"Победитель" - читать интересную книгу автора (Волос Андрей)КАБУЛ, НАЧАЛО СЕНТЯБРЯ 1979 г— Иду, иду! — послышался звонкий голос из открытого окна. Через секунду распахнулась дверь, и Вера сбежала по ступенькам. — Пошли скорей! — сказал Кузнецов, набирая ход. — Саша уж небось заждался. — Какой Саша? — Плетнев. Помнишь, ко мне заходил? — Так вы с ним идете? — разочарованно спросила Вера, замедляя шаг. — С этим кагэбэшником? Кузнецов тоже остановился. — Подожди, — растерянно сказал он. — При чем тут? Замечательный парень, и… Вера пожала плечами. — Все равно с ними лучше дела не иметь. — Да ну? Между прочим, они нас охраняют. — Ага! — она саркастически рассмеялась. — Охраняют! Сегодня охраняют, а завтра… и вообще, обоих моих дедушек они тоже, между прочим, охраняли. Одного — семнадцать лет! Другого, правда, всего четыре месяца, но потом расстреляли… Еще удивительно, как меня сюда пустили! Прозевали, наверное!.. Кузнецов оглянулся, страдальчески воздел руки и закричал шепотом: — Вера, милая, да прошел уж давно тридцать седьмой год! Качая головой, она пожала плечами — мол, кто их там знает. — Короче говоря, идешь с нами или нет? — рассердился Кузнецов. — Одна ведь все равно в город не выберешься! — Что вы на меня кричите, Николай Петрович?! — возмущенно спросила Вера и, оглянувшись, в нерешительности закусила губу. Посматривая на часы, Плетнев ждал у проходной, как цивильные работники посольства называли контрольно-пропускной пункт — КПП. Николай Петрович запаздывал, а когда показался из-за угла главного здания, Плетнев с радостным удивлением увидел, что он не один. — Привет, — сказал Николай Петрович. — Ничего, если Вера с нами? — Хулиганить не будет? — ответил Плетнев, улыбаясь. — Тогда ничего. Добрый день. Она глянула так, будто он пролил свой кислый кисель на ее кисейное платье, но все же соблаговолила легонько кивнуть. Плетнев разозлился. Что за противная барышня! На кривой козе не подъедешь! Солдат на вошь — и тот сочувственнее смотрит!.. — Тебе не жарко? — насмешливо поинтересовался Кузнецов. Ему и впрямь было жарковато. Но не станешь же объяснять, что накинул ветровку не от холода, а чтобы скрыть рукоять ПМа, торчавшую из-за брючного ремня… Сам-то Кузнецов, понятное дело, блаженствовал в тонкой хлопчатобумажной рубашке. А вот Вера, судя по всему, тоже маленько парилась в своем закрытом крепдешиновом платье сильно ниже колен. Кроме того, на голове у нее был белый платок, накинутый на восточный манер. Плетнев знал, что она так вырядилась не по собственной воле, а подчиняясь посольской инструкции для особ женского пола. Иначе ее бы и за ворота не выпустили. Что ж, страна мусульманская, требуется определенная сдержанность в одежде… Впрочем, наряд ее совершенно не портил. — А вам, Вера, не жарко? Она не удостоила его даже взглядом… Они шли по тротуару — Плетнев слева, Кузнецов справа, Вера посредине. По проезжей части двигался довольно плотный поток машин вперемешку с вьючным транспортом. По большей части ослы. Но попадались и лошади. И даже несколько верблюдов. Плетнев отметил, что их вид каждый раз вызывает в нем стихийный прилив детского восторга. И подумал, что, должно быть, мало его водили в детстве в зоопарк. — Тут у нас хирург один работал, — толковал Николай Петрович. — Некто Джибраилов. Ох и оборотистый мужик! Дубленку купил — отправил в Москву. Там жена ее за чеки Внешторгбанка сдает. Здесь у посольских зарплата в афгани, они чеки с руками отрывают. Кто-то, скажем… гм!.. гм!.. скажем, на квартиру копит, так ему чеки нужны, а не афгани, куда он в Союзе афгани денет?.. Чеки на афгани поменял, три дубленки купил. Ну и так далее. Четыре месяца — «Волга»! — Да уж ладно — «Волга»!.. — Точно, точно! — Ну и что хорошего? — буркнул Плетнев, поймав на себе мельком брошенный взгляд Веры. — Спекулянт несчастный! Кузнецов пожал плечами. — Ну, не