Глава 7. О смелости и нерешительности Об основах смелости

Ю. И. МУХИН. Как мне кажется, многие не видят особой разницы между понятиями «храбрость» и «смелость», между тем смысл их резко различен. Храбрость — это способность овладеть своим инстинктом самосохранения, зажать страх в кулак и действовать без паники в условиях, когда тебя ежесекундно могут убить.

Смелость — это способность принять рискованное решение, то есть решение, исполнение которого неизвестно чем закончится. Причем, если речь идет о начальнике, то принятие решения его жизни может и не угрожать и принимать он его может в спокойной обстановке. Однако исполнение его рискованного решения может закончиться не победой, а тяжелейшим провалом.

Нам, гражданским, в этом плане в сотни тысяч раз легче, чем офицерам. Наши решения, как правило, к смерти людей не ведут (не должны вести). Тем не менее они могут привести к материальным убыткам, и это тоже достаточно страшно. Поэтому и в мирной жизни полно «руководителей», которые по должности обязаны принимать решения и отдавать команды, но боятся это делать

и в любом сомнительном случае стараются поступить либо по инструкции, либо утвердить свое решение у начальника — снять с себя ответственность за последствия. Таких людей называют бюрократами, но неправильно, дело тут не в этом, а в отсутствии достаточной квалификации. Человек боится своего решения, когда не способен представить, что за ним последует. А такую способность дает хорошее знание своего Дела и, главным образом, опыт. Но опыт в принятии рискованных решений — это принятие и принятие таких решений, а для этого опять-таки нужна смелость. Не принимая решений, не наберешься опыта их принимать. Тут замкнутый круг, который разорвать можно только смелостью.

Решения офицеров на войне и в бою, как я уже сказал, неизмеримо более тяжелы и требуют от них неизмеримо больше смелости, чем от гражданских чиновников. Кроме того, гражданский чиновник (начальник, руководитель) в своей трудовой жизни все же набирается хоть какого-нибудь опыта на реальных Делах, поскольку каким бы он ни был трусливым и нерешительным, но совсем никаких самостоятельных решений он не может не принимать. Если он любое решение будет узнавать у начальника, то тому, в конце концов, надоест работать за такого подчиненного, и подчиненный будет с работы снят. У офицеров в плане накопления боевого опыта большая проблема, так как в мирное время его негде набраться. Учения — это суррогат боя, и реиГения, принимаемые на учениях, требуют от офицера смелости еще меньше, чем от гражданского чиновника в его реальных делах.

Получается, что от офицерства в мирное время требуется огромное желание воевать и стремление представить себе все возможные перипетии будущих боев. Офицеру требуется образное мышление и фантазия, чтобы представить, как будущий реальный бой может происходить. Между прочим, исключительной фантазией обладал опытный солдат Первой мировой войны Адольф Гитлер. Это отмечают все немецкие генералы, скажем, тот же Манштейн или Кейтель. К примеру, задолго до войны Гитлер предопределил 88-мм зенитное орудие для борьбы с полевыми укреплениями. Немецкие генералы единодушно считали это глупостью, пока не началась война и не подтвердила правоту Гитлера.

А будут ли стремиться узнать о войне все возможное те, кто поступил в армию, чтобы иметь большую зарплату, а потом — большую пенсию?

О стремлении офицеров узнать как можно больше о реальном бое следует сказать несколько подробнее в плане выбора ими оружия для этого боя. Ведь как делается Дело у нас, гражданских. Сначала надо ясно представить, что за изделие требуется произвести. Для офицера — какого врага надо уничтожить, то есть как будет выглядеть этот враг, чем будет вооружен, будет находиться в укрытиях или в чистом поле, будет атаковать открыто или применит партизанскую тактику. Затем мы, гражданские, разрабатываем технологию (перечень операций) получения изделия. А у офицеров «технология» называется «тактикой», то есть они должны продумать действия своих солдат по уничтожению врага. Далее мы, гражданские, вооружаем своих рабочих не просто инструментами и станками, а таким инструментом и такими станками, чтобы им легко было осуществить выбранную нами технологию. А офицеры должны заказать у конструкторов оружие, и не какое попало, а под выбранную ими тактику.

Делалось ли это генералами и офицерами РККА до войны? После войны они стати утверждать, что, дескать, советский народ вооружил их устаревшим оружием, почему, дескать, они и с немцами сначала не могли совладать. Но ведь это было именно то оружие, которое они же и заказали!

