"Танец Чёрных мантий" - читать интересную книгу автора (Пекара Яцек)

Из книги «Слуга Божий»

(перевод «Чёрная метка»)

Яцек Пекара. Танец Чёрных мантий

Из большой плетёной корзины высыпали перед нами на пол отрубленные головы. Я тщательно их пересчитал. Восемь. Именно столько, сколько и должно быть.

— Ну, этих волколаков[2] можем выкинуть из головы, — заметил сидящий рядом со мной Тадеуш Вагнер, и глянул краем глаза, оценил ли я его меткую, изящную шуточку.

Он пнул носком сапога одну из голов, та откатилась и ударилась о другую. Они сплелись свалявшимися, окровавленными бородами.

— Хорошая работа, — Вагнер похвалил людей, принёсших корзину, и дал им знак, что могут уйти.

— Глянь-ка, какая красотка, — сказал он уже мне, показывая голову молодой женщины с длинными светлыми волосами, теперь вымазанными грязно-красным. — Вот уж не было ей чем заняться…

— Люди сошли с ума, — я вздохнул. — Чем дольше живу, чем больше вижу, тем сильнее в этом убеждаюсь.

Семь мужчин и девушка, чья красота пленила Вагнера, входили в шайку волколаков, держащих в страхе округу. Переодевшись в звериные шкуры, они нападали на путников или крестьян, используя в стычках зубы и когти. Поскольку обычно они имели перевес не менее четырёх к одному, а жертвами чаще всего выбирали стариков, женщин или детей, то им удалось убить несколько десятков человек, прежде чем они были схвачены, повешены, а затем обезглавлены. Их безголовые останки мы приказали положить на рынке, дабы служили предупреждением другим деятелям, ищущим приключений. Головы же будут насажены на копья и украсят городскую заставу. Также для предостережения.

Вообще-то, это не мы, инквизиторы, обязаны заниматься этими ряжеными, но местные жители были так напуганы (внушили себе, что волколаки неуязвимы для любого оружия, созданного руками человека, и ходили, вооружившись склянками со святой водой), что мы были вынуждены сами взяться за дело. И таким вот образом городок Кобриц был избавлен от волколакской напасти, а я и Вагнер могли спокойно вернуться в резиденцию Инквизиции в Равенсбурге, где помимо нас постоянно пребывало ещё два других инквизитора, опекающих весь округ.

— Что ж, выставляем счёт бургомистру и домой, — подытожил Вагнер. Его грубо отёсанное квадратное лицо осветилось улыбкой.

— Аминь, — пробурчал я.

Выслеживание шайки заняло у нас около двух недель. И поверьте мне, дети мои, эта работа была недостойна инквизиторских способностей и времени, пожертвованного служителями Святой Службы. Единственной выгодой от этой заварухи было то, что бургомистру придётся изрядно зачерпнуть из городской казны, дабы вознаградить наш труд. Так договорился с ним Генрих Поммел[3], представитель и глава равенбургской Инквизиции. Человек, который даже собственной матери выставил бы счёт за то, что его родила. Я солгал бы, однако, говоря, что мы не ценили его за эти таланты. Инквизиторское жалованье не относится к наивысшим, а благодаря инициативе и предприимчивости Поммела, время от времени в кошельке вашего покорного слуги заводились лишние монеты. Конечно, самому Поммелу перепадало при этом больше всех, но мы не собирались с ним спорить. Во-первых, инквизиторы связаны служебной иерархией (в идеале, это должно действовать в обе стороны), а во-вторых, старое купеческое правило гласило, что лучше иметь десять процентов от ста дукатов, чем ноль процентов от тысячи. И в связи с этим бедный Мордимер[4] был счастлив, что порой может себе позволить нечто большее, чем лишь чёрствый хлеб, запитый кружкой воды.

При всем своей предприимчивости, ловкости и цинизме Генрих Поммел был почти идеальным начальником. Почему? Ну, потому, что радовался успехам подчинённых, искренне желая, чтобы мы снискали величайшую честь, какая только может ожидать инквизитора, а именно получили лицензию Его Преосвященства епископа Хез-хезрона либо лицензию Апостольской Столицы. Он сам давным-давно мог уже покинуть Равенсбург и работать в Хез-хезроне под оком самого епископа, но предпочитал провинциальный покой вечной спешке и вечной неразберихе, царящих в большой метрополии.

Я понимал его и, в то же время, жалел, что удобства обыденной жизни притушили в нем жар, который должен пылать в сердце каждого инквизитора. Ведь место черных мантий, как нас порой называют, находится там, где царит больше всего зла и несправедливости. А такими местами были как раз Апостольская Столица — Хез-хезрон или Энгелштатд, столица нашей могущественной Империи. Это там цветут ереси, там отступники замышляют свои мерзкие планы, там в тайных лабораториях чернокнижники вызывают демонов, а ученые познают тайны чёрной магии.

— Может, в завершение устроим какой-нибудь ужин? — спросил Вагнер. — Много винца, много жратвы, девки, музыканты. Что ты на это, Мордимер?

— Если городской совет заплатит, — я оторвался от благочестивых мыслей.

— Заплатит, заплатит, — усмехнулся он. — Ведь им не ведомо, а не будут ли через месяц или год снова нуждаться в нашей помощи. И, тогда, не захотели бы, пожалуй, чтобы помнилось, как мы покинули Кобритц голодными и жаждущими…

— Святая правда, Тадэуш, — поддакнул я.

Горожане были нам искренне признательны за истребление шайки волколаков, поэтому устроили ужин, может не роскошный, но, по меньшей мере, пристойный. За длинными столами, поставленными в виде подковы и накрытыми белоснежными скатертями, расселись отцы города, местный священник, аптекарь, несколько зажиточных купцов. Некоторые пришли с женами, иные с дочерьми, также я заметил четырёх молодых и вполне симпатичных женщин, которые никак не походили на жён или дочек. Столь же трудно было не заметить, что жёны горожан поглядывали в их сторону, по меньшей мере, недружелюбно. Видать, не привыкли к присутствию девок за пиршественным столом.

— Видел? — я подмигнул Вагнеру.

— Четыре, — причмокнул он. — Я заметил в обхождении этих достойных людей похвальную предусмотрительность. Хватит нам четырёх, Мордимер? — Он посмотрел на меня с шутливым беспокойством.

— Если ты возьмешь одну, я постараюсь не оставить без сил трёх оставшихся, — парировал я.

Бургомистр встал со стула и постучал ножом по кувшину. Разговоры постепенно стихли.

— Драгоценнейшие магистры Инквизиции, — начал он, кланяясь нам, и его пухлое лицо озарилось искренней улыбкой, — благодарю Господа Бога Всемогущего, что ниспослал именно вас бедному городу Кобриц, жители которого претерпевали ужасные муки от рук шайки злодеев, выдающих себя за волколаков.

Он прыснул коротким смешком, будто слово «волколаки» его забавляло. А я помню, что когда мы приехали, сам он расхаживал со склянкой святой воды в кармане!

— Сколько слёз мы пролили, сколько молитв мы вознесли небесным алтарям, сколько недель мы жили в страхе перед преступниками! И ужас, который разрывал наши сердца, исчез благодаря вам, драгоценнейшие магистры Инквизиции.

— Ещё раз повторит «драгоценнейшие магистры», удвою им счет, — дохнул мне Вагнер прямо в ухо.

— Потому-то знайте, что мы сохраним вас в благодарной памяти. Матери в Кобрице уже не будут больше тревожиться о детях, мужчины о жёнах, сыновья об отцах.

— Племянницы о дядях, внуки о дедах… — прошептал Вагнер.

— Сколь долго будет существовать Кобриц, столь долго сохранится в нём слава людей большого сердца и великой отваги. Магистра Тадеуша Вагнера и магистра Мордимера Маддердина! — бургомистр поднял кубок в нашу сторону.

Мы встали, и Тадеуш толкнул меня в бок, чтобы, мол, я ответил на любезную речь, произнесённую отцом города.

— Уважаемый бургомистр и вы, почтенные граждане Кобрица, — начал я. — Долгом инквизитора является служение. В первую очередь, служение Богу, во вторую — верным овечкам Господним. Ведь Писание гласит ясно: «Чистое и непорочное благочестие пред Богом и Отцом есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях»[5]. Знайте, что любовь Господа неизмерима. Это он поддерживает всех падающих и поднимает всех падших. Нас, инквизиторов, Он использовал всего лишь как полезные орудия в Своей воле дарования мира городу Кобриц, — я прервался на минутку, чтобы перевести дух, поскольку не привык к длинным, торжественным речам. — И поэтому не ввергайте нас в стыд благодарностями.

— Нет уж, нет! — громко запротестовал бургомистр. Я поднял ладонь в знак того, что еще не закончил.

— Не ввергайте нас в стыд благодарностями, — повторил я. — Инквизиторы — это скромные люди с кроткими сердцами. Благодарите Бога на небесах, который использовал нас таким же способом, как жнец использует серп, чтобы собрать обильный урожай.

Я сел, и тогда все присутствовавшие встали и начали аплодировать. Я вновь поднялся. Вагнер рукоплескал мне с несколько зловредной усмешкой.

— Скромность, равная только великой отваге и большому сердцу! — с пафосом воскликнул бургомистр, перекрикивая овации.

— За Кобриц! — я поднял бокал, ибо хотелось, наконец, выпить, а не обмениваться любезностями, да состязаться в речах.

— За Кобриц, за Кобриц, — подхватили все, а потом равно за инквизиторов, за Службу…

Было это, и правда, приятно, поскольку, поверьте, редко случается, чтобы так искренне и радостно пили за здоровье инквизиторов. Мы, служители Святой Службы, люди достаточно умудрённые, чтобы не надеяться, будто все нас будут любить и понимать. Но временами даже в наших удручённых сердцах рождается чаяние, дабы те, кому мы отдаём столько любви, ответили взаимностью. К сожалению, обычно семьи еретиков или колдуний старались явно или тайно проклясть инквизиторов. Вместо радости, что святое пламя костра очистит грешные души их близких, а пронзительная мука, которую испытают, позволит им через столетия, проведенные в чистилище, узреть, наконец, полный хвалы лик Господа. А ведь без нашей любви и помощи были бы прокляты на века! Увы, люди обычно не понимали, что злом является не хирург, но сгнившая ткань, которую этот же хирург вырезает ланцетом.

У мужчины, который подошел ко мне, были седые, редкие волосы, ястребиный нос и маленькие, близко посаженные глаза. Одетый в черный кафтан с рукавами-буфами[6], он напоминал старую, печальную птицу, которая вот-вот начнет искать у себя в крыльях. Но от острого взора вашего покорного слуги не могло укрыться то, что на пальцах этого человека красовались перстни с драгоценными камнями, а бархатная, вышитая золотом накидка, должно быть, стоила, по меньшей мере, столько же, сколько неплохая клячёнка.

— Магистр Маддердин, позвольте на словечко? — Я ожидал голоса скрипучего или писклявого, ибо такой подходил бы к его физиономии, между тем, голос у мужчины оказался спокойным, низким, с приятным тембром.

— К вашим услугам, — ответил я, вставая из-за стола.

Вагнер с двумя советниками как раз распевал песенку авторства несравненного трубадура Педро Златоуста. Как всегда, она была, по меньшей мере, неприличной, и присутствовавшие в зале дамы притворялись, что ничего не слышат. Что было непросто, учитывая то, как громко Вагнер выкрикивал отдельные строфы. Во всяком случае, он настолько был увлечён пением, что даже не заметил, что ухожу. Мы приостановились в прихожей.

— Меня зовут Матиас Клингбайл[7], господин Маддердин, и я торговец шелками из Регенвалде, — начал мой новый знакомый.

— День пути от Равенсбурга, не так ли? — я прервал его.

— Может, полтора, — пробормотал он.

— Чем могу вам служить?

— «У ней тело, как снег бело, дрожала, когда палку кидал я», — пение Вагнера пробилось через шум и у меня создалось впечатление, что автором этой песни был уже не Педро.

Однако мы не услышали продолжения. Я глянул за дверь и увидел, что мой собрат в минуту слабости, как подобает, встал из-за стола (чтобы не смущать собравшихся), но, к несчастью, силы его подвели, и его вывернуло съеденным ужином и выпитым спиртным на колени некой достойной матроне, жене городского советника. Потом он рыганул еще раз, на сей раз обрызгав плечо и голову самого советника, и, наконец, радостно воскликнул:

— Как там было дальше?