знаю. Короче говоря, в чем-то он прокололся. В Союз откомандировали, — и Николай Петрович досадливо махнул рукой. — Может, уже и посадили, — заметил Плетнев. — Поделом, коли так… Вера снова взглянула на него — теперь уже в упор и довольно насмешливо: — Вам бы все сажать!.. Сами делаете только то, что прикажут! Сами собой не управляете! А стоит другому инициативу проявить, как вы уж тут как тут! — Кто — мы? — хмуро спросил Плетнев. Она отвернулась, как будто не услышав вопроса. Стала что-то напевать. Ему это тоже не понравилось. Хорошенькое дельце! Вообще, никогда бы не подумал, что такая красивая женщина может быть такой колючкой! Вот уж верно говорят — внешность обманчива! — Есть закон! — резко сказал Плетнев. — А инициативу в своей профессии проявляй. Похоже, Вера хотела ответить, но сдержалась. — Ну, не знаю, — несколько обиженно протянул Николай Петрович. — Я вот магнитолу сыну хочу купить… Тоже, что ли, спекуляция? Плетневу было бы лучше промолчать, но… — Если сыну одну, так ничего страшного. А если одну сыну, а еще парочку, чтобы толкнуть кому-нибудь втридорога… Чем это от дубленок отличается?! Дальше шагали молча. Он вообще этих разговоров не любил. Ну, понятно, почему. В Союзе так воспитали. Человек должен жить на зарплату. Это хорошо и честно. Его родители всю жизнь жили от зарплаты до зарплаты. Мама — учительница литературы. Отец — авиационный инженер. Оклад — сто восемьдесят. У мамы… не знает он, сколько. Неважно. Сколько положено. По закону. И никогда ее не хватало, зарплаты этой. Два раза в месяц они эту нехватку обсуждали. Перехватить трешку до получки. Пятерку до аванса… Детям встревать в финансовые неурядицы не полагалось. Им вообще о деньгах не полагалось говорить… Они и не говорили. Собственно, и родители не говорили. Что попусту языком молоть? Их — известно сколько. Столько. Больше не будет. А здесь, в посольстве, все как-то немного иначе устроено. Вот даже на Кузнецова, кажется, подействовало… Отсюда все везли в Союз разные разности, каких там днем с огнем не сыскать, а коли сыщешь, так и впрямь за несусветные деньги… Магнитофоны, телевизоры, другие магнитофоны и другие телевизоры, дубленки, мохер, какие-то тряпки, ковры… В Союзе на ковры нужно записываться. А здесь — пожалуйста. Хоть завались. И все, кто тут находился, этим пользовались. Коммунисты и беспартийные (впрочем, Плетнев не знал, были ли они тут, беспартийные-то; хотя вот Вера, похоже, как раз и беспартийная; и как ее, правда, сюда пустили?), чины КГБ, военные, жена посла, сам посол… Да что там — Плетнев бы и сам с удовольствием затоварился! Вот только денег почему-то еще не давали… Все завтраками кормили — завтра, завтра… скоро… надо подождать… Пару недель назад посольство посетил член ЦК — приехал с официальным визитом к руководству страны. В сопровождении нескольких клевретов. Когда они отбывали, Симонов приказал помочь в погрузке. Эта публика всего три дня гостевала — а их шмотками набили полный кузов! Все те же коробки с аппаратурой, все те же ковры, тюки с каким-то тряпьем… А, плевать! Все равно противно дубленками спекулировать!.. Ближе к базару — он почему-то назывался Грязным базаром — начали попадаться мелочные торговцы. Они сидели по краям тротуара, торгуя именно всякой мелкой всячиной — сигаретами, зажигалками, жвачкой, конфетами. Все это лежало перед ними на картонных коробках или платках, расстеленных на асфальте. Толпа издавала ровный гул, из которого слух иногда вычленял дикие крики не то зазывалы, не то обворованного. То и дело орали ослы. На бесконечных прилавках бесконечных рядов, уходящих вверх на четыре, а вниз на три этажа, сверкали груды баснословных сокровищ — мириады часов, фонариков, игрушек, инструментов, россыпи всевозможных украшений и сувениров, залежи нижнего белья, пиджаков, платьев, блузок, футболок, обуви… Повзводно