Паника под Босовкой

Поскольку выше я привел пример массового героизма, то для равновесия нужен и пример массовой трусости. Для него я выбрал эпизод разгрома немцами 38-й стрелковой дивизии, причем это событие происходило не в 1941, а в 1944-м году. На мой взгляд, немцы даже не разгромили дивизию, а просто разогнали ее.

В дальнейшем Александр Захарович еще расскажет вам предысторию этих боев в других эпизодах, а я постараюсь парой слов ввести вас в курс событий. 38-я сд вела наступление, как водится, силами единственного батальона в каждом полку. В это время наши войска окружили крупную группировку немцев под Корсунь-Шевченковским. Окруженные немцы пошли на прорыв, и с внешнего фронта немецкие дивизии ударили навстречу прорывающимся, причем этот удар пришелся и по 38-й сд. О том, что немцы что-то затевают, наши знали заранее, поскольку уже накануне днем со стороны немцев слышался гул танковых моторов. Но в дивизии кадровое офицерство не приняло никаких мер для подготовки и организации боя. Более того, командир 48-го стрелкового полка уже известный вам Бунтин и уже известный вам майор Ершов весь день и всю ночь накануне были беспробудно пьяны, так что ПНШ-1 Лебединцев сам ездил в штаб за приказом на наступление, сам ночью принял прибывшую для усиления штрафную роту и поставил ей задачу. Продрало пьяные глаза кадровое офицерство только тогда, когда немцы уже ударили.

А. 3. ЛЕБЕДИНЦЕВ. Январский день короток, события разворачивались стремительно, хотя немцы атаковали на самой малой скорости, делая остановки для стрельбы. Их пехота пробиралась по глубокому снегу, ведя огонь из-за брони танков. Первыми свой КНП на скирде покинул комдив со свитой, а за ними наш командир полка с начальником артиллерии, так как немцы подожгли солому зажигательными пулями. Я наблюдал бегство начальства в бинокль. Огнем прямой наводки дивизионной и полковой артиллерии подбили пять или шесть танков противника, но остальные упорно продвигались к селу Босовка и обходили ее с окраин. Первыми начали выскакивать из села, расположенного в широком овраге, обозники на санях. Немецкие танки расстреливали их из пулеметов, а снарядами били по нашим умолкшим орудиям без боеприпасов. Отвозить орудия было не на чем — тягачи без бензина отстали. Артиллеристы подрывали гаубицы.

Занимаемый нашим штабом дом был крайним. Впереди глубокий овраг, танки не могли его преодолеть. Может, поэтому Бунтин успел оторваться и появился в штабе разъяренным, выкрикивая только два слова: «Стоять насмерть!» Я успел вызвать до этого штабные санки и отправить писаря с боевыми документами и знаменосца с Боевым Знаменем в Шубены Ставы. В углу штаба стоял ручной пулемете диском. Я взял его, а Забуга коробки с запасными дисками, и мы выбежали к сараю, где стояла телега. С нее я расстрелял весь диск по наступающей пехоте. Видел

Видел падающих то ли от моих попаданий, то ли от страха немцев. Бут ин закричал: «Спасать командира!» — и бросился с Ершовым в следующий овраг, сползая на заднице, потом на четвереньках карабкаясь на подъем. Все это запечатлелось в моем мозгу, как на кинопленке до мельчайших подробностей. Я видел их животный страх, хотя и сам осознавал величайшую опасность быть убитым или брошенным при ранении. Теперь Забуга вел огонь уже по спускающимся в первый овраг вражеским пехотинцам, которые спускались тоже на том месте, на котором сидят. Вот где бы пригодились ручные гранаты, но их не было ни у нас, ни у немецкой пехоты.