Истребитель И-16 дружно именуют устаревшим, а в связи с чем? Он продолжал сходить с конвейера в 1941 году и после начала войны. Как только что сошедшее с конвейера оружие может быть устаревшим? Дело не в этом, просто авиационное командование либо ни на грамм не представляло себе тактику будущих воздушных боев, либо были откровенными предателями и специально заказывали самолеты, которые по своим параметрам предстоящей тактике воздушных боев не соответствовали.

Такое же примерно положение и с заказом для Красной Армии артиллерии. Батальонная 45-мм пушка была слишком тяжела, громоздка и плохо маскировалась, чтобы решать задачи стрелкового батальона, то есть вести бой на дистанциях 500–700 м. Но она уже к 1941 г. не способна была эффективно бороться и с немецкими танками, то есть быть противотанковой. Заказывавший для Красной Армии артиллерию Тухачевский был либо откровенным врагом, либо откровенным идиотом. Те огромные усилия, которые страна по его заданию направила на создание газодинамических (безоткатных) орудий, окончилась ничем: в предстоящих боях такие орудия могли выполнять только узкие задачи и победу обеспечить не могли. Требования к конструкторам сделать дивизионную пушку универсальной тоже можно расценить как предательство. Пошедшая в войска 76-мм дивизионная пушка Ф-22 была очень мощной для ведения огня в условиях реального боя дивизии, когда стреляющие офицеры дивизионного артполка сидят на переднем крае и не могут видеть разрыва маленького 76-мм снаряда, если он разрывается за 3–5 км. А не видя разрывов, они не могут корректировать огонь дивизионных пушек. Зачем же от такой пушки требовать дальности стрельбы в 13 км? А как противотанковая, эта пушка была недостаточно мощной. Причем конструктор Грабин хотел сделать ее еще более мощной, то есть более противотанковой, для чего конструктивно предусмотрел при последующих модификациях расточить ей зарядную камору под более мощный (большего размера) патрон и установить дульный тормоз. До войны ему это сделать не дали, поскольку ставили основной целью использование запаса старых 76-мм патронов, оставшихся с Первой мировой войны и срок годности которых должен был истечь только в начале 40-х. Ну вдумайтесь, если бы те, кто заказывал пушку Ф-22, планировали сами вести бой и продумывали его тактику, стали бы они заказывать оружие не с целью уничтожения врага, а с целью утилизировать патроны, у которых заканчивается срок годности? В результате, когда немцы захватили в 1941 году почти тысячу пушек Ф-22, то они, как и предлагал генералам Красной Армии Грабин, расточили оружейные каморы под гильзу большего размера, поставили дульный тормоз, срезали щит над стволом и использовали эту пушку как противотанковую.

Кстати об орудийных щитах. Наши генералы заказывали орудийные щиты, чтобы можно было за них спрятаться, стоя в папахе. Не будет же генерал на учениях на колени становиться! Но такую пушку невозможно было замаскировать на поле боя при стрельбе ею прямой наводкой, наши пушки из-за большого щита легко распознавали на местности немецкие танкисты и расстреливали. Поэтому наши артиллеристы, когда ставили 76-мм дивизионные орудия на противотанковых рубежах, снимали с них щиты полностью, поскольку обрезать их в полевых условиях не было возможности. Вообще эти высокие щиты на орудиях, которым полагалось действовать в виду противника, хороший пример того, что довоенные офицеры и генералы и близко не представляли себе, как будут выглядеть будущие бои, и тактику этих боев по-настоящему не разрабатывали.

Такое же положение и с танками. Задача танка — не дать противнику стрелять по своей наступающей пехоте. Для этого танк, въехав в опорный пункт противника, должен иметь возможность проехать над траншеей и прострелять ее, одновременно танк должен иметь возможность простреливать опорный пункт в глубину. Исходя из этой технологии (тактики), танк должен иметь возможность стрелять минимум в двух направлениях одновременно. Все немецкие основные танки, от Т-Ш до тяжелого «Тигра» (T-VI), имели огневую точку в лобовой броне и вторую — в башне. Основная масса советских довоенных танков (Т-26 и БТ-7 со всеми их модификациями) имела только одну огневую точку и противопульную броню. Как представлял себе использование этих танков в бою тот, кто их заказал? И дело не только в Тухачевском, выбор оружия определяли сотни офицеров главных управлений наркомата обороны. Они о чем думали? О войне или о том, как угодить начальству?