высились ряды японских приемников и магнитол. Замерли роты кинокамер и батальоны фотоаппаратов. Телевизоры нужно было считать дивизиями. На высоких шпалерах раскинули свои кроваво-черные и зелено-золотые орнаменты гектары ковров. В то невыносимое количество разномастной джинсы, что присутствовало здесь, можно одеть… всех на свете можно было одеть!.. Гудящая, текучая, неугомонная толпа волокла с собой многочисленных калек и нищих. Как резаные, орали в ней суетливые продавцы газет. Беспрестанно сновали под ногами грязные дети-попрошайки. Тек плотный дым жарившегося на угольях мяса. Тут и там бодро блеяли бараны, дожидаясь своей очереди оказаться на шампурах. В трех шагах вдруг возник дикий водоворот: кого-то схватили за руку, повалили, стали бить ногами… — Во дурдом, — сказал Кузнецов, растерянно озираясь. Плетнев тоже часто оглядывался. Казалось, в этом столпотворении никто ни на кого не обращает внимания, однако он уже понял, что вслед им смотрит множество глаз — кто с интересом, кто с любопытством, кто с недоброй усмешкой, а кто и с открытой ненавистью. Плетнев твердо взял Веру за руку. Она дернулась. — Вера Сергеевна, — мягко сказал он. — Кажется, здесь небезопасно. Давайте быть вместе. Как только выберемся, я вас отпущу. — Ну конечно, — ответила она. — Вы же всюду врагов видите!.. Но руку все же не отняла — похоже, ей тоже было не по себе. Наконец Кузнецов присмотрел двухкассетную магнитолу. Духанщик, сухолицый человек лет пятидесяти с длинной бородкой, восторженно улыбаясь, стоял за прилавком крошечной лавки, заваленной аппаратурой. Он не хотел называть цену, пока не продемонстрировал все волшебные возможности этого чудного изделия страны Восходящего солнца. — Бист хазар! — сказал Кузнецов. Духанщик щелкнул рычажком и прибавил громкость, чтобы хоть как-то перекрыть стоящий вокруг гвалт. Полился сладкий женский голос. По лицу духанщика гуляла лукавая улыбка. — Шурави! Харош? Добро? Чил хазар! — Вот же чертов сын! — ругнулся Николай Петрович. — Хуб, майли, си хазар! — Я смотрю, вы тут уже наблатыкались, — заметил Плетнев, поглядывая по сторонам. Он утер пот со лба. — А куда деваться? Десятка три слов выучил. Бист — двадцать. Хазар — тысяча. Пальцем ткнул, свою цену назвал… Без этого никак. Не поторгуешься — он не продаст ни черта. Дикие люди. Духанщик торжественно поднял надрывно вопящую магнитолу, готовясь, по-видимому, к совершению сделки. — Хуб, майлаш, сию панч хазар! — Сию панч хазар, — обливаясь потом, бормотал несчастный Николай Петрович. — Тридцать и пять тысяч… Тридцать пять тысяч… Он обессилено махнул рукой. Духанщик расцвел. Мальчишка начал упаковывать покупку, а Кузнецов вынул откуда-то из загашника пачку афгани и принялся считать. Он часто путался в купюрах, бормотал и начинал заново. В конце концов с грехом пополам отслюнил нужную сумму. Пальцы духанщика замелькали, как велосипедные спицы. Кузнецов взял коробку. — Поздравляю, — сказал Плетнев. — Пошли. — А-а-а! — вдруг пронзительно заорал духанщик, потрясая пачкой полученных от Николая Петровича денег и воздевая руки в неясной мольбе. — А-а-а! К первому воплю прибавились многословные и такие же громкие причитания. — Ты чего?! — оторопело спросил Кузнецов. Вопили уже со всех сторон. Плетнев озирался, не отпуская Вериной руки. Он не понимал, что происходит, но отметил, что торговцы соседних лавок тоже заволновались, а покупатели и праздношатающиеся начали поспешно стягиваться к месту происшествия. Одни показывали пальцами, жарко рассказывая кому-то свою версию случившегося. Кое-кто, он видел, уже зло потрясал кулаками. Какой-то старый оборванец с костылем, подковыляв ближе, плюнул в их сторону. — Они с ума сошли? — спросила Вера, испуганно озираясь, и прижалась к нему. — Do you speak English, fellow? — крикнул Плетнев. — Do you speak English?