После того как Бунтин и Ершов скрылись за сараем бригадного стана, я, Забуга и несколько посыльных бросились следом за командованием спускаться в овраг. На подъеме я заметил, как рикошетировали пули вокруг, как рядом со мной посыльному в спину попали три пули и вырвали белую вату телогрейки, а он упал замертво. Видимо, закончились патроны в магазине у немецкого автоматчика, и я успел перевалиться за каменную изгородь, по которой тут же прошла новая очередь. Пустой пулемет мы оставили в овраге, разбив приклад. Броском на полусогнутых мы успели забежать за сарай, где находились командир с начальником штаба. Невдалеке разорвался снаряд, и у Бунтина от попадания осколка потекла кровь на виске. В панике он заорал: «Начальник штаба, принимайте у меня командование полком, я ранен». Последний, как попугай, продублировал во всю глотку: «Лебединцев назначаетесь начальником штаба полка, организовать оборону и ни шагу назад». В это время Забуга спустился по пожарной лестнице и доложил Ершову, что скоро танки сомкнутся, и мы останемся в окружении в селе. Бунтина потащил адъютант и его сожительница. Я показал примерное направление выхода из села и предложил Ершову бежать вместе, но он задал мне самый глупый вопрос. «А ты меня сможешь вынести, если ранят?» Я махнул рукой и бросился под откос, перебежал улицу и оказался на околице с небольшим подъемом. В это время зарычала «Катюша» и вокруг начали рваться ее снаряды. С этого раза мне навсегда запомнился шквал огня, которого так боялись немцы. Неожиданно из овражка вылезли шесть человек наших пеших разведчиков во главе с их командиром, старшиной.

Они очень обрадовались, что увидели своего, и примкнули к нам. Мы поднялись на пригорок и встретили еще троих связистов из корпуса. Они тоже присоединились к нам. Наступила темнота. На такую беду, какая с нами произошла, нам впервые вместе с приказом на наступление выдали всего один экземпляр топокарты этого района. До этого, как минимум, по пять экземпляров выдавали. Конечно, карта была у адъютанта командира. У меня в те годы была обостренная зрительная память на местность, и я помнил стороны горизонта. Но тогда ориентировался по принципу: где пожары, там немцы, надо идти туда, где нет всполохов. В темноте присоединились с десяток корпусных саперов, которые отрывали землянку комкору. Шум боя постепенно затихал. Впереди послышался скрип снега и понукание лошадей. А после начали различать русскую речь. Видимо, и нас заметили и окликнули: «Кто такие? Одного ко мнеgt; . Я по голосу узнал начальника разведки майора Передника и поспешно назвал себя, так как там уже защелкали затворами оружия. Это была окраина села, видимо Шубеных Ставов. Из хаты вышел подполковник Хамов. Он обрадовался, что у меня человек двадцать войска, и тут же приказал людей не распускать и следовать далее с Передником в направлении села Новая Гребля, где занять оборону и всех отходящих подчинять под свое командование.

Это была третья ночь совершенно без сна, я еле стоял на ногах, но мы пошли. Саперов и связистов как ветром сдуло. Поняв, что опасность миновала, они бросились искать свои корпусные части. Кому же охота идти в полковую пехоту? По пути меня узнал лейтенант Пистрак и очень обрадовался встрече. Забуга отстал где-то в Босовке. К полуночи мы достигли Новой Гребли. Село было забито обозами и машинами. В каждой хате полно людей лежащих, сидящих и стоящих. И все они спали. В одной из хат мы тоже на корточках уснули. До этого я отрядил разведчиков искать наших однополчан. Перед рассветом нас разбудили орудийные разрывы. Стреляли с небольшого расстояния из танков осколочными снарядами. В огромной панике мы и другие бойцы начали выскакивать из хаты и выбегать на дорогу, по которой неслись санки в конных упряжках. Наступал рассвет. Из одних санок раздалось: «Лебединцев, прыгай в сани на ходу, а то задние собьют». Это были наши резервисты-офицеры, а кричал адъютант старший батальона Николенко. Все трое мы свалились горой на эти санки и выскочили из села на околицу, где справа и слева на склонах были установлены наши орудия на прямую наводку и артиллеристы готовились к открытию огня. Увидев их, мы несколько успокоились и перестали понукать лошадей, так как они были мокрыми от усталости. Проехав Баштечки и Бесидку, мы к полудню прибыли в райцентр Ставыще. На площади стоял регулировщик и указал Череднику и мне хату, в которой находился начальник штаба дивизии. Принял он нас без ругани и сказал мне, чтобы я собирал остатки полка и сосредотачивал их на южной окраине этого села. Одновременно разослал разведчиков и посыльных искать свои подразделения и писать мелом на стенах и заборах фамилию командира со стрелками-указателями к штабу. В заключение он сказал, что я назначаюсь временно командиром нашего полка и чтобы я одновременно подчинял себе военнослужащих 29-го полка.