Я отвернулся.

— Прошу прощения, — я обернулся к моему собеседнику. — Продолжайте, пожалуйста.

— Мой сын, — он вздохнул, словно само слово «сын» наполняло его горечью, — два года назад был приговорён и заключён в тюрьму за убийство одной девушки. Единокровной сестры[8] одного из городских советников, человека богатого, жёсткого, имеющего большое влияние и много лет ненавидящего мою семью. Бог одарил меня коммерческими способностями, но, несмотря на то, что у меня есть деньги, я ничего не могу сделать, чтобы его спасти. И поверьте мне: я пытался.

— Да, это так, золотой ключ открывает не все ворота, — сказал я. — Особенно такие, которые закрыты замком людского гнева.

— Хорошо сказано, — согласился он. — Мой сын невиновен. Я не верю, чтобы он мог обидеть ту девушку. Единственное, что мне удалось, это спасти его от виселицы. Только десять лет в нижней башне не выдержит никто.

Родные никогда не верят в преступления, совершенные их близкими. Так было, есть и будет. Матиас Клингбайл не был, в данном случае, исключением, а то, что в его голосе я слышал страстную уверенность в себе, ничего не меняло. Он, однако, был несомненно прав относительно наказания нижней башней. Никто не выдержит десяти лет, проведённых в ней. Болезни, грязь, холод, сырость, голод и одиночество пожирают хуже крыс. Я видел больших, сильных, молодых мужчин, которые после года или двух, проведенных в нижней башне, выходили за ворота тюрьмы согбёнными, сломленными старцами.

— Весьма вам сочувствую, господин Клингбайл, но извольте мне объяснить, почему именно ко мне вы обращаетесь с этой проблемой? — поинтересовался я. — Служба не занимается уголовными делами, если это не касается преступлений, связанных с нападками на нашу святую веру. А в данном случае ведь об этом и речи нет.

— Знаю, — ответил он. — Но не могли бы вы присмотреться к делу? Вы человек учёный, сумеете отсеять зерно правды от плевел лжи.

Я не знал, старается ли он польстить мне или действительно так считает. Однако, было всё так, как он говорил. Инквизиторов обучали трудному искусству познания человеческих сердец и умов, что в большинстве случаев позволяло безошибочно распознать правду.

— Господин Клингбайл, городские советы и суды проявляют неудовольствие, когда Инквизиция интересуется делами, которые её не касаются. Да и моё начальство, пожалуй, не будет в восторге от того, что вместо преследования иноверцев, еретиков и ведьм, я займусь обычным убийством.

Святая Служба не проникалась гневом, недовольством или роптаниями даже богатых, влиятельных мещан (гораздо больше мы вынуждены были считаться с дворянами, особенно с теми, кто происходил из высоких родов), но одним было положение официального посланника Инквизиции, а совсем другим — инквизитора, пытающегося совать нос не в свои дела и занимающегося частным дознанием. Ситуация менялась диаметрально, когда инквизитор обнаруживал явные следы колдовства или ереси. Тогда он мог взять власть над городом именем Святой Инквизиции. Однако, если он делал это неосмотрительно, нерасторопно или из низких побуждений, то мог быть уверен, что получит по заслугам за свои деяния.

— Немало заплачу, господин Маддердин, — Клингбайл понизил голос, хотя в гостинном зале пели так громко, что никто не смог бы нас услышать. — Только соблаговолите взяться за дело.

— Немало? А именно?

— Сто крон задатка, — произнёс он. — А если вызволите моего сына из тюрьмы, добавлю тысячу. Ну, пусть будет — полторы тысячи.

Это было поистине королевское вознаграждение. За полторы тысячи крон большинство граждан нашей прекрасной Империи зарезало бы собственную мать, а в придачу добавило бы нашинкованного отца вместе с братьями и сестрами. Но величина суммы свидетельствовала также о и том, что Клингбайл считал задачу чрезвычайно трудной, а, кто знает, может даже опасной.

— Дайте мне время до утра, — сказал я. — Подумаю над вашим щедрым предложением.

— До завтрашнего утра? — Он пожал плечами. — Завтра утром я пойду с этим к вашему приятелю. — Он указал головой на вход в зал, в котором Вагнер как раз выбивал ритм по столешнице большой, наполовину обглоданной костью.

— Дадите двести задатка, когда появлюсь в Регенвалде, — решил я, ибо, во-первых, кроны не росли на деревьях, а, во-вторых, мне нравились настоящие вызовы. — А если нет, то вольному — воля. — Я посмотрел на Вагнера, который как раз в этот момент упал лицом в миску, полную похлёбки.

— По рукам, магистр Маддердин, — он протянул руку, а я её пожал.

— Да, как зовут этого вашего врага?

— Гриффо Фрагенштайн[9].

— А сына?

— Захарий.

— Хорошо. Сейчас договоримся об одном, — произнёс я. — Я вас не знаю и мы никогда не разговаривали друг с другом. Постараюсь приехать к Регенвалде с официальной миссией, если только получу разрешение Инквизиции. Тогда выплатите мне задаток. Если я не появлюсь в течение недели, ищите кого-нибудь другого.

— Пусть и так будет, — согласился он, после чего уже без слов прощания кивнул мне головой.

Он не вернулся в гостинный зал, а пошёл в сторону выхода. Это была достойная похвалы предосторожность, поскольку, чем меньше людей увидят нас вместе, тем лучше.

Пир длился почти до рассвета. Когда мы возвращались в своё пристанище, розово-серый блеск раннего утра уже пробивался сквозь ставни. Попрощавшись с Вагнером улыбкой и обнимая двух девок, я скрылся за дверью комнаты. Однако мне не дано было провести время спокойно. Обе девушки как раз прекрасно развлекались (в процессе этого развлечения щекотали мои бедра и пах волосами, но я как-то обращал внимание на нечто иное, не на щекотку), когда я услышал крики, доносившиеся из коридора.

— Ты, проклятая шлюха! Убью тебя! — кричал кто-то, и я отчётливо распознал искажённый злобой и хмелем голос Вагнера.

— Барышни, перерыв, — скомандовал я. Выскочив из кровати и набросив мантию на голое тело, я открыл двери и вышел в коридор. Я увидел Тадеуша, который склонился над одной из своих девок (лежала, сжавшись у стены) и охаживал её кулаками.

— Будешь меня обкрадывать, шлюха? — орал он. — Мало тебе заплатили?

Нагая девушка отчаянно стонала и заслоняла лицо плечами. Надо признать, она была стройненькой, а её груди были, пожалуй, побольше моей головы. Что ж, дети мои, Тадеуш выбирал девок первым, а бедный Мордимер довольствовался лишь тем, что ему осталось. Впрочем, как видно, может первый выбор был вовсе не таким разумным?

Я подошёл к ним, желая успокоить Вагнера добрым словом (поскольку Мордимер Маддердин простой, обычный добрый человек), но вдруг в руке моего товарища блеснуло лезвие ножа. Я остановил его руку на полпути. Быстрее, чем успел подумать.

— Вагнер, — сказал я мягким тоном, — это только девка. Ты можешь её отхлестать, но зачем сразу убивать?

— Не твое дело! — рявкнул он и я увидел, что его глаза обезумели от гнева. Меня это разочаровало, ибо он, несомненно, был совсем пьяным, но инквизитор должен владеть собой даже в пьяном виде.

— Дорогой Тадеуш, если ты убьёшь эту девку, то до конца ночи тебе останется только её подружка. А я ни одну из своих не отдам. Даже не проси…

Он посмотрел на меня, и гнев вдруг погас в его глазах. Захохотал, потом хлопнул меня по плечу.

— Ты прав-в, Мортимер, — вымолвил он, и девка, услышав эти слова, облегчённо зарыдала. Он посмотрел на неё со зловещей улыбкой. — У-бью её лиш-шь утром — добавил он, но я видел, что сейчас он уже только шутит.

— Если только..? — подсказал я.

— Е-сс-ли не будет очень стараться умилостивить мой гг-нев, — закончил Вагнер.

— Вот именно, — сказал я. — А сейчас позволь мне вернуться к себе и закончить то, на чём ты меня прервал? И поверь мне, в самый неподходящий момент.

Он покивал головой и поднял девку за волосы. Та застонала, но сразу же обняла его за талию, и они пошли по коридору в направлении комнаты Тадеуша. Выглядели как корабль, лавирующий меж рифами. Девушка поддерживала пьяного Вагнера, однако обернулась на мгновение ко мне, и я увидел, что её губы беззвучно складываются в слово. В Академии Инквизиции нас учили читать по губам, поэтому я понял, что она хотела сказать. И я был доволен, поскольку люблю людей, умеющих ценить оказанные им услуги. Даже если речь идёт о таком жалком создании, как местечковая девка.

Поймите правильно, дети мои, Мордимер Маддердин не был, не будет и не является человеком, который переживал бы из-за смерти какой-то там блудницы. Если бы Вагнер на следующий день сказал мне: «Ты знаешь, Мордимер, я должен был убить эту шлюху, потому что она меня обокрала», я, быть может, осуждал бы всего лишь его горячность, но не само решение. Сейчас же я оказался в крайне неудобном положении. Не выношу бесполезного причинения боли и бессмысленного расточения смерти. В конце концов, наш Господь сказал: «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне»[10]. Не думаю, что спасение жизни глупой девки (нужно быть глупой, чтобы попытаться обобрать инквизитора, даже если он пьян) зачлось бы на Божьем Суде, где все грехи будут взвешены и сосчитаны. Но я подумал, что плохое бы мнение создалось о так превозносимых в Кобрице инквизиторах, если бы один из них оставил после себя подарочек в виде трупа зарезанной девушки. Мы были героями этого городка, дети мои, а герои не убивают девок в пьяном угаре. И поверьте мне, только это — защита доброго имени Святой Службы, заботило меня в данной ситуации.

Утренний скандал, впрочем, нашёл своё завершение пополудни, когда Тадеуш Вагнер проскользнул в мою комнату, где я уже в одиночестве отдыхал после попойки и постельной борьбы.

— Не украла его, — пробормотал он.

— Что?

— Упал мне под кровать, мать, даже не знаю когда, — сказал он. — Кошель, значит. Наверное, когда я раздевался или что… Утром нашел… Знаешь, Мордимер, если бы не ты, я бы убил невинную девушку!

— Мой дорогой, — сказал я, удивленный его угрызениями совести, — я остановил тебя только потому, что считал: две девушки займутся тобой лучше, чем одна. Если бы какая-то шлюха покусилась на мои деньги, сам бы её прирезал. Подумай только, дружище, кого может интересовать жизнь девки? Ты явил великое благоразумие и милосердие, простив ей вину.

— Так думаешь? — он посмотрел на меня.

— Конечно, я так думаю, Тадеуш. У молодого инквизитора должен быть пример для подражания. И я радуюсь, что смог встретить именно тебя…

На какой-то момент я подумал, не переборщил ли. Вагнер, однако, проглотил комплимент как молодой баклан рыбку.

— Льстишь мне, Мордимер, — сказал он, и на его лице появилась искренняя улыбка.

— Я слишком прямолинеен, чтобы льстить, — вздохнул я. — Временами думаю, что хотел бы когда-нибудь научиться тому, о чём говорит поэт: «Любезности возносят взаимно и фальшиво, сказать где можно прямо, вывернут непросто…»[11].

— Гейнц Риттер? — он прервал меня.

— Знаешь его поэзию?

— Конечно, — ответил Вагнер. — «Паршивцы, тараторят, млеют мотыльками», — продолжил он.

— «На них смотрю, вид сделав, что смежил веки в крепкой дрёме. Так днями я в пьесе играю», — закончил я.

С минуту я боялся, а не зашёл ли слишком далеко с иронией. Но нет. Тадеуш Вагнер искренне рассмеялся.

— Я пил однажды с Риттером. Свой мужик, скажу я тебе. Я три дня не просыхал. Он покинул меня лишь тогда, когда я спустил все деньги. — Судя по тону моего приятеля, он решительно не злился на Риттера за то, что их дружба угасла вместе с исчезновением последнего дуката. Это означало, что драматург оказался действительно весёлым собутыльником.