[11] Старый козел только мотал головой, и было непонятно, понимает ли он его. Плетнев протянул руку за деньгами: — Give me, please, I’ll calculate![12] Он в ужасе отшатнулся и вовсе зашелся — вот-вот пена пойдет. — Нет, ну ты гляди, а! — повторял Кузнецов, прижимая к груди свою коробку. — Ошалели! В эту секунду тип, что потрясал кулаками, протянул руку. Плетневу показалось — толкнуть Веру. Он схватил его за предплечье и рванул к себе. Тип врубился головой в соседний прилавок, вызвав оглушительный звон и вулканическое извержение сверкающей мишуры: ведрами посыпались бусы, браслеты, с грохотом повалилась подставка с дешевой ювелиркой. Вой удесятерился. Плетнев выхватил пистолет. Вой сменился визгом, народ шарахнулся, очередной прилавок породил лавину изюма и орехов. Плетнев взвел курок, поскольку отступление не обещало быть долгим. Тут все снова шатнулись. Толпу бесцеремонно расталкивал патруль — офицер и два солдата с автоматами наизготовку. В лоб Плетневу уперлось черное жерло ствола, за которым маячило насупленное лицо солдата-афганца. Час от часу не легче! Языка не знают. Наговорят на них с три короба. Неминуемо поведут в участок. Там свое разбирательство. Черт знает чем дело может кончиться!.. Плетнев уже прикинул, что если обезоружить одного автоматчика, грохнуть второго и взять в плен офицера, то… но если бы он был один! — Советские? — спросил вдруг офицер, властно поднимая руку. Солдаты опустили оружие. Бог ты мой, вот повезло! — В Союзе учился? — ответил Плетнев вопросом на вопрос. — В Рязани, — сказал он, улыбаясь. — Что за шум, а драки нет? — Да хрен его знает! — воскликнул Николай Петрович. — Покупали магнитолу. Как он заорет! Офицер оглянулся: — Кто продавал? Духанщик несмело выступил из своей лавки. Командир патруля что-то спросил у него. Духанщик отвечал, прижимая руки к груди и низко сгибаясь. Не дослушав, офицер неожиданно ударил его кулаком в лицо, и торговец кулем повалился под свой же прилавок. Что-то крича, выпускник Рязанского училища остервенело пинал торговца ботинком в живот. Вера в ужасе приникла к Плетневу. Кое-как вскочив, духанщик нырнул под прилавки. Обращаясь к толпе и потрясая сжатым кулаком над головой, офицер выкрикнул еще несколько резких фраз. Потом повернулся и сказал, улыбаясь и не сводя глаз с Веры: — Я говорю, русские — наши друзья, наши братья! Русские никогда не обманывают! Никогда! Некоторые у нас этого еще не понимают… Кое-кто в толпе уже одобрительно кивал и посматривал довольно ласково. — Ну, спасибо тебе, лейтенант, — сказал Плетнев. — Мы у тебя в долгу. Выручил. Без тебя бы мы тут… — Ерунда! — лейтенант махнул рукой. — Этот торговец совсем дурак — решил, что вы… Плетнев успел увидеть, как исказилось лицо человека, державшего руку под полой халата, — эта чертова рука уже несколько секунд привлекала его внимание. Через мгновение человек дважды выстрелил — в офицера и одного из солдат. Выстрел Плетнева снес наземь его самого. Офицер тоже упал. Солдат, изумленно раскрыв рот и прижав руки к животу, медленно сел на землю. Второй солдат мгновенно нырнул в толпу. Плетнев не опускал пистолета. Но следующего нападения не последовало. Толпа в смятении валила прилавки, разбегаясь. Рев стоял над Грязным базаром. Рев и вой. Три тела на земле!.. — Быстро! — крикнул он Николаю Петровичу. А Веру просто схватил за руку и потащил. Им повезло — задержать не пытались. Даже не стреляли в спину. Через минуту они уже бежали по длинному кривому переулку прочь от базара. По обеим сторонам — глухие стены. Поверх них — густая листва или крыши. Кузнецов с коробкой спешил впереди. Вера — торопливой побежкой шагах в пяти за ним. Плетнев трусил последним, глядя преимущественно назад. Прикрывал отход, говоря языком военных. Как выяснилось позже, как только Вера поравнялась с глухой дверью в высоком дувале, человек в халате и шапке-пуштунке