Я понимал, что являюсь «факиром на час», но когда вспомнил, какую ответственность несет командование за потерю Боевого Знамени, то мне стало не по себе. Мы выбрали на окраине домик под штаб и к позднему вечеру там собрались несколько подразделений: транспортная рота, медико-санитарная рота, службы тыла, батарея 76-мм полковых пушек, рота связи, писари из команды ПНШ-4, хотя его самого (капитан Желтухин) и знаменосца старшего сержанта Тарасенко с Боевым Знаменем не было. Отсутствовал, и мы ничего не знали о командире батальона старшем лейтенанте Кошелеве, его заместителе по политической части капитане Воробьеве и небольшой команды с ними. Никаких вестей не было и о командире полка и начальнике штаба. Я посылал во все концы верховых из взвода конной разведки, но все было бесполезно.

Через пару дней собрались все, кто выходил из Босовки разными маршрутами. Несколько дней прожили мы в неведении, пока не прошел слух о том, что в окружении осталась почти вся соседняя дивизия под командованием генерал-майора Пузикова, она вышла в Медвинские леса и там, во взаимодействии с партизанами, оказывает сопротивление. В переданной шифровке уведомлялось и о том, что командование нашего полка, комбат Кошелев со своим заместителем по политической части и небольшая группа бойцов находятся в подчинении этой дивизии. Боевое Знамя полка с ними. Эта новость внесла некоторое успокоение, хотя полк об этом никто официально не информировал.

Ю. И. МУХИН. Хотел бы обратить внимание на пару моментов. Во-первых, это быстрота развала управления и дезорганизации 38-й стрелковой дивизии под управлением кадрового офицерства. После первого же удара немцев у всех описанных Лебединцевым офицеров была одна мысль — бежать! Ни малейших попыток сохранить подразделение, отдать им команды, организовать сопротивление и оборону. Начштаба Ершов тут же стал смотреть на своего ПНШ-1 как на осла: способен ли будет низкорослый Лебединцев его вывезти на себе? Разбежались все кто куда. Сам Александр Захарович драпал в правильном направлении, что и предопределило кратковременное назначение его командиром полка, но и у него самого не возникло мысли организовать хоть какую-то оборону — хотя бы с уже разворачивающимися навстречу немцам артиллеристами.

Во-вторых. Характерно полное отсутствие интереса кадрового офицерства к своим солдатам — к тем, чьи жизни общество вручило этому офицерству. Солдаты подразделения в этот момент для офицерства просто не существовали, были мусором, о котором недостойно вспоминать в кругу офицерской элиты.

Читая этот эпизод боя у Босовки воспоминаний Лебединцева, можно себе представить, что было летом 1941 года, можно представить, как кадровое офицерство организовывало сопротивление немцам. Вообще-то и до Лебединцева были офицеры, которые хотели поставить об этом вопрос, но в СССР это было запрещено. Раз партия сказала, что во всем виноват только Сталин (особенно в том, что он перед войной уничтожил 30 тысяч (цифра взята у Геббельса) лучших кадровых офицеров), то во всех воспоминаниях винить нужно Сталина, а кадровое офицерство — хвалить!