Генрих Поммел внимательно выслушал доклад, а затем велел нам взяться за составление письменного отчёта, который следовало отослать в канцелярию Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Наверное, затем, чтобы в епископских конторах мышам было что есть; не думаю, чтобы кто-нибудь имел время и желание заниматься заурядными рапортами местных отделов Инквизиции. Наш начальник, однако, больше всего обрадовался кругленькой сумме, которую мы получили от честных и благодарных горожан. Он высыпал монеты на стол и сразу отсчитал одну четверть. Пихнул деньги в нашу сторону.

— Веселитесь, парни.

Конечно, он не намеревался объяснять нам, что сделает с остальными тремя частями вознаграждения, и мы искренне бы удивились, если бы так поступил. Но, как я уже упоминал ранее, на Поммела нельзя было обижаться. В резиденции Инквизиции у нас всегда была отличная еда, вдоволь вина, вовремя выплачиваемые жалование и пайковые, а когда кто-то из инквизиторов вляпался в финансовые неурядицы, Поммел спас его беспроцентной ссудой.

Он был мудрым человеком и знал, что лучше быть требовательным, но заботливым отцом для подчиненных, чем тешиться ролью мелочного, прижимистого скряги, поступки которого поначалу вызывают неприязнь, а затем приводят к заговору. И мы совсем не злились на него за то, что его многолетняя любовница как раз заканчивала строить прекрасный загородный дом, а сам Поммел через подставных лиц сдавал в аренду несколько небольших поместий.

Мы были молоды и учились у него, зная, что когда сами станем начальниками какого-нибудь из местных отделов Инквизиции, будем стараться поступать подобным благоразумным образом.

Вагнер сгреб в кошель свою часть гонорара и встал со стула, но я не двинулся.

— Могу ли я попросить о небольшом разговоре?

— Конечно, Мордимер, — ответил Генрих.

Тадеуш нехотя вышел из комнаты. Я был уверен, что его снедает любопытство, о чем же я намерен говорить со старшим Инквизитором.

— Чем могу тебе помочь? — Поммел перевёл на меня взгляд, когда за Вагнером закрылись двери.

С Поммелом играть не приходилось, поэтому я честно ему выложил всё, что узнал от торговца Клингбайла.

— Сколько предложил?

— Двести задатка и полторы тысячи, если дело выгорит, — честно ответил я.

Старший Инквизитор присвистнул.

— Чего ждёшь от меня, Мордимер?

— Выписанной охранной грамоты с приказом на допрос Захария Клингбайла.

— Цель?

— Проверка доносов, гласящих, что он стал жертвой колдовства. Ведь два года назад в этом призналась Ханя Шнитур, не правда ли?

Ханя Шнитур была хитрой и зело вредной колдуньей. Мы сожгли её в прошлом году после продолжительных разбирательств, которые, всё-таки, принесли богатые плоды. В связи с чем, умиротворяющее сияние костров раздвинуло на миг мрачную тьму, оточившую Равенсбург.

— Подтверждают ли это протоколы допросов?

— Подтвердят, — заверил я. Я сам составлял протокол (писца вывернуло в ходе пыток, и кто-то должен был его заменить), так что дописать ещё одну фамилию не составило бы мне труда.

— Почему мы взялись за это лишь спустя два года?

— Ошибка писца.

— Хм-м? — он поднял брови.

— Клякса на месте фамилии. Небрежность, достойная порицания. Такая человеческая, простая ошибка. Однако, руководствуясь не таким уж, в конце концов, распространённым именем Захарий, мы дошли по нитке до клубка.

— Раз так… — он пожал плечами. — Когда хочешь отправиться?

— Послезавтра.

— Хорошо, Мордимер. Но будь осторожнее! — Он заботливо посмотрел на меня. — Я наслышан о Гриффо Фрагенштайне и мало хорошего о нём можно сказать.

— Звучит как дворянская фамилия.

— Так оно и есть. Гриффо — это бастард[12] графа Фрагенштайна. Удивительное дело: граф признал его и дал ему фамилию, но император не утвердил дворянского титула. Поэтому Гриффо занимается торговлей и возглавляет городской совет в Регенвалде. Если он действительно ненавидит Клингбайлов, будет очень недоволен тем, что кто-то вмешивается в его дела.

— Не осмелится… — сказал я.

— Ненависть делает из людей глупцов, — вздохнул Поммел. — Если мудр, будет тебе содействовать и помогать. По крайней мере, создавать видимость. Если глуп, попробует тебя запугать, подкупить или убить.

Я рассмеялся.

— Когда в городе погибает инквизитор, черные мантии начинают танец, — я процитировал известную присказку, говорящую о нашей профессиональной солидарности.

— Ненависть делает из людей глупцов, Мордимер, — повторил он. — Никогда не дай себя обмануть мысли, что твои враги будут рассуждать столь же логично, как ты. Разве бешеная крыса не бросится на человека, вооружённого вилами?

— Буду осторожен. Спасибо, Генрих, — сказал я, вставая со стула.

Нам не надо было обговаривать, какой процент перепадёт Поммелу из моего вознаграждения. Я знал, что он возьмет столько, сколько захочет, но знал и то, что он позаботится, чтобы я не почувствовал себя обиженным.

— Завтра выпишу тебе документы. — Он поднялся, обошел стол и приблизился ко мне. Положил мне руку на плечо. — Знаю, кто расправился с волколаками, я знаю также, что Вагнер почти не просыхал эти две недели и особой пользы от него не было.

— Но…

— Заткнись, Мордимер, — приказал он мягко. — Я знаю и о той девке…

В Академии Инквизиции нас учили многим вещам. Также искусству блефа в разговоре. Поммел мог быть почти уверен, что в течение двух недель мы пользовались услугами девок, а девки плюс склонность Вагнера к выпивке и авантюрам равнялись проблемам. Дал бы голову на отсечение, что Поммел спрашивал наобум, расчитывая, что узнает правду по реакции вашего покорного слуги. Я даже глазом не моргнул. Мой начальник подождал минуту и улыбнулся.

— Выйдет из тебя человек, парень, — сердечно вымолвил он. — Ну, иди уже.

У самых дверей его голос остановил меня: — Да, Мордимер, еще одно дело. Тема, основанная на цитате «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне», кажется ли тебе подходящей для нашей сегодняшней вечерней службы?

Я обернулся.

— Без всякого сомнения, подходящей, — согласился я, обещая себе, что утверждения «дал бы голову на отсечение» в будущем постараюсь избегать даже в мыслях. Тем не менее, я продолжал обдумывать, действовал ли Поммел наугад, или же получил от кого-то донесение о нашем поведении. Но если так, то от кого?

* * *

Мещанам запрещалось носить плащи, окрашенные в красный цвет, предназначеный только благородно рождённым. Однако Гриффо Фрагенштайн осмеливался носить на плечах плащ, не только переливающийся чистым пурпуром, но и расшитый золотыми нитями, образующими силуэт Трех Башен — графского герба, принадлежащего его отцу.

— Меня зовут Мордимер Маддердин и я являюсь лицензированным инквизитором из Равенсбурга, — представился я.

— Рад вас видеть, магистр, — произнёс он вежливо и пригласил присесть. — Не хотите ли позавтракать со мной?

— С превеликим удовольствием, — ответил я. Пока он давал слугам указания насчёт трапезы, я приглядывался к нему. Он был высоким, широкоплечим мужчиной, и на его могучих плечах размещалась голова удивительной, продолговатой формы, словно её некогда сдавили тисками. Даже длинные и пышные волосы, которые спадали ему за плечи, не могли скрыть этот изъян. Однако Гриффо Фрагенштайн не производил впечатления диковины, способной вызывать смех (позже я узнал, что горожане называли его Песиглав[13], но только тогда, когда знали, что разговор не слушает никто посторонний). Его лицо выражало решительность, взгляд был быстрым и проницательным. И когда улыбался, его глаза оставались по-прежнему оценивающими, внимательными и ничего не выражающими.

— С удовольствием помогу вам, чем только смогу, магистр Маддердин, — сказал он, когда ознакомился с выписанными Поммелом полномочиями. — Но всё-таки…

Поскольку он не продолжал, я позволил себе сказать: — Да?

— Полагаю, что если за Захарием Клингбайлом гналась месть ведьмы, то он получил всё заслуженно!

— Нет, господин Фрагенштайн, — твердо ответил я. — Даже отъявленный преступник не заслужил страданий от руки колдуньи. Не потому, что были бы они так ужасны, а потому, что страдание можно причинять только именем закона и согласно с его требованиями.

— Божий гнев его настиг! — крикнул он.

— Хотите сказать, наш Господь мог использовать ведьму, чтобы покарать этого человека?

— Я ничего не хочу сказать, магистр Маддердин, — отступил он, понимая, что вступление на зыбкую почву теологических диспутов может окончиться для него плачевно. — Я его просто ненавижу и уповаю, что вы понимаете причины этой ненависти?

— Ненависть — как взбесившаяся сука, господин Фрагенстайн. Если не удержите её на цепи, покусает и вас самих…

— Значит, не понимаете, — вздохнул он.

— Инквизиторы были призваны, чтобы делиться с людьми любовью, а не ненавистью, — возразил я. — Но если спрашиваете, понимаю ли я ваши чувства, то — да, понимаю. Однако, задам вам вопрос, господин Фрагенштайн. Твёрдо ли вы уверенны, что именно Захарий Клингбайл убил вашу сестру?

— Как правдой есть, что Иисус Христос сошел со своего мученического креста, дабы покарать грешников, так правдой есть, что Захарий Клингбайл убил Паулину, — торжественно произнёс Гриффо, кладя руку на сердце.

Я поразился, поскольку в его словах не почувствовал даже капли лжи. Разумеется, он мог просто уверовать в то, чего не было на самом деле. Конечно, я, неопытный инквизитор, мог ошибаться в оценке утверждения изворотливого купца, однако в его словах не прозвучало ничего иного, кроме страстной веры в истину высказанных обвинений.

Мы приступили к богатой трапезе и щедро оросили её вином. Еда оказалась исключительно вкусной, а красные и белые вина были урожаев годов, может не знаменитых, но и так слишком хороших для жалкого нёба божьего слуги. К сдобе, пряникам и марципанам же подали алхамру[14] — сладкую, густую словно мёд, благоухающую пряностями. Я вздохнул. Хорошо живётся дворянским бастардам, подумал я. Меня могли утешать лишь слова нашего Господа, который ведь пообещал богачам, что раньше верблюд пройдет через игольное ушко, чем богатый войдёт в Царствие Небесное. А всякий человек как я, именующийся убогим[15], верил, что важнейшим есть факт, что его сердце находится в любви «у Бога».

Насыщаясь, мы беседовали обо всем и ни о чём, а Гриффо рассказывал, помимо прочего, о трудностях выращивания лошадей благородных кровей, а также о том, как подарил буланую кобылу одной известной певице, Рите Златовласой.

— Жаль только, что взамен посвятила мне лишь одну из своих баллад, хотя я рассчитывал на большее, — добавил он, подмигивая мне.

— Хоть красивая?

— О, прекрасная, — произнёс он мечтательно.

— У кого из нас не стучит сердце при виде прелестной женщины? — я поднял кубок. — За их здоровье, господин Фрагенштайн!

— Они как бедствие для мира, но ведь без этого бедствия не хотелось бы жить, — он стукнул своим кубком о мой, очень легко, чтобы не повредить камни на нём.

Мы выпили, и я перевёл дух и погладил себя по животу.

— Благодарю вас за занимательную беседу, а также превосходное угощение, — сказал я. — Позвольте, однако, с вашего разрешения сейчас удалиться, чтобы допросить Клингбайла.

— Обильный завтрак, выбор напитков, а вы хотите идти в подземелье? — поразился он. — Лучше сознайтесь, что бы вы сказали о визите к неким прекрасным дамам?

— Может позже. — Я встал со стула. — Хоть вы сами понимаете, что этот выбор я делаю вопреки собственному сердцу. — Я улыбнулся. — Соблаговолите выписать мне бумаги?

— Раз такова ваша воля, — сказал он. — Впрочем, я сам отведу вас и присмотрю, чтобы приняли вас так, как подобает.

Я не имел ничего против общества Гриффо, тем более зная, что когда дойдёт до допроса, то просто попрошу его покинуть камеру. Он мог быть важной шишкой в этом городе, но никто не будет присутствовать при следствии без приглашения инквизитора.