У наших противников все было по-другому. Один из тех немецких офицеров, которые определили боевую мощь танковых войск Германии, тогда полковник Г. Гудериан, для разработки тактики танковых боев не имел ни одного танка. Он на трактора навесил «броню» из фанеры и стал этими тракторами атаковать «противника» на учениях. Сразу выяснилось, что из танка местность очень плохо видна. И Гудериан приложил огромные усилия, чтобы оптическая промышленность Германии разработала для танковых войск прекрасные приборы наблюдения и стрельбы. У нас ни одного генерала или офицера это не волновало до начала войны. В результате были случаи, когда немецкий «Тигр» с его оптикой подбивал наш Т-34 с расстояния в 3 км. У нас тоже были пушки, которые могли бы на таком расстоянии проломить броню немецких танков, но не было прицелов, чтобы навести такую пушку в цель. Оптические приборы наших танков (повторю, чуть ли не в пять раз по численности превосходивших немецкие) у немецких танкистов вызывали недоуменный смех.

Атакуя «противника» своими фанерными танками, Гудериан быстро понял, что никакая связь между ними, кроме радиосвязи, невозможна. А без связи танки — не роты и батальоны, а скопище бронированных машин. И Гудериан настоял, чтобы немецкая радиопромышленность оснастила каждый немецкий танк удобной и надежной радиостанцией. У нас эти радиостанции и в войну ставили только на командирские машины. Такое вот положение и определяет, почему у немцев боевой техники формально было меньше, а эффективность немецких войск была неизмеримо выше.

С точки зрения тактики следует сказать и о тактике собственно пехоты. Немецкие офицеры начисто отказались от штыкового удара как завершения атаки. Они даже не учили свою пехоту штыковому бою. Концом атаки немецкого пехотинца был выход на рубеж, с которого он способен был поразить противника огнем имевшегося оружия. Наши генералы и офицеры до войны, да, по-моему, и по сей день венцом атаки видели удар штыком. Это к вопросу о том, почему наши войска, наступая во второй половине войны, потеряли убитыми больше, чем в период отступления.

С точки зрения темы этой книги причина столь тяжких потерь Армии СССР в Великой Отечественной войне в том, что немецкие офицеры до войны думали о том, как выиграть предстоящие бои, а наши офицеры в своей массе думали о том, как забраться на высокую должность, получать большой оклад, перебраться в Москву, получить дачу и персональную машину и т. д. и т. п. А это имело негативные последствия для советского офицерства, особенно это касается его смелости. Не имея опыта боев и не думая о них до войны, советские офицеры с началом сражений не способны были принимать собственных решений. И единственным способом для массы офицерства было либо упорное уклонение от принятия решений, либо тупое исполнение приказа вышестоящего командира. Маршал Рокоссовский вспоминал, как в 1941 году один командир 20-й танковой дивизии, отчаявшийся принять собственное решение на предстоящий бой, застрелился, объяснив, что он боится не устоять в бою. Понять его можно: двадцать лет до войны он уверял общество, что способен его защитить, но вот началась война и он сам выяснил, что воевать не умеет и не способен.

Боясь принимать решения, кадровое офицерство подменяло свою роль как командиров простой передачей приказа вышестоящего начальника с бездумными требованиями его обязательного исполнения «любой ценой». В исключенных цензурой отрывков из воспоминаний Рокоссовского есть такие строки, написанные, скорее всего, и по поводу маршала Жукова: «Не могу умолчать о том, что как в начале войны, так и в Московской битве вышестоящие инстанции не так уж редко не считались ни со временем, ни с силами, которым они отдавали распоряжения и приказы. Часто такие приказы и распоряжения не соответствовали сложившейся на фронте к моменту получения их войсками обстановке, нередко в них излагалось желание, не подкрепленное возможностями войск.

Походило это на стремление обеспечить себя (кто отдавал такой приказ) от возможности неприятностей свыше. В случае чего обвинялись войска, не сумевшие якобы выполнить приказ, а «волевой» документ оставался для оправдательной справки у начальника или его штаба. Сколько горя приносили войскам эти «волевые» приказы, сколько неоправданных потерь было понесено!»