Интересно, что с трогательным единством то же самое в это время писали и зарубежные антисоветчики, но у них не было цензуры отдела пропаганды ЦК КПСС. Ко мне в руки попала одна из их книг «Немецкий плен и советское освобождение» (Paris, 1987 г.), в которой два бывших советских военнопленных сержанта, сбежавших после Победы в американскую зону оккупации Германии и оставшись за рубежом, поливают помоями советскую власть, из-за которой якобы они и попали в плен. Оба яростно доказывают, что в том, что они сдались в плен, армия не виновата, а виноват только Сталин. Но, описывая обстоятельства сдачи в плен, оба, забыв про Сталина, вспоминают одно и то же. Ф. Черон, служивший в Белоруссии, пишет, что в день начала войны его полк в 4 часа утра подняли по тревоге и отвели в ближайший лес, чтобы спасти от авиационного, удара немцев. И это была последняя команда полку, поскольку «командного состава не было видно. До сих пор не представляю, что с ними случилось, куда делись старшие командиры полка. Словно их метлой смело. Красноармейцы бродили бесцельно и не знали, что делать. Разные слухи поползли, были преувеличенные, искаженные и часто неверные. Никто этих слухов не опровергал. Все принималось за чистую монету.

Уже трудно было не поверить, что совершилось что-то страшное, с чем мы никогда не встречались. Война на самом деле? Куда же идут немцы? Куда нам идти иди бежать? Что же делают наши войска на границе? Что означает «немцы перешли границу»?

Создавшийся хаос в нашей части перешел в неорганизованное бегство. Не нашлось ни одного командира, чтоб установить какой-нибудь порядок. Получалось так, что они убежали, оставив на произвол судьбы своих красноармейцев».

В толпах этих абсолютно дезорганизованных солдат Черон и сдался в плен на третий день войны. А сержант И. Лугин сдался в плен в 1942 году во время окружения под Харьковом. Но и он пишет то же самое: «В окружении исчезли командиры особенно высоких рангов. Этим отчасти объясняется, что наши части не сопротивлялись. Только уже в последний день перед пленом появился какой-то бравый капитан и начал сколачивать группу прорыва. Собрал он около двух сотен бойцов». Но прорыв не удался, капитан исчез, и Лугин сдался немцам, зачищавшим местность.

Об этом же пытались писать и советские солдаты, но цензура ЦК КПСС была начеку. У маршала Рокоссовского из воспоминаний были убраны обширнейшие куски текста, не соответствовавшие «линии партии». В частности, маршал в этих кусках вспоминал о таких проявлениях лета 1941 года:

«А накануне в районе той же Клеваны мы собрали много горе-воинов, среди которых оказалось немало и офицеров. Большинство этих людей не имели оружия. К нашему стыду, все, они, в том числе и офицеры, спороли знаки различия.

В одной из таких групп мое внимание привлек сидящий под сосной пожилой человек, по своему виду и манере держаться никак не похожий на солдата. С ним рядом сидела молоденькая санитарка. Обратившись к сидящим, а было их не менее сотни человек, я приказал офицерам подойти ко мне. Никто не двинулся. Повысив голос, я повторил приказ во второй, третий раз. Снова в ответ молчание и неподвижность. Тогда, подойдя к пожилому «окруженцу», велел ему встать. Затем, назвав командиром, спросил, в каком он звании. Слово «полковник» он выдавил из себя настолько равнодушно и вместе с тем с таким наглым вызовом, что его вид и тон буквально взорвали меня. Выхватив пистолет, я был готов пристрелить его тут же, на месте. Апатия и бравада вмиг схлынули с полковника. Поняв, чем это может кончиться, он упал на колени и стал просить пощады, клянясь в том, что искупит свой позор кровью. Конечно, сиена не из приятных, но так уж вышло».

А вот цитаты из документов НКВД и армейских особых отделов (ОО) осени 1941 года — разгара битвы за Москву.