Выражение «нижняя башня» наводило на мысль, что тюрьма находится в здании, состоящем из соответствующего помещения, расположенного на первом этаже, верхней башни и самой нижней башни. Кто-то мог бы даже вообразить себе стрельчатое строение, где в поднебесных камерах отчаявшиеся узники высматривали орлов, которые унесут их из неволи. Ничего более ошибочного, дети мои! Строительство добротной башни требовало найма опытных архитекторов, хороших каменщиков, заготовки качественных камней или кирпичей и подготовки раствора настолько крепкого, чтобы гарантировал, что вся конструкция не развалится через несколько лет. А это стоило денег. Так зачем же городскому совету было тратить большие суммы на тюрьму? Это здание прилегало к ратуше и было обычным одноэтажным строением. Приговор «верхняя башня» означал, что узники будут находиться в сухих камерах с окнами, позволяющими им видеть мир божий и наслаждаться солнечным светом. Приговор «нижняя башня» означал, что будут они прозябять в подвалах, лишенные свежего воздуха, а также погруженные в вечную тьму.

Но я не предполагал, что регенвалдские подземелья имеют аж два уровня. Потом я узнал, что ещё сто с лишним лет назад на этом месте стояла крепость. Но во время войны город был сожжён, а твердыню сравняли с землей. Зато подземелья остались почти целыми.

Сначала мы спустились в подвал, потом извилистая, длинная лестница привела нас в караульную. Караульная — это громко сказано, поскольку в маленькой коморке сидело два пьяных стражника, которые, увидев Фрагенштайна, попытались как можно быстрее спрятать под стол бутылку. В результате её разбили. Гриффо великодушно притворился, что ничего не заметил.

— Как там Клингбайл? — заговорил он.

— Того, милсдарь! — отозвался младший из стражников. — Как же я ему врезал, господин, тудыть!

— Что такое? — я увидел, что глаза Гриффо сузились в щёлки. На месте стражника я бы задумался над этим фактом.

— Орал, господин, тудыть. — Мужчина замахал руками. — Дык, пошел и ему, бл…дь, того, вмазал и, того, ему сказал, чтоб заткнулся и не булькал! — Он рассмеялся довольным, пьяным смехом. — Хорошо, тудыть, сказал, нет?

Фрагенштайн посмотрел на старшего из стражников.

— Кто это?! Не знаю его.

В его голосе я услышал интонации, которые, — если бы я был младшим стражником, — заставили бы меня взять ноги в руки. Конечно, при условии, что у младшего стражника была хоть капля ума в башке, полной выпивки.

— Я ему пинок, а потом палкой по рылу и, того, снова пинок…

— Господин советник, я уезжал. — Старший караульный несомненно знал, чем это светит. — Я первый день. Неделю меня не было и его не знаю, Богом клянусь. Это новенький…

Гриффо был бледным от бешенства. Челюсти у него ходили, как у охотящегося кота. Он протянул руку.

Старший стражник понял жест и подал окованную железом палку, которая до этого времени стояла, опёртая о стену.

— С первой пи…юлины, того, я ему нос свернул, вторым, того, въе…ал в глаз, а третьим… — хвастался юнец, разгибая в счёте пальцы.

Когда-то я имел честь наблюдать, как епископ Хез-хезрона забавляется игрой в лапту. Его Преосвященство удивил меня метким и мощным ударом битой точно по мячику. Но это было ничто по сравнению с ударом, нанесённым Гриффо. Одним ловким движением палки он сломал стражнику все три вытянутых пальца. Потом двинул с левой и угодил точно в колено. Лишь тогда мужчина начал душераздирающе выть.

— Идём, — приказал я старшему стражнику и потянул его за рукав.

Он послушно пошёл за мной, и когда мы уходили, не слышали ни сопенья, ни стука палки, бьющей по телу, лишь полный боли рёв истязаемого человека. Было любопытно, когда Гриффо утомится и «оно» решит присоединиться к нам. И столь же любопытно было, что останется от стражника. Хоть трудно было не согласиться с тезисом, что он получает лишь то, что в полной мере заслужил.

В камеру Клингбайла вели дверцы, по покрытому ржавчиной замку я понял, что ими давно не пользуются. Узнику подавали воду и еду через маленькое окошко в стене. Никто не задал себе труда, чтобы его обрешетить, так как даже ребенок не смог бы пролезть через этот проём. Я заглянул и увидел человека, лежащего на каменном помосте у противоположной стены камеры. Помост был шириной едва ли в локоть, поэтому узник, чтобы удержаться на нём, выцарапал дыры между кирпичами, и я видел, что сейчас, во сне, он цепляется ногтями за эти отверстия. Почему он так отчаянно старался удержаться на каменной полке? А потому, что в камере не было пола. А, точнее, наверняка был, но невидимый, покрытый слоем бурого месива. Настолько зловонного, что в какой-то момент мне хотелось отпрянуть от окошка. Месиво состояло из никогда не убиравшихся испражнений приговорённого и сочащейся со стен воды. Благодаря царящей вокруг меня тишине я слышал мерное «кап-кап» капель, стекающих по стенам.

Сын купца Клингбайла лежал, повернувшись лицом к стене, поэтому я видел лишь его спину с выпирающими мослами лопаток и тощие ягодицы, покрытые глубоко въевшейся под кожу грязью. Вдруг он застонал и повернулся. Это порывистое движение привело к тому, что он с плеском упал в отвратительное месиво. Он вскочил почти мгновенно. Нечистоты доходили ему до колен, но я обратил внимание на нечто другое. Так вот, лицо Захария было не просто обезображенным и помеченным сеткой давних шрамов. Через левую щеку, от уголка глаза до подбородка, тянулась отвратительная, воспалённая рана, а нос казался размозжённым. Очевидно, это были следы побоев, которыми хвастался молодой стражник (и за которые как раз получал соразмерную награду от Гриффо).

Молодой Клингбайл качнулся в сторону двери, расплёскивая вокруг вонючую грязь, потом подскользнулся и упал. Скрылся под поверхностью.

— А вот и искупался! — Стоящий рядом со мной мужчина рассмеялся искренним смехом кретина.

— Пошёл! — я оторвался от окошка и подтолкнул стражника. — Вытягивай его!

— Что вы, господин?! — он посмотрел на меня взглядом таким возмущённым, будто я предложил ему заняться содомией с собственным отцом.

Потерявший сознание человек не выдержит без дыхания дольше, чем хватает времени, чтобы произнести три-четыре раза «Отче наш». А я не хотел, чтобы Захарий умер. Он был моей надеждой на полторы тысячи крон. Поэтому Мордимер Маддердин решил позаботиться о своей и так не слишком надежной инвестиции. Одним движением я вывернул стражнику руку, так что он согнулся до самой земли. Он заорал и что-то хрустнуло у него в плече. Я выхватил нож и уколол его в шею.

— Я начну читать «Отче наш». Если после третьего «аминь» здесь не будет узника, то ты умрёшь… — предупредил я.

Я отпустил его, и он отшатнулся к стене.

— Но сапоги, штаны, господин… Провоняют…

— Отче наш, сущий на небесах..! — начал я.

— Уже, уже! — он подскочил к дверям и на кольце с ключами начал искать нужный.

Наконец, железо заскрежетало в замке.

— Осторожно, не сломай, — посоветовал я.

Он проскулил что-то невнятное, повозился ещё немного, а потом вырвал ключ.

— Не тот! — простонал он, глядя на меня с ужасом. Его грубо отёсанное, тупое лицо было преисполнено отчаяния.

— Первый «аминь» минул, — хмыкнул я. — Серебряная крона, если тебе удастся, — добавил я, поскольку старое, доброе правило гласит: «Позволь людям выбирать между палкой и морковкой». Правда, некоторые считали, что достаточно предложить палку либо много палок, но в данном случае я счёл, что стражник достаточно напуган.

Очередной ключ заскрежетал в замке и на этот раз с натугой, но всё-таки повернулся. Раз, и второй. Двери, дёрнутые сильной рукой, пронзительно завизжали. Мужчина соскочил в камеру, разбрызгивая вонючую жижу (я предусмотрительно отступил на шаг), поскользнулся, опрокинулся и окунулся с головой. Вскочил, наверное, ещё быстрее, чем упал, после чего грязно выругался длинной и замысловатой тирадой, фыркая и отплёвываясь одновременно. Он нащупал лежащее на полу тело и вытянул его. Крепко обхватил и перебросил себе через плечо. Донёс до дверей и уронил к моим ногам. В последний момент я подставил ступню, чтобы череп молодого Клингбайла не ударился о камни, а задержался на моем сапоге.

— Получилось, господин. — Стражник с чувством сплюнул чем—то густым и коричневым, а затем обильно высморкался на камни.

Сначала я хотел ему приказать, чтобы он привёл узника в чувство, но решил, что сам сделаю это намного лучше. Я присел на корточки над телом и приложил пальцы к шее Захария. Артерия пульсировала. Пусть слабо, но, всё-таки, пульсировала. Я поразводил его руки, нажал на грудную клетку, а когда его стошнило, и я услышал судорожное дыхание, понял, что все в порядке. Конечно, в порядке, если дело лишь в захлёбании. Но с остальным всё было хуже. Особенно меня беспокоила грязная, огромная рана на лице. Узник искупался в нечистотах и ужасно вонял, поэтому пока я не мог определить, начало ли гнить тело. Если да — дни Захария были сочтены. А из этого следует, что у меня никогда не будет случая пересчитать обещанные полторы тысячи крон. Кроме того, сына купца в камере заморили голодом почти насмерть. Несмотря на то, что он был намного выше меня (и поверьте мне, ваш покорный слуга не относится к карликам), я был почти уверен, что поднял бы его одной рукой.

— Берись, — велел я стражнику, указывая на лежащее на камнях тело.

И тут появился Гриффо. На его обычно бледном лице был кирпичный румянец, а на лбу выступил пот.

— Что с ним? — бросил он.

— Если умрёт, то умрёт, а если выживёт, то жить будет, — я припомнил шутку, когда-то услышанную от студиозов лекарской школы. Хотя — Воистину! — мне было не до смеха, потому что мои полторы тысячи крон как раз валялись и подыхали.

— Я вызову лекаря с Равенсбурга, — пообещал побледневший Фрагенштайн. — Сейчас велю послать за ним.

— А что там, милостивый государь, с молодым? — стражник робким, тихим голосом спросил об участи дружка.

— Упал с лестницы, — холодно сообщил Гриффо. — Да так неудачно, что разбил себе череп.

Мужчина громко сглотнул слюну, а я подумал, что быть подчиненным Фрагенстайна, это действительно нелёгкий кусок хлеба. Не то чтобы я не осуждал неоправданно жестокого поведения стражника, но безжалостность действий Гриффо меня, однако, мягко говоря, поразила. Кроме того, было видно, насколько сильные позиции он занимал в городе, если мог позволить себе безнаказанно убить человека. И это не первого попавшегося нищего или бродягу, а городского стражника при исполнении.

В тюрьме не было лазарета. Я подумал, что мы, инквизиторы, обычно лучше заботимся о задержанных. Но, ведь, часто всё сводится к тому, чтобы заботливо их выходить — с мыслью об очередных допросах. Смерть обвиняемого вследствие пыток или плохого обращения была признаком некомпетентности. Во-первых, тогда закрывался доступ к сведениям, которые он мог бы нам дать, а, во-вторых, дело инквизиторов состояло, всё-таки, не в замучивании допрашиваемого, а в предоставлении ему шанса на спасение и очищение разума от грязи ереси. Верьте мне, я сам видел многих приговорённых, которые со слезами на глазах благодарили инквизиторов за то, что позволили им сохранить надежду на вечную жизнь у небесного алтаря Господа. А цена пронизывающей боли пыток и огненной купели в пламени костра казалась им более чем уместной.

В случае Клингбайла, однако, речь о пытках не шла. Этот человек был истощённым, ослабевшим, больным и полыхающим жаром. Для него нашли маленькую клетушку с лежанкой, и я велел стражникам принести ведро теплой воды, бинты и позвать лекаря (поскольку не хотел терять время, ожидая вызванного Гриффо врача, который мог добраться не ранее, чем через два дня). Прежде чем доктор успел появиться, я обмыл лицо Захария. И то, что я увидел под коркой грязи, мне крайне не понравилось.

Лекарь, как каждый лекарь, был самонадеянным и убежденным в собственной непогрешимости. Кроме того, стражники вытащили его с какой-то попойки, поэтому от него явственно отдавало вином.

— Этому человеку ничего не поможет, — заявил он авторитетным тоном, едва взглянув на лицо Клингбайла.