мгновенно зажал ей рот и втащил во двор. Что касается двери, то она тут же опять захлопнулась. Должно быть, похитители рассчитывали на легкую добычу и вовсе не собирались ни с кем меряться силой. А там кто их знает. Так или иначе, когда Плетнев повернул голову, то увидел только Кузнецова. — Николай Петрович! — крикнул он. — А Вера где? Кузнецов обернулся. Раскрыл рот. Плетнев уже увидел дверь. Толкнул — не поддалась. — Стойте здесь! Взобраться на дувал не составило труда. Он спрыгнул и первым делом отодвинул засов. Взгляд метался — дом, квадратный топчан, виноградные шпалеры, деревья… В клетке у крыльца встревоженно болбочет пестрая птица… вот дверь в пристройку… На земле недалеко от двери лежал белый платок. Верин! Беспрестанно озираясь, Плетнев кошачьими шагами пересек двор и поднял его. В этот момент раздался яростный рык. Из сарая на него летел какой-то черт — должно быть, один из похитителей. И уже занося нож для удара. Плетнев отпрыгнул и выставил перед собой руки с зажатым в кулаках платком. Тут же захлестнул платок вокруг его запястья и дернул, лишая равновесия. Правой рукой с платком захватил шею падающего и рывком закинул тело себе на спину. Рука с ножом оказалась намертво прижатой к шее. Когда лицо афганца посинело, Плетнев швырнул его, как мешок, через плечо, удерживая концы платка в кулаках. Нападавший взлетел, перевернулся, грохнулся спиной об угол топчана и разнес его на исходные досточки. Что-то заставило тут же обернуться, и Плетнев резким щелчком, будто кнутом, хлестнул по глазам второго. Тот вскрикнул и поднял руку к лицу. Правая пятка Плетнева ушла в его солнечное сплетение, а когда он отлетел назад и ударился о стену пристройки, то получил удар стопы в подбородок; с треском припечатался затылком и безжизненно сполз на землю. В дверях сарая показалась Вера. Пока он срывал с нее какие-то путы, ее трясло. Кроме того, она издавала негромкий дрожащий вой — какое-то такое «ва-ва-ва-ва-ва!». — Ну все, все, — сказал Плетнев, гладя ее по плечу. — Все кончилось. Она скосила взгляд и стала пятиться от лежавших перед ней тел в сторону дома. Плетнев поднял с земли нож. Вера допятилась до стены и прислонилась к ней. В полуметре над ее головой был расположен урез открытого окна, задернутого желтой занавеской. Плетнев повернул голову, чтобы убедиться, что с Николаем Петровичем все в порядке. Так и было: войдя в дверь, он ее запер. Коробку с магнитолой из рук тоже, слава богу, не выпустил. Занавеска окна чуть отодвинулась, и из-за нее высунулся ствол одноствольного ружья. Плетнев его не видел. Но Вера увидела. Как потом оказалось, Кузнецов в последнее мгновение тоже заметил это движение. Но он все равно не успел бы крикнуть. Вера вскинула руки, схватила ствол и с заполошным криком потянула вниз. Бах! Выстрел ушел в землю, и пуля с визгом унеслась черт ее знает куда. Плетнев сделал два прыжка, третий внес его в окно. Спрыгивая, он ударил метнувшегося от окна человека ножом в спину и рывком швырнул его в глубину комнаты. Не успел он снова выскочить наружу, как по переулку с топотом и грозным гиканьем промчались какие-то люди — судя по создаваемому шуму, человек десять. Кто такие? — Кажется, пронесло!.. — шепотом сказал Кузнецов, когда их вопли стихли вдали. — Если за нами, то что-то поздновато, — пробормотал Плетнев. — Или по другому делу? Да, Николай Петрович, теперь я вам верю — беспокойная тут жизнь!.. Ладно, пошли. Кузнецов кивнул и перехватил коробку поудобнее. Они прошли двор насквозь. Как Плетнев и думал, там была другая дверь, выводившая в параллельный проулок. Он осторожно отпер и выглянул. Переулок был пуст… Минут через пятнадцать они сидели на вилле, которую занимал Николай Петрович, и сам он подрагивающими руками разливал по рюмкам еще мутный, только что разведенный спирт. Плетнев оглядывался. Просторную кухню украшали