«…1–2 ноября вышедшие из окружения красноармейцы заявили, что в окружении в районе г. Вязьмы они были предоставлены самим себе. Находившиеся с ними командиры буквально приказывали, ругаясь матом, оставить их, командиров, одних и с ними не идти, предлагая им пробираться самостоятельно…

… На Верейском участке фронта также противник имеет некоторое продвижение. Разведкой по состоянию на 11.30 20.Х нами установлено, что в дер. Монаково и ее окрестностях оборону занимала 151 мотомехбригада, которая ночью 20.Х снялась после незначительного обстрела со стороны противника, ив 11 часов 20.Хд. Монаково занята противником без боя. В этом же направлении действовала и 50 дивизия, последняя 20.Х в 8–9 часов снялась и направлена на Можайск. Из беседы нашей разведки с зам. нач. ОО 151 бригады т. Климовым установлено, что г. Верея был оставлен без боев. В 151 бригаде среди комсостава наличествует паника и отсутствие централизованного руководства…

… Противник в течение дня 29-го октября стремился прорваться в Тулу. В 17 час. 30 мин. 7 танков идо взвода автоматчиков противника вышли на южную опушку леса села Ясная Поляна. Во второй половине дня 29 октября авиация противника в количестве 17 самолетов бомбила линию обороны, занимаемую 290 стрелковой дивизией (дивизия в составе 1800 человек занимала район обороны Рисуновский, Старая Колпна, Малая Кожуховка).

В результате действий авиации противника основной командный пункт дивизии был уничтожен, запасной командный пункт подготовлен не был. Управление дивизией было потеряно. Командир 290 стрелковой дивизии к

концу дня оставил дивизию и явился к командующему 50-й армией. Дивизия самовольно снялась с рубежа и открыла участок обороны…

…Командир батареи ПТОкапитан Шутов, чл. ВКП(б), получив приказ командира батальона Весинкова о занятии огневых позиций 2-й и 3-й рот для отражения возможной танковой атаки противника, приказа не вьтолнил, батарею отвел в укрытие, тем самым обеспечил свободный проход танкам противника, а при появлении последних Шутов оставил батарею и бежал в неизвестном направлении. В этот же момент бежал с поля боя и политрук 2-й роты Барашников, который в роту возвратился только после танковой атаки. В отношении Шутова нами приняты меры розыска…»

Вообще складывается впечатление, что если советские офицеры продолжали командовать советскими солдатами, то они не бежали и в плен не сдавались.

Кадровое офицерство и в мирное время считается большими специалистами по организации пьянок. Судя по всему, оно и во время войны страшно боялось потерять в этом деле квалификацию.

«… Командир батальона 108 тд капитан Мосин вместо пресечения подобного рода пьянок сам лично 8–9 ноября организовал коллективную пьянку с участием посторонних женщин.

10. Х1.1941 года командир 2-й роты 451 армейского саперного батальона Малкин напился пьяным, в присутствии бойцов учинил дебош. Когда на него пытались воздействовать, Малкин произвел выстрел из револьвера.

5. Х1. 1941 года политрук саперной роты 260 сд Романов, будучи в нетрезвом состоянии, при встрече с красноармейцем Генераловым вынул пистолет и угрожал последнему расстрелом..

…За последние дни в частях армии вскрыто несколько случаев членовредительства. Секретарь партбюро мотострелкового батальона 24-й танковой бригады политрук Соловьев 3 ноября прострелил себе ногу. Красноармеец того же батальона Севостьянов 7 ноября ранил себя в плечо. В тот же день красноармеец этого батальона Чепчугов Илья Андреевич нанес себе ранение в руку.

Такое же саморанение произвел и лейтенант Куриленко. По вскрытым фактам членовредительства ведется следствие.

Следует, однако, отметить, что ни один из этих фактов не стал предметом обсуждения среди личною состава, полит-алпаратне мобилизует общественное мнение бойцов и командиров на борьбу с членовредительством. Следствием низкою уровня политико-воспитательной работы в частях и подразделениях являются и участившиеся в последнее время случаи пышки командною и рядовою состава.