— Не думаю, — произнёс я.

— И кто же вы, чтобы не думать? — он иронически выделил произнесённые мною слова.

— Всего-навсего простой инквизитор, — ответил я. — Но меня учили основам анатомии человеческого тела, хотя, наверное, я здесь не ровня просвещённым докторам.

Лекарь побледнел. И сдалось мне, столь же мгновенно протрезвел.

— Простите, магистр, — вымолвил он уже не только вежливо, но прямо-таки смиренно. — Но учтите ужасное воспаление раны. Учтите нагноение. Понюхайте!

Мне не надо было приближаться к Захарию, чтобы ощутить тошнотворное зловоние разлагающегося тела. Может ли быть что-то ужаснее, чем гнить заживо в смраде гноя, сочащегося из ран?

— Я могу вырезать больную ткань, но, Бог мне свидетель, я при этом поврежу нервы! Не получится иначе! А если получится, это будет чудом божьим, а не искусством лекаря! Хотя, наверное, даже это не поможет…

— Не поминайте всуе имя Господа Бога нашего, — посоветовал я, и лекарь побледнел еще больше.

Действительно, он был прав. Левая щека Клингбайла была одной воспалённой, загноившейся, вонючей раной. Его можно было оперировать. Однако следствием каждого неосторожного движения ланцетом стал бы лицевой паралич. Впрочем, никогда не узнаешь, удалена ли гниющая плоть полностью, а если нет, тогда пациент, так или иначе, умер бы. А ведь этот самый пациент стоил полторы тысячи крон!

— Я слышал о верном методе, — начал я, — будто бы применяемом в случаях, когда человеческая рука не в состоянии уже ничем помочь.

— Имеете в виду усердную молитву? — подсказал он с энтузиазмом.

Я посмотрел на него тяжелым взглядом.

— Имею в виду личинок плотоядных мух, — пояснил я. — Помещённые в рану, они пожрут лишь больную ткань, оставляя здоровое тело невредимым. Известно, что уже лекари римских легионов применяли этот метод.

— Римляне были врагами Господа нашего!

— А это тут причём? — я пожал плечами. — У врагов также можно учиться. Иль вы не пользуетесь баней? Ведь они придуманы именно римлянами.

— Я не слышал о столь мерзкой процедуре, — надулся лекарь.

Смею думать, он имел в виду личинок мух, а не бани, хотя состояние его одеяния, а также чистота рук и волос указывали на то, что он не слишком часто пользуется благами стирки, а также ванны.

— Значит не только услышите, но и попробуете, — сказал я. — Ну-ка, принимайтесь за работу! Только живо, ибо этот человек не может ждать!

Он посмотрел на меня безумным взглядом, что-то забормотал под нос и выбежал из комнаты. Я присмотрелся к Захарию, который лежал на лежанке, казалось бы, без признаков жизни.

Я подошел, стараясь не дышать носом. У меня чувствительное обоняние, на которое никак не повлияли повседневные труды и тяжкие инквизиторские обязанности. Казалось бы, мой нос привыкнет к смраду нечистот, вони немытых тел, зловонию гниющих ран, запаху крови и блевотины. Ничего подобного: не привык.

Я приложил ладонь к груди Клингбайла и ощутил, как бьётся его сердце. Пусть слабо, но бьётся. Человеку, который меня нанял, повезло, что он не видел своего сына в эту минуту. Мало того, что у Захария одна щека почти сгнила, а вторая была изуродована старыми шрамами, так ещё и всё тело было таким исхудавшим, что, казалось, суставы проткнут пергаментную, размягшую от сырости и сморщенную кожу.

— Безносая, — сказал я, конечно, скорее себе, чем ему. — Выглядишь как Безносая, сын мой.

И тогда, можете верить или нет, веки человека, который производил впечатление трупа, поднялись. Точнее, поднялось правое, незаплывшее опухолью.

— Безносый, — пробормотал он невнятно. — Раз так, то Безносый.

И сразу после этого его глаза вновь закрылись.

— Вот тебе и поговорили, Безносый, — пробормотал я, но меня поразило, что в том состоянии, в каком был, он пришёл в себя, пусть на столь краткий миг.

Купец ждал меня в своём доме, но я пошел туда лишь в сумерках, чтобы не привлекать особого внимания. Я не заметил, чтобы за мной следили, хотя, конечно, нельзя было исключить, что кто-то из людей Гриффо наблюдал за входящими в дом Клингбайла и выходящими из него. Однако и прятаться я не намеревался, поскольку разговор с отцом жертвы колдовства был совершенно естественной частью расследования.

— Признаюсь откровенно, господин Клингбайл, я не понимаю. Мало того, я склонен сказать: ничего не понимаю.

— Чего же это?

— Гриффо ненавидит вашего сына. Однако же, он не возражал против осуждения его к тюремному заключению, вместо того, чтобы требовать смертной казни.

— Не знаю, что хуже, — прервал меня купец.

— Хорошо. Скажем, горячая ненависть сменилась в его сердце холодной жаждой изощрённой мести. Он желал видеть врага не на виселице, а гниющим в подземелье. Страдающего не два патера[16], а целые года. Но как вы объясните то, что он забил насмерть стражника, ранившего вашего сына? Что за свой счёт доставил известного лекаря из Равенсбурга?

— Хотел вам угодить, — хмыкнул Клингбайл.

— Нет. — Я покрутил головой. — Когда узнал, что ваш сын был избит, он на самом деле был взбешён. Впрочем, формулировка «был взбешён» слишком мягкая. Он забил стражника. Абсолютно намеренно забил палкой как бешеного пса.

— Если хотите вызвать у меня жалость, не на того напали, — буркнул он.

— Не собираюсь вызывать в вас жалость. — Я пожал плечами. — Представляю вам факты.

— Продолжайте.

— Я узнал и о другом. Захарию давали больше еды, чем другим узникам. Кроме того, ежемесячно в камеру приходил лекарь. Смею думать, кто-то хотел, чтобы ваш сын страдал, но, в то же время, кто-то очень не хотел, чтобы ваш сын умер. И у меня ощущение, что это тот же самый «кто-то».

— Цель? — коротко спросил он.

— Именно, — сказал я. — Вот в чём вопрос! Что-то мне говорит, что тут нечто большее, чем простое желание наблюдать за униженным и страдающим врагом. В конце концов, он должен был считаться с тем, что вам удастся выхлопотать помилование сыну. Вы ведь писали в имперскую канцелярию, а все мы знаем, что у Пресветлого Властителя большое сердце.

Пресветлый Властитель как раз имел мало общего с помилованиями, поскольку все зависело от его министров и секретарей, представляющих документы на подпись. Тем не менее, однако, слышали о показательных проявлениях милосердия императора. Пару лет назад он даже повелел выпустить всех заключённых, осужденных за мелкие преступления. Подобный акт милосердия не коснулся бы, правда, Захария, но означал одно: Гриффо Фрагенштайн не мог быть уверен, не попадёт ли вдруг в Регенвалде письмо с имперской печатью, повелевающее освободить узника. И тогда противление императорской воле было бы невозможным. Разве что дерзкий бунтовщик захотел бы поменяться с Захарием местами и разместиться в камере нижней башни.

— Люди глупы, господин Маддердин. Не оценивайте всех по себе. Не думайте, что они руководствуются рассудком и заглядывают вперёд…

Эти слова поразительно напоминали предостережение, которое я получил перед выездом от Генриха Поммела. И, наверное, в них было немало истины. Только вот, у меня была возможность узнать Гриффо Фрагенштайна. Он был богатым купцом, известным совершением удачных и выгодных сделок. Такие люди не зарабатывают состояние, не заглядывая в будущее и не анализируя операции конкурентов. Я сказал об этом Клингбайлу.

— Трудно с вами не согласиться, господин Маддердин. Однако, я по—прежнему не понимаю, куда вы клоните.

— Гриффо нужен живой Захарий. Измученный, униженный, мало того, даже не в своём уме, но всё-таки живой. Зачем?

— Вы мне ответьте, — буркнул он раздражённо. — В конце концов, я за это плачу.

Я покачал головой.

— «И познаете истину, и истина сделает вас свободными»[17], — ответил я словами Писания, имея в виду то, что когда узнаю правду, сын Клингбайла сможет насладиться свободой. Купец понял мои слова.

— Да поможет вам Бог, — произнёс он.

— Господин Клингбайл, до сих пор я занимался вашим сыном. К счастью, пока он в безопасности и ему ничего не грозит, кроме болезни, с которой, будем надеяться, он справится. Сейчас я должен заняться кое-кем другим. Что вы знаете о сестре Гриффо?

— О Паулине? Здесь все всё знают, господин Маддердин. И, конечно, все сказали бы вам то же самое. Упрямая будто осёл, пустая как бочка из-под квашеной капусты. Пренебрегала теми, кто не мог быть ей полезен. Никого не уважала, а ноги раздвигала перед каждым, кто ей приглянулся.

— Ну, это всё я знаю, — улыбнулся я. — Как долго ваш сын с ней встречался? Он любил её?

— Любил, — ответил купец после длинной паузы. — Знал обо всём, но всё-таки любил.

— Возжелал сугубого, кто знает, может и супружества, она не согласилась, и тогда он её зарезал. А?

— Вы должны защищать моего сына или обвинять его? — он угрюмо посмотрел на меня.

— Я должен отыскать правду, — мягко напомнил я ему. — Кроме того, ведь именно в этом он признался. Не так ли?

— Признался! — фыркнул Клингбайл. — Хороший палач заставит допрашиваемого признаться даже в том, что он зелёный осёл в розовые крапинки!

— Ну, хорошо! — я рассмеялся шутке и решил, что запомню её. Но тотчас посерьёзнел: — Вашего сына не пытали. Вы же знаете… Он по собственной воле всё рассказал и сознался в убийстве.

— Нет, — купец ответил ясно и решительно. — Я никогда в это не поверю.

— Подожду, пока придёт в себя, и поговорю с ним, — сказал я. — Только не знаю, изменит ли это хоть что-нибудь. У неё были друзья? — я вернулся к Паулине. — Или наперсница сердечных тайн?

— Она не любила людей, господин Маддердин, — он покачал головой. — Я не слышал ни о ком таком. Лишь Гриффо по-настоящему был близок с ней. Разные вещи люди болтали об этой парочке…

А-а, такие дела, — пробурчал я минуту спустя. Кровосмешение было грехом и преступлением может и не повсеместным, но слышали там и тут о братьях и сёстрах, живущих как мужья с жёнами, об отцах, блудливо шалящих с дочками. Не говоря уже о греховных отношениях, связывающих кузенов, а также шашнях отчимов с падчерицами или мачех с пасынками. В некоторых случаях такие отношения карались смертью, в других хватало порки и публичного покаяния. Однако Гриффо и Паулина, раз имели общего отца, были бы заклеймены и повешены, если бы только их греховные делишки раскрылись. При условии, что кровосмешение в их случае действительно имело место, а не было лишь выдумкой завистников и клеветников.

— У них был общий отец, правда? — Он кивнул.

— А мать? Где её мать?

— Шлюха шлюху родила. — Он скривился. — Граф путешествовал с миссией Пресветлого Владыки к персидскому шаху. Год его не было, и привёз младенца. Мать будто бы умерла при родах.

— Персиянка?

— Чёрт её знает! Может и так, — добавил он, минуту подумав. — Паулина была смуглой, черноволосой, с огромными, тёмными глазами. Нравилась, поскольку у нас таких женщин мало …

— Так вы думаете, что Гриффо убил сестру из мести за то, что изменила ему с вашим сыном?

Он угрюмо кивнул головой.

— Нет, господин Клингбайл, — я должен был развеять его иллюзии. — Фрагенштайн был тогда на приёме, организованном купеческой гильдией из Мистатда. У него несколько десятков свидетелей. А учитывая тот факт, что он там выступал, трудно подозревать, что его плохо запомнили…

— Он нанял убийцу.

— Вверяя кому-то тайну, вы вверяете ему собственную жизнь, — ответил я словами пословицы. — Не думаю, чтобы он был настолько опрометчивым.

— Идите уж себе, — раздражённый Клингбайл махнул рукой. — Я ошибался, думая, что вы добросовестно займетесь делом.

— Поостерегитесь, не скажите чего-нибудь, о чём бы потом пожалели. — Я посмотрел на него, и он смешался.

— Извините, — вздохнул он через минуту и опёрся подбородком о кулаки. — Сам не знаю, что делать.