вполне стандартные советские шкафчики и тумбочки. Холодильник «Саратов» — точь-в-точь как у него на «Новослободской». Клетчатые занавески на окне. Квадратный стол, три табуретки. Разумеется, на всем печать холостяцкой жизни — пустая солонка… грязная салфетка… сухая лепешка. — Нет, ну ты подумай! — повторял Николай Петрович. — Ведь никаких пряников не захочешь! По самому краешку прошли, а! Это он верно говорил — по самому краешку. Плетнев чувствовал, что какие-то пружины в нем, предельно сжатые, чтобы они смогли пройти по этому краешку, нигде не заступив за черту, разделявшую жизнь и смерть, теперь ослабли. И его тоже маленько поколачивало. — Да уж… Правая рука до сих пор жила ощущением того, как легко вошел нож в спину человека — как будто в бескостный кусок парного мяса. Вера быстро нарез — А этот афганец… жив остался? Плетнев пожал плечами. — Рязанский-то? — профессионально сощурившись, ответил Николай Петрович. — Не думаю. Вряд ли. Я видел, куда пуля вошла. Скорее всего, печень пострадала. А с такими ранениями… куда там!.. Если бы сразу на стол!.. — Он безнадежно махнул рукой, придвинул Плетневу полную рюмку и снова оживился: — И ведь орут как — кровь в жилах стынет! — Нет, я… — Да ладно тебе! В такой день! Вера подровняла помидорные дольки на тарелке, бросила на него быстрый взгляд и сказала со вздохом: — Что когда-нибудь мне встретится герой — это я еще могла предположить. Но что герой окажется непьющим!.. И рассмеялась, одновременно поежившись. — Да ты что! в такой день! — толковал свое Кузнецов. — Давай, давай! Пожав плечами, Плетнев взял рюмку. — Ох, ребятки, хорошо то, что хорошо кончается! Ну, Саша, я тебе скажу! — Николай Петрович, как было у него заведено, осторожно махнул рюмкой, как бы проводя ею по горлу. — Вот какое тебе спасибо! вот какое! — Да ладно вам. Это Вера Сергеевна молодец, — сказал Плетнев, глядя на ее еще не остывшее после всех передряг лицо. — Если бы не Вера — не сидеть бы нам сейчас здесь! — Да перестань! Если б не ты, они бы нас из-за этой паршивой балалайки на ремни порезали! Эх, погоди! Я сейчас тебе вот что!.. С этими словами Николай Петрович вскочил и, хлопнув себя по голове, выбежал из кухни. Плетнев заметил, что Вера смотрит на его ладони, и сложил их вместе. — У тебя тоже руки подрагивают, — сочувственно заметила она. — Ладно уж, — сказал он. — Не каждый день такое. Отнял руки и спрятал под стол. — Вот! Держи! — воскликнул Николай Петрович, с топотом влетая обратно в кухню. Плетнев удивленно взял… вынул. Это был примерно такой нож, каким он воспользовался полчаса назад… даже на мгновение неприятно стало. Такое же темное лезвие… золотая насечка арабской вязи… красивая роговая рукоять… обушок окован красной медью. Ножны тоже хороши — кожаные, бисерные… Он протянул его обратно: — Да перестаньте, Николай Петрович! Вы чего? — Бери! Владей! Чтоб помнил, как в Кабуле жил!.. Как нас с Верой спасал!.. Только потом за него хоть пятачок мне дай! Ножи дарить нельзя, — пояснил он, смеясь. — Только продавать. А то еще, не дай бог, того, кто дарит, тем же ножиком! Суеверие такое… Плетнев невольно сделал движение, показывавшее, что сейчас начнет шарить по своим карманам, — хотя точно знал, что в карманах у него в настоящий момент нет ни копейки, ни афгани. — Потом, потом!.. Ну!.. — Кузнецов поднял рюмку и потянулся было к солонке. — Ах, черт, соль-то вся вышла! — Что же вы раньше молчали! — сказала Вера, вставая. — Я сейчас. Саша, проводите! Она взглянула на него, уже шагая к дверям. Это был очень короткий взгляд. Очень. Просто мгновенный. Но Плетнев прочел в нем все — все, что будет сейчас, и все, что будет завтра, и послезавтра, и через год. Его прямо в жар бросило — так много он увидел в ее глазах. Как ни странно, в глубине души он на мгновение почувствовал себя беспомощным. В каком-то смысле она уже управляла