В 64 артполку лейтенанты Моисенкин, Дмитриев, Стеоринов, зав. делопроизводством штаба полка Пономарев систематически пьянствуют, пользуясь попустительством комиссара полка батальонною комиссара Венчико-ва. Начальник продофуражного снабжения Сальников, пьянствуя, разбазаривает продукты.

Систематически пьянствует и командир 103 саперного батальона ст. лейтенант Краснов. 3 ноября вместе со своими помощниками Сорокиным и Криковым он напился так, что пришлось отрезвлять его искусственным путем.

Сам комиссар полка Венчиков в самый разгар последней боевой операции уезжал на 7 суток в тыл якобы лечиться, привез оттуда с собой двух женщин, которых зачислил в штат полка в качестве санитарок.

Аналогичные факты имеются и в 836 противотанковом артполку. 5ноября нач. штаба полка капитан Поздняков напился пьяным и приказывал писарю Никифорову найти для него женщину.

Пьянствуя в боевой обстановке, некоторые командиры теряют всякое чувство ответственности за судьбу вверенного им личною состава. 29 октября в район обороны 475 стр. полка 53 стр. дивизии прибыл батальон 51 полка. Командир батальона майор Ищейкин был в то время пьян и распорядился выдать бойцам повышенную норму водки. В результате этого оборона была демаскирована. Противник обнаружил скопление нашей пехоты и открыл артиллерийский огонь, которым был уничтожен миномет и выведено из строя несколько бойцов.

Командир взвода 294-й автороты 53 дивизии мл. лейтенант Соболев, систематически пьянствуя, потерял среди бойцов авторитет, самоустранился от командования взводом…»

Надо сказать, что хотя подобные случаи являлись предметом расследования особых отделов, но свои донесения они начинали с описания героических примеров. Скажем:

«… Ст. сержант Киян Ф. Д. — пом. командира взвода, кандидате члены ВКЩ6), образцово организовал оборону своего взвода. 29 октября, когда связь была прервана и взвод оказался оторванным от командного пункта и других подразделений, т. Киян самостоятельно занял новый рубеж обороны, и взвод продолжал стойко отражать все атаки до тех пор, пока 30 вечером ему не был отдан приказ об отходе. Отходя от этого рубежа, тов. Киян вывел полностью (личный состав) и вынес всю материальную часть.

Мл. сержант Севастьянов М. И., член ВЛКСМ, в самый ответственный момент боя обеспечивал бесперебойную связь. Когда 30.10.41 г. б-н в течение 12 час. вел бой с танками противника, т. Севастьянов под ураганным огнем артиллерии, минометов и автоматчиков ползком по открытой местности протяжением до 2-х км своевременно обеспечивал связь между подразделениями и КП. Кроме четкого выполнения обязанностей связного, участвовал в боях, в разведке и по сбору оружия. Им собрано с поля боя 4 ручных пулемета и несколько ящиков с патронами.

Командир отделения сержант Тришкин В. С, беспартийный, участвуя в боях с фашистами под г. Тула, проявил мужество и стойкость в борьбе за Родину. Он умело организовал огонь отделения, вооруженного противотанковыми, вывел из строя 4 танка противника из числа 11, чем заставил отойти врага на исходные позиции.

Командир разведывательною взвода мл. лейтенант Темпов А. Е., член ВЛКСМ, с первых дней обороны г. Тулы добровольно изъявил желание командовать разведывательным взводом. Выполняя боевые задания, быстро ориентируется в сложной оперативно-тактической обстановке и исключительно правильно принимает решения. Тов. Темпов каждую ночь с 21.00 до 6.00 возглавляет глубокую разведку по тылам противника на дистанцию от 5 до 7 км, добывая ценные сведения по сосредоточению танковых подразделений и групп противника… 2 ноября т. Темпов определил, что в селении Елькино сосредотачивается группа танков в составе до роты и готовит утреннее наступление на левый фланг полка. С 3-ю на 4-е ноября, забравшись в глубокий тыл, т. Темпов установил, что происходит крупное сосредоточение танков в р-не Судаковая, Харино, Прудное, и этим самым была предотвращена внезапность танковой атаки со стороны противника.

