следующий слой сна, я так и остался уникальным посетителем, но при этом количество хитов – кружек пива было большим. Мысленно нажав Alt+F4, я просыпаюсь, пытаюсь растереть щеку, на которой остались квадратики-отпечатки клавиш, и иду в ванную, чтобы почистить зубы с побитовым смещением в ротовой полости. А ты, спящая, улыбаешься. А хочешь, я расскажу тебе сказку? Сказку о моих странных снах HiTek? Может быть, тогда ты поймешь, может быть, тогда ты впустишь меня в свои сны? Когда пакеты ходили еще со скоростью 300 бод; Фидо было тайной сектой, а GPL не изобрели; когда маленьких мальчиков пугали Тетрисом, а девочек – задержкой циклов, вызванных чрезмерным увлечением тренажерами клавиатуры; когда программистов на всех языках 3-го поколения можно было пересчитать по кнопкам джойстика популярной видеоприставки, в 8-битном процессоре компании Zilog появился недокументированный регистр. Носил он 7-битный символ вместо усов, сморкался в system tray и закатывал глаза на desktop, пальцы рук его были узловаты, а из ушей росли FDD'шные шлейфы. В бесконечном цикле он выполнял инструкции, от которых текстовые процессоры превращались в электронные таблицы, бухгалтерские программы начинали считать место на гибких дисках, а Касперскому во сне привиделась сводная таблица компьютерных вирусов, которые когда-либо будут написаны. И пришел к нему Питер Нортон, и предложил новомодный дизассемблер за то, чтобы он перестал читать напрямую из RAM. Регистр пошевелил младшими битами усов, перешел на bigendian и, ничего не ответив, отправился в домен ORG. Там он устроился работать в брэндовый системный блок, и все о нем благополучно забыли бы, не случись одной истории, которую впоследствии долго обсуждали в форумах СлэшДотКома. Как известно, скриптовые языки существовали еще до того, как Borland была куплена Майкрософтом, и .Net не явился для Регистра откровением от Святого Билла. В его брэндовом системном блоке многие стали поговаривать о том, что это прорыв в компьютерной индустрии, и что теперь-то каждый получит по халявному коврику для оптических мышек, и наступит на всей земле open-source. Регистр же, зная, что настоящий open-source в рамках отдельно взятого системника невозможен, уповал только на новое лицензирование препроцессора HTML, который некоторые называют PHP. Однажды, придя домой после оверлокинга, он лег на кровать и начал напевать первый абзац GPL, к тому времени уже изобретенной. При этом старшие биты его усов шевелились в такт с переводом каретки по "\n", а утечки памяти были возможны только в стандартный вывод. IRQ 7 стало недостаточно для того, чтобы прервать его пение, и процессор стал греться. Технический прогресс скакал по Интернету семимильными шагами, но системные платы с автоматическим контролем температуры тогда были еще редкостью. Так получилось, что именно в этот день оператор ПК забыл забэкапить CVS локально, а все жесткие диски его хостинг-провайдера были отформатированы новым вирусом, который залетал в компьютеры через окно, написанным последователями учения Касперского. Процессор, не выдержавший оверлокинга, растерял половину своих регистров, напрочь забыл об MMX и SSI, стал путать 3D Now! с 3Dfx и, в конце концов, скончался мучительной смертью, став значком на лацкане пиджака студента ЛИАПа. .Net не был разработан в указанные сроки, держатели DNS зоны ORG перешли на PostgreSQL, и наступил частичный open-source. Как уже говорилось, события, предшествовавшее этому, бурно обсуждалось на форумах СлэшДотКома, где я и отправил Регистру пару PM. На одно из них он ответил, но в не известной мне кодировке и с IP-адреса, которого не может существовать в природе – 195.195.195.777. Через неделю его забанил администратор-n00b за аватар слишком больших размеров, и с тех пор мне о нем ничего не известно. То PM я пытался еще очень долго расшифровать, и когда у меня это получилось, я долго смеялся, потрясая младшими битами своей бородки. В PM было написано: Linux – sucks, Windows – rules! Я знаю, это очень странная сказка, и ты многое в ней не поймешь, но, пожалуйста, просто постарайся, просто попробуй. И даже если я никогда тебе не приснюсь, я всегда буду рядом. Я буду зеленым глазиком в твоей