всем, что могло происходить между ними. И, пожалуй, это не вызывало в нем протеста. Плетнев поднялся и пошел за ней. — Как не проводить! — пробормотал вслед Кузнецов, продолжая тщетные попытки выскрести что-нибудь из солонки. — Чужая страна!.. Они молча прошли двести метров до ее виллы. Поднялись на крыльцо. Вера отперла дверь и пропустила его вперед. Когда закрыла дверь, в прихожей стало почти темно. — Вот здесь я и живу, — сказала она шепотом. — Нравится? И сейчас же сделала шаг к нему. — Знаешь, а ведь я тебя боялась, — сказала Вера. Она протянула руку и осторожно взъерошила его волосы. Они лежали на покрывале, брошенном на пол, — где прохладней. Окна плотно занавешены — тоже от жары. В густых сумерках комнаты ему казалось, что это совсем другая женщина. Даже как-то не совсем верилось, что сейчас он именно с ней. Они молчали несколько минут. Мысли стали разбредаться. И Плетнев вдруг задался вопросом — а кто у нее был раньше?.. Ведь был кто-то… один? несколько?.. фу, прямо жарко стало от злости! Но он виду не подал, а тут-то она как раз и говорит: боялась, мол. Плетнев прокашлялся, чтобы голос не изменил. — Боялась? — Ну да… Она вздохнула и села, обхватив руками колени. — Почему? — спросил он, хоть и догадывался, что ответит. — Ну как почему, — протянула Вера. — Ты же из КГБ? Он хмыкнул. — Ну и что? Все в посольстве знают, что я из КГБ. Даже медсестра Зина знает. От вас не спрячешься. Лучше любой разведки работаете… — Вот видишь, — вздохнула она. — Ты из КГБ. А я из семьи репрессированных. Плетнев хотел снова сказать: «Ну и что?» — но промолчал. Она думает, что если были когда-то репрессии, то и теперь все то же самое. Глупости, конечно. Понятное дело, он не раз замечал, с какой опаской относятся граждане к их ведомству. С опаской — и еще с затаенным презрением, что ли… Даже отец. Родные не знают, где он служит. А если бы знали — позволил бы себе отец ту кривую усмешку, которой сопровождает всякое упоминание Конторы? Сам промолчит, но так усмехнется, что и слов никаких не нужно… Конечно, ему всю жизнь на режимных предприятиях пришлось работать… авиация, понятное дело. Секретность. Первый отдел… те еще зануды. Должно быть, ему есть с чего кривиться. Но Вера-то почему такое несет? Что она о них знает?.. Если б он толковал с Серегой Астафьевым или, положим, с Аникиным, его подобное отношение совершенно бы не задело. Потому что они — Аникин и Астафьев — свои. Из того же корыта ребята хлебают. Он с ними жизнь делит. А придется — так и не только жизнь!.. Среди своих сказать что-то дурное о своем — это ведь не ругань. Это просто правда. Своим не обидно. Свои не упрекнут. Конечно, Большакову не станешь такого рассказывать… он мужик слишком уж прямой… А уж Карпову, например, только обмолвься! — с говном сожрет. Но все равно: свои есть свои. Но когда кто-то чужой!.. который в службе ни уха ни рыла!.. ничего не понимает — и туда же!.. куда конь с копытом, туда и рак с клешней!.. Обидно становится. Хочется сказать: ну, снова-здорово! Презрительно так: ну, поехали! Ладно тебе, окстись! Все давно переменилось! Ну, да. Ну, были перегибы. Так мы знаем это все, не зря учились!.. что ты нового сказал? — каждому известно, слава богу! Были, да! — но ведь был и Двадцатый съезд, который все поправил! Так зачем об этом вечно долдонить?! Чушь какая-то! Органы госбезопасности давно никого не сажают! Они просто охраняют государство. Чтобы людям — нашим советским людям! — жилось спокойно. Очевидная вещь! Неужели непонятно?! Но ничего такого Плетнев не сказал, а только протянул: — Ах, вот в чем дело!.. Понимаю. Наклонившись, она мимолетным движением поцеловала его в плечо, снова вздохнула. — Один дедушка — папин папа — вообще погиб… его в двадцать седьмом на Соловки сослали. Не вернулся. А мамин в пятьдесят пятом вышел. Семнадцать лет лагерей… Плетнев удивился