Об этом же, о тупом исполнении приказа вышестоящего начальства, о боязни предложить ему свое решение или решение подчиненного, пишет и генерал Горбатов: «Особо непонятным для меня были настойчивые приказы ~ несмотря на неуспех, наступать повторно, притом из одного и того же исходного положения, в одном и том же направлении несколько дней подряд, наступать, не принимая в расчет, что противник уже усилил этот участок. Много, много раз в таких случаях обливалось мое сердце кровью А ведь это был целый этап войны, на котором многие наши командиры учились тому, как нельзя воевать и, следовательно, как надо воевать. Медленность, с которой усваивалась эта наука — как ни наглядны были кровавые примеры, — была результатом тех общих предвоенных условий, в которых сложилось мышление командиров».

Положение, как видите, менялось, но оно менялось по мере накопления опыта в принятии рискованных решений, по мере замены командиров на более смелых.

В качестве примера принятия офицером смелого решения я выбрал эпизоды, в которых героем был сам Александр Захарович. Это не совсем корректно, поскольку Лебединцев пишет о себе и, конечно, может и приукрасить события. Но, во-первых, он дает много подробностей, и они не противоречивы, а во-вторых, если Александр Захарович и позаимствовал эти эпизоды у кого-то, то, значит, все же был реальный человек, который принимал такие решения.

Примером нерешительности советского офицерства является то, что во всех воспоминаниях Лебединцева (напомню — штабного работника) нет ни единого случая, чтобы в полковом штабе пытались найти какое-то собственное решение. Надо понимать так, что полковой штаб и командир полка, как и писал Рокоссовский, просто переадресовывали приказ командира дивизии комбатам. В случае удачи командир полка герой, в случае неудачи — он действовал так, как комдив приказал.

Итак, два эпизода в качестве иллюстрации главы о смелости. Как вы должны помнить, Александра Захаровича в конце весны 1942 года откомандировали на курсы штабных работников, но немцы в это время окружили наши войска под Харьковом и рванулись под Сталинград и на Кавказ. В ходе отступления курсы штабных работников переместились за Кавказский хребет, и там Лебедин-цева назначают командиром взвода на курсах младших лейтенантов, а вскоре посылают эти курсы в бой на защиту Кавказа. Сейчас Александр Захарович расскажет об одном из эпизодов этих боев, который начинается с того, что его взвод послали в разведку.

А. 3. ЛЕБЕДИНЦЕВ. Здесь, на вершинах Кавказского хребта, мои курсанты впервые проявили огромный интерес к топографической карте, увидев своими глазами панораму кубанских станиц и их отображение на бумаге. Возвращались мы быстрее, чем поднимались, и к исходу дня оказались в Пшаде, где я доложил о своих наблюдениях. На следующий день, после занятий и ужина была объявлена тревога и курсы построены к движению. Марш совершали ночью. Прошли Михайловский перевал и свернули вправо по дороге на село Адербиевка, где в лесном массиве и разместились непонятно зачем. Пасмурный день закончился мелким дождем. Мы заняли несколько пустующих колхозных хозяйственных построек и провели ночь под крышами зданий. После завтрака поступила команда оборудовать взводные землянки. Курсанты принялись за дело, раздобыв у местных жителей лопаты. Инженера на курсах не было, и каждый учебный взвод вел свое строительство по самостоятельному индивидуальному проекту. Поскольку размещаться должны были на пологом скате горы, то решено было врываться в откос тыльной стороной котлована, а с фасада делать вход в стене с дверью и окном, выложенными дерном. Здесь должен быть установлен стояк с развилкой вверху, на который продольная балка должна опереться одним концом, а второй ее конец должен лежать на скате горы. От продольной балки до стен укладывались жерди с наклоном, а на них хворост и еловый лапник, чтобы для тепла и от дождя покрыть сверху скаты вынутым грунтом. Работали дружно, соревнуясь в выдумках и усовершенствованиях.

Как это ни покажется странным, но в военном училище на тактических занятиях мы очень много внимания уделяли отрывке окопов, даже соревновались в этом на скорость. Но ни разу нам не показали, как отрывать землянки и делать перекрытия, как усиливать их от прямого попадания снарядов и мин. Уже в первую зиму мы столкнулись с этим еще на Миус-фронте, где была безлесная местность, и мы иногда для перекрытия землянок разбирали полотно железной дороги, рвали рельсы на куски с помощью тола или гранат и усиливали ими перекрытие землянок. То же делали и немцы. Здесь, в горно-лесистой местности, древесины было вполне достаточно, но не было навыков, в которых мы крайне нуждались.