— Так я вам скажу, — вымолвил я. — Приставьте к сыну доверенного человека. Пусть бдит около ложа днём и ночью. И пусть это будет кто-то, кто не побоится применить оружие.

— Думаете, что…

— Ничего я не думаю. Знаю только, что Бог помогает тем, кто сам способен себе помочь.

***

Следующие три дня у меня почти не было работы. Я навещал Захария, чтобы оценить результаты лечения, и познакомился с лекарем из Равенсбурга, костлявым, бодрым старичком, который похвалил предложенный мною метод.

— П'ек'асно, п'ек'асно, — он дружески похлопал меня по плечу. — Такой молодой, а голова ва'ит…

Вообще-то, я не переношу прикосновений чужих людей, но на этот раз я улыбнулся, поскольку в этом фамильярном жесте, на самом деле, совсем не было панибратства, а только признание старшего, опытного человека, который видел во мне не инквизитора, а чуть ли не коллегу по профессии.

— Думаете, он выживет?

— А-а, это уже совсем д'угое дело, — ответил он, — ибо по опыту мы хо'ошо знаем, что даже п'именение надлежащей п'оцеду'ы совсем не обязательно поможет пациенту. А здесь дела зашли слишком далеко…

Я посмотрел на жирных личинок, копошащихся в ране, и отвёл взгляд.

— Красивым то он уже никогда не будет, — пробормотал я.

— Моя задача сох'анить ему жизнь, а не беспокоиться о его к'асоте. — Он махнул рукой. — Но что п'авда, то п'авда.

Также за Захарием посменно приглядывали двое людей Клингбайла (производили впечатление крепких, тёртых мужиков), а также девка-прислужница, видать обученная присмотру за больными; я видел, как она ловко кормит находящегося без сознания жирным бульоном и как умело меняет жутко воняющие бинты.

Наконец, на четвёртый день сын купца пришёл в себя настолько, что я понял — с ним можно будет обменяться парой слов. Я приказал всем покинуть комнату.

— Помогаю твоему отцу, Захарий, — сказал я. — Меня зовут Мордимер Маддердин и я инквизитор из Равенсбурга.

— Значит, уже знаете? — прошептал он.

— Знаю, — подтвердил я, не имея понятия, о чём он. — Но ты должен мне всё сам рассказать.

Я видел, что он хотел покачать головой, но сил не хватило. Он лишь смежил веки.

— Убьют… отца, если расскажу.

Я услышал всего два предложения из его уст, но сразу понял, что дело может быть действительно серьезным. Ибо, во-первых, Захарий счёл, что присутствие инквизитора не является чем-то необычным, во-вторых, он отчётливо дал понять, что до сих пор не говорил правды, поскольку за раскрытие этой самой правды ему пригрозили смертью отца. Главным образом, меня интересовала первая проблема. Почему молодой Клингбайл счёл участие инквизитора в следствии обоснованным?

— Никто ему не причинит вреда, — пообещал я, выделяя каждое слово. — А Паулина, — добавил я, — не была тем, за кого себя выдавала, правда? — Спрашивая наугад, я, должно быть, угадал, поскольку его глаза сузились. Он тяжело засопел, потом застонал, видимо, разболелась рана.

— Я должен был её убить. — Он смотрел безжизненным взглядом куда-то в закопченный потолок.

— Нельзя тебя за это винить, учитывая… — я ожидал, что он ответит.

— Именно. А Гриффо ведь знал… — Его голос стал таким слабым, что я должен был склониться над ложем и почти приложить ухо к его губам.

— Он знал ее тайну?

— Угрожал мне… что убьёт отца…

— Убьёт его, если ты расскажешь обо всём, что узнал? Разве не так?

Он лишь прикрыл глаза, немо соглашаясь с моими словами. Я был уже близок. Очень близок, и я не мог выпустить из рук этого кончика нити, благодаря которой у меня была надежда пройти через лабиринт.

— Ты лишь уничтожил зло, Захарий, — заключил я. — Ибо ты видел зло, правда?

Он вновь опустил веки.

Этот разговор длился еще долго, прежде чем я узнал обо всём, что случилось в тот вечер. И признаюсь откровенно: я не ожидал, что с виду невинное расследование заведёт меня настолько далеко. Я пробовал себе представить, что чувствовал молодой Клингбайл, обнимая, целуя и прижимая эту девку. Что чувствовал, переживая с ней блаженство, слыша её стоны, чувствуя ее ладони на своём теле и ноги, которые обвивали его бёдра? И что почувствовал, когда из пальцев её рук выросли когти, а лицо превратилось в ужасную морду? О чем думал, видя, как зрачки любимой становятся ядовито жёлтыми и вытягиваются по вертикали? Когда почувствовал на ключице укус острых как бритва клыков? Не поддался ужасу, не позволил, чтобы его растерзала. Схватился за кинжал. Бил, колол, резал. Так долго, пока не замерла в его объятиях. А мертвой была уже снова лишь красивой нагой девушкой с ангельским личиком. Наверное, он бы решил, что обезумел или был околдован. Если бы не тот факт, что Гриффо поговорил с ним один на один и пригрозил, что если Захарий кому-нибудь откроет тайну Паулины, то юноша никогда не увидит своего отца среди живых. Итак, молодой Клингбайл признался во всём и молчал. Я мог только искренне восхищаться силой его духа, которая дала ему силы вынести все страдания.

Я оставил его изнурённым разговором, понимая, что должен найти ответы на несколько вопросов. Наиважнейший из них звучал: почему Фрагенштайн не приказал прикончить убийцу своей сестры? Почему так упорно старался сохранить ему жизнь?

Я не намеревался рассказывать старому Клингбайлу о том, что услышал. Когда придёт время, узнает всё. Итак, я сообщил только то, что Фрагенштайн будет официально обвинён Святой Службой.

— Мне нужны люди, — сказал я. — Могу послать за моими собратьями в Равенсбург, но предпочитаю уладить дело по-быстрому.

— Но ведь вы инквизитор, — сказал он.

— О да, — я кивнул головой. — Но если соизволите меня просветить, как ворваться в дом Гриффо и одолеть его стражу, то я воспользуюсь вашим мудрым советом. Мне нужны несколько мужчин с молотами и ломами. Я видел дверь в резиденцию Фрагенштайнов и не хотел бы провести под нею ночь, умоляя, чтобы мне открыли. А Гриффо готов на всё. Не задумываясь, воспользуется возможностью бегства, думаю даже, не задумается меня убить, если только предоставлю ему такой шанс. А я ради ваших двух тысяч крон могу жить, но не намерен ради них умирать. Клингбайл покачал головой.

— Вижу, вы подняли цену, — сказал он. — Но я честный человек и люблю своего сына. Значит, дам вам столько, сколько потребуете. Хотя… — он понизил голос, — я мог бы уже ничего не давать, не так ли?

Я призадумался над его словами. В данный момент на мне лежал инквизиторский долг раскрытия дела. Я не мог выехать из города без допроса брата Паулины и доведения всего до конца.

— Могли бы, — согласился я.

— Вы получите свои деньги, — пообещал он. — А эти лишние пятьсот крон — моя плата за голову Гриффа.

— Вы её не получите.

— Я — нет. Мне будет достаточно самой мысли, что вы занимаетесь им с присущим Святой Службе усердием. — Он улыбнулся мечтательно. — Ба, я дам вам нечто более ценное, чем деньги, господин Маддердин. Я дам вам рекомендательные письма к моим деловым партнёрам, дабы с этого момента они знали, что вы являетесь другом друга.

— Это очень щедрое предложение, — сказал я. Должен признать, что с вами было приятно работать, господин Клингбайл.

— Помните, однако, об одном, господин Маддердин. Не меняйте правила в ходе игры. Вы еще молодой человек, и я прощу вам азарт при торгах. Но поверьте мне, величайшее сокровище, которым можно обладать на свете, это доверие. Если разойдётся слух, что вы им злоупотребляете, утратите всё.

Я обдумал его слова.

— Надеюсь, вы будете довольны результатом, — сказал я. — В конце концов, полторы тысячи крон на дороге не валяются.

— Пятьсот добавлю вам как премию, — закончил он. — От чистого сердца.

В течение двух часов купец привёл ко мне шестерых здоровяков, как я и хотел, вооруженных молотами, топорами и ломами. Согласно закону и обычаю, я привёл их к присяге как временнообязанных Святой Службы. Я был уверен, что им будет, о чём рассказывать до глубокой старости. Однако я решил, что будет неплохо, если в их рассказы вплетётся нотка драматизма.

— С этого момента вы, как временнообязанные Святой Службы, подпадаете под юрисдикцию Инквизиции, — объявил я.

Они меня не поняли. В этом предложении было слишком много слов столь длинных, что за время их произнесения можно опорожнить кружку пива. Тогда я решил приблизить к ним проблему с помощью языка, который, может быть, поймут лучше.

— Если не выполните приказы, будете убиты, — произнёс я. — Те, кому повезёт, на месте. Неудачники — только после допросов.

Улыбки погасли на их лицах столь же быстро, как пламя свечей, срезанное саблей. Это был тот эффект, на который я расчитывал, и я обрадовался, что не обманулся.

— Вперед, господа, — приказал я.

Начиная операцию против Гриффо Фрагенштайна, я действовал согласно закону. Однако я знал, что законники-чистоплюи смогли бы отыскать в моих действиях некоторые неувязки. Например, я же обязан сверить показания Захария с показаниями Гриффо. А говорил ли бредящий узник правду? Может он лишь свято верил в собственные слова, родившиеся в результате видений, вызванных горячкой и болезнью? И даже если я поверил словам сына купца Клингбайла, то обязан был обратиться к бургомистру и начать официальное дознание. Почему я так не сделал? Так вот, во-первых, я верил в правдивость признаний Захария. Отнюдь не потому, что я был наивным, легковерным и благодушным человеком (хотя мы, инквизиторы, и являемся тем бальзамом, что исцеляет раны мира). Я верил его словам, потому что истинный Слуга Божий должен доверять интуиции, веря, что есть она щедрым даром Всевышнего. Во-вторых, я знал, что привлечение бургомистра и инициирование административных процедур приведёт лишь к тому, что Гриффо выиграет время на подготовку отпора. Я не нарушил закон, а только слегка его обошёл. Но если Фрагенштайн окажется добропорядочным гражданином, а признания Захария бредом безумца, то, Господи, спаси и сохрани бедного Мордимера.

Поместье Фрагенштайна хранила калитка в каменной стене, хватило нескольких ударов тяжелыми молотами, чтобы путь стал свободным. Однако я знал, что хуже пойдёт с дверями самого дома. Когда я гостил здесь первый раз, то заметил, насколько надёжны эти врата, сооружённые из толстых балок, окованных железом. А окна первого этажа, очень высоко поднятого первого этажа, закрывали на ночь, затворяя прочные ставни. Значит, следовало проявить смекалку, а не грубую силу. Я взял в руку колотушку и постучал. Раз, другой и третий. Наконец раздалось шарканье.

— Чего надо? — я услышал голос кого-то, кто явно был очень сонным и очень недовольным.

— Именем Святой Службы, открывай! — крикнул я.

Воцарилась тишина. Я не допускал, что привратник подумал, будто кто-то глупо шутит. Ложная выдача себя за служителя Инквизиции грозила наказанием кастрацией, нарезанием ремней из кожи и сожжением на медленном огне. В связи с вышеуказанным фактом, на белом свете немного попадалось столь смелых шутников.

— Спрошу моего хозяина, — на этот раз мы услышали голос, который уже не был ни сонным, ни недовольным.

— Если не откроешь двери, будешь обвинён в соучастии в преступлении, — сказал я громко. — Тебя будут пытать и сожгут!

Я дал ему минуту, чтобы он правильно понял значение этих слов.

— Считаю до трёх, после чего прикажу выбить дверь, — заявил я. — У тебя есть семья, парень? — спросил я более мягким тоном и подождал немного: — Раз!

Я услышал скрежет отодвигаемой задвижки. Я улыбнулся. — Два! Двери заскрипели.

— Три!

Я стоял напротив седобородого и седовласого мужчины, который вглядывался в меня с нескрываемым ужасом. Я переступил порог.

— Бог с тобой, добрый человек. — Я похлопал его по плечу. — Проводи нас к господину Гриффо.

— Но хозяин сейчас спит… — пробормотал он.