про себя — в двадцать седьмом? Наверное, оговорилась — в тридцать седьмом, конечно же!.. И опять почувствовал раздражение, опять хотел сгоряча вставить свои пять копеек — дескать, быть может, было за что? И опять сдержался. — Потом его реабилитировали. Полностью оправдали. Приговор отменили. Он через год умер. Но я его помню… Дедушка Слава. Худой такой приехал… Она снова легла, положив голову ему на грудь, но тут же встрепенулась. — Я перед самым отъездом сталкивалась… ну, с вашими. — Да? — довольно холодно спросил он. — Каким же образом? Вера не заметила его интонации. — Еду в метро, читаю «Доктора Живаго»… — Это что такое? — Не знаешь? — Да как-то… Нет, не знаю. — Роман Бориса Пастернака. Слышал? — Про Пастернака слышал что-то… — признался Плетнев. Черт, только поучений не хватало! — Ну, не важно. Нобелевскую премию получил. А у нас запрещен. — А-а-а!.. — протянул он. — Дали мне почитать… подруга. Издательство «Ардис». Французское, кажется. А у меня как раз работы много было, возвращалась поздно. В общем, не до чтения. А прочесть-то хочется! Единственное свободное время — пока в метро едешь. Я книжку обернула, конечно, чтобы обложку спрятать. Ну вот… Еду вечером, читаю. Увлеклась. Смотрю, какой-то парень косится на страницу… Но я и не подумала ничего. Мне же невдомек, что он текст так хорошо знает! Потом моя остановка, я книжку закрыла и в сумочку. Пошла к дверям, он за мной. Вышли на перрон. «Девушка, подождите!» Я поначалу решила, он просто пристает… так сказать, попытка уличного знакомства. А он бац! — удостоверение. У меня просто ноги подкосились. Ну, думаю, все! Никакой заграницы — это уж точно! Да еще, может, что и похуже!.. Она замолчала. — Ну? — Но он, знаешь… Наверное, просто добрым человеком оказался. Сели на скамейку. Он и говорит: «Девушка, я бы мог вас сейчас отвести в отделение… составить протокол… Но мне вас жалко. Я вижу, что вы это не со зла, а по глупости. Давайте вашу книгу и идите отсюда подобру-поздорову. Больше так никогда не делайте!..» И все. Я отдала ему книгу и ушла. Еще оглядывалась — не следит ли. Нет, не следил… Вот такой случай. Книжку жалко, конечно. Она посмотрела на него, как будто хотела оценить реакцию на рассказанное. У Плетнева было какое-то странное чувство. Честно сказать, он не слышал, чтобы оперативники в метро за книгами следили… Но зачем ей врать? И ведь есть Пятое управление… там именно такими делами занимаются. Черт их знает!.. Но все-таки как-то обидно все это слышать про родное ведомство!.. Он вздохнул. — Не нужно нас бояться. Зачем? Мы никому ничего плохого не делаем… Разве плохо, что посольство охраняем? — Плетнев пожал плечами, помедлил, подыскивая слова. — Может, со стороны кажется, что мы какие-то слишком подозрительные, что ли… Но ведь это работа такая. Всегда нужно быть начеку, в готовности… А так-то если посмотреть — все нормальные люди. Добрые. Вон Раздорова взять… Совсем мягкий человек… или Голубков, например… Душа-парень. Или Симонов! Да что я! — все такие! все!.. Она почему-то рассмеялась, и Плетнев почувствовал, что ей не хочется больше никаких разговоров. Ему тем более не хотелось. Он обнял ее, привлек к себе, и она слабо застонала, прижимаясь. Кузнецов сидел и смотрел на рюмку, барабаня по столу пальцами. Немного передвинул предметы на столе, добиваясь симметрии. Опять стал барабанить. Посмотрел на часы. Чертыхнулся. Отщипнул и бросил в рот кроху лепешки. Меланхолично пожевал. Подвинул на прежнее место тарелку с помидорами. С надеждой обернулся, чтобы посмотреть на дверь. Побарабанил. Крякнул. Взял рюмку правой рукой. Спохватившись, перехватил в левую. Истово перекрестился. Снова взял рюмку в правую. И наконец выпил. И выдохнул. И прикрыл глаза. А потом еще долго сидел, допивая, — закусывал помидорами без соли и поглядывал на часы. Но так никого и не дождался. |
||
|