К вечеру начал накрапывать дождик, и мы поспешили закончить нашу работу, чтобы в тепле провести ночь. Наши соседи-пулеметчики смогли найти бочку из-под горючего и сделали из нее печь для обогрева землянки, затопили ее, и из трубы у них появился дымок. Я позавидовал расторопности моряков. После ужина все взводы были в своих фронтовых жилищах. Продолжался мелкий моросящий дождь. Мы подстелили на грунтовые нары еловый лапник и расположились на ночной покой. Наши соседи-моряки орали блатные песни вроде: «Зануда-Манька, что ты задаешься, подлец я буду, я тебя узнал…» — и далее всякая нецензурщина.

Чтобы «сменить пластинку», я попросил моего вестового и взводного запевалу Ваню из Краснодара спеть хорошую песню. Меня многие поддержали, и он запел популярную и новую в те годы песню о пограничниках: «Далеко-далеко, где кочуют туманы…» Всем пришлась по сердцу эта мелодия, и многие стали подпевать. И тут мы услышали вопли от соседей. Я почувствовал беду и скомандовал всем выходить. Нашему взору открылась страшная картина обрушившейся на ее обитателей крыши соседней землянки. Тут я понял, что это произошло от раскола рогатки стояка, который поддерживал продольную несущую балку, от тяжести постепенно намокавшего от дождя грунта перекрытия. Я поднял солдат других землянок, и мы принялись снимать мокрую землю. Под ней задыхались в дыму люди, моля о скорейшей помощи. Сбросили мокрый грунт, под ним оказались не просто ветки, а плетни — пулеметчики решили превзойти в выдумке своих соседей. Поэтому потребовалось не менее часа, чтобы спасти людей, и, к сожалению, не всех. Три человека погибли. Одного курсанта, стоявшего у бочки, прижало горлом к раскаленной печке, и горло у него прогорело до позвоночника, второй был грудью прижат к печке, а в карманах его гимнастерки были патроны, которые взорвались и изрешетили грудь. Третий у топки задохнулся от дыма. Все остальные тоже задыхались от кашля, но отошли.

Мы все строили землянки по одному проекту — со стояками из рогаток, и я понял, что и нас ждет подобная участь. Мы остановились перед входом своей землянки, внутри которой оставалось вооружение, шинели и вещевые мешки. Посылать можно было только одного добровольца, чтобы он смог все из землянки выбросить. И тут я увидел наш запасной стояк, лежащий рядом, который вчера оказался короче, чем нужно. Я велел его развилкой опереть на грунт, а отпиленный конец подбить под балку. Только после этого разрешил Ване зайти вовнутрь и выбросить все содержимое нашего временного жилища. Затем мы спустились в поселок и разместились под крышами чердаков хозяйственных построек. И, странное дело, начальство курсов совершенно не отреагировало на такое происшествие.

Днем мы похоронили на сельском кладбище курсантов, погибших такой нелепой смертью. Ваня побывал на месте оставленных землянок и сообщил, что у всех остальных произошел такой же раскол стояков и все они рухнули, кроме нашей, так как ее балка теперь опиралась не на рогатку, а на ствол. Сделай так сразу — и не случилось бы беды, постигшей нас вчера. О занятиях не могло быть и речи, ибо все мы были в грязи. Днем появилось солнце, мы высушили наши шинели, обмундирование и затопили колхозную баню, наладив и «прожарку» обмундирования.

После завтрака из полевой кухни мы начали спуск на равнину. Выйдя из тумана, мы к полудню оказались у станицы Абинск, куда под праздник драпанули 2-я и 3-я роты 1137-го полка. Конечно, как могла удержать оборону дивизия, имевшая полосу обороны по фронту в 50 км? Нам сразу приказано было отрывать траншеи на южной окраине поселка. Но с наступлением темноты нас собрали в колонну, и мы двинулись по дороге на север в направлении станции Азовской. Ночь была непроглядной, и мы осторожно продвигались по полевой дороге. Возможно, впереди был проводник из местных жителей. Примерно через час сделали привал, и начальство свернуло влево от дороги, где было строение животноводческой фермы. Оставив за себя своего помощника сержанта Дортголь-ца, я пошел за командованием. В помещении находились несколько доярок с детьми, которые, рассмотрев нас при свете каганца, удивились, ибо несколько минут назад у них были немецкие солдаты. Начальник курсов о чем-то посовещался с начальником учебной части и решил посылать роты дальше до встречи с противником. В разведку был выделен 2-й взвод нашей роты.