— Разбудим, — пообещал я мягко и легко его подтолкнул. — Веди, — приказал я.

Фрагенштайн должен был нас услышать. Может стук в двери, а может, еще раньше, выламывание калитки, ведущей во владение. В любом случае, он собрал вокруг себя нескольких слуг (я слышал возбуждённые голоса) и забаррикадировался вместе с ними в покоях на первом этаже. Я знал, что они смогут там долго защищаться, был также уверен, что Гриффо успел послать кого-нибудь за помощью. Может к бургомистру, а может к отцу. Городские власти не cмогли бы ничего сделать, но если бы граф прислал отряд солдат… Теоретически, они должны немедленно перейти под командование Службы, но на практике их прибытие означало бы колоссальные осложнения. А я не желал себе осложнений в этой и так чрезвычайно непростой ситуации. Утешало меня только одно: Фрагенштайн, оказывая сопротивление, признал свою вину. Поскольку человек с чистой совестью примет инквизиторов с сердечной улыбкой на устах, а не побежит в укрытие, заслоняясь вооружёнными слугами.

— Гриффо Фрагенштайн, — воззвал я. — Именем Святой Службы требую, чтобы ты открыл двери!

Это не было действием в расчёте убедить хозяина. Он ведь знал, с кем имеет дело. Однако он мог внушить своим людям, что на них напали грабители или шайка, нанятая кем-нибудь из конкурентов. Даже мирно настроенных людей легко склонить к убийству бандитов. Намного труднее их склонить к убийству инквизиторов. Из-за двери я услышал шум взволнованных разговоров.

— За выдачу Гриффо Фрагенштайна назначена большая награда, — сказал я громко.

Я не разминулся с истиной. Тот, кто выдаст своего нанимателя, получит благословение во время святой мессы, и мы будем искренне молиться о его спасении. Разве может быть большая награда?

Шум разговоров, доносящихся из-за двери, перешёл в крик ссоры.

— Приставить таран! — звучно приказал я. — Никого не брать живым! Лучники — к окну!

Сейчас убежище Гриффо напоминало гнездо разъяренных шершней.

Открывааааем! — до моих ушей донёсся отчаянный крик. Я ожидал такого решения, было только интересно, где Фрагенштайн.

Отодвинули засовы, и я вошел внутрь. В зале я насчитал шестерых мужчин. Здесь они могли защищаться почти до бесконечности, разве что их взяли бы огнем или голодом. Однако они смиренно покорились одному звуку слов «Святая Служба». Сейчас все они стояли на коленях у стены.

— Господа, встаньте, — попросил я мягко. — Ведь никто вас не винит за грехи вашего господина. Скажите только, куда же он делся?

Ответом было молчание.

— Ну что ж, — сказал я. — А я хотел быть вежливым. Раз так…

Я дал знак моим людям, они схватили одного из слуг Фрагенштайна. Бросили его на пол, выкручивая ему руки назад.

— Заткните ему пасть, — приказал я. Потом взял его правую кисть в свои руки.

— продекламировал я.

На слове «горшочек» я сломал ему мизинец, на слове «кастрюлька» безымянный палец, на «мисочке» средний, а на «ложечке» указательный.

Признаюсь, идея скрасить пытки детским стишком пришла мне в голову неожиданно. Я когда-то слышал о человеке, называемом Весёлым Палачом из Тианнона, который допрашивал людей, радостно при этом напевая. И говорят, будто не жестокость истязаний, а именно эти припевки больше всего ужасали жертв. Итак, я решил испробовать подобный способ, ибо должен был быстро получить ответ на вопрос, куда делся хозяин. Очень быстро. Ведь кто мог знать, не проложил ли Гриффо тайный подземный ход, ведущий в сад или даже за пределы владения? И сейчас не убегал именно по нему? А тогда ищи ветра в поле.

— Ну, хорошо, вторую руку, — велел я. — Сейчас, обожди, — добавил я с притворным удивлением. — Он, кажется… хотел что-то сказать… Отпусти.

Пытаемый мною мужчина судорожно вздохнул. Слёзы из глаз его лились ручьём.

— Эй, мальчики не плачут. — Я похлопал его по щеке. — Говори!

— Исчеееез зааа стеееенооой, — зарыдал он. — Ей-боооогууу…

— Никто не исчезает за стеной, — прервал я его. — Давай левую руку!

— Умоляяяяяю! Нееееет!

Мне пришлось заткнуть этот крик, и он упал мне под ноги как мешок.

— Следующий! — приказал я. — На этот раз начнем с выковыривания глаза.

Следующий оказался человеком благоразумным и сильно привязанным как к правому, так и к левому глазу.

— Дверь… есть… тайная… здесь! — крикнул он, прежде чем кто-либо успел до него дотронуться. — Достаточно упереться!

Действительно, в месте, на которое он указал, был тайный проход. Я взглянул. Вниз вели деревянные степени. Я приказал связать арестованных, взял канделябр и двинулся по лестнице.

Как я и предполагал, тайный коридор вёл в сад, и его выход находился под шатром, образованным ветвями раскидистой ивы. Однако в этом я удостоверился чуть позже, поскольку Гриффо не пытался бежать. Он метался по библиотеке и торопливо складывал тома в большой мешок. Если бы не эта достойная сожаления алчность или — кто как желает — пристрастие к книгам, наверное, он сумел бы сбежать и выиграть время.

Он заметил, как я вбегаю в покои, и бросил в меня кинжал. Очень ловко, быстро и со сноровкой, выдающей опыт. Я не успел уклониться, и лезвие вонзилось мне в грудь.

— Мой Бог, как же я был предусмотрителен, — сказал я, стряхивая нож, застрявший в плетении кольчуги.

Фрагенштайн взбешённо выругался и кинулся в сторону дверцы, находящейся рядом с библиотечным шкафом. Недолго думая, я схватил стул и кинул им в Гриффо. Это была добротная мебель. Дубовая, резная, тяжелая. Попал ему прямо в спину. Я подбежал и пнул лежащего в живот, а когда он скорчился, приложился по почкам. Он заскулил.

— Выходит, вы адепт тёмных знаний, — заключил я, внимательно осматривая покои. — Надо же, надо же… Кто бы подумал.

Гриффо отёр лицо от крови и уставился на меня взглядом крысы, загнанной в угол подвала. Но крысы по-прежнему опасной, дети мои, и я понимал, что должен быть начеку, дабы он не вцепился мне в горло.

Я посмотрел на книги, лежащие на столе, взял первую попавшуюся. Я открыл её и присвистнул.

— Знаете персидский? — спросил я.

— Персидский, арабский и иврит. — В его голосе я не слышал ни злости, ни страха. Он либо уже смирился с судьбой, либо рассчитывал на её счастливую перемену. — Греческий, а также латынь, — добавил он.

— Ну-ну, — вымолвил я с нескрываемым удивлением. — Вы выдающийся человек, господин Фрагенштайн. Мало того, что ловкий купец, так ещё ученый и знаток тайных знаний.

Похоже, он не ожидал, что инквизитор будет делать ему комплименты, поэтому посмотрел на меня с изумлением. А чего он ждал? Что я с истошным криком начну махать кадилом, кропить вокруг святой водой и возносить молитвы?

— Признайтесь мне, сделайте одолжение, какова была цель всего этого? — я обвёл вокруг рукой.

— Я отыскал заклинание, способное вернуть мне Паулину, — ответил он. — Было только одно условие…

— Жизнь её убийцы, — я прервал его.

— Именно!

— Поэтому вы не позволяли умереть Захарию. — Я покачал головой. — Вы хотели в подходящий момент принести его в жертву. Мучили его, но, всё же, следили, чтобы мука не обернулась смертью.

— Именно так! И сейчас я вам кое-что скажу, господин Маддердин. — Он посмотрел на меня горящим взглядом. — Позвольте мне провести обряд. Что вам жизнь сына какого-то купчишки?! Сколько он вам предложил? Я перебью его предложение десятикратно! Стократно, если хотите. Отдам вам всё имущество. Все, чем обладаю. Одни эти книги стоят состояние, а у меня есть ещё и золото, и недвижимость… Если потребуется, отец…

Я прервал его, подняв руку.

— Это только отрава, — сказал я. — Ничего не стоит, как и ваша жизнь. Черные мантии не предают, господин Фрагенштайн.

Должен, однако, признать, я восхищался глубиной его чувств. Он хотел отдать мне всё, что имел, в обмен на воскрешение любимой. Вот только это «всё», в данный момент, стоило слишком, слишком мало. Но это уже была не его вина.

Многие ли инквизиторы на моём месте воспользовались бы столь щедрым предложением? Не знаю и надеюсь, что немногие или никто. Но, в конце концов, и среди нас попадались черные овцы, выше ценящие бренные утехи, чем святые устои веры. Но разве я мог заключить сделку с чернокнижником, а потом восхвалять Господа теми же устами, что согласились на такой низменный торг?

Гриффо потянулся к голенищу сапога. Недостаточно быстро. Точным пинком я выбил у него кинжал одновременно с тем, как он направил его в собственную грудь.

— Даже умереть мне не даёте! — прорычал он и снова забился в угол.

— Дадим, — пообещал я спокойно. — Но только тогда, когда сами этого пожелаем.

— Мордимер Маддердин, инквизитор? — Человек в черном преградил мне путь.

— А кто спрашивает?

Он молча вытащил из-за пазухи документы и подал мне. Я внимательно просмотрел бумаги. У этого мужчины были, не больше ни меньше, охранные грамоты, подписанные настоятелем монастыря Амшилас, человеком, о котором некоторые говорили, что он могущественнее как папы римского, так и всех кардиналов и епископов вместе взятых. Именно в подземельях Амшилас допрашивали самых закоренелых и опасных отступников, это там собрали и изучали тысячи запрещенных свитков. Я проверил печати и подписи. Они производили впечатление подлинных, а поскольку прославленная Академия Инквизиции натаскивала питомцев в умении распознавать фальшивки, я мог быть почти уверен в правильности своего вывода. Я отдал документы собеседнику.

— Чем могу служить?

— Я забираю твоего обвиняемого, Мордимер, — сказал он. — А ты держи язык за зубами.

— Как вы, собственно, себе это представляете? — спросил я со злостью. — Что я должен сказать начальнику Инквизиции? Что птичка от меня упорхнула?

— Генрих Поммел будет обо всём извещён, — ответил человек в черном. — Еще какие-нибудь вопросы?

Конечно, — заявил я жёстким тоном, и он посмотрел на меня. В его взгляде я ничего не прочитал, кроме равнодушного безразличия, но я был уверен, что на самом деле он удивлён, что я, не колеблясь, его задержал. — У меня есть основания подозревать, что граф Фрагенштайнн знал, кем является его любовница, и знал, что от этой связи вылупилось дьявольское отродье.

Человек в черном приблизился ко мне.

— Опасно обвинять аристократа и императорского посланника, — сказал он.

В его голосе не было угрозы. Только, и исключительно, констатация факта.

— Опасно искажать правду, будто она была лишь прокаженной шлюхой, — парировал я.

К моему удивлению, он улыбнулся одними уголками рта. В его пустых глазах также блеснуло веселье.

— Граф Фрагенштайн уже не в нашей власти, — произнёс он. — Вчера с ним произошёл несчастный случай. Утонул в реке.

— Тело не найдено, не так ли? — спросил я спустя минуту.

— Это река с быстрым течением и илистым дном, — прояснил он. — Что-то еще?

Даже не ожидая ответа, он быстрым шагом направился в сторону арестантской. Из тени вышли двое других мужчин (как я мог не заметить их раньше?!) и двинулись за ним. Они также были одеты в черные кафтаны и черные мантии. Были ли они инквизиторами? Я не видел на ткани серебряного, надломленного креста — знака нашей профессии. Но ведь и я нечасто надевал официальный наряд служащего Святой Службы.

Я мог быть уверен в одном. В монастыре Амшилас благочестивые монахи выжмут из Гриффо Фрагенштайна каждую мысль и каждый клочок знаний. Превратят его в открытую книгу со страницами, заполненными гимнами во славу Господа. Будет умирать, зная, что тёмное знание, которое изучал, поможет Слугам Божьим в отыскании, распознании и покарании отступников, таких как он сам.