Наряду с вышеизложенными фактами имели место проявления трусости и паникерства со стороны отдельных бойцов и командиров. Например…»

Так что Москва устояла не божьим чудом, а мужеством и самоотверженностью ее защитников.

И Корсунь-Шевченковскую группировку немцев тоже уничтожили не трусостью. В журнале «Наш современник» (5, 2002) Я. Шипов воспроизвел беседу двух ветеранов, полковников, танкиста и минометчика, Героев Советского Союза, которые оба участвовали в бою по уничтожению прорыва немцев из котла, причем неожиданно для себя в одном и том же месте. Танкист был Героем до этого боя, а минометчик стал Героем именно за него. Воспоминания о попытке немцев прорваться из Корсунь-Шевченковского котла начал минометчик.

«Похоже, этот маневр немцев оказался для нашего командования полной неожиданностью. Говорилось о возможном перемещении небольших разрозненных ipynn противника — на этот случай и оставили кое-где у дорог артиллерийские и минометные батареи, пулеметные гнезда. Окопались мы посреди степи на холмушке, живем день, два, три, ждем, когда вражеская группировка сложит оружие и можно будет догонять своих — отправляться на передовую. И вот как-то утром слышим с запада гул. Пригляделись в бинокль — немцы: впереди — бронетехника, а следом — пехота и пехота, до горизонта. У нас тягачи были — мы вполне могли уйти вместе с орудиями, и нас бы за это, наверное, даже не наказали — больно уж несоизмеримы силы: несколько человек против огромной армии. Но это я сейчас понимаю — задним числом, что называется, а тогда мысль такая никому в голову не могла прийти: только бой… Открываем огонь, они — из танков и самоходок пр нас. А миномет, он ведь для навесной стрельбы, можно и по закрытым целям, но никак не для артиллерийских дуэлей в чистом поле. Да еще и дивизионный — самый большой: его, если взрывной волной с места своротит, назад сразу не возвернешь. Зато уж мина: диаметром — с трехлитровую банку, убойная сила — страшенная. Ею хоть куда попади: по живой силе, по технике — жуть, что творит! А торопимся — мажем, мажем и все равно спешим: хочется побольше успеть, пока минометы не покорежило да нас не поубивало. И тут вдруг грохот с другой стороны — с востока. Глядим: танки, самоходки… наши! Мы сразу попадать стали… А танков — десятки, сотни… И наступил момент:

— Вот! — подхватил полковник-танкист. — В одном из них был и я. Нашу танковую армию перебрасывали тогда к линии фронта для подготовки стратегического наступления. Сначала шли рассредоточение, а в этом месте начинались овраги, и мы должны были пройти между ними по старому шляху: у каждого на карте он был отмечен особой стрелочкой. Выкатываемся к нему, а тут какая-то куча бронетехники и по ней миномет бьет. У нас приказ был: в боестолкновения не вступать да и вообще не задерживаться, но мы, конечно, по паре снарядов высадили… не задерживаясь… Ну и все: костер…

— Точно, — подтвердил минометчик. — Вся их техника враз полыхнула. И башня! Башня от какого-то танка летит над огнем, как картонка, и вращается… Жуть!..