Когда я вернулся к своему взводу, то мои люди что-то грызли. Сержант дал мне кусок подсолнечного жмыха, а пулеметчик по фамилии Пшон — кусок сотового меда. Задавать вопрос и выяснять, где все это взяли, было смешно, так как жмых всегда бывал на фермах в качестве добавок к корму животных, а мед раздобыли в улье «на ощупь». Командира роты мы видели только у кухни, больше он не появлялся во взводах. Странно, идем в бой и совершенно ничего не знаем ни о противнике, ни о соседях, не имеем и собственных задач, как будто мы свалились с неба. Такого не бывало даже в самых захудалых частях, а здесь какие ни есть, но курсы с начальником, видимо, ранее командовавшим полком.

Мой коллега построил в походную колонну свой взвод и предупредил меня о своем выступлении. Через пару минут двинулся и мой взвод. Минут через десять прямо по нашей колонне была дана очередь из танкового пулемета. Только непроглядная ночь спасла нас от больших потерь. Большинство пуль прошли над нашими головами. Застонали раненые из второго взвода. Задело в руку и моего курсанта. Все мы, конечно, упали на землю, и я закричал: «Вправо в цепь» и «Залпом, по пулемету, пли!» Это были две совершенно новые команды из БУП-42, и я их впервые применил в боевой обстановке после нескольких тренировок на занятиях еще в Пшаде. Первый залп был всего из трех-четырех карабинов, второй больше, а в третьем и дальнейших участвовали и курсанты второго взвода. И представьте себе, что мы услышали, как был заведен двигатель и танк или бронетранспортер начал отходить к станице Азовской, изредка постреливая в нашу сторону. Отправили назад раненых, ко мне подбежал командир второго взвода и спросил, что будем делать дальше? Мы заметили, как на южной окраине Азовской началось освещение местности ракетами и открыла огонь минометная батарея, но мины пока рвались где-то позади нас в районе фермы. Развернув взводы в цепь, мы начали продвижение на Азовскую. Для лучшей видимости немцы подожгли скирду соломы. Продвинувшись с километр, мы обнаружили, что нет нашего третьего взвода, второй и пулеметной рот, как нет и нашего ротного командира и командования курсов.

Посовещавшись, мы тоже решили не лезть на рожон. Ожидали рассвет. Он наступал медленно в тумане с мелким моросящим дождем. Немецкие минометы прекратили обстрел. Чуть стало светать, мы поняли, что позиции наши не имели секторов обстрела противника, и мы решили отвести взводы вправо на пригорок, имевший в тылу небольшую лощину, хорошо маскировавшую наше расположение и подступы к нему из нашего тыла. Огнем из ручных пулеметов и карабинов мы могли простреливать во фланг всякое передвижение противника на переднем крае и перед ним.

Нашими двумя взводами никто из командования не интересовался, связи никакой не поддерживал, видимо, и не задумывался над тем, где мы, что делаем и чем питаемся. Я решил послать связного Ваню с донесением. Через пару часов вместе с ним пришли два моряка из пулеметной роты и принесли ведро вареной пшеницы и вещевой мешок отваренной конины. Котелков у курсантов не было, поэтому пшеницу делили горстями в пилотки и выдали в руки по куску мяса. И опять ни малейших указаний на последующие действия. Создавалось впечатление, что командование курсов все безграмотное, так как хотя бы командира роты послали в качестве посыльного с приказанием, но и его не было. Скорее всего, командование не желало оставлять каких-либо документальных следов в случае проведения расследований. Только на третий день посыльный привел сюда наш третий взвод, а мой взвод выводился в резерв начальника курсов в район той фермы, откуда мы начали наступление.

По прибытии я доложил о состоянии взвода. Начальник курсов не задал мне ни одного вопроса, а только подтвердил свое распоряжение относительно нахождения в резерве и готовности по его распоряжению выступить на усиление направления возможной угрозы.