аське. Байки. Не выбрасывать же? У меня есть несколько забавных рассказиков-баек и стишков, которые я написал для сайта www.orosr.ru, а он безвременно почил в бозе. Что-то ты из них читала, что-то, наверное – нет. А вдруг улыбнут? ЛЮБЛЮ! Леха, высокий сутулый семнадцатилетний юноша, длинноволосый металлист, но скин в душе, сидел и, наверное, в сотый раз проходил игрушку про ежика Соника на 16-битной приставке. Приставку с парой картриджей Лехе дали поиграться всего на несколько дней, поэтому друзья-корефаны были забыты, на девок забито, а пьянки перенесены. В конце очередного уровня, когда поверженный злобный босс доктор Роботник заверещал в абсолютно неестественной для него тональности, Леха нажал на паузу и пошел открывать дверь. В нее звонили. С самого порога лучший друган Лысый практически рухнул в Лехины объятия, от него разило смесью спирта и блевотины. Лысый был абсолютно пьян и зареван. Реветь как баба мужику в его неполные 18 лет не пристало, поэтому он был отшлепан по щекам, умыт в ванной и выдворен обратно на лестничную площадку для дальнейшего сопровождения на улицу – развеяться. Одной рукой удерживая Лысого в вертикальном состоянии, другой Леха нажал на кнопку вызова лифта и поинтересовался у Лысого о причине его горя. Лысый излил душу сразу. В реве белуги и крокодильих всхлипах прозвучало пронзительное: "ЛЮБЛЮ, ПОНИМАЕШЬ?! ЛЮБЛЮ!" Он опять рухнул в объятия лучшего друга, изрядно измазал его новой волной слез и соплей и зарыдал еще сильнее, надсадно и с переливами. "ЛЮБЛЮ, ПОНИМАЕШЬ?! ЛЮБЛЮ!" – эхом пронеслось через шахту лифта по всем этажам блочной девятиэтажки. Уже на улице, на скамеечке, закурив и немного поуспокоившись, он объяснил, что эта сука ему изменила, что надо бы ее бросить или, на худой конец, просто отпиздить, но ведь "чуйства", ведь, блядь, любит ее! Излив душу другу и немного протрезвев, Лысый нетвердой походкой отправился в сторону своего дома, Леха – проходить следующий уровень игры про синего ежика Соника. А назавтра все жильцы подъезда от стервозной общественности дома тети Вари узнают, что вчера прямо в их лифте настоящие педерасты устроили поножовщину. Была ли в лифте кровь, да и кровь ли? Леха так и не узнал. ПРОПУТИН. – Мэт, блядь, иди сюда! Верный пес уловил настроение хозяина, пришел в комнату, довольно громко топая лапами по мягкому ковролину, и остановился в трех метрах от кровати. Алексей пошарил по прикроватному столику рукой, нащупал пустую бутылку из-под Будвайзера, зачем-то понюхал горлышко. Горлышко бутылки пахло помадой Мэй. Алексей вяло размахнулся и бросил бутылкой в охуевшего пса, тот молча ускакал обратно в холл. Мэй. Эта японская студенточка с детским личиком хорошо сосет. Но откуда эта быдлячая привычка пить всякое говно? А еще изучает английскую литературу в университете. Алексей прикрыл глаза и представил этот взгляд раскосых глаз. Маленькую, но аппетитную грудь и почувствовал, что у него стоит. Небольшая выпуклость над пледом. Зря он ее отпустил. Маркиз, дремавший в ногах, лениво потянулся и по лодыжкам хозяина направился в сторону его головы, обнюхивая плед. Алексей физиологически прислушался к своей эрекции. Когда кот неспешной поступью подходил к животу, успешный дилер напряг свой член с такой силой, что тот едва не прорвал укутывавший его плед. От неожиданности кот подскочил и зайцем ускакал в соседнюю комнату, затих. Алексей бился в истерике. Нездоровый ржач сотрясал его как маленькое персональное землетрясение. Он смеялся до слез, навзрыд. Стакан с последними каплями Джонни Волкера был опрокинут, Мэт суетился у кровати, думал, что с ним хотят поиграть. Через пару минут Алексей немного успокоился. Остатки сумасшедшего смеха еще оставались на белозубой американской улыбке, но эрекция не проходила. Молодой человек перевернулся на живот, пару минут быстро, по воробьиному потерся членом об огромную кингсайзовую кровать, с надрывом кончил, минут пятнадцать пролежал, потея, затем встал, вошел в любимый чат, сказал всем "Привет" и отправился в душ. ПРОПАСПОРТ. – Добрый день, уважаемые граждане пассажиры, – голосил Илья самым своим противным фальцетом, который могли издавать его голосовые связки, – хочу предложить вашему вниманию уникальный шумоподавляющий прибор. На рынке на Апрашке вы сможете приобрести этот аудио плеер за 300 рублей. Мы же предлагаем его вам всего за сто рублей и к нему кассету с последними песнями Филиппа Киркорова в подарок. Новый аудио плеер всего за 100 рублей! 