Минула неделя с тех пор, как я прибыл в Регенвалде. И вот, пришло время прощаться. Я получил оплату от благодарного Матиаса Клингбайла и приготовился к отъезду. Когда я выводил коня из конюшни, то почувствовал тошнотворный смрад, будто несло от гниющего тела. Я обернулся и увидел плетущегося в мою сторону Захария. Выглядел он ужасно, не только с учётом того факта, что часть лица была изборождена старыми шрамами (работа прекрасной Паулины), но прежде всего из-за длинного, морщинистого рубца, тянущегося от угла глаза до подбородка и уродующего всю щеку. Я знал, что всегда, как вспомню его, буду помнить о копошащихся в ране личинках, выгрызающих мертвую плоть из его тела. Тем не менее, я был поражен тем, что он так быстро встал на ноги. Двигался он ещё с явным трудом, однако было видно, что обладал действительно железным организмом.

— Ну, чего, парень? — заговорил я.

— Поеду с тобой, — ответил он.

— Зачем? Он пожал плечами.

— А зачем мне тут оставаться? — ответил вопросом на вопрос. — Я тебе пригожусь…

Действительно, в Равенсбурге мало хорошего могло ожидать Захария.

— А отец?

— Я только наврежу ему, — буркнул он. — Пусть лучше люди обо мне забудут. Я попросил у него двух коней, немного наличности, саблю, — хлопнул по бедру, — и одежду. Это всё…

— Раз так? — пожал я плечами. — Будь у ворот, когда пробьют к вечерне.

И когда поедем, держись с подветренной стороны, добавил я про себя.

— Спасибо, Мордимер, — вымолвил он, и в его взгляде я увидел искреннюю признательность. — Ты не пожалеешь об этом.

Ветер подул в мою сторону, и вонь от Клингбайла едва не парализовала мой нос. Я отшатнулся.

— Уже жалею, — пробурчал я, но так тихо, что, наверное, он не услышал моих слов.

Эпилог

— Приветствую, — сказал я, входя в кабинет Генриха Поммела.

Он молча указал мне на стул.

— Наделал ты нам проблем, Мордимер, — заявил он, даже не силясь поздороваться.

— Я отыскал правду.

— Да-а, отыскал правду. И чего мы добились благодаря этому?

— Чего добились? Правды! Иль этого мало? Ну, и небольшое вознаграждение. Я положил на стол тугую мошну с золотом.

— Забери это, — сказал он усталым голосом. — Я решил дать тебе отпуск, Мордимер, бессрочный. Я также решил написать письмо Его Преосвященству, прося, чтобы он соблаговолил принять тебя в ряды лицензированных инквизиторов в Хез-хезроне.

— Избавляешься от меня за то, что я был слишком догадливым, да? Слишком добросовестным?

— Я не избавляюсь от тебя. — Он взвесил в руке кошель и бросил его мне на колени. — Это почётное повышение, Мордимер. Кроме того, я считаю, что для нас обоих будет лучше, если ты уйдёшь.

— Почему? — спросил я обиженно. Я переложил кошель назад на стол. Он действительно был тяжёлым.

— Поскольку то, что для тебя средство, ведущее к цели, для других людей уже цель.

Я молчал какое-то время.

— То есть, я должен был договориться с Гриффо, не так ли? Освободить Захария, получить плату от его отца, после чего взять деньги от Фрагенштайна в обмен на сокрытие семейных тайн?

— Ты сказал, Мордимер.

Выходит, Поммел попросту хотел спокойно жить дальше. Таким был его образ жизни. Ваш покорный слуга вызвал в этой жизни маленькое землетрясение. Наверное, моему начальнику не понравился разговор с людьми в черном. Может быть, ему также не понравилась ходившая сплетня о том, что граф Фрагенштайн утонул, так как связался с Инквизицией. А Поммел, видать, не имел столько честолюбия, чтобы оставаться добросовестным инквизитором, он предпочитал проплатить благосклонность местного дворянства. Кто знает, может сам мечтал когда-нибудь притязать на дворянскую грамоту.

Я встал с места.

— Может ты забыл, Генрих, что Бог все видит, — промолвил я. — Видит и оценивает. Оценивает и готовит наказание.

— Учить меня вздумал? — Он также встал. Я видел, как его лицо становится пурпурным.

— Никогда бы не осмелился, — ответил я.

— Я любил тебя, — сказал он, выделяя каждое слово. — Но сейчас думаю, что ты можешь принести больше вреда, чем пользы. В связи с этим, я направлю письмо с требованием, чтобы тебя лишили полномочий инквизитора.

Я обмер, но через мгновение лишь склонил голову.

— «Ибо Он укрыл бы меня в скинии Своей в день бедствия, скрыл бы меня в потаённом месте селения Своего, вознес бы меня на скалу»[18], — прошептал я.

— Убирайся, наконец, — приказал он утомлённым голосом.

— Ещё нет, — отозвался кто-то.

Я резко обернулся. В углу кабинета, опершись на сучковатый посох, сидел измождённый человечек в грязно-сером балахоне. Каким чудом ему удалось незаметно войти в здание Инквизиции? Вообще, каким чудом удалось ему зайти в эти покои и подслушать наш разговор?

— Добрый брат, ничего из того, что тут происходит, тебя не касается. Иди, я прикажу подать тебе обед, а потом, перед продолжением странствия, наполним твой мешок мясом, сыром и хлебом.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Большое спасибо, Мордимер, но я не вкушаю ничего, кроме Света.

Когда я услышал эти слова, то хотел спросить, не открыть ли в таком случае для него ставни или не зажечь ли свечи, но, к счастью, я не успел этого сказать. Генрих Поммел упал на колени и треснулся головой о половицы так крепко, что я задумался, а не пробьет ли он дыру в подвал.

— Господин мой, — воззвал он, — чем я заслужил себе эту честь?!

— Ты себе не заслужил, — отверг человек в сером балахоне.

Потом он встал и приблизился к вашему покорному слуге, который смотрел на всё это, по меньшей мере, как баран. Он положил мне руку на плечо, и я согнулся под её тяжестью. Сейчас тот, кого я принял за нищего, не казался уже ни таким низким, ни таким немощным как перед этим. Даже жалкий балахон превратился в белоснежный плащ. Его волосы, казалось, мерцали чистым золотом.

— Мордимер, — сказал он, — мой дорогой Мордимер. Ты действительно не знаешь, кто я?

Я неосторожно посмотрел в его глаза и утонул в лабиринтах безумия, которое в них пульсировало. Я не смог бы уже сам отвести взгляд, но он ударил меня по щеке. Я вырвался из тенет и отлетел к стене.

— Не хочу тебя пугать, мой мальчик, — молвил он, и в его голосе я уловил нотку печали.

— Кто ты? — спросил я, удивляясь, насколько спокойный у меня голос. Я был поражен, ведь, несмотря на то, что сейчас я чувствовал исходящую от него необыкновенную мощь, никаких признаков, обычно сопровождающих явление могучих демонов, я не распознавал.

— Помни, что смело могу вспомнить слова Господа: «Не бойся, ибо Я с тобою; не смущайся, ибо Я Бог твой; Я укреплю тебя, и помогу тебе, и поддержу тебя десницею правды Моей»[19].

Если бы я мог, то выхватил бы меч из ножен, но у меня ничего не было, кроме кинжала, спрятанного за голенищем сапога. Что ж, я его вытащил, сознавая, как смешно выглядит этот жест. Но ведь не об оружии шла речь, а о силе веры, которая направит лезвие.

— «Трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит; будет производить суд по истине»[20], — воскликнул я.

— Прекрасно сказано, Мордимер, — признал он с одобрением. — Тем прекраснее, что ты веришь в то, что я — демон.

— У тебя времени ровно на три удара сердца, чтобы объясниться. Потом тебя убью, — предупредил я спокойно и решительно.

Так спокойно и так решительно, дабы скрыть свой ужас. Ужас мышки, грозящей льву.

— Мое сердце никогда не билось, и ты не смог бы меня уничтожить, даже если бы я это позволил…

— Это ангел! — крикнул Поммел, не поднимая головы от пола. — Это ангел! Сжалься надо мной, милостивый господин!

— С тобой мне не о чем говорить, — буркнул стоящий рядом со мной человек, и я вдруг увидел, что рот Поммела исчезает. Через минуту на его лице между кончиком носа и подбородком ничего нельзя было увидеть, кроме гладкой кожи.

— Ты на самом деле ангел? — спросил я, отступая на шаг и краем глаза поглядывая на Поммела, который в отчаянии ощупывал себя пальцами в поисках рта, и глаза у него были выпученными от ужаса.

— Я не обычный ангел, Мордимер, — ответил он. — Я твой ангел-хранитель. Я лампада, которой ты рассеиваешь тьму, я капля воды, которая упадет в твой жаждущий рот, я дуновение ветра среди жара пустыни, я предвестник надежды там, где забыто слово «надежда». — Вдруг его фигура выросла аж под потолок. Я закрыл глаза, ибо блеск ослепил мои зрачки. — И я Слуга Божий, Молот ведьм, а также Меч. Я проведу тебя среди Ловцов Душ и подарю жизнь среди Черной Смерти. Хочешь ли обнять меня, Мордимер?

— Нет, — отказался я, сознавая, что через миг его гнев падёт на мою голову.

Я знал, что предо мной демон, потому что человек столь скверного поведения как я, не заслужил себе ангела-хранителя. Он пытался меня запутать, сыграть на самолюбии, сбить с толку…

— А ведь не ошиблись насчёт тебя, — бронзой прогремел его голос. — Ты именно тот, кого я искал. Подойди, дитя моё. Теперь обниму тебя с истинной любовью. Ты уже не сгоришь в моем пламени…

Он даже не ждал позволения. Его огромные, сияющие белизной крылья укутали меня, словно перина из горячего снега. Дети мои, Мордимер Маддердин не дурак и знает, что снег не может быть горячим, поскольку под воздействием тепла человеческих рук превращается в воду. Но что из этого, если крылья ангела казались сотворёнными именно из раскалённых снежных хлопьев. Они не обжигали меня, но наполняли жаром мое сердце, ум и душу.

Это было ужасное и пронзительное чувство, но, в то же время, несущее полную боли сладость. Я закрыл глаза и, наверное, долго пробыл в удивительном забытьи, пока не открыл их вновь. Рядом со мной никого не было. А ни человечка в сером балахоне, а ни ангела с крыльями, сотканными из раскалённого пуха. Только на полу осталось белое перо, но и оно вскоре зашипело, а затем исчезло, оставляя лишь выжженный след на дереве.

Я обернулся в сторону Поммела, дабы проверить, что с ним происходит. Он уже обрёл рот, сидел в углу кабинета с застывшим из ужаса лицом и водил пальцами по губам. Посмотрел в мою сторону.

— Уезжай отсюда как можно скорее, Мордимер, — сказал он, и в его голосе я почувствовал и страх, и злость. А может и толику зависти? — Забирай все деньги и уезжай. Я дам тебе рекомендательное письмо к епископу, только оставь нас в покое.

— Сделаю, как пожелаешь, Генрих, — я кивнул головой. — Желаю тебе счастья и благодарю за всё.

Он посмотрел более осмысленным взглядом. Вздохнул и поднялся с пола. Тяжело упал на стул. Пальцами левой руки он снова провел по губам, как бы проверяя, на своём ли они месте.

— Я также желаю тебе счастья, Мордимер. На самом деле. Несмотря ни на что. — Я почувствовал искренность в его голосе. — Хотя не изведаешь его ни ты, ни те, кто, к своему несчастью, окажутся на твоём пути…

— Отчего же? — воспротивился я.

Он не ответил, только перевёл взгляд на выжженный в дереве след ангельского пера. Потом посмотрел на меня.

— «Всегда опасно жалким размещаться меж молотом и жаркой наковальней»[21], — процитировал он фрагмент пьесы.

— Риттер, — бросил я машинально.

— Да, Гейнц Риттер, — ответил он. — Разве не гениальный поэт?

Я подошел к столу и сгрёб пухлый кошель с гонораром, полученным от Клингбайла.

— Прекрасный, — согласился я. — И жизнь моя также будет прекрасной. Когда-нибудь…

Он посмотрел на меня, и на этот раз в его взгляде я увидел сочувствие.

— К сожалению, нет — сказал он. — Пусть бы ты и хотел этого больше всего на свете. Будешь как пожар, Мордимер. Ты сожжешь всё, к чему приблизишься…

Я кивнул, не от того, что признал его правоту, но дабы знал, что я понял его слова.

— До свидания, Генрих, — я открыл двери.

— Прощай, — ответил он.