На следующий день мы устроили мытье в своей бане с парилкой и «прожаркой» белья и обмундирования. На третий день меня вызвал начальник курсов и потребовал вступить в контакт со 2-й стрелковой ротой, которая по карте находилась примерно в трех-четырех километрах правее. Я попросил отметить на карте их место, но он заявил: «Ты бывший разведчик, вот и ищи». На сей раз мы вышли после завтрака без всякого сухого пайка. У меня была карта стотысячного масштаба (в одном сантиметре — один километр на местности). Я очень уверенно по ней ориентировался и повел своих людей балками и лесными массивами, чтобы мы могли наблюдать, а сами оставались невидимыми. Через пару часов мы были на месте, куда ткнул пальцем начальник, но там и признаков роты не было. Я решил выдвинуться севернее. Прошли еще три километра и вышли на опушку леса. Впереди была большая поляна, на которой копошились румынские солдаты. Оружие их было составлено в козлы, а они, примерно пятьдесят человек, выстроились у походной полевой кухни с котелками за мамалыгой. В стороне стояли две телеги, запряженные станичными волами, на которых, видимо, вывозили лесоматериалы местные девушки. Они тоже развязали свои узелки, чтобы перекусить домашней едой. Мы давно были наслышаны о слабой боеспособности этих немецких союзников и решили отбить походную кухню с провиантом, хотя и понимали, что без боя здесь не обойтись, но все же верили в удачу, надеясь на внезапность и дерзость. Мы с пулеметчиком выбрали такую позицию для пулемета, чтобы огнем из него не поразить молодых казачек и быков, а залповым огнем курсантов решил бить по очереди солдату самой кухни. Двоих выделил, чтобы они могли быстро выпрячь пару быков, а одному поручил угнать кухню, если лошадь останется невредимой. Наш огонь оказался таким ошеломляющим, что румыны, удирая в тыл, не только бросили котелки, но и про свои винтовки в козлах забыли. Девушки тоже бежали, оставив волов и бричку. Четырнадцать румын остались лежать у кухни, но легкораненых не было. По документам стало понятно, что это саперы, а значит, мы уже в тылу румын. Приходилось действовать очень быстро, пока они не оправились и не зажали нас. В качестве трофеев нам досталась кухня с мамалыгой и брынзой и пара волов. Бегом, знакомым, скрытым путем мы возвращались обратно и тут напоролись на вторую роту, которая была совершенно в другом месте, а не в том, которое указал командир курсов, и уже вторые сутки ожидала провиант. Мы раздали им все с кухни, и я попросил их не менять позиций, точно нанеся их на свою карту.

Ю. И. МУХИН. Сначала обратим внимание, что подразделение, о котором ведет речь Александр Захарович, нужно считать отборным. Во-первых, его солдаты уже отличились в боях, в связи с чем их и послали на курсы младших лейтенантов. Во-вторых, командование курсов тоже следует считать отборным, ведь ему полагалось обучать не просто солдат, а будущих офицеров. И что же получила Родина от тех, кого она перед войной 10–20 лет держала на своей шее?

Оказывается, что кадровое офицерство не представляет, как построить землянку. И не мудрено — до войны на учениях солдаты жили в палатках, и незнание инженерного дела на продвижение по службе кадрового офицерства никак не влияло. Куда более важно было научить солдат печатать шаг при прохождении перед начальством.

И (если вы еще к этому не привыкли) обратите внимание на трусость и полную бестолковость кадрового офицерства даже в условиях, когда противник практически не атаковал курсы. Командир курсов, полковник, не только не заботится о том, чтобы его солдаты были накормлены, но и по трое суток не знает, где его роты, и не интересуется этим. И разумеется, даже не пытается нанести немцам хоть какое-то поражение. Глядя на командира, от малейшей опасности прячутся и командиры рот.

Теперь о смелости. Лебединцева послали на поиск 2-й роты и только. Приказа атаковать он не получал, да и первого задания еще не выполнил. Он вполне мог тихо отойти от румын, завысив их численность, послать связного с вопросом: «Что делать?» — запросить помощь, то есть делать то, что и делало кадровое офицерство курсов, показывая ему пример. Но, как следует из описания, положение взвода было исключительно выгодным и дело было за малым — решиться! Для этого нужно было проявить смелость, и она у Лебединцева нашлась. Возможно, потому, что он уже был обстрелян, но главным образом, видимо, потому, что он уже был в победных стычках над немцами, он, словами В. Высоцкого, уже «видел смерть врага еще при этой жизни». Такими действиями таких офицеров война и была выиграна.