3 аудио плеера – для вас и ваших родных – за 200 рублей и десять аудиокассет на ваш выбор в подарок! Уже через месяц Илья заведовал оптовым складом одной из питерских пиратский студий. Его торговые агенты успешно продвигали в метро новый бренд – "Метроберуши", а бывшие конкуренты, которые все еще пытались слить разнообразное китайское дерьмо со своих складов, удивлялись тому, что, несмотря на катастрофически упавшее количество продаж, пассажиры метрополитена стали относиться к торговым агентам гораздо терпимее. Многие даже улыбались, рассматривая торгашей отсутствующим взглядом. *** На чердаке, среди стропил, я с Карлсоном мадеру пил. Еще стакан, и на карниз шагнув, он устремился вниз. Раскинув руки, мой герой, он обнимал весь шар земной! Раскрылась бездна, звезд полна Звездам числа нет, бездне дна. Не будь он во хмелю в тот раз, длиннее был бы мой рассказ. ЧЕРНЫЙ МАГ. Некромант почувствовал неясную угрозу, исходящую от погоста. Неупокоенные еще ничем не проявили себя. Легкий ветерок играл метелками печаль-травы между надгробных плит, мелкие птахи изредка перекликивались в зарослях орешника у ограды кладбища, предзакатное солнце отбрасывало длинные тени от мраморных монументов и редких молодых сосенок, растущих вдоль кладбищенских тропинок. Тревогу в вечернем воздухе чувствовал он один. Мирный погост разупокаивали очень осторожно, издалека. Прежде чем нечисть вырвется из своих подземных пристанищ, пройдет еще несколько недель или даже месяцев, но у мага не было столько времени, он не мог ждать. Чародей достал из-за спины посох, янтарный шар на его навершии тускло светился изнутри. Несомненно, магия смерти уже присутствовала в воздухе. Пока еще неявная и пассивная злоба себя ничем не проявляла, она затаилась, набирая силу. Черный маг направил посох на одну из могил, закрыл глаза, потянулся взглядом сквозь земную толщу и вскрикнул от неожиданности. То, что скрывала земля, уже не было останками человека. Берцовые кости трансформировались в подобие мощных челюстей, фаланги пальцев стали ядовитыми жвалами, выбеленная подземными водами черепница – единственным глазом чудовища, описания которого некромант не смог бы найти даже в энциклопедии демонов и монстров. Если эта тварь вырвется на свободу, обитателям близлежащих деревушек не поздоровится. Черный маг воткнул посох в землю, одну руку опустил на шар, пальцы второй прижал к виску. Заклинание требовало максимальной концентрации, он не хотел рисковать, не хотел разупокоить кладбище раньше времени. Спустя пару минут он вышел из транса. Нити оберегов растянуты, теперь он может приступить к самой рутинной части своей работы – выверить положение звезд, как видимых, так и невидимых, начертить ритуальную звезду, проделать все те необходимые операции, которых требовала классическая некромантия. И только тогда чародей почувствовал чей-то взгляд. Крестьяне приближались с опаской, следили за каждым его движением. Грязные, в лохмотьях, жители близлежащей деревеньки не ждали ничего хорошего от чужака, который пришел навестить их кладбище. Черный маг повернулся к ним лицом, гордо сложил на груди руки и стал ждать, когда они приблизятся. Эманации до смерти перепуганных селям могут исказить его волшбу, поэтому он просто стоял и ждал, когда кто-то из них (сельский староста?) заговорит сам. От группы отделился человек, приличнее всех одетый. – Мужики… Опять этот чурка ебанутый тут ошивается. Вы сильно близко не подходите, он и палкой своей хуйнуть может. Эй, черножопый, проваливай, это наша территория, – и бомж замахнулся на чародея авоськой с разнообразным хламом, который он насобирал на городской свалке. – Чемодан – Вокзал – Кавказ, – крикнул он в спину уходящему гостю с юга и пошел обратно к своим, которые уже рылись в очередной куче мусора в поисках алюминиевых банок и любого хлама, который можно сдать в приемник цветмета. Я люблю тебя. Прощай. Теперь, наверное, стоит немного объясниться. Лаурой