— Да, помню, — кивнул танкист. — Самоходка слева от меня шла, после ее попадания башня и улетела Приходим в пункт назначения — небольшое село. Спим кое-как, кто где. Утром надо гнать дальше—нет горючего… Ждем. Самолет разбрасывает листовки. Мой заряжающий читает вслух: «Корсунь-Шевченковская группировка противника уничтожена, немцы потеряли пятьдесят пять тысяч убитыми». И позавидовал: «Везет же, — говорит, — соседям: награды получат, а то, может, и отпуска». Я ему, мол, при таком сражении и у соседей, небось, потери немалые… А он: «Слышь, — говорит, — командир, тут написано, что главную роль в разгроме сыграли мы — наша танковая армия то есть». Решили, что политотдел, как обычно, напутал. К полудню подвозят горючее, заправляемся. Вызывают к начальству: двадцать машин — обратно. Цепляем бульдозерные ножи и начинаем утюжить шлях — тот самый, по которому вчера прошли сотни танков. Там—месиво: глина, трупы, стрелковое оружие… Похоже, думаю, листовка была правильной, и в политотделе на сей раз ничего не перепутали. Мы ведь на этом марш-броске не могли оценить происходившее: пехоты, конечно, было много, но она разбежалась, все попадали, паника Из-за распутицы мы старались идти не колонной, использовали всю ширину шляха. Получается, что ни у них вариантов не было, ни у нас… Такой марш-бросок получился… Ну, растолкали месиво по оврагам, возвратились в село.

На другой день прибывают англичане — военный атташе и еще несколько человек из посольства: заграница не верит сообщению о ликвидации вражеской группировки. Действительно: позавчера было огромадное войско, а вчера его уже нет — такие бывает. Начальство приказывает мне везти англичан. Дело в том, что я до войны еще окончил технический вуз и знал английский. А во время войны бывал в Америке: принимал «Шерманы», так что разговаривал свободно. «Шерман» — неинтересный танк, кстати… Ну да ладно: приказывают везти союзников. Атташе залезает вместо заряжающего, еще один англичанин — с фотоаппаратом—сверху, на броне. Приезжаем к битой бронетехнике. Фотограф в восторге — знай себе щелкает. А атташе высунулся из люка: «Где уничтоженный противник?» Веду к оврагу. Он подошел, глянул и сразу же — наизнанку. Отдышался, попил из фляжки крепкого чаю и: «Где линия обороны?.. Где позиции артиллерии?.. Где воронки от авиабомб?.. Предъявите мне след хотя бы одного автомобиля, конной повозки, хотя бы одного сапога!» Ну где же я ему все это найду? «Здесь, — показывает, — следы только от танков». «Так уж, — объясняю, — получилось». Он постоял и говорит: «Любит бог вас, русских». «Причем, — спрашиваю, — тут бог?» «А при том, — отвечает, — что кроме бога в разработке уничтожения никто не участвовал: вашему командованию вложил в голову мысль о переброске танковой армии по этой дороге на запад, немецкому командованию — о выходе из окружения по этой же дороге на восток, потом двинул вас навстречу друг другу — гениально… А Генштаб ваш, говорит, к разгрому никакого отношения не имеет: там и сейчас толком не знают о происшедшем».

А Манштейн, в группу армий которого входили войска, погибшие в котле Корсунь-Шевченковского окружения, пишет: «28 февраля мы узнали, что из котла вышли 30 000-32 000 человек. Поскольку в нем находилось шесть дивизий и одна бригада, при учете низкой численности войск это составляло большую часть активных штыков». Фельдмаршал он, может, и неплохой, но брехун ужасный. Брешет он и про Корсунь-Шевченковскую битву. Из кольца вырвались единицы, а не 32 000. Если бы это было так, то Манштейн, во-первых, написал бы точную цифру, а не разбег «30 000-32 000». И, во-вторых, эти силы пошли бы на усиление обескровленных дивизий его разваливающегося фронта. А он пишет: «Вырвавшиеся из котла дивизии пришлось временйо отвести в тыл. (А это в связи с чем? Почему их личным составом не пополнены остальные, уже обескровленные дивизии? — Ю. М.) Вследствие этого шесть с половиной дивизий группы армий не участвовали в боях, что еще больше осложняло обстановку». То есть немецкие соединения из Корсунь-Шевченковского котла исчезли из немецкой армии навсегда. Немцы через 38-ю дивизию прорвались, но Красная Армия не только из таких дивизий состояла.

Но обо всем этом вы еще прочтете в воспоминаниях Александра Захаровича, а сейчас мы перейдем к очередной черте офицерской касты — к смелости.