звали жену Петрарки. Очень многие из своих произведений он, так или иначе, посвятил ей. Практически все, что я написал в этой книге, я, так или иначе, написал для тебя. На цикле стихов "Моей Лауре" я не поставил жирную точку, с этого цикла все для меня только началось. Новый прилив чувств и эмоций и новый откат. Вечное возвращение и вечное падение. МОЕЙ ЛАУРЕ – У нас сегодня девичник. Проводи меня, пожалуйста. – Во мне закипала злость. Язык мой – враг мой, я наговорил ей довольно много неприятного. Мою нерастраченную нежность, мое желание быть с ней, мой спермотоксикоз, в конце концов, отправляли на хуй. Я не знал, изменяет она мне или нет, но поводы об этом задумываться она давала, и сегодня я не просто задумался, а сказал об этом вслух. И добавил всего три слова: "Мне все равно". Восьмого марта я прождал ее полдня за праздничным столом, к шампанскому не притронулся, теребил в руках мягкую игрушку – подарок. Я и потом дарил ей мягкие игрушки, но уже никогда не выбирал, не пытался угадать – понравится ей или нет. Эта игрушка была особенная. Забавный и по-детски трогательный утенок, покрякивающий, если ему надавить на пузо. Чем-то напоминающий мою смешливую девочку. В семь, когда ее не пунктуальность перешла все вообразимые и невообразимые границы, я позвонил и услышал ее чужой голос. Этот голос уже никогда не стал родным, она что-то говорила тогда, но смысла слов я не понимал. Через полчаса я был у подруги, сцену она мне устроила прямо на лестничной площадке. Я не стал оправдываться, не стал выяснять, чего напели ей лучшие подружки на "девичнике". Я усадил утенка на верхнюю ступеньку, нажал ему на пузо и под радостное кряканье куда-то поехал постигать неведомую мне еще тогда науку – топить грусть и печаль в вине. Она ушла от меня восьмого марта, в международный женский день. Подруга позвонила через пару недель. Позвонила, чтобы послушать, как мне без нее плохо. Постоянный звон стопок и пьяные реплики моих собутыльников к разговору не располагали. Я продолжал осваивать науку бегства от самого себя, от пустых и глупых мыслей, я никогда не оставался один, я не прекращал употреблять алкоголь. Я не нахамил, но ответил что-то веселое и едкое. Потом мы изредка пересекались в общих компаниях, она была надменно вежливой, я через силу улыбался и делал вид, что у меня все хорошо. Я пробовал ее вернуть, поехал с ней в другой город, чтобы следовать за ней тенью, пичкать ее шоколадом и выгуливать по гранитным набережным вдоль каналов. Я еще верил, что благородные рыцари, пусть и без сияющих доспехов, кому-то нужны. Она в очередной раз провалила вступительные экзамены, а я оставил свои документы в одном из вузов в надежде на то, что осенью смогу перевестись. В сентябре, когда она провожала меня на вокзальном перроне маленького северного городка, она только хлопала ресницами от удивления, обиды и какой-то пока что неясной грусти. Это было чувство потери в глазах или мне так хотелось думать? Моя подруга ушла от меня восьмого марта. Удивительным образом жизнь делает новый виток, и я понимаю, что это мы уже проходили. Трагедия становится фарсом. Ирония судьбы состоит в том, что ты знаешь, ты ждешь, что я позвоню тебе в международный женский день, в день твоего рождения, и, спустя шесть лет, до боли знакомая история вновь повторится. Мне ответит чужой голос. Я даже заранее знаю наш с тобой разговор. – Привет, с днем рождения. – Спасибо. – Мне очень плохо без тебя. Ты вернешься? – Не знаю. – Я люблю тебя. Прощай. Слово "прощай" не самое уместное, но гораздо менее глупое, чем "Иди на хуй, сука". Потому что "не знаю" обозначает "отъебись от меня". Потому что я не дам моей любви стать ненавистью, я лучше буду ненавидеть международный женский день и шоколад. И еще я сдержу хотя бы одно из своих бесчисленных обещаний – я дам тебе повод ненавидеть меня. Это будет тебе моим маленьким подарком на день рождения. Я сделаю тебя героиней своей книги, которая медленно, но верно, по килобайту вымучивается, без слез выплакивается на мой жесткий диск. Не главной героиней, отнюдь, всего одной из, но последней. Ты станешь последней страницей, закрытой книгой. Я люблю тебя. Прощай. Etc. – Все равно? По рукам! Have to go… |
|
|